Дым истории

Дым истории.
Повесть.

Девушка рыдает на скамейке. Она поссорилась со своим парнем – из-за вопроса о названии троцкистской газеты…  Но жизнь не  закончена, и судьба готовит неожиданную встречу.

Все герои являются собирательными образами и не имеют однозначных прототипов. И многие из них романтизированы и лучше реальных типажей.

Глава 1. Таня.
Эту необыкновенную историю лучше всего начать с момента, когда Таня Емельянова летним вечером сидела на скамейке во дворике – и горько рыдала. Час назад она рассталась со своим парнем, и сказала ему, что между ними все кончено навсегда.

Девушки часто расстаются со своими парнями и говорят им на прощание (или выслушивают от них) такие слова. Но в современную эпоху девушки редко расстаются со своими парнями из-за разногласий в вопросе о том, как назвать партийную газету. Подобные случаи были часты  в начале 20 века, когда расхождения в формулировке Первого параграфа Устава РСДРП привели к краху множества дружб и любвей, и когда старый одесский еврей говорил своему непутевому сыну: «У Янкеля сын – большевик, у Хаима – бундовец, у Мойши – эсер, у Менделя, того лучше, анархист, один ты у меня, идиот, семью позоришь и политикой не интересуешься». Но те времена давно прошли, и в нашу эпоху я знаю лишь одну историю, своим драматизмом способную конкурировать с историей  Тани Емельяновой и Артура Розенгольца – историю о великой и страстной любви, разбившейся о разногласия по поводу Устава партии из 8 человек. Впрочем, даже на фоне той истории история Артура и Тани была великолепна.

Артур и Таня   были троцкистами, их партия называлась Марксистское объединение «Рабочая свобода» (МОРС) и состояла из трех человек – их самих и Егора Одинцова. МОРС возник как один из осколков некогда единой в их городе троцкистской группы – Коммунистической революционной организации (троцкистской) – сокращенно, КРО(т), в устном произношении просто КРОТ. По мере роста КРОТа у троцкистов возникла естественная потребность начать «работу с массами», а это привело к разногласиям, на ком паразитировать – на официальной компартии (той самой,  которая из месяца в месяц призывала к битью жидов ради спасения России) и официальных профсоюзах или же на независимых профсоюзах. Сторонником первой точки зрения был исторический вождь партии т. Острохвостов, сторонником второй – претендент на роль альфа-самца т. Непрошибаев. После ожесточенной внутрипартийной борьбы, в которой поминались и матушки оппонентов, и паблоизм, манделизм, хилизм, ламбертизм, моренизм (1) и прочие названия, звучащие знакомой мелодией любому исследователю раннехристианских ересей, - и в которой было сломано много дружб, много веры в человечество и пара костей, КРО(т) раскололся. Сторонники линии т. Острохвостова взяли название КОТ - Коммунистическая организация трудящихся (выбросив отсылку на троцкизм, потому что официальная компартия его не любила), а сторонники т. Непрошибаева, зная, что независимые профсоюзы не любят «комуняк», переименовались в РОТ – Революционную организацию трудящихся.

Процесс расколов на этом не остановился, и число троцкистских организаций росло на порядок быстрее, чем число сторонников троцкизма. Возникали и исчезали совсем зкзотические  феномены вроде Комитета объединенных революционных  трудящихся – интернационалистов - коммунистов (КОРТИК) в составе одного человека, которого, причем, никто никогда не видел, так что у Тани появлялось иногда предположение, что пресловутый КОРТИК, доводивший идеи Льва Давыдовича до абсурда, и считавший современную Россию деформированным,  но все еще рабочим государством («т. Троцкий писал, что капитализм в России может быть реставрирован только в  результате гражданской войны . В 1991 году ее не было. Значит, капитализма в России нет, и сохраняется созданное Октябрьской революцией рабочее государство, хотя и очень деформированное, власть в современной России принадлежит рабочему классу, а наш Президент является пролетарским диктатором, пусть даже весьма деформированным») был  чьей-то несмешной шуткой.

Но КОРТИК и прочие экзоты нас сейчас не интересуют, а интересуют только Таня с Артуром.

В момент нашего рассказа Тане было 24 года, Артуру – 25, он работал программистом, она была начинающим микробиологом. Их обоих, но прежде всего Артура, политика при этом интересовала больше работы – случай странный и редкий. 

Они сошлись – и в личном, и в политическом плане – два года назад, когда КРО(т) раскалывался на КОТ и РОТ. Оба они не любили ни т. Острохвостова, ни т. Непрошибаева – и именно поэтому полюбили друг друга.  Они решили создать третью организацию, которая отстаивала бы истинный революционный троцкизм против псевдотроцкистского оппортунизма КОТа и РОТа.

Причины нелюбви к тт. Острохвостову и Непрошибаеву у Тани и Артура были несколько разные. Тане не нравилось в  первую очередь отношение вождей троцкизма к женскому вопросу – причем не в его теоретической части (тут тт. Острохвостов и Непрошибаев не уклонялись от троцкистской ортодоксии), а в части практической.

Т. Острохвостов, как настоящий альфа-самец, считал всех партийных активисток своей потенциальной собственностью. В большинстве случаев его домогательства увенчивались успехом, хотя, если ему давали отпор, он особо не обижался – не получилось с одной, получится с другой. Некогда, задолго до появления в троцкистском движении Артура и Тани, отпор ему дала Поля Рыбина, девушка с характером, недаром она стала, уйдя из политики, крутым риэлтором. Когда Поля набирала на компе статью для партийной газеты (подписывала она свои статьи псевдонимом «Красная Роза»), т. Острохвостов подошел к ней со спины и обнял за плечи. Не повышая голоса и не отрываясь от набора статьи, Поля сказала:

- Если Вы, т. Острохвостов, немедленно не уберете руки, я на Вас подам жалобу в Центральную контрольно-ревизионную комиссию.

- За что?

- За срыв написания статьи и саботаж выпуска газеты.

У т. Острохвостов желание переспать с верным партии роботом внезапно пропало.

К Тане т. Острохвостов не домогался по уважительной причине. В момент ее пребывания в КРО(т)е у него были законная жена – верная партийка – и две признанные любовницы. Все три, грызясь иногда друг с другом, энергично объединялись, чтобы не дать т. Острохвостову обзавестись четвертой  возлюбленной.

Т. Непрошибаев был человеком другого типа. Воспитанный в патриархальной семье, он считал, что бабам не место в политике. Некогда, в период, когда до раскола КРО(т)а было еще далеко и Непрошибаев и Острохвостов были лучшими друзьями, этот последний узнал, что сестра т. Непрошибаева, эффектная брюнетка совершенно во вкусе т. Острохвостова, внезапно сама заинтересовалась политикой и стала читать Троцкого. Но т. Непрошибаев, в ответ на предложение привести сестру на партсобрание и вообще подключать ее к партийной работе ответил без экивоков:

- Чтобы я родную сестру – да в наш гадюшник! Не дождешься!

Эти слова создали первую трещину в отношениях двух старых партийных соратников и катализировали процесс, который привел к расколу троцкистского движения в Городе.

В силу интеллигентски-мелкобуржуазных предрассудков, как единодушно сказали бы тт. Острохвостов и Непрошибаев, Таня считала, что женщина имеет право заниматься социалистической политикой,  причем ее роль в партийной организации не состоит в том, чтобы сексуально ублажать партийного вождя. Поэтому ни КОТе, ни в РОТе места себе она не видела.

Корни разногласий Артура с КОТом и РОТом были несколько другие.  Острохвостова он считал циничным проходимцем, использующим контакты с официальной компартией для получения гешефта и раз в полгода на полученные из мутных источников деньги летающим с очередной партийной возлюбленной в Египет (для установления контактов с египетским пролетариатом – как пояснял сам Острохвостов), а Непрошибаева – фанатичным идиотом, бескорыстно и самоотверженно работающим на проходимцев, стоящих во главе независимых профсоюзов. Обе характеристики были полностью правильны.

Сами же Острохвостов и Непрошибаев считали Артура талмудистом-начетчиком, лишенным связи с рабочим классом - и это тоже было правдой. Вдобавок т. Острохвостов, много чему научившийся у официальной компартии, видел в Артуре «обнаглевшего жиденка», как и сказал во время очередной попойки своим верным сподвижникам – и на следующий день эту характеристику знало уже все левое движение Города,  принявшееся составлять резолюции с осуждением позорного антисемитизма т. Острохвостова, антисемитизма, который левое движение ему никогда  не простит. Т. Острохвостов, впрочем, и в ус не дул, зная, что левое движение прощало и не такое. Действительно, через три месяца скандал был уже полностью забыт.

Артур обладал хорошим логическим мышлением – недаром он был программистом. Он мог делать все логические выводы из посылок, не задумываясь, насколько эти посылки соответствуют действительности. Если бы он уверовал, что над улицами летают крокодилы, он сумел бы продумать безукоризненную систему мер защиты жителей от крокодилов, а крокодилов – от жителей, не задумываясь, способны ли крокодилы летать.

 Скандальная статья КОРТИКа «Реставрирован ли капитализм в России?», где исходя из текстов Троцкого логически доказывалось, что в современной России сохраняется рабочее государство, ввергла его в раздумья, тогда как Таня сразу расценила ее как стеб. Она даже приписывала  (впрочем, неосновательно) этот стеб ренегату троцкизма Анкудинову. Анкудинов некогда был верным соратником т. Острохвостова, но после того, как последний решил внедриться в официальную компартию, порвал не только с Острохвостовым, но и с троцкизмом, ставшим в его глазах всего лишь охвостьем сталинизма. Анкудинов увлекся левым коммунизмом и даже выучил итальянский язык, чтобы читать Бордигу (2), почти не переведенного на другие языки. По версии Тани, Анкудинов, стремясь сжечь все, чему поклонялся ранее, мог написать статью, доводящую идеи Троцкого до абсурда.

Но Таня была слишком здравомыслящей девушкой,  слабо индоктринированной единственно верными идеями. Артур же на две недели впал в раздумье. Т. Троцкий писал, что капитализм в России может быть реставрирован лишь в результате гражданской войны, т. Троцкий не мог ошибаться, следовательно… Но признавать Россию 2000-х рабочим государством, пусть сколь угодно деформированным, у Артура не поворачивался здравый смысл.

Наконец, на него снизошло озарение. Гражданская война была в России в октябре 1993 года, и именно тогда, а не в 1991 году, как считает большинство троцкистов, произошла реставрация капитализма. На эту тему он даже написал цикл статей в 140 страниц формата А-4, которые, впрочем, не смогла осилить даже Таня.

Живи Артур в Европе 14 века, он стал бы известным схоластом, а в России 18 века мог бы стать кержацким (3) игуменом. Сейчас его таланты пропадали впустую.

Таня была эмоциональнее и живее Артура и обладала редким качеством свежего восприятия мира. Стать экзальтированной фанатичкой ей мешала разносторонность интересов, которая, с другой стороны, мешала ей добиться больших результатов в чем-либо. Даже в своей микробиологии она перекидывалась с темы на тему, и напрасно научный руководитель говорил ей, что в науке, только сконцентрировавшись на одной теме, можно достичь результатов. «А Леонардо?» - отвечала она, на что обладавший чувством юмора научный руководитель давал убойный ответ «Так именно поэтому Леонардо и не получил Нобелевскую премию».

Кроме микробиологии и политики она интересовалась историей и культурой Востока, неплохо разбиралась в кинематографе и до самозабвения любила путешествия. Гением она ни в коей мере не была, поэтому разбросанность интересов мешала ей сделать  что-либо значительное в любой области.

Все же она была хорошей девушкой – как для троцкистки, и будь у нее еще чувство юмора, я, пожалуй, влюбился бы в нее, забыв про то, что она – не реальный человек, а чистый продукт художественной фантазии.

Артур и Таня были хорошими молодыми интеллигентами с левыми взглядами, но были лишены как доблестей, так и пороков, нужных вождю левацкой секты, поэтому вся их затея с самостоятельной организацией, отстаивающей истинный троцкизм от извращений острохвостизма и непрошибаевизма, с самого начала была обречена на неудачу. Они вели свой партийный ЖЖ, где вразбивку печатались статьи Артура, при попытке прочитать одну из которых соратник Острохвостова т. Кочкин, получивший партийное задание написать ответ начетчикам от троцкизма, так зевнул от скуки, что вывихнул себе челюсть. Так же там печатались иногда рецензии Тани на какой-то интересный фильмец, и пару раз появились ее статьи о положении женщин в Индии и Иране.

Будучи студенткой, Таня активно участвовала в неопределенно-левом студенческом профсоюзе, и пробовала вытягивать его активистов на дискуссионные семинары своей микропартии. Люди приходили, пили чай с печеньками, говорили с приятными людьми – т. е. Таней и Артуром – о Марксе, но не более того. В микропартию они вступать не собирались.

Единственным, кто вступил в нее, был Егор Одинцов, известный троцкистский активист, причем далеко не худший. Как и Артур с Таней, он не любил ни т. Острохвостова, ни т. Непрошибаева, и в тоже время не ощущал в себе ни способностей, ни желания создавать еще одну микропартию, хотя, попытайся он это сделать, то, наверное, смог бы привлечь в нее двух-трех своих корешей с раёна.

Родители Егора были позднесоветскими инженерами, и, как и подобает таковым, в конце 80-х годов участвовали в демократском движении, а когда его победа обернулась тотальной катастрофой, пошли в «Трудовую Россию». Отец Егора защищал Белый Дом и в августе 1991, и в октябре 1993 годов, причем во втором случае остался жив только чудом.

Не удивительно, что политическая деятельность Егора началась в одном из сталинистских комсомолов. Здесь он пережил большую личную драму. Второй секретарь комсомола т. Карина Полупанова («наша Пассионария» (4), как ее называли романтичные старики-сталинисты, в далеком детстве мечтавшие поехать воевать за Испанскую республику) плела сложную сеть партийно-половых интриг, чтобы скинуть первого секретаря т. Бровкина и самой занять его место. В энергичном и рассудительном, несмотря на юность, Егоре, она увидела подходящий инструмент для своих интриг.

Егор был юн, прямолинеен и честен, и влюбился в нее без памяти. Когда он понял, что его первая любовь просто использовала его – причем использовала не только его одного – он сказал ей все, что про нее думает, ушел из комсомола и порвал со сталинизмом. Прочитав несколько книг Троцкого, он понял, что нашел альтернативу.  Читал он вообще мало, но усваивал прочитанное твердо.

Егор работал то охранником, то автомехаником, работать умел, но не любил (да и кто в здравом уме любит работу на буржуя), легко терял работу и еще легче ее находил. Он был не дурак выпить, умел сходиться с людьми, обладал немалыми практическими талантами, но таланта вождя секты среди них не было. Для этого ему не хватало как хитроумия т. Острохвостова, так и фанатической ограниченности т. Непрошибаева.

Попав в группу Артура и Тани, Егор скоро понял, что совершил большую ошибку и оказался в положении третьего лишнего. Во время партийных дискуссий, когда Артур и Таня сцеплялись из-за какой-то мелочи (споря, они неизменно обращались друг к другу «т. Розенгольц» и «т. Емельянова»), он чувствовал себя не равноправным участником партийного коллектива, а человеком, случайно оказавшимся зрителем супружеской ссоры, в которую он не может вмешаться.

В определенных ситуациях положение третьего лишнего дает огромную фору – Короленко описал историю двух разорившихся помещиков, на пару владевших единственным крепостным, который объединялся то с одним, то с другим хозяином, чтобы  вместе с ним избить второго. Будь Егор склонен к интригам или питай он нежные чувства к Тане, он многое мог бы выжать из своей ситуации, но интриги ему были скучны, а после истории с Кариной Полупановой он крепко-накрепко зарекся смешивать личное с политическим и крутил романы только с девушками, стоящими вне левой среды.

Егор уважал Артура как крупного троцкистского теоретика и  даже сумел осилить ту его статью, на которой свихнул себе челюсть т. Кочкин.  Также он признавал достоинства Тани, хотя она и была для него романтичной интеллигенткой. Но чем дальше, тем больше он понимал, что сделал политическую ошибку.

Некоторое время он надеялся, что организация сумеет вырасти и решить свои нынешние проблемы.  Он даже приводил несколько раз на собрания знакомых корешей с раёна, но те не нравились Артуру, а Артур не нравился им. Знакомые Егора были слишком просты, а Артур – слишком сложен.

Между тем троцкистское движение Города вступило в новую фазу, открывшую перед ним новые опасности и новые возможности. Проще говоря, развалился РОТ,  и от него осталась группа из нескольких бесхозных активистов, на которых зарился т. Острохвостов, но которые, по мнению Артура, могли быть  обращены в правильную веру, если за них удачно взяться.

