Слепая ласточка Мандельштама

Стихотворение О. Э. Мандельштама «Ласточка» (1920) начинается с очень изящного двустишия:

       Я слово позабыл, что я хотел сказать.
       Слепая ласточка в чертог теней вернется

Вначале кажется, что это всего лишь  метафорическая игра в духе акмеизма, образно изображающая одно из явлений творческого процесса. Поэт забыл какое-то поэтическое слово, которое он собирался вставить в свой стих, и оно  как ласточка вернулось в сферу его туманного воображения.

Затем на ум приходит более изысканное толкование: поэтическое слово, посланное поэту из иного мира, не осталось в его памяти и вернулось обратно в сферу невоплощённых идей.

Эта распространённая трактовка вполне удовлетворяет читателя до тех пор, пока его вдруг не озарит догадка: а может быть под словом, которое позабыл поэт, подразумевается не какое-то отдельное слово или фраза, а  потеря дара речи в момент смерти, а под слепой ласточкой - душа поэта, перешедшая в мир теней? Тогда стихотворение приобретёт совершенно иное, невероятно трагическое звучание.

Представьте только, поэт, для которого слово - это всё, вдруг с ужасом обнаруживает, как после смерти душа его лишается  драгоценного дара, забыв земную речь, и без неё как жалкая «слепая ласточка» возвращается в мир теней,

       На крыльях срезанных, с прозрачными играть.

то есть с тенями умерших.

Что даёт нам основание для такой трактовки  мандельштамовской "Ласточки"? Прежде всего предыдущее стихотворение Мандельштама на ту же самую "летейскую" (от слова Лета)  тему, в котором описано, как душа умершего человека спускается в Аид. Там первой её встречает та же самая ласточка:

       Когда Психея-жизнь спускается к теням
       В полупрозрачный лес вослед за Персефоной,
       Слепая ласточка бросается к ногам
       С стигийской нежностью и веткою зеленой.

Сама собой напрашивается версия, что поэт увидел в образе слепой ласточки гораздо больший драматический  потенциал, выражающий состояние потерянной души и решил создать в образе касатки более выразительный символ Психеи (души).

Тем более, что великий Г.Р. Державин тоже видел в ласточке образ бессмертной человеческой души:

        Душа моя! гостья ты мира:
        Не ты ли перната сия?
          ("Ласточка")

Осипу Эмильевичу должно было быть знакомо это произведение певца Плениры. Наконец, Марина Цветаева в 1918 году создаёт цикл стихотворений о душе, в котором тоже появляется образ ласточки Психеи*:

        Я ласточка твоя — Психея!
              ("Психея", 1918)

Чем больше я размышляю над этим загадочным произведением Мандельштама, тем больше склоняюсь к следующей версии его создания: находясь под впечатлением  темы сошествия души в Аид, поэт глубоко прочувствовал её в одном из своих ночных переживаний. Об этом явно говорит следующий стих его "Ласточки":               

       В беспамятстве ночная песнь поется.

Поэту  всё представляется  в  каком-то бреду, и "песнь" его сама собой льётся  ночью в глубоком трансе на грани беспамятства, так что поэт сначала и сам не может до конца понять, о чём она.

Но вот он делает для себя первые открытия в этом непонятном и чуждом для него мире загробных теней.  Явления иного  мира  призрачны, сюрреалистичны, лишены признаков жизни и плоти:

       Не слышно птиц. Бессмертник не цветет,
       Прозрачны гривы табуна ночного,
       В сухой реке пустой челнок плывет,
       Среди кузнечиков беспамятствует слово.

Что же происходит с самой душой?

       И медленно растет как бы шатер иль храм,
       То вдруг прокинется безумной Антигоной,
       То мертвой ласточкой бросается к ногам
       С стигийской нежностью и веткою зеленой.

Душа меняет свои  призрачные формы, представляясь шатром или храмом, мечется (прокинется значит здесь метнётся) в аффекте как обезумевшая от горя Антигона, героиня древнегреческой трагедии, имя которой означает "та, кто против", ощущая непривычную для неё безжизненность «мёртвой ласточки» со стигийской нежной прозрачностью и «веткою зеленой» неосознанного воспоминания о жизни, или отчаянного желания вернуть её. "Бросается к ногам", как будто с жалобной просьбой.

Поэта охватывает смертельная тоска, желание вернуть земную жизнь во всей яркости её ощущений:

       О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
       И выпуклую радость узнаванья.

Как много было дано даже в простом осязании, которого лишилась душа: «зрячих пальцев стыд». Как он сейчас это оценил!

В поэте зарождается страх перед безутешным плачем муз, с которыми он был так дружен и с которыми теперь вынужден расстаться навсегда, а так же перед «туманом, звоном и зияньем», которым предстоит заменить ему всё богатство его прежних земных ощущений и вдохновений:

       Я так боюсь рыданья Аонид,
       Тумана, звона и зиянья.

Далее он сравнивает себя с живыми... И, о ужас, оказывается он лишён не только языка, но и чувства, памяти и мысли!

       А смертным власть дана любить и узнавать,
       Для них и звук в персты прольется,
       Но я забыл, что я хочу сказать,
       И мысль бесплотная в чертог теней вернется.

То есть он ничего не может удержать в своей бесплотности: ни слово, ни воспоминание, ни мысль, ни звук.

Но вот, кажется, поэт очнулся от этого ночного ужаса, однако мятущаяся душа по прежнему ещё не в себе, она по инерции продолжает какое-то время быть всё той же ласточкой, всё той же Антигоной:

       Все не о том прозрачная твердит,
       Все ласточка, подружка, Антигона...

А на губах у поэта застыло реальное воспоминание чудовищной близости ада:

       А на губах, как черный лед, горит
       Стигийского воспоминанье звона.

Прошли годы. Поэт ушёл из жизни и теперь в этом стихотворении он как бы ласточкой из иного мира бьётся в оконное стекло, пытаясь донести до живых своё откровение:
 
Как много вы имеете в этом мире! Цените, смертные!**

--------
* Это стихотворение Цветаевой появилось в сборнике "Версты" в 1921 году.


** Как в песне «Ах как хочется жить».