Клятва Ильича

Шел 1909 год. Задавив Первую русскую революцию, царизм праздновал свой последний триумф. Революция, раненой гадюкой снова уползала в подполье, чтобы вылететь из него в 1917 году огнедышащим драконом.

Большевики съезжались в Париж на совещание.  Совещание должно было решить, как из поражения готовить победу,  обсудить меры борьбы с самодержавием и буржуазией, а заодно – с ликвидаторами,  голосовцами, отзовистами, ультиматистами и прочими путаниками.

Среди приехавших на совещание в Париж к Ленину был москвич Владимир Шулятиков, фанатик-революционер и интеллигент-бессеребренник. Знавший 9 языков, он жил беднее самого бедного пролетария, отдавая все деньги на нужды революции. Обладатель тонкого поэтического вкуса, переводивший испанские стихи, дубоватостью и сухостью своего марксизма он пугал даже Ленина и был способен на вопрос какого-то заинтересовавшегося искусством рабочего: «Скажи, товарищ, - ты ж  у нас все знаешь, - что такое танго, что это за танец такой?» - ответить: «Танго - танец аргентинского скотоводческого крестьянства, живущего в условиях полунатурального хозяйства, но используемый крупной монополистической буржуазией в целях одурачивания промышленного пролетариата».

По общему складу мировоззрения и непримиримому темпераменту Шулятикову было самое место с большевиками-впередовцами, совсем недавно порвавшими с Лениным, обвинив его в меньшевизме, но Шулятиков остался с Лениным.

Первые дни совещания все шло хорошо, обсуждения были по делу, работа спорилась, но на четвертый день Шулятиков пришел странно возбужденным и, попросив вне очереди слово, начал плести околесицу, что все, здесь собравшиеся – меньшевики, и даже сам Ленин – скрытый меньшевик.

- Говорил же я, что нельзя его звать. Впередовец он, скрытый впередовец. Пустили впередовскую гадюку к себе за пазуху…, - зашептал Ленину на ухо Григорий Зиновьев, с недавних пор исполнявший при Ленине роль неразлучного адъютанта.

Но дело объяснялось иначе.

-Ты, Ильич, не думай чего плохого,  он как напьется, ему завсегда меньшевики мерещутся. Иной допивается до чертиков, а Володька наш – до меньшевиков. А так мужик он хороший и линии партии верный,  - со смущенным смехом сказал один из делегатов.

- Как так напьется? Что значит напьется? Куда вы смотрели? – среагировал Ленин.

- Мы что, сторожа ему? Мужик, чай, взрослый, своя голова есть.

- Теперь будете сторожа. Значит так товарищи: до конца совещания все наличные деньги у товарища Шулятикова отобрать, контроля за ним не ослаблять. Ответственными будете товарищи  - ты и ты.

Деньги у Шулятикова были отобраны, следующие два дня все было благополучно. Шулятиков, виновато улыбаясь, инцидентов больше не делал, говорил по существу, рассказывал всякое интересное о рабочем движении в Москве и о борьбе с попытками меньшевиков навязать рабочим свою гнилую линию.

На третий день двое товарищей, жившие с Шулятиковым в одной комнате, пришли крайне смущенные и сказали, что Шулятиков с утра пропал. «Мне, говорит, братцы, до ветру надо» - и ушел с концами.

-Что ж, товарищи, пока начнем без него, а потом подумаем, где искать, - сказал Ленин.

Беседа о партийных делах не клеилась, душу у всех грызла тревога.

Уже под вечер дверь сильно хлопнула. На пороге стоял толкнувший ее ногой Шулятиков – в одной руке была початая бутылка, по бутылке торчало из карманов, и бутылками была под завязку набита сумка, которую он держал в другой руке.

- Ну, братцы, скажу я вам, французский рабочий и русский рабочий – братья навек. Француз – это не немчура какая, прости меня Маркс с Энгельсом, недаром он, француз, четыре революции сделал. Зашел я с утра в кабак, - а день-то выходной, - так и так говорю, есть я русский марксист, хочу выпить с братским французским пролетариатом, только денег в кармане ни полушки, оппортунисты-меньшевики все отобрали.