Это была грустная история. Непрошибаев, в отличие от Острохвостова, был искренним фанатиком. Решив, что настоящая рабочая партия может быть создана лишь на основе независимых профсоюзов, он взял курс на орабочивание своей организации и начал с самого себя, бросив кафедру прикладной механики и пойдя на завод слесарем.  На заводе он скоро посадил свое здоровье, но, если ему верить,  не жалел об этом.

Идея его состояла в том, чтобы активисты РОТа устраивались на разные предприятия,  создавали там ячейки независимых профсоюзов, а сделав это, переходили на другой завод. Так в итоге все предприятия  города будут охвачены сетью независимых профсоюзов, а дальше грянет всеобщая стачка.

В отличие от т. Острохвостова, умевшего, когда ему было надо, быть обаятельным и умевшего до поры до времени считаться с теми, с кем он хотел считаться, т. Непрошибаев был безжалостен и к себе, и к другим, резал всем правду-матку, т.е. хамил напропалую,  его обаяние было – если оно было – того же сорта, что обаяние демона. Люди с чувством собственного достоинства ужиться в РОТе не могли,  и работать с т. Непрошибаевым могли только мазохисты.

Как ни странно, такие нашлись. Правда, были это не мазохисты, а мазохистки, их гендерная принадлежность противоречила  убеждению т. Непрошибаева, что женщинам не место в политике, но ради победы революции, он пошел на компромисс с совестью.

Всех своих мазохисток т. Непрошибаев первым делом заставлял порвать с интеллигентской средой и приобщиться к пролетарскому классу. Аня Семенкова, с четвертой попытки поступившая на вымечтанный с детства философский факультет, одновременно увлеклась троцкизмом, случайно натолкнулась на Непрошибаева и была убеждена им бросить философию и пойти на ткацкую фабрику. Юля Райхман, талантливейшая пианистка, получавшая места на международных конкурсах, по приказу Непрошибаева и к ужасу своих родителей стала водительницей трамвая.

Возникали своего рода отношения политического БДСМ. Нет нужды говорить, что все непрошибаевские мазохистки были влюблены в Вождя, но т. Непрошибаев, в отличие от Острохвостова, стал вождем партии не для того, чтобы обеспечить себе бесплатный доступ к юным девичьим телам. Ни с кем из своих мазохисток он не спал и использовал их сугубо для дела революции, как любимый им Ленин некогда френдзонил, используя для пользы дела, влюбленную в него до беспамятства Инессу Арманд.

Справедливость требует признать, что т. Непрошибаев соблюдал в отношении своих мазохисток обязанности сюзерена, как это делает и в обычном БДСМ правильный Хозяин, и пока они были верны линии партии, стоял за них горой. Все попытки работников трамвайного депо полапать Юлечку Райхман закончились после того, как т. Непрошибаев в одиночку поговорил по-мужски с тремя охочими полапать. В ходе разговора ему самому пришлось нелегко, но его собеседники, выйдя из больницы, сказали корешам, что новую работницу лучше обходить стороной, потому как есть она засланный в депо с непонятными целями агент крутой мафии, с которой лучше не связываться.

История непрошибаевской организации кончилась печально, как кончались и все попытки подобных самоотверженных левых работать с «независимыми профсоюзами». Когда Непрошибаев, отдав несколько лет независимым профсоюзам и посадив на этом свое здоровье, решил, что он завоевал моральное право высказываться по политическим вопросам внутри этих профсоюзов  и выступил против их намерения поддержать на выборах одну из проходимческих провластных партий, ему дали под зад коленом.

Это был полный крах всей политической линии, которой т. Непрошибаев отдал несколько лет самоотверженного труда, ради которой послал к черту научную карьеру и сгубил здоровье.

После этого он ушел в запой – и пропал на несколько лет.

Когда он снова появился на просторах Интернета, то его страница создавала о нем впечатление как о глубоко надломленном человеке. Он писал о своей работе (в турфирме, причем как его туда занесло, никто не знал), о своих соседях, о своей машине – причем знающий его читатель легко мог понять, что на самом деле его не интересует ни турфирма, ни соседи, ни машина, и что появись в городе настоящая баррикада, он первым сложит на ней свою голову…

А вот товарищ Острохвостов не знал никаких драм, и до сих пор продолжает рулить своим КОТом, только жена и любовницы у него теперь другие, но тоже, все как на подбор, партийные…

Аня Семенкова на удивление освоилась на новом месте, была замечена начальством, и в итоге после ряда пертурбаций стала менеджером среднего звена в текстильной промышленности. Замышлявшаяся ей когда-то книга «О дифференциации космологических, онтологических и гносеологических позиций трансцедентальной философии Гуссерля и философского трансцедентализма Хайдеггера» так и не была написана, но мы не думаем, что человечество от этого многое потеряло.

А вот Юля Райхман после краха РОТа и ухода из левой политики т. Непрошибаева  сорвалась с катушек и отравилась в момент нервного срыва. Как уж она прощалась с т. Непрошибаевым, видясь с ним в последний раз,  никто кроме них не знает, но в ее предсмертном бреду он въезжал в Кремль на красном коне, а она ехала за ним в костюме его адъютанта и смотрела   на него с обожанием.  Шли рабочие полки, реяли красные знамена, и звучала музыка «Интернационала» - а это, друг мой Юля, музыка куда прекраснее, чем Бахи и Бетховены, которых ты бряцаешь на рояле на потеху буржуазии, как сказал он ей при первой случайной встрече, да так сказал, что переломал жизнь…

Но все это будет потом, пока что все еще живы, и даже т. Непрошибаев, уже вышвырнутый из профсоюзов, не успел уйти в запой, хотя крах его политической линии стал ему понятен…

Короче говоря, одна из двух ведущих троцкистских организаций города потерпела крах, и, по мнению т. Артура, ее активисты должны сейчас искать новые пути политической борьбы (то, что т. Непрошибаев никаких новых путей не ищет, а сказав всем продажным сукам все, что о них думает, просто тупо сидит в своей комнате и, выключив все телефоны, воет на Луну, а Юлечка мечется, не зная, где его найти (т. Непрошибаев соблюдал конспирацию и где он живет, не знал никто в левом движении, кроме всезнающего Егора, которому это рассказал один из корешей с раёна - сосед Непрошибаева ) и чем ему помочь, Артуру почему-то не пришло в голову). Значит, нужно указать им эти новые пути.

Значит, нужна газета.

Эта мысль, осенившая Артура, и послужила началом событий, в результате которых Таня оказалась рыдающей на скамейке.

Если принять за истину теорию известного буржуазного лжеписателя Бигбедера  ,  что «любовь длится три года», то можно считать, что разногласия о названии газеты стали лишь поводом, а не причиной для разрыва между Артуром и Таней. Их любовь длилась уже 2 года и 4 месяца и приближалась к роковому рубежу. Первичная сила чувств отмирала, и Таня все чаще замечала в своем Артуре смешные и неприятные черты,  Артур же все чаще обращался к ней «товарищ Емельянова».  Но теория Бигбедера является лишь продолжением лжетеории известного буржуазного лжеученого Фрейда, разгрому которой была посвящена одна из статей Артура - поэтому верить ей могут только мелкобуржуазные ревизионисты.

Действие нашего рассказа происходило в переходную эпоху. Интернет уже активно вытеснял традиционные бумажные средства пропаганды, но по старой памяти каждая уважающая себя левая группа считала своим долгом обзавестись газетой, даром что КПД от нее намного уступал КПД от сайта.  Поэтому Таня и Егор согласились с идеей Артура о переходе к изданию газеты, хотя Егору пришли в голову практические вопросы: ладно, деньги на  издание мы с Артуром дадим (Таня получала маленькую зарплату и пользы от нее в этом смысле было бы мало), ладно, Артур будет писать статьи о троцкизме, а Таня – рецензии на фильмы, да и я что-нибудь накарябую, но где газету-то продавать и кто это будет делать?

Егор помнил, что квартира т. Острохвостова была завалена нераспродававшимися номерами КОТовской газеты «Рабочая Мысль», которые лежали там по два года, до тех пор, пока очередные жены и любовницы т. Острохвостова не кооперировались, чтобы ликвидировать источник антисанитарии.

Собственно, по замыслу Артура первичной целевой аудиторией газеты должны были стать те самые рядовые члены РОТа, которые, как он считал, должны осознавать сейчас порочность прежней тактики Непрошибаева и искать новые пути. Он даже знал, чем можно заполнить газету, чтобы указать им правильный путь,
 
- Нужно из номера в номер печатать книгу секретаря Четвертого Интернационального комитета Четвертого Интернационала – за реконструкцию Рабочего Интернационала (коммунистического) (ЧИКЧИРРИК)  т. Жака Иммортеля «Ренегаты не кончились на Каутском: обличение 47 отступников от троцковой веры», где автор доказывает, что все остальные 47 троцкистских интернационалов отошли от Переходной программы Троцкого.  Книги хватит номером на 70.

Книга Жака Иммортеля сильно повлияла на Артура, который даже предлагал вступить в ЧИКЧИРРИК в качестве его российской секции. Егор  и Таня в один голос сказали, что с таким названием они получат прозвище «чикчирикнутых», а с таким прозвищем в политике делать нечего. Артур, наверное, сумел бы настоять на своем, но пока шла дискуссия с Егором и Таней, ЧИКЧИРРИК развалился, а т. Иммортель пропал без вести – по слухам, устав от бесконечной полемики с другими троцкистскими сектами, решил некоторое время пожить жизнью простого французского клошара (5) и бродил где-то между Бордо и Тулузой, будучи неуловим никем из старых товарищей.

Тем не менее его книга оставалась для Артура на втором месте после самой «Переходной программы» Льва Давыдовича, он переводил ее на русский язык и хотел рекомендовать находящимся в раздумьях членам РОТа.

Егор, в отличие от Артура и Тани, имел много контактов в левом движении, поэтому о ситуации в РОТе судил не по клише:

- Ни в каких раздумьях РОТовцы не находятся. Сам Непрошибаев заперся у себя и воет на Луну, его мазохистки без него уйдут из политики, а Юля, которая влюблена в него как кошка, просто умом тронется. А у Гриши Сквалыжникова все хорошо – предупреждал я Ивана (да, Непрошибаева звали Иваном), чтобы гнал он эту падлу…

Гриша Сквалыжников -  единственный, кроме самого т. Непрошибаева, представитель мужской половины человечества в РОТе, был мужичком очень себе на уме, благодаря наивному Непрошибаеву завязал хорошие знакомства с профсоюзными боссами и в момент, когда Непрошибаева вместе с его мазохистками вышвыривали из профсоюзов, перекинулся на сторону победителей и получил в благодарность хорошо оплачиваемую должность, после чего начал делать карьеру. Сейчас его иногда можно видеть по телевизору, где он рассуждает о классовом сотрудничестве рабочих с работодателями….

Тем не менее, идея с газетой Егору понравилось. Наконец, кроме посиделок, наклевывалось практическое дело, а это Егору всегда нравилось больше, чем треп о мировых проблемах. Иногда казалось, что ему нечем себя занять, и предложи ему кто-то практически организовать полет на Альфу-Центавру, он сразу же примется подсчитывать, сколько средств и сил это потребует и кого из корешей с раёна можно подключить к работе.

Собрания МОРСа происходили раз в неделю по субботам на квартире, которую снимали Артур и Таня. Собрание приняло принципиальное решение перейти к выходу газеты, причем все члены организации должны были до следующего собрания обдумать предложения, с чего начать выпуск газеты.

После этого вечером следующего дня Артур и Таня сидели на кухне, Артур мыл тарелки, а Таня, загадочно улыбаясь и мурлыча под нос «По долинам и по взгорьям», готовила кофе. Артур, вопреки обыкновению, был в хорошем настроении и спросил ее:

- Зайчонок, я же вижу, что ты имеешь, что сказать.

- И отгадай о чем?

- О газете, - оба они были лишены чувства юмора, а вот будь на  месте Артура ренегат троцкизма Анкудинов, он ответил бы: конечно, о микробиологии.

Таня действительно весь день думала о газете и ее озарила Идея.

- И знаешь, милый, мне пришло в голову, что у газеты должно быть интересное название. Как корабль назовешь, так он и поплывет.

На нее часто нападали приступы игривости, но Артур их не понимал. Поэтому он сухо ответил:

-Название газеты должно быть не интересное, а политически правильное.

- И какое же?

- А тут есть о чем разговаривать? Наша организация называется «Рабочая свобода», поэтому и газета должна называться «Рабочая свобода».

У Тани был готов ответ:

- А тебе не кажется, что прилагательных «рабочий» в названиях левых газет больше, чем рабочих в левых организациях? КОТовская «Рабочая мысль», РОТовское «Рабочее знамя», сталинистское «Рабочее дело», маоистское «Рабочее слово», ходжаистский «Рабочий путь», левокоммунистическая «Рабочая правда», два конкурирующих «Рабочих набата» и три «Рабочих голоса». Тебе не смешно?

Артур начал раздражаться:

- Слово «рабочий», товарищ Емельянова, указывает на класс - субъект перехода к коммунизму, и я не вижу тут ничего смешного. К тому же даже если все вышеперечисленные организации, маскируя свою антипролетарскую сущность, вынуждены прикрываться именем рабочего класса, неужели мы откажемся от названия, адекватно выражающего цели и задачи коммунистического движения?

Таня как будто не слушала:

- Артур, нужно что-то, что заинтересовало бы читателей. Свежее, дерзкое, оригинальное.

- Ага, «Покажем буржуям фигу!»

Таня засмеялась, но вспомнила:

- Это не оригинально. Так уже называло свою газету Движение унитарных революционных анархо-коммунистов. У меня есть что покруче…

Она сделала загадочную паузу и выпалила:

- КРОТ ИСТОРИИ.

- Что, КРОТ? Ты предлагаешь нам вернуться к уже пройденному этапу нашей организации, к КРО(т)у?

- Артур, про КРО(т) уже все забыли! И вообще ориентироваться надо не на сектантский мирок, а на широкую трудовую массу, на миллионы рабочих (автор в этой дискуссии, как не трудно  догадаться, на стороне Тани, но при этих ее словах он не мог сдержать улыбку).

- Широкие трудовые массы, т. Емельянова, это эсеровщина, склонность к которой вообще-то в Вас заметна (пару недель назад Таня сходила на лекцию про Спиридонову, которую читал приезжавший к ним в город известный левый историк Ярослав Леонтьев, а придя с лекции, ошарашила Артура словами, что  у левых эсеров было много правильных идей, что они начали борьбу с бюрократическим перерождением революции раньше, чем троцкисты, и вообще на Троцком свет клином не сошелся. Ошеломленный проникновением в ряды родной партии вражеской пропаганды Артур 4 часа переубеждал Таню, доказывая мелкобуржуазно-кулацкую природу левых эсеров, но, как ему показалось, не переубедил).  Ориентироваться надо на не «широкие трудовые массы», а на пролетариат, которому мы должны приносить идеи Маркса, Ленина и Троцкого.

- Так про «крота истории» Маркс и сказал. Крот истории хорошо роет (6).

- Это декадентщина.

- Ага, по-твоему, Маркс был декадентом?

- Маркс допускал образные обороты, которым не место в названии газеты. Название газеты должно выражать содержание нашей деятельности. Наше имя – это наше знамя, - как сказал Лев Давыдович.

Таня начинала потихоньку истерить. Артур был  совершенно непрошибаем.

- Артур, Артур,  тебе не кажется, что мы – в тупике? Новые люди к нам не приходят, новых идей у нас нет, усилия уходят, как вода в песок.

- Революционер должен уметь плыть против течения и нести факел своих идей сквозь вьюги и непогоды. Если мы не увидим победу, мы передадим факел следующим поколениям. Как непорочные весталки, хранящие священный огонь.

- Только весталки бесплодны. И прости за пошлость, благодаря тебе я давно уже не непорочная весталка.

- Товарищ Емельянова, если у Вас не осталось других аргументов, кроме похабщины, то можно считать дискуссию законченной.

Таня заплакала. Не сильно, чуть-чуть.

Артур подошел к ней и обнял за плечи:

- Тань, пойми, газета должна влиять на массы, а массы не поймут, что такое «Крот истории».

И Таня впервые за 2 года и 4 месяца их романа сказала, сказала срывающимся, злым и раздраженным голосом:

- А массы поймут, что такое «Рабочая свобода»? Ты много видел рабочих, которые бы понимали, что это такое? Тебе не кажется, что ссылкой на массы мы просто прячемся от своих страхов и фобий? Выдумали себе словечки и закрываемся ими от действительности, чтобы укрыться в собственном мирке и забыть, насколько мы бесплодны!

Артур резко отошел в сторону. Наступило мучительное молчание. Через несколько минут он с видимым спокойствием сказал:

- Наверное, нам лучше прекратить сейчас собрание.

Таня разрыдалась:

- Прости, прости меня.

Артур впервые в жизни пожалел, что не курит.

