Помочь

Не знаю почему, но именно так, «по-улошному», звучало у нас это слово, образованное то ли от существительного «помощь», то ли от глагола «помочь». А скорее, от стихийного сочетания первого и второго, вопреки всем законам языка. Да и кто их знал эти законы? Во всей нашей улице в ту пору единственным человеком с высшим образованием была моя мама, но и она, врач-терапевт, вряд ли задумывалась над подобными лингвистическими тонкостями. Одним словом, «по'мочь» существовала как аксиома, как данность, не требующая объяснений. И главное заключалось не в звучании, а в том, что представляло собой это явление, названное словом «по'мочь», уникальное, ныне почти забытое и потому, видимо, такое манящее и постоянно пробуждающее ностальгические воспоминания.

Идёт время, меняется жизнь, иными становятся представления о ценностях человеческого бытия. Остаётся лишь память да щемящее чувство невосполнимой утраты, когда жизнь стала более динамичной, рациональный и в чём-то более ущербной.

Среди прочих соседей жила на нашей улице семья Немёдовых. По тогдашним послевоенным меркам для горожан двое, трое детей в доме – норма, пятеро – большая семья, а тут как в пословице – «семеро по лавкам», и все - девки. Главой в этом семействе была хозяйка – симпатичная, дородная, крикливая, никогда не унывающая Настёна. Работала она (вернее подрабатывала, когда не была на сносях) уборщицей в соседнем магазине.

Ее муж, прямая противоположность Настене, низкорослый, неприметный, рябой молчун, ко всему был человеком странным. Старомодное имя и отчество Фома Лукич усиливали это впечатление. Фамилия Немёдов подходила к нему как нельзя более кстати – вся жизнь его была явно не медовой, оттого и прилепилось к нему прозвище Невезун. Работал Фома Лукич помощником завивальщика на заводе автотракторных деталей. Больше других приходилось «гореть» ему у жаркой печи, выхватывая из неё щипцами раскаленные до бела пружины и… иметь меньшую зарплату, чем стоящие поодаль завивальщик и термист. Об этой несправедливости заводское начальство ведало. Но всё оставляло без изменений.

Случилось раз на предприятии происшествие, и опять главный пострадавший – Невезун. От раскалённой пружины отскочила окалина и, не увернись Немёдов, выжгла бы ему глаз, но обошлось – сожгла только щёку. С тех пор на его изуродованном оспой лице «красовался» ещё и безобразный бесформенный шрам.

В другой раз – у соседей Серёгиных загорелась баня. Пока подоспели пожарные, огонь перекинулся на ветхий домишко Немёдовых. Потушить удалось, но кровля и две стены пострадали основательно. Семейство осталось без жилья. Родственников у Немёдовых в нашем городишке не было, поэтому детей, что постарше до тепла разобрали по домам соседи. Фома Лукич с Настёной и двумя младшими дочурками перебивались в бане.

Беда, говорят, злодейка найдет себе лазейку, а жизнь – хоть и не мёд, а своё возьмёт.

Припозднилась в тот год весна по всем срокам недели на две-три, но сколько зиме не артачиться, отступила-таки под натиском теплых ветров да ласкового солнышка. Зажурчали ручьи, зачирикали воробушки. А у обгоревшего дома Немёдовых весело застучали топоры – мужики рубили новую избу. Когда сруб был готов, он почти до конца лета стал местом сборища всей уличной детворы. Разновозрастная ребятня устраивала здесь свои игры. Старшие – покуривали втихаря и заигрывали с девчонками, младшие – козами лазали по срубу.

Наконец, Фома Лукич, собрав необходимый стройматериал, обошёл соседей, поклонился, прося по'мочи.

В субботу с утра у дома Немёдовых собралась почти вся улица. Мужики степенно покурили и без суеты принялись за работу. Ребятня постарше – тут же: разбирала остатки старого дома, выдирала из досок гвозди, укладывала годный материал штабелем. Женщины сносили из своих домов столы и лавки, ставили их прямо на улице, устраивая общее застолье. Варили, жарили, стряпали, кто по домам, кто здесь, готовя работникам обед. Детвора помельче сновала рядом: убирали щепу, подтаскивали мох, девочки помогали на кухне.