Так они меня и напоили, и с собой дали. Ох, и пили же мы с ними за погибель мировой буржуазии, чтоб ей пусто было!

Да вы пейте, братцы, не стесняйтесь, - . Шулятиков сунул в руку ошарашенному Григорию початую бутылку и стал выгружать на стол остальные.

- Это катастрофа, товарищи, это провал совещания! – зашипел Григорий.

- Все вроде почти обсудили, не грех и выпить, - и один из делегатов, забрав у Григория бутылку, смачно крякнул.

Другой отозвал Ленина:

- Отойдем, Ильич, на минуту,  разговор по душам есть.

В запой он ушел. А тут без медицины никак. Всем он хорош, и любим мы его, рабочие, других таких интеллигентов – уж ты, Ильич, за прямоту прости, - чтоб нашему брату как свой были – у нас в партии нет, но как в запой он уходит, то пиши пропало. А здоровье у него плохое, пропадет он так. Спасать товарища надо.

- И как же его спасать? – прищурился Ильич.

- Да может у французов больница какая есть, где таких протрезвляют.

И Ильича осенило. 

- Слушай, Григорий, а ты не помнишь, Семашко все еще работает в своей больнице? 

- Работает, Владимир  Ильич, работает. Это он от партии отошел, а от медицины нет.

Семашко был врачом и большевиком, устроившемся в Париже на работу в одной из больниц, лечивших от алкогольной зависимости.  От партии он несколько удалился, и на совещании не участвовал.

- Это просто великолепно, батенька ты мой. Туда-то мы с тобой, Григорий, как вожди, его и потащим, товарища нашего, чтобы не говорил потом, что мы, как меньшевики, своих в беде бросаем. 

Перспектива сопровождать пьяного в стельку товарища Григория не прельщала, но Ленин впервые назвал его вождем, и званию нужно было соответствовать.

Жаркий летний вечер, когда они тащили на себе через весь Париж пьяного Шулятикова, запомнился Ленину и Зиновьеву надолго.  Шулятиков то огрузал  кулем и вождям партии приходилось тащить на себе его безжизненное тело, то внезапно оживал, и, воспользовавшись потерей бдительности Ленина и Зиновьева, пускался бежать. Гулявшие  дамы с детьми недоуменно смотрели на русских, играющих в догонялки – «А ведь взрослые же люди». Ловкий и быстрый Ленин, казалось, даже наслаждался беготней, но тучный Зиновьев тяжело дышал и то и дело останавливался, вытираясь платком.

-Как же ты, Григорий, от полиции-то бегал? – хохотал Ленин, поймав наконец Шулятикова.

- Ик, они все меньшевики, и полиция - тоже, - бормотал пойманный беглец.

Наконец они дошли.

-Уф, курил бы – сейчас точно бы закурил, - облегченно вздохнул у двери больницы Ленин.

Но их испытания не кончились. Симпатичная медсестра, выслушав  Ленина, что им нужен мосье Семашко, ответила, что,  к сожалению, мосье СемашкО уже ушел домой, и вернется только завтра утром. Тогда Зиновьев робко попросил, не примет ли больница внезапно заболевшего соотечественника мосье СемашкО,   но медсестра чуть-чуть игриво ответила, что, поскольку названный соотечественник находится сейчас в таком состоянии, что не соображает ни по-французски, ни по-русски, она не может взять на себя такую ответственность и оставить иностранного пациента одного. Впрочем, есть свободная комната, и уважаемые господа могут остаться в ней вместе со своим заболевшим соотечественником и подождать, когда утром придет мосье СемашкО.

- Бог Израиля, что моя жена скажет, у меня дети некормленные!.. – завздыхал Зиновьев, вытираясь платком.
 
- Надо, Гриша, надо. Назвался вождем – полезай в кузов – твердо пресек его нытье Ленин.