Весь вечер они молчали. Следующую неделю дискуссии между ними продолжались, но уже без такого драматизма, зато и без новых доводов. Таня, которой были свойственны перепады настроения, после покаянных  мыслей за резкость в последнем разговоре с Артуром, утвердилась снова в своей правоте и стала считать, что оригинальное название – это залог успеха газеты (она была неправа, но автор и не считает ее идеальной героиней). Она даже сделала то, чего обычно избегала делать – отдельно от Артура и не сказав ему, встретилась с Егором в кафе и два часа убеждала в правильности своего варианта названия. Было это вечером в четверг, а за день до этого, в среду,  Артур отдельно от Тани и не сказав ей, встречался с Егором и убеждал его в правильности своего варианта названия.

Егор повторил Тане, то, что он вчера говорил Артуру. Название – фигня, сам он. Егор, названия выдумывать не мастер, поэтому пусть о названии они как-то договорятся между собой. Его, Егора, устроит любое, даже столь дебильное, как «Смерть капиталу!». И вообще нужно подумать, если ставить вопрос о газете в практическую плоскость, о ее заполнении материалом и распространении.  К распространению он может привлечь нескольких своих корешей, пообещав им 10% от выручки.

Впрочем, он согласился с Таней, что «Рабочая свобода» звучит совсем неоригинально. Поэтому Таня поверила, что он проголосует за ее вариант названия.

Наконец, наступил день партийного собрания. Проще говоря, в 11 утра Егор пришел на квартиру Артура и Тани, и с 11. 15 до 18.45 выслушивал их спор – с тремя пятиминутными перерывами на перекур. Артур и Таня были некурящие, поэтому в подъезд выходил один Егор – курение в подъездах тогда еще не было запрещено.

Дискуссия вращалась по кругу, Артур и Таня повторяли одни и те же аргументы, и Егор чувствовал, как у него плывет голова и он перестает что-либо понимать. Он даже предложил отложить принятие решения, но и Артур, и Таня сказали, что откладывать нечего (по словам Артура, откладывание решения в долгий ящик не достойно большевика-ленинца).

Наконец, когда время приближалось к семи, Егору пришло в голову, что делать ему самому. Он попросил еще перекур, вышел в подъезд, медленно выкурил одну за другой две сигареты, думая о том, что прав был т. Непрошибаев, считая Артура иезуитом от талмудизма (или талмудистом от иезуитизма – точную формулировку Егор забыл, но был согласен с обоими вариантами), и прав был т. Острохвостов, считая Таню вздорной истеричкой, способной  довести любого мужика до импотенции, наконец, вынул из кармана монетку, загадал, орел или решка, и подбросил на подоконнике.

Совершенно невовремя из квартиры выглянула Таня, чтобы позвать Егора обратно и увидела его за этим занятием. Она все поняла:

- И что выпало?

- Не скажу.

- Не томи душу.

- Душа – мелкобуржуазный предрассудок, товарищ Таня, а вообще охота мне послать вас обоих к чертовой матери.

Помолчал и добавил:

- Ну, положим за «Крота». 

«Мне не нужна такая победа», - мелькнуло в голове у Тани и она искательно попросила:

- Егор, как человека прошу – проголосуй за «Рабочую свободу».

- Лады, - поняв что-то, пообещал Егор.

- Скоро вы там? – раздался голос Артура, обеспокоенного, что за его спиной плетутся антипартийные интриги.

Таня и Егор вернулись в квартиру. Егор, оглядев присутствующих, сказал:

- Обсуждение затянулось, позиции сторон изложены, есть предложение проголосовать. Кто за?

Все трое были за.

Первым   на голосование ставится предложение т. Емельяновой – «Крот истории». Кто за?

Поднялась одна танина рука.

Кто против?

- Двое.

Второе предложение т. Розенгольца – «Рабочая свобода». За – двое, против – одна, воздержавшихся нет. Итак, большинством голосов принимается название «Рабочая свобода».

- И победа этого названия, товарищи, - с самодовольными нотками стал подводить итог Артур – свидетельствует о вечно живой правоте идей Маркса, Ленина и Троцкого. Я надеюсь, товарищи, что меньшинство подчинится решению большинства и не станет его саботировать, хотя оно, конечно же, имеет право создать фракцию, поскольку, в соответствии с Уставом, фракцию имеют право создавать четверть и более членов организации.

И тут, вполне ожидаемо для Егора и вполне неожиданно для Артура, на Таню снизошло озарение и она все поняла.

- Какой же ты дурак, Артур! Самодовольный ограниченный индюк! За что я тебя любила?

Она разрыдалась и выскочила из комнаты.

- Успокоил бы ты ее, что ли. Плохо ей.

- Как успокоил?

- Как девушек успокаивают. Обнял бы, расцеловал, - с долей издевки объяснил Егор.

- Это, товарищ Одинцов, было бы неверно политически и вело бы к поощрению мелкобуржуазного поведения, которому нет места в рядах пролетарского авангарда.

Егор хотел было объяснить Артуру все, что он думает про пролетарский авангард и его политическую линию, но решив, что горбатого исправит лишь могила, махнул рукой и, попрощавшись с Артуром, вышел на улицу. Таня сидела на скамейке и горько рыдала.

Успокаивать плачущих девушек Егор не умел никогда («когда баба плачет – это мне как нож вострый. Жалко ее, а помочь никак не могу», - пояснял он когда-то корешам с раёна, на что услышал в ответ «Вот они-то нашей жалостью и пользуются»), поэтому, потоптавшись около Тани, просто сказал ей: «Ладно, давай. Буду нужен – звони» - и пошел к метро.

Таня осталась рыдать. Два года общей жизни, доброта, нежность, общие планы, общие перспективы, общий мир – от всего осталась груда развалин.

Она рыдала так  долго, что не замечала, как течет время, не замечала, что уже начинает темнеть, рыдала до тех пор, пока не услышала доброжелательно-твердое:

- Девушка, зачем плачешь? Обидел кто?

Она подняла глаза. Перед ней стоял высокий смуглолицый парень в форме дворника.

Глава 2. Рустем.

-С парнем поссорилась, - коротко ответила Таня.

- Что не поделили?

Он нарушал все нормы приличий, но это не выглядело нахальством. Просто человеку плохо, человек плачет, если есть возможность, нужно помочь, а чтобы помочь, нужно знать, что случилось.

Таня почувствовала это, но тут ей пришла в голову другая мысль:

- Вот стоит представитель мигрантских низов пролетариата, того самого класса, интересы которого взялась выражать наша марксистская организация, он хочет помочь, но если начать объяснять ему, что она не поделила с Артуром, он не поймет ее напрочь.

Но голова у нее соображала плохо, чтобы выдумывать какую-то правдоподобную историю, поэтому она совершила нелепость и сказала правду:

- Ни в жизнь не поверишь. Мы с Артуром, моим бывшим парнем – коммунисты, только не из официальной продажной компартии, а сторонники идей Троцкого. И поссорились из-за вопроса, как назвать газету нашей троцкистской организации из трех человек.

Парень задумчиво ответил:

- Коммунисты – это хорошо. Мой отец был коммунист. Под красным флагом за Советскую власть в гражданскую войну воевал.

Таня не знала, провалилась ли она куда-то сквозь дыру времени и попала в какой-то, скажем, 1926 год, на 80 лет назад, просто ли ее нагло мистифицируют или на свои нелепые слова она получила адекватный, т.е. нелепый ответ.

Парень заметил недоумение на ее лице и уточнил:

- Не в ту в гражданскую, а в гражданскую у нас в Таджикистане. В 1993-м.

Это была странная война, в которой соединились схватка двух идеологий – одной прогрессивной, но разбитой по всем фронтам и отступающей в беспорядке, другой, выплывшей из дремучего 7 века и набирающей силу – и борьба регионов и территориальных кланов, в которой по обе стороны фронта были и самоотверженные безжалостные идеалисты и корыстные циники, а наибольшим идеалистом был много лет отсидевший авторитет, возглавивший тех, кто пошел воевать под красным флагом. За этот идеализм его и убили вчерашние соратники, после победы решившие, что пришло время делить добычу. После этого страна стремительно превратилась в полуколонию соседней могучей державы, в резервуар дешевой рабочей силы, черпаемой по мере надобности этой соседней державой. Эту печальную историю странный собеседник и изложил в нескольких предложениях Тане.

Таня всего этого не знала, хотя благодаря  Артуру была прекрасно осведомлена о различиях всех 48 троцкистских интернационалов и об ошибках сталинизма в китайской революции 1920-х годов.

«Боже ж ты мой, подумала она, - сколько же мы не знаем. Интеллигенты, элита общества, авангард пролетариата! А пролетариат-то у нас в Городе чем дальше, тем больше, нерусский, смуглый и чернявый – таджики, узбеки, киргизы, армяне, молдаване – а все они для нас почти на одно лицо. И даже Артур, теоретически признававший значение мигрантского пролетариата – Господи, какими штампами я мыслю, неужели это останется навсегда – видит в нем только однотипных рабов капитала, их эксплуатируют, и они когда-нибудь восстанут. А ведь они не похожи, и у каждого из них – своя история, как у этого странного парня, похоже, гордящегося тем, что его отец воевал под красным флагом, а значит, представляющего собой интересный объект для агитации. А что? Сагитирую его, через него получу выход на таджикский пролетариат, соблазню – сугубо в партийном смысле -  Егора, создадим настоящую правильную троцкистскую партию, связанную с рабочим классом», - Таня про себя улыбнулась своим мыслям, но все же по привычке пропагандиста спросила:

- А сам что о  социализме думаешь?

- Социализм – это хорошо. Отец говорил, что когда был социализм, не было таможен и границ, ты мог ехать из Душанбе в Москву, ходить по ней, и тебя не останавливала ни одна ментовская собака.

Таня, в которой включились навыки пропагандиста, мысленно оценила своего собеседника как ностальгирующего советского патриота и решила проверить, насколько он уперт в этом качестве.

- Да ты пойми, не было в СССР никакого социализма, хотя да, по многим параметрам жилось лучше, чем сейчас. Бесплатное образование, доступная медицина, плановая экономика, неравенства было меньше. Но власть у трудящихся узурпировала сталинская бюрократия, которая потом и реставрировала капитализм, как предостерегал еще в 1930-е годы Троцкий («Господи, я говорю это по привычке неграмотному парню из какого-нибудь глухого кишлака,  но все это мне сейчас не интересно, в сердце – черный провал, и хочется выть по неполитическим причинам»).

Ответ собеседника был неожидан:

- Я думал об этом. Троцкий – это как Али, даже  зовут их одинаково (то, что Али   часто называли Львом Ислама, Таня знала), а Сталин – Муавия (7).

Таня интересовалась Востоком – откуда у нее возник этот интерес, читатели узнают в свое время, и полгода назад купила на дешевой распродаже многотомник Большакова «История халифата». Аналогия классовых боев 7 и 20 веков тоже была ею замечена, поэтому своему собеседнику она ответила почти машинально:

- Верно, только в отличие от Сталина Муавия не был кровожаден и мстителен. А Троцкий, как и Али, не хотел бороться за власть с вчерашними товарищами, противно ему это было. Потому оба они и проиграли. 
 
Ее ответ был для парня столь же неожидан, как для нее – его предыдущая реплика. Он посмотрел на нее с уважением. Затем, немного помолчав, сказал другим тоном, чем все, что он говорил раньше:

- Праведные берут меч, чтобы покарать зло. Зло сильно и будет сильно до часа Последней Битвы, поэтому праведные не могут пока одолеть Зло, но и Зло не может одолеть их. И не будь их, Зло залило бы мир.

Так мог говорить не таджикский дворник в прозаическом 200… году, а пророк еретической секты средневековья.

- А что есть Зло?

- Зло – все, что разделяет людей. Государства, границы, собственность, богатство, неравенство, обряды, церкви. Придет час – и этого не будет. Будет Единый Бог и Единое Человечество – без господ и рабов.

Таня насмотрелась на попытки совместить коммунизм и религию, которые особенно любила официальная компартия, лижущая жирные лапы попов, и эти попытки вызывали у нее крайнее отвращение. Поэтому она сказала, как отрезала:

- Религия – это опиум для народа.

У парня был готов ответ:

- Религия господ – опиум для народа. Есть другая религия – религия обездоленных. Она – не опиум, она – он замялся, пытаясь подобрать слово, потом махнул рукой – не могу вспомнить, как это по-русски, напиток такой есть, его выпьешь – и силы прибавится. Она – не для забвения, а для борьбы.

- Ага, как крепкий кофе, - рассмеялась кофеманка Таня.

- Можно и так сказать. Прости, сложные темы я  не всегда по-русски хорошо говорю, - он почти безупречно говорил по-русски на бытовые темы, хотя и с заметными особенностями произношения, которые мы здесь воспроизводить не будем, но когда речь шла о политических и религиозных вопросах, иногда запинался, пытаясь подобрать наиболее адекватные русские аналоги привычной ему терминологии.

Таня сдаваться не собиралась. Самый убойный аргумент атеистов – астрономы в телескопы смотрели, а бога не видели, - она почему-то не использовала, а прибегла к второму по силе антирелигиозному аргументу:

- А как твой Всемогущий Бог допускает Зло на Земле?

- А с чего ты взяла, что Бог – Всемогущий? Без людей Бог маленький-маленький, слабый-слабый, как…пусть, как червяк. Можно сказать, что без людей его и вовсе почти нет. И Иблис (8)   без людей слабый-слабый, дохлый-дохлый.

Сильным Бога делают люди. Пролитой за него кровью делают – чужой, но прежде всего своей. Кровь, которую христианские мученики проливали 300 лет, дала христианству силу на 2000 лет. Живи я в те 300 лет, я стал бы христианином…

- Ты – шиит? – спросила его Таня, знавшая о шиитском культе мученичества.

- Это сложная песнь. В современном Иране меня повесили бы как зиндика.

Знание Таней средневековых ересей все же не было особо глубоким, поэтому  на ее лице отразилось недоумение. Собеседник поспешил ей помощь:

-Зиндики – это хуррамиты.

От такого объяснения легче ей не стало, хотя что-то где-то о хуррамитах она читала, но кто они такие, вспомнить не могла. 

Ему опять пришлось уточнять:

- Хуррамизм, как говорил советский словарь, это антифеодальное народное движение против Халифата в 8-9 веках, а как религия – зороастрийская ересь.

- Так ты хуррамит? Из 9 века в веке 21?

- А ты – троцкистка из 20 века в веке 21?

Уел, ничего не скажешь. Тут Таню осенило, что они разговаривают уже полчаса, а она не знает, как зовут ее собеседника.

- Как тебя зовут?

- Рустем.  Так отец меня назвал в честь нашего богатыря (9), а мать хотела назвать Андреем.

- Опять Андреем, - подумала Таня, но что ее мысль значила, читатели узнают позднее. Вслух же она спросила:

-А почему Андреем?

- Не знаю. У меня мать - русская, потому и говорю хорошо по-русски.

Рустем действительно был продуктом стыка двух миров и ощущал себя чужим в обоих. Поэтому он создавал собственный мир, из осколков великого прошлого и видений великого будущего, и верил, что придет  час, когда этот мир восторжествует.

- А тебя как зовут?

- Имя простое, небогатырское – Таня.

На самом деле Рустам знал, как ее зовут. Подметая мусор во дворе, он пару раз слышал обрывки разговора проходившей мимо парочки – «Таня, то, что ты говоришь сейчас, это полный отход от идей троцкизма» - но Таня его не запомнила. Да и кто запомнит таджикского дворника?

- А чем тебе суннизм не нравится?  - перепрыгнула она на прежнюю тему.

- Суннитские собаки Хуссейна (10) убили. 

Таня могла не знать, кто такие зиндики, но все же ее знания Востока хватило, чтобы понять, что речь шла не о Саддаме Хуссейне.

- Так когда это было?

- Такое не забывается, - ответил Рустем настолько серьезным тоном, что она задумалась, а не шутит ли он.

- И это – все?

- Нет, не все. Душно у них. И как тебе сказать, как роман не в стихах называется, забыл – проза, уточнила Таня – да, совсем проза – прозаично, это по-русски будет – пояснила Таня.

- Чем прозаично?

- Нужно соблюдать обряды, держать пост в рамазан и 5 раз на дню творить молитву. Богатый должен помогать бедному, но богатый и бедный будут всегда – словом, сунниты это исламские социал-демократы, - перевела на свой язык его мысль Таня.

Но Бог рассеян по всей Вселенной, он в миллиардах звезд и в безднах межзвездных пространств, и есть ли дело Богу, держит ли пост Хасан и молится ли 5 раз в день Муса? Богу дела нет до обрядов, до постов и молитв, до церквей и мечетей, он – не в церквах, а во Вселенной.  Но у Бога нет рук, чтобы мечом карать зло, Бог слаб, за него зло должны карать люди.