Добровольный труд на общее благо в ту пору был нормой бытия. Взять хотя бы коммунистические субботники. Но там, где в жизнь вмешивалась политика, всегда ощущалась какая-то фальшь, что-то надуманное, навязанное извне. Другое дело, по'мочь. Никто никого здесь не понукал, итогов не подводил. Каждым руководило собственное представление о совести. В подобном коллективно-добровольном труде без лишних назиданий оно превращалось в черту характера, именуемую порядочностью.

День выдался жарким и по мере того, как росла стопа будущего дома, мужики начали скидывать рубахи. Не раздевался только Немёдов. На плечах и спине рубашка его темнела мокрыми пятнами, отороченными белыми разводами соленных отложений.

-Раздевайся, Лукич, - урезонил его Михаил Серёгин, - тебе не стесняться, а гордиться своей спиной надо.

Раздевайся, чего тут, - поддержали мужики.

Гордиться? – вздохнул Фома Лукич, - только детишек пугать, но пальцы уже сами расстегивали пуговицы. Немёдов скинул влажную рубашку, поёжился и, как бы извиняясь, со вздохом проговорил: «Видишь, какова гордость».

В улице знали про фронтовую трагедию Лукича, но увиденное вновь заставило содрогнуться. На квадратной, мускулистой спине Немёдова не было живого места: от затылка до пояса вся она бугрилась беспорядочными рваными шрамами.

Работа как-то сама-собой приостановилась. Мужики закурили, закашляли. Зашмыгали носами, смахивая непрошеные слезинки, женщины. Разом угомонилась и притихла поражённая ребятня. Знать-то знали, да не все видели эту изуродованную спину. Молчаливый перекур затянулся. Мужики задымили по второй, женщины сбились в кучку – так легче было вспоминать минувшее лихолетье. А вспоминать было что – в каждой семье имелись свои шрамы. Раны Фомы Лукича давно уже затянулись, но как унять истерзанную память!

----------

Пехотный полк, в котором служил Немёдов, в сентябре сорок первого попал в окружение. «Страна крепка и танки наши быстры», - пели перед войной.

Где эти танки, где славные наши «соколы»? Почему и в небе, и на земле бесчинствуют фашистские «стервятники»? Чем остановить этот шквал огня и металла? Трехлинейками да бутылками с зажигательной смесью? Коварные, крамольные вопросы носились в голове. Такое не произнести, подумать-то страшно. А как быть, если от полка осталось не боле батальона?

Из последнего боя Фома помнил не много. Очередной авианалет… Близко ухнула бомба. Ударило и засыпало землей…

Очнулся в плену. Едва оклемавшись от контузии, пытался бежать. Поймали. Почему-то не расстреляли, но били нещадно. Первые рубцы на спине – с той поры. Потом – один за другим три лагеря. Хуже всего было в последнем.

А потом всю жизнь память терзало видение: во всем безукоризненном лоске представал безжалостный и кровожадный Зверь. Зверя звали Фридрих Шульц. Невозможно себе представить, он носил то же имя, что и великий теоретик коммунизма. Лопоухий очкарик с маленькой головкой на тонкой шее, этот Фридрих очень походил на безобидную доверчивую обезьянку. Поэтому длинный стек, с которым он никогда не расставался, казался лишней деталью в его портрете. Жестокость оберлейтенанта Шульца была фантастической, жажда крови – неистребимой. Расстреливая, он никогда не убивал сразу. Методично, не скрывая удовлетворения, он разряжал свой «вальтер» сначала в коленные чашечки своей жертвы, затем его пули дробили локтевые суставы, и только пятый выстрел в голову прекращал ужасные мучения несчастного. Не было в лагере пленника, которого не коснулся бы неугомонный стек Зверя. Немёдов хорошо помнил этот свистящий звук, с которым хлыст, рассекая воздух, обрушивался на спину. Шульц был большим выдумщиком в изобретении издевательств. Чего только не выдавала его изощренная фантазия. Жертвой одной из таких придумок и оказался Фома Лукич.