Это была одна из самых необыкновенных, муторных и тяжелых ночей в жизни Ленина. Шулятиков горячился все больше и нес околесицу, Григорий в его успокоении был плохим помощником и скорее сам нуждался в том, чтобы кто-то его успокоил. В голову Ленину лезли вредные мысли, что Богданов, лидер отколовшихся впередовцев, хотя и махист, и вообще путаник, но в деле помощи допившемуся до меньшевистских чертиков товарищу был бы куда более надежной опорой, чем смотрящий в рот, но несамостоятельный и вечно ноющий Зиновьев. 

«Я потерял Юлия, названного брата своего, он предал меня – как предал и учитель, Плеханов. Теперь потерял Богданова и Красина, сильных, смелых, умных, самостоятельных – и  меня не предававших. С кем я остался-то, с кем революцию готовить буду – с Гришей да с Левой Каменевым? Они верные ребята, слов нет, но куда уж им до Богданова и Красина».

Думая эти мрачные думы, Ленин ни на минуту не отвлекался от контроля за Шулятиковым, чтобы тот не сделал вреда себе или другим. А Шулятиков, не уставая,  бормотал всякую ахинею, и порывался выскочить то в дверь, то в окно, и Ленину приходилось удерживать его своей цепкой сильной рукой, иногда с помощью, а иногда без помощи Зиновьева.

Наконец, под утро Шулятиков замолчал.  Григорий дремал на своем стуле в углу,  Ленин, недовольно посмотрев на него – «Плохой помощник, а впрочем, какой есть», - задумался:

- Понабрал же я людей… Как с такими революцию делать? Один алкаш, другой тряпка.  Эх, где мой Юлий, брат мой названый, неужели навсегда разошлись стежки-дорожки, неужели мы на всю жизнь останемся врагами? (1)

Из раздумий его  вывел внезапно почти трезвый голос Шулятикова:

- Знаешь, Ильич, что Анку, сеструху мою, повесили царевы опричники? Говорил я ей – пропадешь ты с твоими эсерами. А у тебя дети малые, двое. Бывшему твоему на них наплевать, а я, сама знаешь, по тонкой ниточке хожу. 

Ленин вздрогнул. Он знал эту историю и именно поэтому относился к Шулятикову со скрытой нежностью, прощая многое, что не простил бы другим. Родство судеб было у них. Но зная  эту историю, он держал ее на окраинах своей памяти – как и свою, которую всегда помнил, но никогда не вспоминал. Он стал напряженно вслушиваться в речь Шулятикова:

- Власть класса, говорю ей, может свергнуть только класс, шлепнешь ты губернатора, министра  или самого царя – строй-то останется. Нет, говорит она, не могу я, лютуют жандармские опричники, Пресню кровью залили, из пушек по домам палили, детишки малые гибли, товарищи наши лучшие на виселицах пропадают. Им что, прощать все это, ждать, когда через сто лет твой пролетариат подымется? На силу – только силой. Пусть почувствуют – каково это, умирать.

Она добрая была, Анка. Когда малыми были, с кутятами и кошками возилась, детей потом учила…

Повесили ее. А она и убить никого не успела, она и товарищи ее…

Не прощу! У меня к ним личный счет теперь.

Не доживу я только. Рак у меня. Оттого и пью много, чтобы забыться, что не я мстить буду.

Слышь, Ильич, я ж знаю, у тебя тоже брата повесили. Мы все это знаем. Не говорим тебе, а знаем. И знаем, что тебе возврата нет. Потому и идем за тобой, что ты такой, как мы. Другим вождям нашим, хоть Плеханову, барину этому, хоть дружку твоему бывшему, Мартову, есть куда свернуть. Даже Богданову есть куда – в науку. Тебе сворачивать некуда. Отомстить царской кодле, так, чтобы всем чертям жарко стало, а дальше – пусть будет, что будет.