Бог для Рустема был чем-то вроде прекрасного маленького ребенка, которого ждет великое будущее, но который пока что настолько беззащитен, что его должны опекать и охранять, иначе он пропадет. Этот Бог не совпадал с Богом ни одной из религий, но также с Богом ни одной из прошлых религий не совпадал Бог Мусы, Исы и Мухаммеда. .

Рустем продолжал:

- Когда в Последней Битве люди спасут Бога и победят Зло, будут Единый Бог, Единый Мир и Единое Человечество – без классов, без государств, без границ, без бедных и богатых. Это и будет Рай. Здесь, на земле.

Фанатичная исступленность звучала в его словах, такая, какой Таня не замечала даже у товарища Непрошибаева и его Юлечки Райхман. Внезапно она подумала:

- Вот за ним я бы пошла, - и сразу включилось критическое мышление:

- Куда? В неохуррамизм 21 века? Обездоленные всех стран, объединяйтесь, чтобы защитить мечом слабого и беззащитного Бога? 

Вслух же она спросила:

- Ты вообще кто?

- Я? Таджикский дворник.

- И это все?

- И исследователь творчества Фирдоуси.

Это была правда. Рустем закончил филологический факультет у себя на родине и написал исследование о своем любимом поэте, по мнению некоторых специалистов представлявшее заметный вклад в науку.

Любовь к Фирдоуси и привела к  перемене в его жизни. Дело в том, что власти решили убрать памятник Фирдоуси – в самом деле, чему может научить молодежь поэт, не кланявшийся никаким царям и воспевавший иранский бунт, осмысленный и беспощадный – и поставить на его месте памятник одному из современных Фирдоуси феодалов. Рустем сказал все, что об этом думает, и даже написал статью (под псевдонимом, но всем все было понятно), в которой говорилось, что на каждого Зоххака найдется кузнец Кава (11).

После этого стало ясно, что на родине его ждут большие неприятности. Некоторое время он обдумывал переезд в Иран, однако в Иране ему с его религиозной неортодоксальностью могли грозить неприятности еще большие. Оставалась Россия, тем более, что в Тверской области проживал его дядя по матери, старый одинокий пьяница, который уже много лет приглашал к себе сестру с сыном, обещая даже оставить им квартиру.

На беду, незадолго до приезда Рустема дядя перебрал лишнего и сгорел вместе со своей квартирой и документами. Поэтому Рустем попал на пепелище, и стал искать другие варианты.

Его уже покойный к тому времени отец пользовался уважением у одной части общины, и ненавистью у другой,  поэтому место дворника Рустем получил без особого труда. Более того, он устроился более вольготно, чем большинство его соотечественников, сумев договориться с владельцем склада хозтоваров, расположенного в одном из домов, которые он убирал, что в обмен за присмотр за складом получит возможность там проживать. Таким образом, Рустем избежал судьбы большинства таджикских пролетариев, ночующих по 20 человек в одном вагончике. Для него  с его страстью к чтению и одиноким размышлениям это было важно.

Впрочем, приютившей его стране он платил неблагодарностью. Отвращение вызывала местная погода («наше северное лето – карикатура южных зим», - эти слова Пушкина он особенно оценил, ознакомившись с северным летом), и отвращение вызывали местные обыватели, презиравшие «понаехавших» «чурок», на которых эти обыватели переложили всю черную работу.

Отвращение Рустема к местным тупорылым обывателям с их шовинизмом складывалось из нескольких потоков, и к гордости пролетария, трудом которого поддерживалось функционирование жизни Города, добавлялась гордость наследника великой древней культуры, давшей Заратуштру и Маздака тогда, когда предки местных обывателей бегали от медведей, - и гордость сторонника религиозного универсализма, которому отвратителен любой шовинизм. Интернационализм и иранская национальная гордость Рустема, как поняла позднее Таня, не противоречили друг другу, и в истории Ирана он гордился не традицией Зоххака, а традицией кузнеца Кавы.

В общем, сейчас он был в раздумье. Оставаться ли ему в России, пытаясь в перспективе получить гражданство,  рискнуть ли и вернуться на родину, где, про его статью, кажется, уже забыли (хотя он был уверен, что слуги Иблиса никогда ничего не забывают) или рискнуть по-другому, и попробовать все  же попасть в вымечтанный Иран. Варианты с США или Западной Европой он не рассматривал, не любя их двойной неприязнью правильного советского человека и иранского еретика.

-Ты куда сейчас идти думаешь? – спросил Рустем Таню.

Это был интересный вопрос, на который у нее пока не было ответа. Возвращаться, пусть ненадолго, к родителям, крайне недовольным, что она живет во грехе, не только невенчанная, но и нерасписанная, очень не хотелось, и это был самый крайний вариант.  Оставалось договориться с какой-либо из подруг, чтобы та пустила пожить на несколько дней, и начинать искать жилье. Все это предвещало новые проблемы и хлопоты. 

- Если не боишься, можешь у меня переночевать. Разговор прекращать не хочется. Изголодался я по умным людям.

Рустем если и производил впечатление маньяка, то уж никак не сексуального, Таня же была склонна к авантюрам, к тому же разговор с Рустемом спасал ее сейчас от бездны тоски, которая захлестнула бы ее, останься она снова одна. «Была-не была», - решила она.

- Пойдем.

Они встали со скамейки. Рустем сказал:

- Правда, мне рано на работу вставать – Иблис бы ее побрал, но отоспишься зато. Ключ я тебе оставлю. И да – с удобствами там плохо.

- Я ж путешественница, так что привычная.

Идти им было недолго. Склад был в полуподвальном помещении, жилым был угол, где стояли раскладушка, стол и табуретка. Рядом стоял ящик, в котором лежало две дюжины книг, их Таня и принялась рассматривать, пока Рустем  кипятил чай. Книги были в основном на иранском и таджикском, но также имелось сокращенное русское издание «Шах-намэ» из серии «Библиотека всемирной литературы» , ЖЗЛовская биография Бабека 30-х годов (12) и, как ни странно, «Анти-Дюринг» и  «Настольная книга атеиста» 1985 года. Основная часть библиотеки Рустема осталась на далекой родине, и по ней он иногда скучал чуть ли не больше, чем по матери. 

Из разглядывания книг ее вывел Рустем:

- Чай готов – если это можно назвать чаем. Ничего, к нам приедешь, я тебя настоящим чаем угощу.

- Обнаглел совсем, - Таня и не заметила, как стала говорить с еще два часа назад незнакомым парнем как со своим человеком. – К вам приедешь! Женой, что ли?

- Зачем женой? Соратницей. Мне жена не нужна, мне соратница  нужна. Мы с тобой такую секту создадим – весь мир перевернется – самоуверенность Рустема была по-своему восхитительной. А она-то думала  завербовать этого «неграмотного парня из кишлака» в троцкизм!

- Ага. хуррамитскую секту в 21 веке! Мир на месте не стоял, прогресс техники и науки…

- Так же думали  Демокрит и Эпикур! Разум и наука восторжествовали навсегда, религия кончилась.   Дальше пришел Христос, а за ним – Мухаммед. Я не говорю, хорошо это или плохо. Просто, как говорил один древний мудрец, история развивается по спирали…

- Это не древний мудрец, это Маркс говорил.

- Ну а я про кого, как ты думаешь? Но речь не про то. Есть время науки – и есть время веры. Время науки кончается – приходит время веры. Вопрос в том, какой она будет. Бить поклоны крашенным доскам, думать, что если ты не возьмешь днем ни капли воды в рот в рамазан, зато будешь обжираться по ночам, то попадешь в рай – или сражаться за единое человечество, чтобы все люди стали одной уммой – общиной, по вашему.

Я тебе историю расскажу. Когда я уверовал в Аллаха, стал шиитом, начал читать Коран, Хомейни и Шариати  (13), отец – а он в советские времена преподавал научный атеизм, и каким был, таким и остался, сказал мне: «Вах! Позор на мою седую голову! Мой отец – твой дед – был первым комсомольцем в кишлаке, он крушил мечети  и ссылал мулл в Сибирь, а мой сын уверовал в древние бредни!»

«Отец, - сказал я ему! - Твой отец, а мой дед, верил в торжество Правды над Неправдой, он крушил идолов и карал жрецов, променявших Всевышнего на даренные халаты от богачей. Но что сейчас осталось от той веры, которая двигала им и оставалась у тебя?

Все главные коммунисты стали богачами, и жиреют за счет пота обездоленных. Ты и твои товарищи в 93 году из благородных побуждений скинули одного Зоххака и поставили другого.

Наука? Она распалась на множество частных наук, ученый знает свою узкую сферу и не знает ничего за ее пределами. Это не наука Джордано Бруно!  Она не дает цельную картину мира и за  нее никто не пойдет на костер.

Свобода и демократия, как на Западе? Свобода раз в четыре года менять одну мразь на другую? Свобода жрать, трахаться и глотать наркоту? Я не хочу такой свободы. Свобода бороться за великий идеал – где она в современном мире, кто борется за нее?

Я читал твои книги по марксизму, отец. Там есть много правильных вещей, и Шариати не отрицал этого. Но у вас есть …эээ, продуктивные силы и продуктивные отношения – производительные силы и производственные отношения, - поправила Таня, - и нет справедливости. Этой схематикой вы сами душите порыв к справедливости, который на самом деле движет вами. Скажи, отец, если рабовладение прогрессивно, если феодализм прогрессивен, если прогрессивен Зоххак, жравший людское мясо, с кем вы будете – с Зоххаком или с кузнецом Кавой?

У вас нет ответа, отец, у марксизма нет ответа. А мы будем всегда со справедливостью, прогрессивна она или нет…

Потом, правда, я перестал быть шиитом, но с тем, что я сказал отцу тогда, я согласен и сейчас, - подробнее историю своих исканий Рустем ей в тот раз не рассказал. Свою религиозную систему он создавал из разных кусков, бессознательно комбинируя идеи радикального шиизма, дошедшие в пересказах враждебных мусульманских богословов хуррамитские теории и советские книги про пантеизм.

Бог Рустема был не Богом Любви, а Богом Справедливости, каким был и Бог любимых им бунтарей средневековья….

Будь на месте Тани Артур, у него было бы что сказать, но Таня не была сильна в теории, к тому же слишком много пережила за этот день и ее тянуло в сон. Поэтому она просто слушала, пытаясь разобраться.

- Я подумаю над тем, что ты говоришь, я обязательно подумаю, - она непроизвольно зевнула.

- Ляжешь на раскладушке, - он легко переходил от одного тона своей речи к другому.

- А ты?

- А я – на ящиках. Вот тебе ключ, когда я буду уходить, то разбужу, ты закроешь дверь и можешь спать дальше. Только дождись меня.

- Спокойной ночи.

Таня уснула быстро, Рустем долго не спал и смотрел на нее с нежностью – нежностью не влюбленного, а полководца, смотрящего на солдат, с которыми ему завтра идти в бой.

- Спи, девочка, спи. Я нашел свою Маргариту Пармскую, - по книгам своего отца Рустем знал и христианские ереси, поэтому уважал иоахимитов  (14) , особенно же Дольчино и его подругу Маргариту Пармскую, после поражения возглавлявшегося ими крестьянского восстания подвергнутых мучительной  казни. – Рано или поздно нас вместе сожгут на костре, но лучше сгореть на костре, чем сгнить в болоте.

Как и любой иересиарх, он был страшным человеком, и возможно, для Тани было бы лучше, если бы на его месте оказался обыкновенный маньяк-насильник.

Глава 3. Костер

Таня проснулась утром. Рустема еще не было. Было воскресенье, на работу ей было идти не нужно, а разговор был явно не закончен, поэтому она  решила дождаться  Рустема, и чуть позже начать вызванивать подруг.

Сразу скажем, что с  подругой договориться ей удалось, но подруга возвращалась домой с дачи лишь вечером, так что в своих глазах Таня получила хороший предлог остаться в подвале на весь день. Как легко догадаться, Рустем ничего не имел против, сказав только, что иногда должен будет уходить ненадолго.

Они говорили о многом.  Рустем рассказывал Тане историю великих классовых битв Востока – и от этих рассказов у нее было чувство, что она перенеслась из прокуренной квартиры т. Острохвостова, заваленной нечитаемыми номерами КОТовской «Рабочей мысли» на залитую солнцем равнину, где свежий ветер влечет к необыкновенным странствиям и подвигам.

У русских, - говорил Рустем, - мифическая история начинается с призвания варягов, с того, как народ поставил над собой господ. Наша мифическая история начинается с народного восстания.

Жил шах Зоххак. Иблис приучил  его есть человеческое мясо. Жилистые и костистые старики и старухи были невкусны, и шах пожирал нежных младенцев, прелестных дев и прекрасных отроков, требуя, чтобы ему платили ими налоги.

Тогда кузнец Кава поднял народ против Зоххака и  его хозяина – Иблиса. Зоххака казнили как тирана, Иблиса убить не удалось, он сумел сбежать и, залечив раны, вновь стал учить царей есть человечину, но судьба Зоххака послужила правителям уроком на веки веков.

А дальше, уже не в мифичекую, а в достоверную,  историю, был Маздак. Маздакиты 30 лет владели Ираном – ага, диктатура большевистской партии, - уточнила Таня, они отнимали зерно и землю у богачей и делили между обездоленными, они распустили гаремы и дали женщинам свободу. Но потом Иблис нашел путь в их ряды, их вожди забыли справедливость, стали есть из рук богачей и носить дорогие халаты – бюрократическое перерождение, - прокомментировала Таня, - но это их не спасло, и богатые свергли их и восстановили старую Неправду, - термидорианский переворот, - обычная вещь в ходе революций, - блеснула аналогией Таня.

Про Маздака она знала. Книжка о нем была среди книг, оставленных ей при прощании Андреем. Советский  исторический роман  (15), написанный в эпоху хрущевской оттепели и проникнутый очевидными аналогиями между маздакитской революцией, бушевавшей в Иране в начале 6 века, и Октябрьской революцией. Маздак был как Ленин, он был светел как Солнце и прост как Правда, но когда он умер, вместо него пришел самозванный Лже-Маздак, который был совсем как Сталин.

Так что, революция была не нужна, и, свергнув одну тиранию, она всего лишь поставила вместо нее другую, после чего все вернулось к тому, с чего начиналось? Автор не знал ответа на этот вопрос. Но в конце романа его главному герою, рефлексирующему интеллигенту – alter ego  автора – в видении являлся пророк, стоящий  на красном слоне, пророк с прищуренным взглядом серых ясных глаз и огромным могучим лбом – Маздак и Ленин сразу – и умирающий герой видел дым истории.

Этот образ поразил тогда 16-летнюю Таню, и она захотела тоже увидеть дым истории, даже если бы за это пришлось заплатить жизнью. Все, что она затем делала, было ради того, чтобы увидеть дым истории – и она не теряла надежду, что все же когда-нибудь его увидит, хотя до сих пор видела лишь клубы табачного дыма на квартире т. Острохвостова.

Она сказала Рустему про дым истории.

- Дым истории может увидеть лишь тот, кто готов быть за это сожжен на костре, - сказал он так, что она сразу поверила, что он-то его увидит. Есть слова, легче пуха в одних устах и тяжелее чугуна  в других.

-А я-то сама готова? – подумала она, и  внезапно увидела свою  казнь  на костре, увидела, как пропахший водкой здоровенный палач лапает ее за плечи и подводит к столбу, ее босые ноги делают последние шаги по колючей земле, ее тело не сольется с землей, оно станет дымом и вольется в небо.  – «Не боись девка, потерпишь немного – и отмучаешься». Он выворачивает ей  руки за спину – мне больно, отпустите немного, - скоро будет еще больнее, добродушно обещает палач – хотела увидеть дым истории, сейчас увидишь, каков он, этот дым от твоего костра - и обматывает  жесткой веревкой вокруг тела, прикручивая к столбу, обложенному хворостом.  Она стоит в ожидании смерти долго-долго – как болят вывернутые руки, шершавый столб занозит спину,  веревка врезается в кожу, впивается в соски, давит грудь и живот – ее живот никогда  не носил  младенца, ее  грудь никогда не поила его молоком, она выбрала другую судьбу и не жалеет об этом, но как трудно дышать, скорее бы все кончилось, но   чей-то гнусавый голос все читает и читает длиннющий приговор,  иногда сбиваясь и начиная читать заново, а народ, за который она отдает жизнь, ржет и кидает в еретичку обгрызками яблок.

