Грех в солнечном поле бога Ярилы

... Женщины, совсем молодые, да и постарше, не влюбляются в мальчиков. Они с ними играются, удовлетворяя свои самые потаённые похотливые желания. Им ничего не стоит соблазнить мальчишку своими телесными прелестями. Из мальчика лет до двенадцати женщина, словно питается нежными соками его юности, сама при этом расцветая благоуханным цветком, а его лелея в мужчину. Мне, десятилетнему парнишке, прошедшего «школу любовного ученичества» у Зиночки и продолжавшуюся практику со своими хуторскими сверстницами во время пастушества на толоке домашней живности, конечно льстило манящее внимание молоденьких женщин. Мой род по отцу за принадлежность к одной из сект беспоповщины, в которой почитались «голубинная любовь» (иначе  -«птичий грех», и «свальный грех»), как ритуал слияния богов с богинями, издавна окрестили «Ханджиями». С лёгкой руки девчат с толоки обо мне шла молва по хутору: «кобель с ханджийским корнем».

 
  Ещё июньское солнце пряталось где-то в верхушках Панского леса, но петухи горланили по хуторским дворам побудку. Просыпались. Из хат выходили рожалые женщины, молодухи безмужие по воле судьбы, и невестившиеся девчата, простоволосые и нечесанные. Скоренько прихорашивались и, одетые кое-как, в стоптанной обувке, с ломтем хлеба, глечеком или бутылкой молока в узелочке, спешили на бригадний двор. Там, встречаясь, желали друг другу доброго утра, садились в возы, которые с колёсным грохотом, мчали их в пшеничные поля, где при сборе урожая косили и крутили не только снопы, но и «любовь». Гонял и я, десятилетний пацан, в тот  июнь тысяча девятьсот пятидесятом году такой воз. В хуторе, да и во всей стране в то время, жили женщины, жаждавшие любви от любимых мужчин, которые были убиты в войну, или уже подросшее поколение дечат, которые также жаждали любви хотя бы мимолётной. Природа брала своё. После войны зеркалом любви был «любовный угар», охвативший всех кто выжил в ту страшную войну. Основной рабочей силой были женщины и среди них мы, пацаны-подростки. Какое-то напряжение, исходило от женщин, захлёстывало нас, пацанов, и мы чувствовали себя прям-таки петухами в курятнике.
  Я был уже к тому июню далеко не девственник. И исходящее «напряжение» от женщин воспринимал как меня бог-Природа надоумил – по запаху. Но то был запах девчонок, ещё не налившихся чудодейственными соками. Таких мы, пацаны, называли «кислицами».  И нас, а точнее – лично меня, всё более влекли запахи девок постарше.
  Надо же было тому случиться! Не девку, а «унюхал» я в тётке Ганне такой духан, что крутился возле неё кобельком, да всё поближе к подолу её юбки подкатывал. Сногсшибательный духан, исходящий из-под юбки, действовал на меня дурманом. Одного глубокого вдоха мне было достаточно чтобы замутилось в голове, задрожали ноги в коленях. А когда мне удавалось украдкой, как бы невзначай, коснуться её юбки в месте лобка и чуть ниже, я не мыл рук, не умывался чтобы подольше сохранить благоухание её пахучей «любилки». Всему женскому роду хуторян было очевидно и понятно моё «волокитство» у юбки тётки Ганны. А тётке-то  и было лет двадцать-двадцать пять, не больше. И кто-кто, а она сама и видела и чувствовала чего это я возле неё кручусь волчком. Лукаво глядя на меня, подтрунивала, говоря: - Мишка, ты тилько подывысь на дивок! Кровь з молоком! Як стэпни кобылыци! Воны ж исходять женской сылой без мужикив. Вон Анька Зарецка – гарна дивка! Як заря красыва! Та ще и повна пазуха цицёк! Ты тилько подвалы под еи бочок, вона тэбэ таким мыдом нагудуе, шо вовик нэ забудэш. А я для тэбэ стара.

- Ни, тётка Ганна, краще тэбэ ныкого нэма. Ты як паска свячена пахнэш. Я от такой паскы  ныколы нэ откжусь. Мини ныхто любыть нэ запрэтыть. Нэ сёдня так завтра, зъим.

Она хохотала, как и всё их звено, над моими признаниями и желаниями съесть её как «свячену паску».  Но я видел и чувствал, что ей льстило моё признание в том, что она «краще всих» и так съедобна. Какой же женщине не ласкает слух подобное признание?! Какая же из подружек или просто женщин не позавидует?! Тут же перекрутят, переврут, понесут по хутору то, чего на самом деле и не было. Разве они устоят когда ей хорошо, а их , как говорится, - «любовь» стороной прошла? "ЖЕНЩИНА никогда не знает почему она поступила так, а не иначе в данную минуту. Они и сами не знают этого, потому что они игрушки своей капризной чувственности, безрассудные рабыни случайностей, обстоятельств, впечатлений, встреч и прикосновений, возбуждающих их душу и тело." – определял поведенческую сущность Великий любитель и знаток женщин Ги де Мопассан.