Об этом нельзя было с Лениным говорить. Это было то, что не укладывалось ни в какие слова. Тут не говорить, тут действовать надо. Подросток, не интересовавшийся политикой,  великолепно знавший ненавистную сверстникам латынь, хотевший стать профессором классической филологии, любимец директора гимназии, увлеченного латиниста Керенского(2), как маленький, игравший с его карапузом Сашкой – этого подростка не стало в те два месяца, в марте-мае далекого уже 1887 года, когда он узнал сперва об аресте, а потом о казни брата. 

Подросток сидел на берегу Волги, вспоминал брата, которого любил нежной и безответной любовью,  потому что брат, гордость семьи, старше его на 4 года, не обращал на него внимания, погруженный в свою науку и в нежную дружбу с их старшей сестрой Анной, а потом и вовсе уехал в Питер,  приезжая домой раз в год на каникулы и продолжая все каникулы грызть гранит науки, а во время своего последнего приезда, не замечая пытавшегося поговорить с ним по душам Володю, думал свою мрачную думу, вставать или не вставать на путь, с которого не будет возврата.

«Прощай, Саша! Ты меня не понимал, но я тебя понял. Я отомщу за тебя. Когда и как, я не знаю, но с твоего пути мне теперь нет обратной дороги».

Был май месяц, Волге не было конца и края, птицы щебетали, желтели одуванчики…

Теперь, похоже, эту клятву нужно будет повторить.

- Слышь, Ильич, ты мне обещай. Когда придет наш черед, когда станут отливаться кошкам мышкины слезки, ты отомсти. За Анку мою и товарищей ее, семеро их было, хоть они и эсеры,  но одним с нами пламенем горели. За брата своего. За Баумана, Грача нашего. За Ваньку Бабушкина. За Колю Шмидта, который хоть и был фабрикантского роду, но всей душой встал за рабочий народ – и которого эти изверги в тюрьме замучили. За Виргилия (3), который в царских тюрьмах с ума сошел. За всех наших, кто на Пресне погиб, кто на каторге умер, кто в ссылке пропал.

 И за детишек, которые в мусоре копаются и детства не знают, отомсти. И за баб, которые на фабриках к 30 годам старухами становятся. И за мужиков, которые пьют от безнадеги, и вся жизнь у них – работать и пить. А живи они по-другому, сколько из них Шекспиров, Марксов и Дарвинов вышло бы. Под каждой могильной плитой лежит  Шекспир – только он от жизни тяжкой не Шекспиром стал, а горьким пьяницей и сдох под забором. И так из поколения в поколение, за разом в раз. Как уж эсеры говорят: прогресс человечества – это деградация человека.

Отомсти за всех за них, Ильич. За всех нас отомсти. Царю и всему его змеиному отродью. Жандармам, попам, купцам и дворянам. Так отомсти, чтобы самому аду жарко стало, чтоб столетиями  помнили. Не должен человек есть человека, нельзя так, нехорошо это! Это тебя я не как марксист, это я тебе как человек говорю.

Ленин посмотрел на Шулятикова и спокойно и твердо сказал:

- Отомщу, тезка, обязательно отомщу. Обещаю.

P.S. Владимир Михайлович Шулятиков умер от рака желудка  25 марта 1912 года в возрасте 40 лет. Его сестра Анна была повешена в 1908 году вместе с другими шестью  бойцами эсеровского Северного боевого летучего отряда. Ленин свою клятву сдержал. 

Примечания:

Эпизод реально имел место, но некоторые детали изменены.

1). На самом деле это Ленин написал другому своему другу, Потресову, когда тот стал меньшевиком ««И вот я спрашиваю себя: из-за чего же, в самом деле, мы разойдемся так на всю жизнь врагами?»

2). Директором симбирской гимназии, где учился Ленин, был отец А.Ф. Керенского. Этот последний младше Ленина на 11 лет. Играл ли подросток Ульянов с карапузом Сашей Керенским, - исторической науке точно не известно.
3). Руководитель московских большевиков Виргилий Шанцер.