Вопреки обыкновению, перед казнью голову  ей не обрили – и ее русые волосы развевались сейчас на ветру, спадали на глаза,  из-за связанных рук  она могла отбросить их назад, лишь тряхнув головой. Зато в день перед казнью, раздев полностью догола  и привязав к пропахшему кровью пыточному столу, ей сбрили  тупой бритвой все волосы на теле – по поверию, пока у  ведьмы или еретички  есть эти волосы, огонь ее не возьмет. От унижения хотелось выть, а порезы все еще кровоточили. Впрочем, скоро все это будет совсем неважно.
На казнь ее обрядили только в рваную рубашку из грубого холста – для вящего унижения и экономии ткани. Рванина не столько прикрывала, сколько обнажала тело, белое тело виднелось сквозь грязное тряпье. Скрутив ей руки и примотав нагие ноги к столбу, палач оголил ее груди  и живот, спустив рубаху так, что она прикрывала лишь бедра  ниже пупка -  пусть народ  малость развлечется, провел потной лапой по бедрам и помял между ног, похлопал по заду, по-хозяйски – так щупают овцу, проверяя, стельная ли она - пощупал живот – она была немного склонна к полноте, из-за чего комплексовала, но теперь это уже не важно,  полапал  за грудь, покрутил  соски, потрепал по щекам – без унижения казнь – не казнь, а простое убийство,  наконец, довольно цокнул языком  и  подвел итог осмотра -  Ничего девка – даже жаль сжигать - свой последний комплимент я услышала от палача  -  чё у всех еретичек титьки красивше, чем у нормальных баб? – Сатанинским зельем мажем, - с вызовом ответила она.  Обматывая ее тело веревкой, палач с недоумением поинтересовался: Так что, ради того, чтобы красивые титьки  от Сатаны получить, вам и костра не страшно? – Она захохотала и прекратила разговор, подумав, что этот нелепый разговор  будет последним разговором в ее жизни и что ей не пришлось умереть после боя от раны, в окружении соратников, поющих для умирающей «Замучен тяжелой неволей». 

Нагая белизна грудей контрастировала с серым фоном вокруг – серым столбом с валежником, серым балахоном палача, серыми одеяниями судей.  До слуха долетали обрывки скабрезных реплик «А сиськи-то у еретички вполне себе. Я бы подоил. – Я те подою, кобелина». Кто-то из зрителей даже мастурбировал – средневековье, «Плейбоя» и  эротических фильмов еще нет, кроме надоевшей жены, голую бабу редко и увидишь, проститутки дороги, а тут за бесплатно такое зрелище – молодая почти голая еретичка у столба, на котором ее будут жечь. Хотя, говорят, в старые времена такие зрелища почаще бывали…

Ей должно было быть стыдно – ее не просто мучительно убивают, но перед этим выставили на позор, разжигая похоть в народе, за который она сейчас умрет -  но стыда не было.  Ей не жалко, пусть народ  получит убогую радость, глазея на ее – не такое уж обольстительное, чего перед смертью скрывать правду, - тело – все равно от него совсем скоро  останется лишь несколько обугленных костей. Оно умрет в муках, будет пожрано огнем, распадется на атомы, превратится в дым и пепел. А душа, если она есть, улетит в неизвестность, где ее ждут новые странствия и приключения, о которых она узнает – если узнает – тоже  совсем скоро.

А если души нет, то моя личность совсем скоро исчезнет без следа. Любви, ненависти, восторги, надежды, разочарования, страхи, гордость и робость, весь единственный во веки веков мир исчезнет без следа. Но мое дело останется, маленький скромный ручеек того, что я успела сделать для освобождения человечества вольется в великий могучий поток, в который уже давно влились такие же ручейки, оставшиеся от всех борцов за счастье обездоленных – борцов великих и рядовых, известных и безымянных. И поток этот останется долго-долго, когда исполнится время, он превратится в могучий океан и затопит все горы накопившегося мирового зла и неправды. Тогда наступит Рай на Земле – и он будет продолжаться до тех пор, пока существует Земля.

А потом в силу беспощадных законов временности всего земного Рай на Земле исчезнет вместе с самой Землей. Солнце остынет, жизнь угаснет, памятники материальной культуры, в которых запечатлелась жизнь и борьба миллионов поколений человечества, ненадолго переживут своих создателей и тоже рассыпятся в прах. Все исчезнет  в никуда, в Великое Ничто.  Останутся атомы и пустота.

Но, как правильно писал Энгельс – какой Энгельс, я же средневековая  еретичка! – с той же роковой неумолимостью, с какой Вселенная убивает жизнь, она затем создает ее снова. А значит, через миллиарды лет возникнет новая Земля, еще через миллиарды лет на ней снова появится жизнь, и еще через миллиарды лет какая-то девушка снова будет стоять на костре и сдерживаться из последних сил,  чтобы никто не понял, как ей страшно и больно - и чтобы суметь умереть агитационно.

И, похоже, час умереть агитационно  наступил. Потому что -  неужели уже все?  - распорядитель казни отдает палачу приказ, и тот зажигает костер снизу, чтобы она дольше мучилась. У нее есть лишь несколько минут, пока она не превратилась в горящий клубок боли. И за эти несколько минут нужно сказать  главное, пока огонь еще не успел разгореться.

И она  начинает кричать, громко, чтобы услышали все, стоящие на площади  – и этот крик будет слышен тысячи лет, пока на Земле царит неправда:

- Вставайте, люди, распрямите спины! Не бойтесь тиранов -  вас много, их мало! Берите Меч Справедливости – карайте Неправду!  Восставайте против господ!  Свергайте тиранов! Своей силой добывайте свою волю! Устанавливайте свою правду! Сражайтесь за коммунизм! С нами Маздак и Ленин! Победа будет за нами!

И она успевает увидеть – и это ее  последнее счастье – как стоящий в переднем ряду бородатый мужик, еще недавно  хотевший  подоить еретичку за сиськи, вдруг снимает с головы шапку – а за ним шапки начинают снимать другие – и задумчиво говорит:

- Эх, крепка у еретиков вера! Значит, есть за ними правда!  Наши-то попы так умирать не умеют!

Жена шипит на него:

- Заткнись, дуралей. Сам на костер захотел?

- Лучше уж на костер, чем жить так, как мы живем. На господ горбатиться да твое пиленье терпеть!

Он уйдет в красные отряды, и станет лихим повстанческим командиром,  наводящим ужас на господ – хуррамитским, хариджитским (16), анабаптистским (17), анархистским, наксалитским, какая разница, времена слились, Правда воюет против Кривды и при Маздаке и спустя полторы тысячи лет.
.
А один судья шепчет другому:

- Говорил я, что девка-то с характером и перед костром язык бы ей не грех вырвать. 

А огонь, медленно разгораясь, жжет ее босые голые ноги, перекидывается на тряпки, висящие вокруг бедер – о, как больно!,  - поднимается все выше, к  животу и груди, дым заполняет легкие, - вот он каков, дым истории, который она наконец-то увидела, а потом от жара лопаются глаза и наступает мгла…

Ее передернуло и она вернулась в склад к Рустему.  Лицо ее было белым, как снега Памира, а дышала она,  будто пробежала марафон  на мировой рекорд.

- Что с тобой было? - он держал ее за плечи, без этого ее тело, лишившиеся на время души, странствовавшей в безднах времен, свалилось  бы с табуретки на пол.

- Потом,  потом,  расскажу.  Давай помолчим немного, - ее била мелкая дрожь, Рустем напоил ее водой и, чтобы немного развеселить, сказал:

- Вах, такая маленькая – а такая тяжелая!

- Уж легче тяжести Мировой Неправды.

Рустем в порыве  чувств  взъерошил ее волосы. Ей это не было неприятно.

Они помолчали.  Таня приходила в себя. Рустем неожиданно все понял – но распространяться не  стал – за что она была ему благодарна. Он сказал просто:

-У тебя воображение слишком развито.  Когда смерть близка, она не так страшна.

- Откуда ты знаешь?

- Нас с матерью вели на расстрел – за отца. В последний момент их командир передумал и решил обменять нас на своих.

Он не любил это детское воспоминание, хотя оно было с ним всегда.

Она впервые за время их беседы посмотрела не него с особой нежностью. Так вот что он пережил!

- А если бы вас расстреляли?

- Тогда наши расстреляли бы их жен и детей, - сказал он как о чем-то само собой разумеющемся.

У него было несколько другое детство,  чем у Тани…

Дальше он рассказывал про хуррамитов 9 века, 20 лет воевавших против Арабского халифата, про их вождя Бабека, бывшего погонщика верблюдов, отказавшегося сдаваться победителям, сказав, что лучше один день прожить свободным, чем 100 лет жалким рабом.

- У нас Пугачев такое говорил Гриневу в «Капитанской дочке».

- А Пугачев – это русский Бабек? 

Как все похоже! Разные народы, разные языки, разные времена, но везде Справедливость встает с мечом против Несправедливости, терпит поражение, и Кривда думает, что победила навсегда, но Правда снова встает, сжав меч в руках, - Таня уже начинала думать в категориях, в которых думал Рустем.

Но у хуррамитов 9 века, - продолжал Рустем, - была большая ошибка. Здесь тоже не обошлось без Иблиса. Они начали с веры, что каждый человек – Бог, но их вождь – тоже человек, и самый сильный и бесстрашный из людей, в итоге они стали обожествлять вождя, и это кончилось…

- Культом личности! – ухватила мысль Таня.

- Именно! В итоге Бабек поверил в собственную непогрешимость, оторвался от народа и доверился феодалам, а они-то его и предали.

Курды сейчас идут по этому пути, РПК отчасти вернулась к зороастрийским ересям, но взяла от них худшую часть – обожествление Вождя, Солнца курдской нации.

Плебейское недоверие к вождям и понимание необходимости контроля за ними Рустем обрел из изучения опыта проигранных революций. Осталось ли бы у него это недоверие, если бы он сам стал вождем, не знает никто.

Наконец, он заговорил о последней великой революции, когда народ Ирана сверг очередного Зоххака – и это было совсем недавно, Таня, мой отец тогда аспирантуру заканчивал  и с моей матерью начинал встречаться – но опять не обошлось без Иблиса, и взявшее власть шиитское духовенство, перебив своих противников слева, стало забывать свое прежнее бессребренничество, стало носить дорогие халаты и превращаться в новую правящую касту – а сыновья аятолл сейчас живут в роскошных дворцах и  гуляют по заграницам с дорогими …эээ… распутницами, дочерьми Иблиса – по-русски, это называется ****ями, - уточнила Таня. Она не была ни жеманной девой 19 века, морщащей нос  при слове «брюки», ни нормальной девушкой эпохи упадка капитализма,   употребляющей мат через слово, и считала, что для каждого понятия есть свое адекватное слово.  Рустем мат не терпел, зато часто поминал Иблиса.



Но революция не была напрасной. Когда я читал Хомейни, меня больше всего поразило, что до революции бедняки умывались собственной мочой  –- в их кварталах не было колодцев, и вода была дорогая. Хомейни был как Кромвель и Ленин  - честен, умен,  фанатичен и беспощаден. Он расправился с теми, кто хотел двигать революцию дальше, кто хотел немедленного рая на земле, марксистов-федаев и мусульман-социалистов-моджахедов казнили тысячами, казнили страшно  – девушек – федаек и моджахедок - насиловали перед расстрелом, чтобы они не попали в рай – ведь  умершая насильственной смертью девственница попадает в рай. Но бедняки стали умываться чистой водой вместо мочи.

Таня слушала Рустема и думала о Русской революции. Светлые умы и благородные сердца, те, кто готовил революцию и сделал ее, погибли от лап сталинских палачей, зато ее, Тани, дедушки и бабушки, сплошь внуки крепостных, перебрались в город, получили образование, сделали не сильно большую, но все же карьеру, сохраняя при этом остатки морали крестьянской общины, а ее, Тани, родители стали самодовольными мещанами, думающими лишь как «зашибить деньгу» (любимые слова ее матушки), а  в свободное время ругали большевиков и ностальгировали по корнетам оболенским и поручикам голициным, тем самым, кто менял их прапрадедов на борзых собак.

Стоило ли оно того – Таня не знала.

Рустем опять уловил ход ее мыслей:

- Пока не придет час Последней Битвы, Добро может только сдерживать Зло, но не может победить его. И Иблис хитер – иногда казалось, что в религии Рустема дьявол явно сильнее бога, впрочем, отсюда следовало, что тем с большей силой надо ему противоборствовать – нередко, победив Зло,  само  Добро оборачивается Злом. Но если бы Добро не вставало с Мечом против зла, Зло давно затопило бы землю.

И Рустем вдруг запел – на иранском языке. Это были песни федаев – иранских марксистов, которые с оружием в руках восстали против тирании шаха,  а  потом с оружием сражались против тирании мулл. Таня не понимала почти ни слова, только иногда мелькало что-то созвучное и понятное, но слова тут были не нужны. Мелодия говорила сама за себя – говорила о великой проигранной (или все-таки полувыигранной – бедняки ведь получили воду)  битве и о людях, сложивших в ней свои головы…

Несколько позже Таня нашла эти песни на ютьюбе. Их выложили туда, сопроводив видеорядом, в память о своих товарищах те, кто уцелел и смог уйти в эмиграцию. В видеоряде преобладали фотографии федайских мучеников – и Таню поразили своей одухотворенной непорочностью лица девушек и парней, живших и умиравших совсем недавно, в 1970-е годы, в то время, когда их ровесники – ее родители, начинали делать карьеру и рыскали за модными шмотками.  Это были лица святых, но святых, взявших автоматы, чтобы насилием покончить с насилием.

Под фотографиями были подписи, но иранский Таня не знала, и,  глядя на каждое юное лицо, думала – сколько еще прожила вот эта девушка с милой полудетской улыбкой и автоматом в руке? Замучили ли ее при шахе или расстреляли при Хомейни…. Насиловали ли ее перед  казнью и делал ли это  хмурый фанатик из Корпуса Стражей Исламской Революции, делал не ради  удовольствия, пусть садистского, а честно исполняя религиозный долг – атеисткам не место в раю?  Или же это было раньше и ее насиловали просвещенные улыбчивые офицеры из страшной шахской полиции САВАК, любители «Плейбоя» и американских порнушек?...

Или она все же сумела избежать такой смерти, застрелившись последним патроном или подорвавшись последней гранатой? 

Или она осталась жива и живет сейчас в какой-нибудь Швеции, немолодая  одинокая женщина, преподающая иранский для работников турфирм и любителей экзотики, вспоминающая великие битвы и павших в них товарищей, каждый день просматривающая иранские сайты в надежде, что вот-вот все начнется снова и получится переиграть проигранную битву – и встречающаяся раз в месяц  со старыми товарищами – в прокуренном кафе, где на кучку немолодых иранцев косятся местные  обыватели – а кто знает, что у этих черных на уме? – или на похоронах соратника, помнившего еще, как все начиналось и как первый отряд федаев в далеком 197 1-м году готовился к налету на Сихкал:

- Прощай, Хосров!  Не убили тебя ни шахские тюрьмы, ни хомейнистские пули, сгубила тебя шведская ангина!

Что ж,  в любом случае она увидела дым истории – и заплатила полную цену… 

- Прости, я забыл что ты не знаешь иранского, - помолчав после пения, сказал Рустем. - Впрочем, в русской книге я нашел перевод одной их песни и даже переписал в тетрадку.

Он открыл свою толстую общую тетрадь, где почерком, понятным ему одному (увы, искусству древней каллиграфии он не научился и почерк у него был хуже, чем даже у Маркса, а это - диагноз) записывал на нескольких языках свои и чужие мысли.

Слушай:
 
Что будет, то будет,
Сам черт нам не брат.
Уходит в вечность
Летучий отряд.
На нас униформа
Цвета олив.
Блещет луна,
Освещая залив.
Отвага в сердце,
Винтовка в руках.
Удар, и наемник
Рассыпался в прах.
За лучшую долю
Вступили мы в бой,
С режимом в контрах,
В ладах с собой.
Возьми, гуахиро,
Землю свою,
Счастлив будь здесь,
Не в далеком раю.
И ты, дехканин,
Не унывай:
Придут партизаны
В гилянский край.
Борись и верь,
Грядет успех.
С нами Гевара,
С нами Рузбех (18).

Рузбех – это коммунист такой иранский был, в 1950-е годы . Боевик, офицер – и блестящий математик. Расстреляли его поэтому…- не очень удачно выразил мысль Рустем.

-За то, что был математик?

- Нет, за то, что истреблял шпионов шаха. Тогда у коммунистов Ирана была сильная подпольная офицерская организация, когда их везли на расстрел, один из них пошутил: Ну что товарищи, последнее собрание нашей военной коммунистической организации объявляю открытым.

-Как же мы невежественны, - подумала Таня. – Все левые знают, кто такой Гевара, ведь это имя на слуху и на модных маечках, а кто из нас, троцкистов. знает про те грозы и бури 20 века, которые не на слуху и о которых не выпускают модных маечек…

- Ты еще слушай, - сказал ей Рустем, и начал нараспев декларировать текст на древнем языке.

- А это что?