Случилось это в банный день. Очередную партию невольников загнали в душ. Немёдов едва успел ополоснуться, когда прозвучала команда «Бегом. Строиться!» подгоняя прикладами, конвоиры выгнали пленных на мороз. На плацу, кутаясь в шинель, ожидал Шульц. Через переводчика им сообщили, что герр оберлейтенант будет ставить эксперимент.

-Русский свинья не бояться холод, - коверкал слова переводчик, - поэтому не можно дрожать. Кто ослушаться, будут наказать.

Мороз по нашим меркам был невелик – градусов десять, но изможденные непосильным трудом, голодом и побоями, обнаженные пленные затряслись почти сразу. Шульц удовлетворенно усмехнулся, но бить, вопреки ожиданиям не стал. Он отдал какие-то приказания подчиненным и удалился. Пленным объявили, что их будет ожидать сюрприз, а пока они могут отдохнуть.

«Отдыхали» минут двадцать. Немёдов уже чувствовал, как смерзаются на голове мокрые волосы. Несчастные сбились в кучу, пытаясь хоть как-то сохранить остатки тепла. Наконец, вышли Шульц, переводчик и несколько солдат. Шульц что-то негромко сказал переводчику, затем отдал распоряжение солдатам, и те скрылись за дверью. Переводчик приблизился к пленным и сказал, что герр оберлейтенант приносит им свои извинения за то, что прервал помывку в бане, и что водные процедуры сейчас будут продолжены. В то же мгновение дверь отворилась, и на плац выскочили солдаты с ведрами. Один за другим они подбегали к пленным и окачивали их кипятком…

-----------

День уже клонился к закату, когда мужики сложили стопу и установили стропила. Теперь оставалось только расшить их укосинами для устойчивости. Все остальное – завтра: обшить стропила обрешеткой, настелить кровлю. Для строящегося это самое главное – под крышу залезть. Потом ещё предстоит уйма дел: настилка полов и потолка, врезка дверей и окон, отделочные работы, которым нет конца, но это потихоньку хозяин сделает сам, помочь же закончится возведением кровли.

Женщины колдовали у стола, заканчивая последние приготовления к ужину. В обед они не выделили мужьям ни рюмки (дескать, работаете на высоте – не долго и шею свернуть), теперь подобрели: под столом стояла фляга кислушки.

Укрепив стропила, работники спустились к столу.

Сладкий миг окончания работы: приятная усталость, гордость от участия в добром деле, предвкушение веселого застолья, где и поесть, и выпить не грех. Где, конечно же, будут шутки, смех и песни далеко за полночь. Загомонила, забалагурила, весело загудела по'мочь. Чокались, пили, много ели, курили и смеялись. Перекрывая людское многоголосье, гремел задорный говор счастливой Настены. Наконец, вспомнили про хозяина.

Тост, тост! – кричало застолье, - Пусть Фома Лукич тост скажет.

Закрутили головами, спрашивая друг друга, и в недоумении, пожимая плечами, обнаружили, что Немёдова за столом нет. Все взоры обратились к Настене. Та осеклась на полуслове, потупила взор: «Не троньте его, люди добрые. С прошлым он расстаться не может. Пока трезвый – ничего, а выпьет чуток»… и, не договорив, махнула рукой.

Фома Лукич сидел в бане и плакал. Слезы, стекая по щекам, капали в недопитую кружку, на кусок черного хлеба, круто посыпанного солью. Слезы?.. Когда надо радоваться. Слезы?.. Когда, наконец, никто не скажет, что он Невезун. Слезы?.. Потому, что все ещё преследует Зверь. Слезы…

Наверное, и сам Немёдов не смог бы объяснить этих слез. Может, так действовал на него хмель. Может, чувство благодарности людям переполняло все его существо. А может, от того немецкого мороза оттаивала душа, чувствуя, что в новый дом нельзя с воспоминаниями о Звере.