И однажды, когда в самый зной жницы прилегли в тенёк снопов, тётка Ганна оказалась у последних снопов, что примыкали к пасеке в прошлом Георгиевского кавалера лейб гвардии атаманского полка Федота Стрепета, а в настоящем – столетнего бирюка «дида Фыдота». Там она, словно предчувствуя чего-то медового, разлеглась на духанном сене под стеночкой зимника пасечника. Над тучными полями неслось извечное «пить пойдём, пить пойдём» перепелов, скрежетали, словно по железу железом, кузнечики, в небе жаворонки пели извечную песню землян богу Яриле-Солнцу. Марево царило повсюду, в раскалённом небе ни облачка. Они без оглядки бежали из пекла степи.

Я, словно конокрад, подвалил под бок тётки Ганны. Молчит. Придвинулся ближе, облапил её стан трясущимися руками, задрал подол сарафана, уже совсем ополоумев от пахучей тётки и страха быть прогнаным и преданым позору. Да, недай Бог, пожалуется моему деду! Он же с меня семь шкур за такую шкоду сдерёт! Но страх прошёл, когда услышал воркующий, замирающий нолос тётки Ганны:

- Ханджийчик, ты як жэрэбчик нахрапыстый, а я женщина, могу и нэ устоять.

 Она в то же мгновение почувствовала налитыми прихлынувшей кровью губами своей «любилки» мой «корень ханджийский».


  Не устояла. Да она и не хотела устоять!

 
 - Дай я хоть трусы зниму, - трепеща ноздрями, шепчет тётка Анна.
 
И сняла поспешно.


 И было ей наплевать на пересуды, таких же как она, хуторянок. Кто из них не был «грешен» когда в хуторе на постое в войну были румыны? Природа женщин, жаждавших любви и детей от любимых мужчин, которые были убиты, либо искалеченны, или сражавшиеся где-то в рядах Красной армии, казалось бы, была обречена. Но рядом были молодые парни немецной армии, которые так-же жаждали любви или хотя бы секса! Оторванные от родины и семей своих, они, живые существа, были охочи до любовных ласк и страстей. Природа брала своё. Грешили не только в нашем хуторе. Грешили повсюду.


  И неслось над полями, за плетнями дворов, на сеновалах, в постелях хат, везде и всюду всё то же женское из их любвиобильных сердец и уст, жаждущих погасить пожар своих «любилок»: -

« Їхь тэбэ чекАла.

Варум ты нэ прийшов?

Я нэ такая фрау,

Щоб ждати драй часов!
                Нах хауз я тікала

Бо з неба вассер йшов…»


    
Теперь, когда я пишу свои воспоминания с позиций сегодняшнего возраста и разумения, правдивее воспоминаний ветеранов ВОВ не скажешь:


 -  «Бабы на нас вешались будь то в наших посёлках, где мы партизанили в начале войны, будь то в Польше или Чехословакии позднее. Да и в самой Германии женщины были падки на русский (…).
... война. И бабы все подурели просто. Такое чувство было, что ни воспитания, ни чести у них нету. Они цеплялись уже сами на всех мужиков, но на солдатов особенно. И не так просто, в койку и распрощались - а они просили оставить в себе семя. Кричишь на неё, возмущаешься, мол, дура, я погибну, а кто тебе воспитывать дитя то будет. А им все равно. Все хотели себе ребёнка от своего героя. Потом письма на фронт слали. От троих-пятерых сразу, мол, ждут живым. Но они то знали, что у многих солдат уже и без них есть семьи... Чего думали себе... кто их разберёт. Причём девки и бабы охотно спаривались как с нашими, так и с фашистами. Вот не знаю... плохо ли хорошо ли. Так было. И вот и сейчас бегають правнуки всяких Мюллеров да Келлеров. Бабы то после войны регистрировали своих детей на русские фамилии. Кто там потом искал этого сказочного рядового, которого себе придумала (какая-либо) Танька (или Манька) кому оно было нужно? Говорять всякую чушь, мол, нацисты на русской земле женщин насиловали, а наши на немецкой. Чушь это всё. Всегда есть бабы, которые сами к себе в дом зовут. Хорошей самогонки нальют, а затем и у постель кличут...»

 
Пахучая красавица тётка Ганна была не исключением в хуторе где не было боёв, а заграничные парни и более зрелые мужики были элегантны и любезны.

 
       Мне же и на ум тогда не приходило осуждать её за прошлые шалости и грехи. Главное – я хотел её, как женщину, нестерпимо. Оказалось, и ей очень хотелось «согрешить», что нам и удалось совершить при ясном свете дня на Яриловом поле.