- А это Фирдоуси. Из «Шах-намэ»:

Жил некий муж по имени Маздак, разумен, справедлив, исполнен благ…

Для шахов, мурз, эмиров, имамов маздакизм в наших краях чуть ли не до 20 века был самым страшным пугалом, Маздаком они народ пугали: еще бы, он же у них богатства отбирал, а тут в 10 веке Фирдоуси пишет о нем такое…  У вас не было таких поэтов, которые так не кланялись бы царям.

- Врешь, - возразила Таня. – Лев Толстой.

- Он – не поэт, а писатель. И он – за ненасилие.

- Зато он – зеркало русской революции, - взяла под защиту любимого писателя Таня.  Потом задумалась и, тряхнув головой, сказала: 

- А теперь ты послушай:

 Когда забудет мир «Мое» - «Твое»

Во всем полезном, честном и приятном

Я верю – раем станет бытие,

Слепое чувство – зрячим, не развратным…

Дальше не помню, - закончила Таня, - и неожиданно разрыдалась.

Кто это?  - спросил Рустем.

-Кампанелла, - сквозь слезы, ответила Таня.

Глава 4. Город Солнца.

Книжку о Кампанелле, в которой были эти его стихи, тоже дал ей Андрей – и эта книжка перевернула ее жизнь. Город Солнца,  так отличный от ее Города хронических дождей, город, где люди не разделены собственностью, не покорены высасывающей душу борьбой за выживание, где стремятся к познанию Истины, а не к обзаведеиию модными шмотками, где царят Мощь, Разум  и  Любовь – а не Деньги, Чины и Ложь…

Потом она прочитала сам «Город Солнца» - и очаровалась еще больше. Ее не оттолкнули ни  тяжеловесный шершавый язык (он – шершав не больше, чем стены тюрем, где Кампанелла писал свою книгу), ни даже логичные и жесткие рассуждения Кампанеллы в пользу евгеники, которые ужаснули бы романтических дев. Наоборот, Таня с задором юного рационализма приняла евгенику Кампанеллы, чем стала наводить ужас на окружающих. Если мы выводим отборные породы собак и кошек,  почему же игнорируем вопрос о выведении сильного и здорового человечества. Люди же важнее собак.

- Кто тебя замуж возьмет такую? – вздыхали родители.

Нет, нет, нет! Прожить жизнь так, как прожили они, ходить каждый день на постылую работу, вступать в КПСС, показывая «совку» фигу в кармане и почитывая Солженицына, а потом, после 91 года, начать преподавать основы религиоведения вместо истории КПСС (как сделал ее отец) ездить на дачу, гробя здоровье («зато все свое, с нашего огорода!»),  заполнять квартиру ненужным барахлом, всеми этими хрусталями и  шмотками,  скаредно беречь каждую копейку (а накопленное все равно  развеялось в прах в 1992 году), утверждая при этом, что живут ради дочери, которой не уделяли ни капли человеческого тепла и ласки – нет, я так жить не буду!  Ни за что! Я увижу дым истории – и заплачу всю требуемую цену. Пусть даже меня сожгут! Сколько длится смерть на костре – все равно ж меньше, чем умирание длиной в десятилетия моих родителей….

И что из всего этого получилось? Вместо дыма истории – клубы табачного дыма на партсобраниях, сальный Острохвостов, ограниченный, хоть и честный, Непрошибаев,  пустая суета ни на что не влияющих митингов и левацких  посиделок с левацкими сплетнями («а знаете, пацаны, что Людка Гареева, последняя баба Острохвостова, ****ь еще та, приехала в Усть-Зажопинск и говорит местным КОТовцам – дам каждому члену партии по предъявлению партбилета. Ну а кандидаты обойдутся минетом. Баба она из себя видная, сясистая.   Так Пахом Смальцев, которого они за правый уклон исключили, но партбилет он им не вернул, приходит – и партбилет показывает. Мол, давай, что обещала. Так она ему дала – то ли чтобы партийное обещание не нарушить, то ли просто ей приглянулся… - Гы-гы-гы!»), наконец, разрыв с Артуром из-за названия газеты, которая все равно будет никому не нужна, и станет заполняться интересными только  специалистам по сектоведению переводами из книги т. Жака Иммортеля.  Что осталось от 15-летней девочки, возмечтавшей перевернуть мир и увидеть дым истории? Что она успела сделать?

Да, это началось 9 лет назад и продолжалось год. Родители тогда, приложив некоторые усилия, перевели дочь, испортившую в своей школе отношения и с учениками, и с учителями,  в престижную гимназию с углубленным изучением английского языка – как и подобает православным патриотам, они хотели бы, чтобы дочь смогла уехать из страны и любила бы родину из-за границы.

Историю и обществоведение в гимназии преподавал Андрей Савицкий, на 12 лет старше ее. Частая история влюбленности в Учителя.

Андрей, впрочем, тоже собирался уехать из России – что и сделал через год. Уехал он не в Штаты и не в Европу, а в Индию, и там пропал.

Россия – мертвая страна. Здесь уже ничего не сделаешь. Здесь все сгорело и перегорело в первой половине 20 века. В Индии пожар еще предстоит, - как взрослой, говорил он девочке-подростку, чуть ли ни единственной в школе заинтересовавшейся его предметом, причем в преподавании Андрей делал упор на немодную историю революций – недаром в эпоху перестройки он был анархистом.  Времена, впрочем, были либеральные, и начальству было пофиг.

Индию он и любил, и ненавидел. Ненавидел он ту Индию, которую любит большинство любителей Индии – Индию каст, мистики и духовных практик. Любил он Индию сикхов, крестьян-воинов, поднявших восстание против феодалов во имя бескастового Единого Бога, и так и не побежденных, Индию несгибаемого революционера Бхагата Сингха, казненного британских колонизаторами, когда ему было 24 года и с петлей на шее воскликнувшего «Да здравствует революция!» и Индию основателя Компартии  Индии Манабендры Роя, о жизни которого можно написать 10 приключенческих романов. Об этой Индии – и о многом другом он и говорил потянувшейся к нему Тане, часами гуляя с ней по скверам и набережным их родного города, некогда  обладавшего большими революционными традициями, от которых давно ничего не осталось.

Иногда он ей рассказывал:

- Вот здесь казнили тех, кто уничтожил тирана.  Их было мало, народ еще молчал, земля еще не проснулась,  но не будь их, не было и всего последующего. Здесь казнили пятерых. Среди них был молодой гениальный ученый, человек совершенно не от мира сегодня,  сделавший бомбы, которыми взорвали тирана, а в ожидании казни составлявший проект космического корабля – динамит – великая вещь, он освободит людей и от земных тиранов, и от тирании земного притяжения, откроет людям Вселенную, - думал он в последнюю ночь своей жизни.

И был простой рабочий парень, который не смог бросить бомбу в тирана – легко убить абстрактного тирана, а если этот тиран – старик с одышкой и подагрой?  Тирана убил другой  – интеллигент–идеалист, добрый и жалостливый – убил и погиб сам. Просто у интеллигентов лучше способность к абстрактному мышлению, и в тиране они видят только тирана, даже если тиран задыхается от приступа старческого кашля. Простые рабочие люди так не умеют…

Он пожалел тирана, а его самого не пожалели. Веревка обрывалась два раза, но его поднимали и вешали снова, пока с третьего раза не задушили…

И был человек, организовавший покушение. Совершенно гениальный сын крепостного, блестящий оратор и организатор,  чернобородый красавец с абсолютным бесстрашием и несгибаемой волей – Таня слушала, замерев от восторга, это было куда интереснее, чем романы Дюма, которые она любила в детстве. - Благодаря счастливому случаю этот крестьянский сын получил высшее образование, стал адвокатом,  женился на дочери богатого сахарозаводчика,  его ждала блестящая карьера, но он не мог забыть о страданиях угнетенных, поэтому оставил жену и сына – а чего ему это стоило, он никому не говорил, и ушел в революцию.

Он организовал покушение на тирана, но его арестовали за день до покушения, когда он зашел к другу, за которым следила полиция. Возможно,  его не судили бы за тираноубийство и кто знает, он мог бы дожить в тюрьме до 1905 года – хотя шанс был один из десяти – и выйти на свободу, но он потребовал, чтобы его судили вместе с товарищами.

Конечно, такой человек не мог поступить иначе – подумала  Таня, уже влюбленная по уши в чернобородого красавца, погибшего здесь на виселице за 101 год до ее рождения, - сам Андрей, впрочем, больше любил его друга и соратника по прозвищу Дворник, арестованного еще раньше  и умершего не быстрой смертью на виселице, а медленной смертью в одиночке самой страшной царской тюрьмы, в полной изоляции от сидевших в других камерах товарищей.

Всю эту историю Таня раньше толком не  знала, и сейчас слушала  с захватывающим интересом, как необыкновенную сказку. В реальном мире, оказывается, есть -  или были, всей важности различия между «есть» и «были», она тогда не понимала, а потому долго поражалась, находя вместо Желябовых т. Острохвостовых - не только ее родители и сверстники.

- А как же они убили тирана, если того, кто должен был возглавить нападение, арестовали раньше? – спросила она.

- Как? Была девушка –о!, – подумала Таня, - я так и предполагала, глазенки Тани горели восторгом,  - дочь бывшего  столичного губернатора. Она любила того, кто должен был возглавить нападение на тирана - еще бы, как его не любить, я бы тоже его любила! – и он любил ее тоже – как же ей повезло! – Таня завидовала девушке, задушенной палачом 117 лет назад -  Она сказала товарищам, что на его место встанет она и сделает то, что должен был сделать он – о, я тоже так сделала бы!, - подумала Таня и лишь потом честно спросила себя: а смогла бы? .

Мир, окружавший Таню был прост и сер, в нем боролись за выживание или за большие деньги. Сейчас она с восторгом погружалась в мир людей, которые боролись и отдавали жизни совсем за другое – и эти люди не так уж давно – что такое 117 лет для Вселенной? – ходили по тем же улицам, по которым ходит она.

-А как дочь губернатора пошла в революцию? – спросила Таня.

-Ее отец не был садистом, но был бездушным бюрократом, думавшим только о деньгах и карьере, он давил, сам того не замечая, жену и детей – и именно протест против отцовского деспотизма толкнул нашу героиню в революцию.

О, как Таня ее понимала, ту далекую девушку, погибшую 117 лет назад. Хотя судьба самой Тани в чем-то была хуже - вряд ли столичный губернатор заставлял свою дочь каждые выходные копать огороды.

- Она сказала парням, которые должны были забросать тирана бомбами, что она будет руководить ими. И они согласились.

Голова Тани кружилась от восторга, хотя  она уже знала конец этой истории. За  минуты свободы и силы она сама расплатилась бы жизнью, поэтому понимала ту далекую героиню.

- Она расставила этих парней по пути следования тирана, а когда показалась его карета, махнула белым платком, подавая сигнал. Грянул взрыв, а за ним второй…

- И  что с ней было потом? – спросила Таня, знавшая, что у этой истории не будет счастливого конца.

-А потом недолго – совсем недолго -  казалось, что власть зашаталась и все возможно… В прокуренных пивных передовые рабочие – а их были уже и еще десятки и сотни, а не десятки тысяч и не миллионы – говорили ей: веди нас, куды хошь. – Куда я вас, родненькие, поведу, -  отвечала она, еле сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

Она знала лучше, чем кто-либо, что партия уже разбита, ее лучшие бойцы арестованы, и последнее, что партия смогла сделать – это забрать с собой на тот свет тирана.

Когда она узнала, что любимый ею человек – единственный, кого она когда-либо любила, заявил, что он ответственен за убийство и подвел этим себя под виселицу, она, вся побледнев, твердо сказала:  он правильно сделал – кто ж, как не он, на суде сможет дать последний бой самодержавию.

- Он сделал то, что должен был сделать он, а я сделаю то, что должна сделать я, - подумала она, и стала готовить его освобождение.

Это было совершенно невозможно, против них были десятки тысяч жандармов и армии, а у них разве что несколько сотен рабочих, студентов и передовых офицеров. Товарищи требовали, чтобы она, пока не поздно, уехала в эмиграцию – ведь ее ловили так, как не ловили никого, но она отвечала, что не уйдет с поля боя, и останется до самого конца.

Ее арестовали через десять дней – по-другому и быть не могло. На суде они были вместе  и вместе были на эшафоте. Сперва повесили ее, потом его – вот где-то примерно здесь. Начинался апрель, снег почти растаял, светило солнышко…

У Городецкого песня есть:
Любимый мой, любимый мой,
Все ближе наша мука.
Приходит утро дымами,
Кончается разлука.
С тобою вместе снова я.
Довольна я судьбою.
Идут, гремя засовами,
За мной и за тобою.
Торжественно одетое,
Над Петербургом лето – на самом деле был апрель -
Нам свадебной каретою –
Тюремная телега.
Могильным крепом дразнится
Наряд твоей невесты,
Гремят на нашем празднестве
Военные оркестры.
Венчанье наше – здесь оно:
Народ кругом хохочет, и
Труба играет весело,
И барабан грохочет.
В проем рубахи порванной,
Рукой своею ловкой,
Оденет смерть нас поровну
Намыленной веревкой.

Ремней не скинуть кожаных,
Не обменяться взглядом,
И все же мы, и все же мы
Навеки будем рядом.
В дыханье ветра слабого
Над надписью неброской
На улице Желябова,
На улице Перовской.

Улицы переименовали уже давно,  вскоре после августа 1991 года, но песня стала для Тани одной из самых любимых...

Таня смотрела вокруг.  Тоже был апрель, на углу стоял ларек с шаурмой, на стене дома висел огромный плакат «Голосуйте за Проходимцева – не пожалеете!», сплошным потоком шли машины, по своим делам  спешили люди,..  Все давно минуло.

И Таня попыталась представить сцену казни, - своей казни, отождествляя себя с героиней услышанного рассказа. Ее видение не было столь подробным и столь жутким, как сегодняшнее видение казни на костре, а кое в чем было даже романтичным и приятным. Умирала она рядом с любимым человеком, успев даже прижаться к нему и попрощаться долгим поцелуем.  Скабрезных реплик зрителей и палача не было  - по нашему климату, если вздумают раздевать перед казнью, то замерзнешь  еще до эшафота. Да и петля – не костер, смерть быстрая и, как говорят легкая, хотя лапания  связывающего руки и надевающего петлю палача никто не отменял – а Таня,  следует сказать, органически не выносила любого прикосновения чужих  людей, даже дружелюбных похлопываний и поглаживаний,  прикасаться к ней могли лишь те, кто становился полностью своим, - боль ломаемых шейных позвонков тоже малоприятна, и к тому же…

Незадолго до перевода в гимназию и знакомства с Андреем Таня всерьез обдумывала самоубийство – после очередного конфликта с родителями и; как ей казалось, общей безысходности ее увядшей в 15 лет жизни. Она выбрала самоповешение как способ простой и надежный, приготовила веревку, и как человек, склонный, при всем  своем романтизме, к научному мышлению,  взяла в библиотеке справочник судмедэкспертов.

Это ее тогда и спасло. В справочнике было написано, что в момент смерти от повешения происходят непроизвольные мочеиспускание и дефекация. Таня, обладавшая богатым воображением, представила во всех подробностях, как она будет выглядеть, и решила, что у нее еще не самый крайний случай.

А вот смерть вместе с любимым человеком во имя Великого Дела – что ж, это, пожалуй, тот самый крайний случай! И плевать на всякие там непроизвольные судороги умирающего тела!

- Наверное, она была счастлива, - вслух сказала Таня.

- Почему?

Почему он не понимает,  что я хочу ему сказать? – подумала  Таня, и вслух произнесла романтичную банальщину:

- Так это ж огромное счастье – умереть вместе с любимым.

Это прозвучало как полупризнание.

Андрей про себя поразился девическому романтизму – я ей про революцию, а она мне про любовь -  и подумал, что взял не тот тон в воспитании юной души.

- А как иначе я мог воспитывать ее? – подумал он. – На  панк-роке и песне «Мама – анархия, папа – стакан портвейна»? Или на советских учебниках научного коммунизма, которые кого угодно сделают антикоммунистом?

Некогда, в ранней юности, Андрея, склонного к трагедийному мироощущению, из нескольких случайно попавших в руки советских книг о народовольцах озарил свет давно погасшей звезды.  Он всегда любил побежденных,  а не победителей, и поэтому большевики – такие, какими они показывались в советских книгах, его симпатий не вызывали. Его отношение к большевикам стало меняться лишь на рубеже 80-90-х годов, когда он понял, что им досталась еще большая, чем народовольцам и эсерам, трагедия – трагедия  победителей.

Не найдя в эпоху перестройки левых эсеров  и не любя КПСС, Андрей примкнул к анархистам – а что ему оставалось делать?  Произошедшее затем его отторжение от анархистского движения имело в первую очередь эстетический характер – как и любимый им Шаламов,  он был полностью и безоговорочно сформирован русской революционной культурой 19 века, и на ее фоне панк-рок, «Мама-анархия», «Монгол шуудан» и даже Егор Летов выглядели отвратительной смрадной помойкой.  Уж лучше я буду один петь «Смело, друзья, не теряйте» и «Замучен тяжелой неволей»,  чем с толпой панков «Маму-анархию».

Ленинистов всех видов он по-прежнему не любил, - хотя и меньше, чем в юности – поэтому для левацкого мира оказался чужд, хотя по старой памяти общался иногда с Иваном Непрошибаевым, тоже бывшим анархистом. 

В целом же пассивность и покорность народа, проявленные в 90-е годы – это, Иван, твои большевики согнули  так людям спины, а сейчас на согнутых большевиками спинах ездят нувориши – внуки твоих большевистских комиссаров, как Егор Гайдар – это не большевики, а сталинисты народу спину согнули - отвечал Непрошибаев, - ну да, еще скажи, что Сталин большевиком никогда не был – эти пассивность и покорность убедили Андрея, что Россия мертвая страна, и что пламя революции осталось разве только в Латинской Америке или в Индии.  Но в Латинской Америке к 90 -м годам большинство герилий угасли, те, которые еще тлели, ему не очень нравились своим авторитаризмом, умирать за то, чтобы  Абимаель Гусман стал перуанским Сталиным,  ему не хотелось, а в Индии, как он смог узнать, наксалитская герилья имела чрезвычайно разношерстный характер, и это давало шанс….

Вслух же Андрей сказал Тане, отвечая на ее слова о счастье умереть с любимым человеком:

- Возможно, у нее было другое, еще большее счастье – не дожить до победы и не увидеть того, как одного тирана сменил другой, куда более кровавый. Некоторые из ее соратников дожили…

Ее лучшая подруга , арестованная позже всех и отсидевшая в главной царской тюрьме 21 год,  умерла здесь, в городе, в 1942 году, отказавшись эвакуироваться,  хотя ей и предлагали – спасайте детей, а не 90-летнюю старуху – вот она-то все увидела, и в увиденном не было счастья.

Андрей старался противодействовать таниному романтизму и воспитывать из нее не экзальтированную фанатичку, а человека, понимающего, что мир – не черно-бел. «Она – единственное, что останется от меня здесь, думал он, и я не хочу, чтобы от меня осталась восторженная – до первого плохого случая – дурочка».

Андрей сказал:

- Вместе с ними должны были повесить еще одну девушку – дочь не столичного губернатора, а простого еврейского ремесленника из захолустья. Она была хозяйкой конспиративной квартиры, где они собирались перед нападением. Ее не повесили, потому что она ждала ребенка - от человека, которого арестовали еще раньше и который потом умер в самой страшной царской тюрьме – сколько же у них было влюбленных пар – Желябов и Перовская, Гельфман и Колодкевич, Михайлов и Корба, Ошанина и Баранников, Квятковский и Иванова, Фроленко и Лебедева, Якимова и Ланганс, Морозов и Любатович, Франжоли и Завадская – и о каждой хоть роман пиши.

Смертную казнь ей отложили до рождения ребенка, но вскоре после родов она умерла в муках, больших, чем при смерти на виселице. Ребенок умер тоже…

Они помолчали, склонив головы, потом Таня вспомнила, что в начале рассказа было упомянуто, что казненных было пятеро, и спросила:

- А кто был пятый?

- А пятым был несчастный предатель, самый несчастный из всех них – от такого определения Таня удивленно посмотрела на Андрея и сказала – предатель есть предатель, чего его жалеть?

Андрей ответил:

- Вот та, другая, 117 лет назад, тоже так думала, и отшатнулась от него, когда он подошел попрощаться к ней перед казнью.

А он был совсем молодой парень, просто не рассчитавший своих сил и захотевший стать героем, не подумав, что за героизм нужно платить, и что умирать – больно, а еще больнее – ждать смерти. Его быстро сломали – не пытками, нет, всего лишь ожиданием неизбежной скорой смерти. Он выдал всех, кого знал, но это его не спасло.

Его повесили последним, он видел, как умирали те, кого он предал, он очень хотел жить, и долго цеплялся ногами за скамейку,  с  которой его спихивал палач.

А вот она не стала ждать, спрыгнула со скамейки сама – и умерла сразу.

Таня представила, как она стоит на скамейке, на голову надет мешок, поэтому плохо видно и трудно дышать, шею вниз давит висящая на ней тяжелая доска с надписью «ЦАРЕУБИЙЦА»,  а вверх тянет туго завязанная петля, и из  принципа нужно успеть спрыгнуть со скамейки самой – о, как это страшно!, - хотя бы на секунду раньше, чем скамейку  выбьет уже подходящий, покончив с предыдущей жертвой,  палач. Дальше будет хруст позвонков, боль – и темнота.

Солнце светило так же, как 117 лет назад, люди шли по своим делам, Таня старалась не разреветься.

Глядя на ее лицо, искаженное чужой болью – иногда Андрею приходилось всей силой воли сдерживаться, чтобы не прижать Таню  к себе и не расцеловать ее пухлые  розовые губы, Андрей был моралистом, и знал, что Михайлов и Желябов не одобрили бы соблазнения 16-летней девочки, за это грозило бы исключение из партии без права возврата – Андрей думал, что рассказанная им история, произошедшая 117 лет назад, если смотреть на нее остраненным взглядом, кажется древней легендой:  влюбленные сын крепостного и дочь губернатора убивают тирана, их вместе казнят, но их смерть создает бурю, которая через 36 лет опрокинет тысячелетний трон.  Об этом мог бы написать Шелли, хотя о чем-то подобном много десятилетий раньше он и так написал (19) …

- Ничего, - сказал Андрей, - до наших дней они все равно бы не дожили. И они умерли не зря. Потому что вон там – и он показал куда-то вдаль  - спустя 17 лет, рабочие впервые вступили в драку с полицией, швыряя в фараонов кирпичами, булыжниками и бутылками из-под пива.

Это были ткачи – их зарплаты, в отличие от зарплаты металлистов, не хватало на то, чтобы снимать не только квартиру, но и комнату, они жили в рабочих казармах,  десятками, а то и сотнями человек в одном помещении – с женами и детьми. Вся их жизнь проходила на виду, уединиться было  невозможно. Стоял непрерывный шум, от запаха сотен человеческих тел было не продохнуть – родители Тани при всех своих пороках выделили ей отдельную комнату, и она не понимала, как можно жить иначе.

Их лица были бледны, ни кровинки – как будто Капитал высасывал их кровь в самом прямом смысле. От шума ткацких станков они быстро глохли – и могли услышать что-то, лишь если им кричали в ухо.  Зашедшего как-то в казарму ткачей революционера  они поразили как будто были иным человеческим видом – а был он не дворянином и не интеллигентом,  а всего лишь рабочим-металлистом, снимавшим отдельную комнату.

И вот эти-то парии восстали и пошли с кирпичами на фараонов. Впервые на силу ответили силой не революционеры-интеллигенты, а простые рабочие люди.

И тогда впервые в нашем городе повеяло ветром Революции (20).

Они шли дальше и дальше, спустя годы в воспоминаниях Тани эти прогулки уже слабо различались:

  – А вот здесь рабочий-эсер еще через 20 лет застрелил большевистского комиссара. Комиссар ехал на митинг, колесо машины спустилось, комиссар нервно курил, ожидая, пока шофер сменит колесо  - я опаздываю на митинг, рабочие могут принять эсеровскую резолюцию, и к нашим проблемам добавится еще одна, это был известный большевик, один из самых известных, еще полтора года назад работавший портным в далекой стране, а сейчас решающий судьбы миллионов, - а мимо проходил простой рабочий эсер, так и остававшийся скромным муравьем своей партии, у него был револьвер,  тогда все ходили с револьверами – и девушки? – а то как же! – о, как кружилась ее голова от таких рассказов, револьвер – это тебе не новые тряпки! – он узнал большевика и выстрелил не раздумывая, большевик упал, обливаясь кровью, а эсер – не наш, а правый - сумел убежать, уехал из города и дальше его никто не видел ни живым, ни мертвым.  Расстреляла ли его большевистская ЧК на Урале или повесили белые на Украине, застрелили ли из обреза грабители на проселочной дороге, чтобы забрать хорошие городские сапоги, умер ли он от тифа на глухом полустанке или испытал просветление и ушел замаливать грехи мира в сибирскую тайгу, где и дожил до 1960-х годов – никто никогда не узнает…

- А кто был прав – этот эсер или большевик?

- Я не знаю, Таня, я правда, не знаю.

- Ты – да не знаешь?

- Если бы жил тогда, наверное, верил бы, что знаю. Счастье такой веры уже кончилось – или еще не наступило.

Андрей мучился своим безверием,  вопросов у него было больше, чем ответов, его романтическая народническая натура разъедалась рационалистическим умом. Поэтому он мечтал уехать куда-то, где мог бы обрести простую нерассуждающую веру, которая на заре 20 века была у любимых им белостокских анархистов и  у не любимых им палачей-идеалистов из ЧК. За обретенную веру он готов был заплатить не только своей жизнью, но и любовью Тани, которую не мог взять с собой в неизвестность и поэтому оставлял одну, дав ей знание,  в котором много скорби.

Таня впитывала знания как губка и увязала в новом для нее мире. Любовь к миру благородных страстей и великих идей переплелась у нее с любовью к человеку, который открыл для нее этот мир.

Это была эпоха зазора между советским ханжеством и ханжеством православным, поэтому о начавшей бросаться в глаза дружбе преподавателя и малость сумасшедшей ученицы судачили, но не более того.

Что и как она говорила ему при их последней беседе, она дословно не помнила. Просила забрать с собой, предлагала взять себя – взять в обоих смыслах, говорила, что любит его, что не переживет, если он не будет у нее первым, что он открыл новый для нее мир и будет последним подлецом, если оставит ее в старом, что она хочет быть с ним до конца, какой бы этот конец не был. 

- Мы поговорим об этом через 5 лет, - сказал он.

- Я буду ждать, - ответила она.

Он прислал ей два очень интересных и нежных письма, по  которым было видно, что решение оставить ее далось ему недешево, а потом пропал. Просто вышел – и дальше никто его не видел ни живым, ни мертвым. Таня выясняла о его судьбе у его друзей и знакомых. По самой популярной и реалистической версии, он просто случайно погиб – не то был убит уличными грабителями, не то утонул в Ганге, не то был съеден крокодилом. По другой версии, он испытал просветление и ушел в ашрам, где занимается духовными практиками, чуждый прежней жизни. По третьей версии, в которую непоколебимо верила Таня, он ушел не в ашрам, а к наксалитам (21):

-Он хату покинул,

Ушел воевать,

Чтоб землю в Бенгалии

Крестьянам отдать.

Таня прождала его 5 лет и сошлась с Артуром лишь после того, как эти 5 лет истекли. Впрочем, у нее была иррациональная стопроцентная уверенность, непонятная в такой чуждой мистике рационалистке, что их пути с Андреем обязательно пересекутся, что они будут вместе - и что когда он снова появится в ее жизни, она будет с  ним, где бы и с кем бы перед этим она ни была, и что бы с ним самим не случилось в наксалитской герилье, даже если он потеряет в ней глаза или ноги…

Автор не сомневается, что останься тогда Андрей с Таней, года через три она напрочь разочаровалась бы в нем, а заодно во всем, что с ним ассоциировалось, т.е. в революции и социализме. Но  он уехал – и остался в ее памяти прекрасной легендой…

Интерес к истории Востока был у нее от Андрея. Микробиологией как профессией она занялась тоже по данному когда-то им совету, По словам Андрея, в естественных науках, в отличие от гуманитарных, меньше приходится кривить душой.

- А ты кривил?

- Нет, но иногда об этом жалею.

От нахлынувших воспоминаний и переживаний – куда более сильных и важных, чем вчерашний разрыв с Артуром, Таня рыдала. Рустем говорил ей самые ласковые, нежные и успокоительные слова – на староперсидском. Если о политике и религии он мог, хоть и не всегда правильно, говорить на русском, то, как ей много раз еще предстояло убедиться, язык нежности был у него исключительно персидским, и когда он пытался сказать ей что-то ласковое на русском, получалось  нечто запредельно корявое и нелепое:

- Не рыдай, мой камень дорогой…эээ, кирпич  мой драгоценный.

- Не порть русский язык, о, Победитель Иблиса, а лучше поцелуй меня, - попросила она его и положила его руку на свою грудь, он ощутил ее сердце, как если бы держал его на ладони, и его залила волна нежности -  Все равно этим кончится и нам друг от друга никуда не деться….

Глава 5. Иблис прикованный.

Через два часа она сказала возлюбленному:

- Только знаешь, милый, когда вернется Андрей, я все равно буду с ним.

- Кто такой Андрей? – спросил Рустем.

- Мой Учитель, - и Таня сжато рассказала свою историю.

- Знаешь…ээээ….фонарь моих зениц – Таня от хохота свалилась с ящика, на котором сидела, одетая лишь в один рустемов дворницкий фартук, Рустем за компанию посмеялся с ней, нежно поднял, они еще целовались 2 минуты, затем он продолжил - у хуррамитов 9 века были другие представления о любви, чем у мусульман и христиан.

- И какие же?

- Любовь не делят, любовь множат. Чем больше людей ты любишь, тем ближе ты к идеалу всеобщей любви к человечеству.

- Да будет так, - Таня сказала это как  клятву.

- Да будет.

Она прижалась к Рустему и сказала:

- Знаешь, о,  Борец Справедливости, когда мне было 12 лет и меня начали интересовать мальчики, я дружила с одним мальчиком во дворе и даже пригласила его в гости – когда родителей не было. Мы пили чай с конфетами – родители Тани любили чай, и именно поэтому она потом подсела на кофе – и вдруг меня охватил кошмар. Мы будем встречаться, затем начнем целоваться, затем будет то, что всегда делают взрослые, затем мы поженимся, пойдут дети, я буду работать на ненужной ни мне и ни кому работе, затем пойдут внуки, мы будем собираться на семейные посиделки, какие устраивали мои дедушка с бабушкой, я буду говорить, как правильно я прожила жизнь. Дальше я умру, и от меня останется несколько костей, и когда умрут мои внуки, никто не вспомнит меня ни добром, ни злом. Нет! Нет! Я не хочу для себя такой жизни!

- И что было потом? – поинтересовался Рустем.

- Потом я вежливо отдалилась от этого мальчика  - несколько лет назад его зарезали в пьяной драке, на несколько лет забыла о мальчиках и стала читать книги.

- Ты будешь новой Фатимой, и тебя будут помнить три тысячи лет - пообещал Рустем.

Она ощутила тяжесть тысячелетнего груза. Жила-была девушка, имела проблемы с родителями и сверстниками, как имеют их многие, училась, исследовала всякие микроорганизмы, смотрела фильмы, ездила в отпуск в глухие уголки, влюблялась и расставалась, присутствовала на посиделках, почему-то называвшихся партсобраниями – и вдруг стать новой Фвтимой? Да, она захотела когда-то увидеть дым истории – а кто этого не хочет в 16 лет?

И она вспомнила, как была на костре.

- Помнишь, милый, как я выключилась, когда ты сказал, что увидеть дым истории можно только с костра? Так вот, я была на костре.

Она рассказала свое видение во всех подробностях, не обойдя даже скабрезные реплики зрителей,  и закончила:

- Понимаешь, это не было, как если бы я что-то нафантазировала. Я действительно была на костре – где и когда, я не знаю, но я видела с костра дым истории.

Рустем крикнул что-то по-персидски и ударил кулаком по столу в порыве чувств. Затем посмотрел на Таню и торжественно произнес: 

- Тебе не миновать того, чтобы стать новой Фатимой.

Таня вопросительно посмотрела на него:

- Понимаешь, о… - он подбирал русское определение, но Таня пресекла попытку:  Только без «драгоценных кирпичей», пожалуйста, - так вот, хуррамиты верили в переселение душ.

Это была правда, другой вопрос, что все хуррамитские тексты были уничтожены  ревнителями исламской ортодоксии, и поэтому Рустем создавал свой неохуррамизм самостоятельно, на основе обрывков информации об идеях хуррамитов 9 века.

Обычно душа не помнит ничего о своей жизни в другом теле, - продолжал Рустем. – Но в редчайшие минуты экстаза ей открывается часть ее прошлой жизни. В одной из своих жизней, а, может, и не в одной, ты была  еретичкой и тебя сожгли на костре. Может, ты была Маргаритой Пармской…

…или старицей Аленой, - задумчиво дополнила Таня. От всего пережитого (господи, еще вчера она спорила о названии  троцкистской газеты и ее не жгли на костре) способность к научному материалистическому пониманию явлений психики у нее развалилась, и она действительно готова была поверить Рустему, что в одной из прошлых жизней сгорела на костре. Не зря Артур считал ее склонной к мелкобуржуазной эмоциональности, которая может завести в дебри эсеровщины – но завела она  Таню куда дальше, в 9 век.

- Кто такая старица Алена? – не знал или забыл Рустем.

- Старица, монахиня  по-современному, Алена командовала одним из отрядов Степана Разина, а когда ее отряд разбили, то ее сожгли в срубе. Перед казнью она с вызовом сказала главному карателю князю Долгорукому «Если бы все, как я, воевали, ты, толстобрюхий боров, поворотил бы лыжи».

Эта история когда-то врезалась Тане в память, и старица Алена стала одной из ее любимых героинь – вместе с Перовской  и Склодовской-Кюри – но, попытавшись рассказать о ней Артуру, она услышала: «Нам нужна не стихия крестьянского бунта, а медленная поступь батальонов пролетариата».

Рустем не понял выражения «поворотить лыжи» и не знал, что такое «сруб» , но смысл сказанного был ему ясен. Таня продолжала:

- О ней осталось всего 4 документа – 2 отписки воевод и 2 упоминания иностранными современниками. Это – все. Больше ничего нет. Кем она была – красивой крестьянской девушкой, сбежавшей в монастырь от домогательств местного боярина и отдавшей всю свою любовь Богу Правды, или морщинистой пожилой крестьянкой, успевшей схоронить детей и внуков, думала ли она годами, что пришла пора поднимать бунт против господ, или на нее низошло озарение, когда она услышала от случайного перехожего путника, что в низовьях Волги Степан Тимофеевич  поднимает  народ за правое дело – об этом никто никогда не узнает…

- Узнаем, - уверенно изрек Рустем. – Когда кончится Последняя Битва, и Иблис будет прикован крепчайшими цепями к горам на краю Земли,  люди воскресят мертвых. Бог им поможет в этом.

Сперва воскресят всех Борцов за Правду,  отдавших за нее жизни во все времена, дальше воскресят всех невинных страдальцев классового общества – Рустем, твоя смесь марксизма со средневековыми ересями воистину бесподобна, - прокомментировала Таня, - всех простых трудовых людей, страдавших при эксплуататорских формациях, а последними воскресят всех  слуг Иблиса, всех феодалов и капиталистов.

- А их-то зачем? – не поняла Таня.

- Как зачем? Чтобы перевоспитать и исправить. Лишь когда они исправятся, совсем исчезнет прошлое Зло.

А последним воскресят самого Зоххака. Он будет просить прощения у всех своих жертв, и лишь когда его простит съеденный им первый младенец, лишь тогда Иблис испустит последний вой и издохнет в своих горах.

- А почему ты не хочешь перевоспитать Иблиса? – рациональное научное мышление у Тани съезжало окончательно.

- Он не поддается перевоспитанию – единственный из живых существ.

- А может, попробуем?

- Лучше и не пытаться.  Иблис хитер – он притворится, что исправился, и обманет.

Разум у потрясенной всем пережитым и влюбленной до умопомрачения Тани отключился настолько, что она не заметила противоречия в идеях Рустема:  вера в переселение душ была несовместима с верой в научное воскрешение мертвых, уж не говоря о том, что обе идеи противоречили научному социализму….

Некоторое время они молчали. Затем Таня взяла Рустема за руку и просто сказала:

- Мне страшно, иногда мне очень страшно, так страшно, что не передать словами.

- Ты боишься смерти? Ее все боятся, но все умирают. Нет смысла бояться неизбежного.

- Да, я боюсь своей смерти, но я сумею справиться с этим, сумею умереть как надо. Я уже раз сумела умереть на костре – как сказал бы Артур, начав с оппортунизма  в вопросе о названии газеты она в силу неумолимой логики  классовой  борьбы уже на следующий день верила в переселение душ и готовилась стать новой Фатимой. -  Страшнее своей смерти – смерть человечества.

- Ты о чем? – не совсем понял Рустем.

Таня начала, спутано и коряво, излагать свои мысли, проявившиеся и  в ее размышлениях на  костре (о девушке, которая через миллиарды лет будет так же стоять на костре, а еще через миллиарды – третья, и в бесконечность). Мысли эти возникли после прочтения  книг, написанных двумя великими коммунистами-материалистами 19 века – широко известной всем, кто жил в СССР, «Диалектики природы»  Энгельса и гораздо менее известной «К вечности – через звезды» Огюста Бланки.

Величественная и безжалостная картина, обрисованная в обеих книгах, зачаровала Таню – как зачаровывает проходящий в полуметре от тебя поезд или глубокий колодец. Миры, возникающие по неумолимым законам движущейся материи и исчезающие по этим же законам, потом их сменяют новые миры, за ними приходят третьи, и т.д. и т.д. и в  бесконечность. Причем, во всяком случае, по мнению Бланки, ввиду того, что число элементов мира конечно, а мир  бесконечен, то в бесконечности конечное число комбинаций элементов будет повторяться бесконечное число раз. Таня бесконечное число раз стояла на костре в прошлом и будет стоять в будущем, но между этими Танями, отделенными миллиардами миллиардов лет, нет никакой связи.

Ей было сложно объяснить эти свое сокровенные страхи. Их понял бы только Андрей – но его в ее жизни не было. Артур, которому она пыталась что-то объяснить, обвинил ее  в «пережитках метафизического материализма 18 века».

- Понимаешь, Рустем, когда я умру, но останется обо мне память, я еще не совсем умру. Когда не останется памяти, но останется мое дело, я тоже еще не совсем умру. Когда мое дело растворится в других делах человечества, я  тоже еще буду жить.

Пока живо человечество, живы и Маздак, и Ленин, и старица Алена, и все, давно забытые по именам, их соратники,  и распоследний египетский раб, раздавленный глыбой на постройке пирамиды, тоже еще жив, и кроманьонец, задранный леопардом.

Когда умрет человечество, тогда окончательно умрут все мертвые. Не будет ни Маздака, ни Ленина, ни нас с тобой. Через миллиарды лет появятся новый Маздак и новый Ленин, мы снова встретимся с тобой на скамейке во дворике и ты снова спросишь меня, зачем я плачу. Но те Рустем и Таня ничего не будут знать о нас, как мы не знаем о тех Рустемах и Танях, кто из раза в раз жил до нас. Мы не можем дать будущим Рустемам и Таням наши  знания, чтобы они избежали наших ошибок,  как нам не дали свои знания жившие за миллиарды миллиардов лет до нас Рустемы и Тани. Каждый мир замкнут в себе, выход из него не возможен, и это будет повторяться вечно.  Мы сможем покончить с Неправдой, сковать Иблиса и построить коммунизм, но наша Вселенная обречена, и коммунизм не вечен. Иблис возродится через миллиарды лет, - на глазах ее стояли слезы.

Девушка,  плачущая из-за того, что коммунизм не вечен, в нашу эпоху была воистину редкостным и удивительным зрелищем…

Обычно, впрочем,  она старалась не думать обо всем этом, ибо от таких головокружительных бездн можно было легко сойти с ума.

Рустем гладил ее по руке и что-то ласково говорил по персидски.

- Что ты там бормочешь? – спросила она.

- Не рыдай так, о персик с шахского огорода – на губах Тани появилась улыбка, Рустем уже понял, что его переводы персидских нежностей на русский ее смешили, и  начинал пользоваться этим, когда нужно было ее развеселить и успокоить  – Зерван, Бог Времени, старше Иблиса. Он не добр, как Бог Правды, и не зол, как Иблис, он равнодушен. Покончив с Иблисом, мы доберемся до Зервана. Наука доберется. Наука разорвет власть Времени и сомкнет миры.

- Ты говоришь о науке, о хуррамит из 9 века?

- Я – хуррамит из 21 века. И мой отец преподавал научный атеизм – своим отцом Рустем гордился, и Таня ему завидовала. Ей гордиться было некем – разве что прадедом, воевавшим в  красной 28-й Железной дивизии Азина в Гражданскую.

Таня прижалась к нему, они долго целовались, а потом Рустем сказал:

- Есть русская пословица: каждому овощу – свое время.  Сегодня нужно покончить с Иблисом, с Зерваном мы начнем разбираться через две тысячи лет.

У нее было странное ощущение от Рустема: он был куда фанатичнее не только Артура, но даже самого Ивана Непрошибаева, он говорил иногда вещи, совершенно нелепые и чудовищные для еще буквально вчера убежденной материалистки Тани, но в нем совершенно не было той ограниченности, которая была у Артура и Непрошибаева. Он умел слушать, умел понимать чужие идеи, даже когда не соглашался с ними, и в нем было соединение нежности и силы, которое кружило голову Тане.

Эпилог. Даи в Йемене


Они сидели и пили чай.  Уже темнело, Тане скоро надо было уходить, хотя расставаться с Рустемом даже на день было выше ее сил…  Нужно было забрать у Артура свои вещи и вообще думать о бытовых вопросах, но этим она решила заняться с завтрашнего дня.  Сегодня она устала настолько, что если бы начала что-либо делать, то лишь напортачила бы.

- Что делать-то будем, о, Знамя моей Мечты? – спросила Таня.

Рустем понял, о чем она спрашивает – в отличие от Артура, он понимал ее с полуслова:

- Я расскажу тебе историю, которую читал в старых книгах, когда был шиитом.

Это было в те времена, когда воины Пророка сокрушили одну империю и половину второй. Но, разгромив Иблиса, они сами прониклись его духом. Алчность и стяжательство торжествовали в рядах тех, кто еще вчера крушил  Неправду и карал Зло.

Прошли  времена, когда умму возглавляли святые бессребренники Абу-Бакр, продолжавший, став халифом, торговать финиками на базаре, и Омар (22), жены которого измучились, латая и штопая его единственную рубашку. Власть над уммой взяли потомки Муавии, сына презренного Абу-Суфьяна, главного врага Пророка.

Тогда те, кто помнил, что Всевышний послал откровение Пророку ради блага обездоленных, а не ради похоти богачей, решили, что наступил предел терпения, и что власть тиранов должна быть низвергнута. Они решили начать с Йемена и послали в Йемен двух даи – по вашему будет, комиссаров. Одного на юг, другого на север.

5 лет даи вели жизнь праведных отшельников, жили трудом своих рук и молились Всевышнему – ага, жили в лесу, молились колесу, - хихикнула Таня, Рустем недовольно посмотрел на нее и возразил: в Йемене нет лесов, о, мармелад моей души – это пословица такая, о, Любимейший из Знатоков Русского Языка -  итак, они молились Всевышнему и вели праведную жизнь.

Народ видел, что они не похожи на жирных мулл, служащих богачам и променявших Заповеди Всевышнего на миску жирного плова, и через пять лет люди стали приходить и молиться вместе с ними. Но они по-прежнему не говорили того, ради чего они были здесь.

И прошло  еще 5 лет – а всего 10 лет, -  и люди стали говорить даи:  о святые отшельники, вы ведете праведную жизнь,  вы делитесь последней лепешкой с голодными, посоветуйте нам, как жить. От непрестанных трудов наши руки жестки, как копыта верблюда,  груди наших жен высохли, как бурдюк путника, пересекшего пустыню, но все плоды наших трудов забирают те, кто погряз в грехе праздности и в пороке корысти. Знаете ли Вы, кто тому виной? И неужели по воле Всевышнего так будет всегда?  Неужели наш Бог хуже Шайтана?

Так они говорили 5 лет, и через 5 лет – а всего прошло 15 – даи сказали: нет, Всевышний не хотел, чтобы жизнь на земле была жутче ада.

И они стали говорить людям Истину, и говорили ее 5 лет, - вели пропаганду, уточнила Таня, - а люди впитывали их слова жадно, как пустыня впитывает дождь, выпадающий раз в 10 лет.

И еще через 5 лет – а всего прошло 20 – и могут ли твои троцкисты, о, моя Фатима , 20 лет вести такую неустанную работу – люди спросили у даи: так что же мы должны делать, чтобы осуществить Справедливость.

Как, вы еще не поняли? – спросили даи. – Табун  газелей может растоптать льва, воробьи, объединившись в стаю, заклюют ястреба. Власть богатых и сильных будет низвергнута. Берите меч, о, обездоленные, и мир будет ваш!

И они взяли меч – и взяли Йемен, - закончил свой рассказ Рустем.

- А что было потом?

- Это другая – и грустная -  история. Иблис силен, - неопределенно ответил Рустем.  – Но Йемен они все же взяли.

- Ты замечаешь, - спросил Рустем Таню, что Город становится другим.

- Каким?

- Не светлым, а смуглым.  Причем, здесь тоже так, как один русский поэт писал про Штаты «черную работу делает черный, белую работу делает белый» (23). Таких, как я, тружеников, строящих дома, но не живущих в них, лишенных Родины и чужих этому миру, все больше, и без нашего труда Город встанет.  Когда они поймут, что без их труда не было бы ничего, тогда перевернутый мир перевернется и встанет с головы на ноги.  Обездоленные Земли еще скажут слово – и так скажут, что придет конец не только Зоххакам, но и самому Иблису…

P.S.   У Рустема и Тани все хорошо, но означает ли это, что они создали семью и обзавелись кучей детишек, или же они создали хуррамитскую секту, готовящуюся то ли в горах Хорасана, то ли в каком ином месте пойти по пути Маздака и Бабека, читатели вольны домысливать по своему вкусу. Судьба Андрея так и остается неизвестной, хотя некоторые эксперты ЦРУ приписывают антисталинистский поворот наксалитской идеологии влиянию загадочного «товарища из России». Егор Одинцов ушел из троцкистского движения и открыл небольшую авторемонтную мастерскую, где смог реализовать свою склонность к практической работе. Артур продолжает выпускать газету «Рабочая свобода» - сейчас, правда, только в электронном варианте (pdf-формат) и почти закончил выкладывать перевод книги Жака Иммортеля с обличением отступников от троцкизма.  Сам Жак Иммортель, которому надоело клошарить в Южной Франции, воссоздал свой 48-й троцкистский Интернационал, куда принял Артура в качестве русской секции и даже избрал его своим заместителем.


Комментарии.

1). Паблоизм, манделизм, хилизм, ламбертизм, моренизм – названия конкурирующих направлений в международном троцкистском движении.
2). Амадео Бордига (1889-1970) – основатель Компартии Италии и итальянского левого коммунизма – одного из антисталинистских направлений в марксизме.
3).  Т.е. старообрядческим.
4). Пассионария – прозвище руководительницы сталинистской Компартии Испании в конце 1930-х годов Долорес Ибаррури.
5). Клошар (фр.) – бродяга, бомж
6).  Это действительно слова Маркса.
7). Али – двоюродный брат и воспитанник Мухаммеда, четвертый халиф, проигравший гражданскую войну Муавии – основателю династии Омейядов. Сторонники Али положили начало шиизму, партия Муавии – суннизму.
8). Иблис – злой дух, дьявол.
9).  Рустем – один из главных героев эпической поэмы великого иранского поэта 10 века Фирдоуси «Шах-намэ».
10). Хусейн – сын Али, погибший при попытке поднять восстание против Омейядов. Для шиитского ислама мученическая гибель Хусейна примерно такое же основополагающее событие, как распятие Христа для христиан.
11). О тиране – людоеде Зоххаке и кузнеце Каве см. дальше.
12).  М. Томара. Бабек. М., 1936
13).  Али Шариати – шиитский богослов, сторонник союза революционного ислама и марксизма
14).  Иоахимиты – последователи  христианского богослова Иоахима Флорского , выдвинувшего теорию о смене трех эпох в истории человечества – Царстве Отца, Царства Сына и грядущем Царстве  Святого Духа. В этом последнем не будет неравенства, частной  собственности и государства. Теория Иоахима Флорского стала идейной основой многих бунтарских ересей западноевропейского средневековья.
15).  Морис Симашко. Маздак
16). Хариджиты – радикальная плебейская секта в раннем исламе, левее шиитов, сторонники выборности халифов всей общиной. В 7-10 веках устроили много восстаний против феодалов. К настоящему времени умеренное направление хариджизма господствует в Омане и уцелело кое-где в Северной Африке.
17). Анабаптизм – радикальная плебейская секта времен Реформации и Крестьянской войны в Германии.
18). Рустем читает «Партизанский марш» в переводе историка-ираниста З.А. Арабаджаняна. Гуахиро – кубинский крестьянин, дехканин – иранский крестьянин. Гилян – провинция на севере Ирана, исторический центр революционного движения в стране. Здесь в 1920-1921 годах существовала Гилянская Советская республика, а в 1971 году нападением на полицейский участок в городке Сихкал федаи начали вооруженную борьбу против шахского режима.
19). Поэма великого английского поэта начала 19 века Шелли «Лаон и Цитна»
20). Андрей рассказывает о забастовке на фабрике Максвелла в 1898 году.
21). Наксалиты – индийские партизаны-маоисты.
22).  Абу-Бакр и Омар – первый и второй халифы.
23). Слова Маяковского.