Из моего романа

Из моего романа "ПРОЦЕСС". От автора:
На дворе 2021. Закончился очередной съезд. Смотрел по ТВ. Повеяло нерушимым, нашим, трибуной, графином... Я не ёрничаю, я вспоминаю. Блажен, кто окунётся в завод.

 
ЭПИГРАФЫ:
«Какая гигантская казарма эта современная жизнь!»
(Р. Вальзер. «Братья и сёстры Таннер»).
               
«Исправительная колония...». (Франс Кафка. «Процесс»).

«И все же сколь прекрасно и наполнено мыслями именно это однообразие!»
(Р. Вальзер. "Братья и сёстры Таннер").

1. ИЗГОЙ.
Утром, как всегда, я дал стометровку от трамвая до заводского забора, протиснулся через паутину колючей проволоки и через десять шагов был в слесарке. Проходная была далеко, и я ею «не пользовался». Мои мужики играли в домино, я вслух сосчитал их по головам. На одном из слесарных верстаков, облокотившись на тиски, сидел рябоватый парень лет семнадцати. Я велел ему слезть с верстака и пошёл в цех на окончание утренней летучки.

В цехе ещё господствует ночная тишина, сопровождаемая слабым шипением сжатого воздуха в неплотностях соединений и редкими щелчками пара в трубопроводах. Всё цеховое руководство, включая, разумеется, стропалей и наладчиков, стояло вокруг начальника цеха Осипова. Казалось, что они собрались просто полюбоваться на четыре орденские планки на его пиджаке. Тут же был и начальник заводского отдела кадров Звозников. Он поманил меня пальцем и отвёл в сторону:

- Я направил к тебе паренька учеником слесаря. Что нужно сделать, ты знаешь: закрепишь за хорошим слесарем, договор на теоретическое обучение составишь на себя. Инструктаж, спецодежда, как обычно... Но это, к сожалению, не всё: парень - под следствием...

От начкадров я узнал, что есть работница завода Плешкова, которой, по её словам, сын угрожал ножом; что отец с ними не живёт, а к Плешковой (мол, её тоже надо понять) ходит мужчина, которого Плешков не любит; что, возможно, ножа и не было ещё, и завод должен взять ситуацию под контроль.

- Парню проявить бы себя с хорошей стороны... Мы не можем передать дело в товарищеский суд: Плешков только что принят, но можем в райсуд представить общественного обвинителя и общественного защитника. В общем, по следствию я буду держать тебя в курсе, а чем вся эта история закончится - в большой степени в твоих руках, - и Звозников возложил свою руку на моё плечо. - Партийное бюро доверяет и надеется...

Было уже четверть девятого. Цех вовсю скрежетал и чавкал металлом. Возле нас висел контейнер с гайками: это крановщица остановила перевозку, стесняясь побеспокоить начальство пронзительным звонком. Мы пошли, и контейнер поплыл за нами. В моей вотчине - слесарке - пахло горячим от токарного станка. Слесари разошлись по неполадкам. Парень продолжал сидеть на верстаке.

- Опять залез, что ли? Запомни: никогда не садись на слесарный верстак! Встать при необходимости - можешь, сидеть - нет! Верстак - это твой хлеб, стол, учитель, отец, дед и прадед. А твоё место - вот.

Я подвел новичка к ничейному верстаку и решил поговорить начистоту, по-дружески, так как был не на много старше его, мне было 25. Он, оглядывая незнакомые предметы на своём рабочем месте, стал рассказывать:

- А че она меня в училище за сорок километров устроила?.. Жилье, говорит, маленькое у нас... Пропускал, вытурили осенью... Так мне и счас на кухне хорошо спать. А с сеструхой не войдём, если этот к матери придёт... Серафим какой-то. Я красное со стола полбутылки прямо из горла допил, злюсь... А мать заорала, мол, он вернётся, а вино выжрато! Дескать, мы что, подзаборные?!.. А я говорю, мол, обе подзаборные! Отрывают от стола, к дверям тащат вытолкнуть! Я ножиком для громкости об стол че-то застучал, а слова «зарежу» не орал, заревел как раз...

- Понятно! - остановил я рассказчика. - А у тебя, случайно, на лбу не было написано «не зарежу»?

2. АВТОМАТЫ.
Рабочий в комбинезоне и инженер в очках склонились над чертежом - такая картина-плакат висела над цеховой «доской показателей». Стирание граней между умственным и физическим трудом. Полотно пропиталось маслом и пылью, комбинезон стал грязным, чертёж - неразличимым, все грани стёрлись. Да это и не про наш цех, мы ушли далеко: нашу продукцию делали полуавтоматы. Рабочий только подталкивал по рольгангу очередной пруток к агрегату, тот втягивал, как рот спагеттину, откусывал кусочек, пережёвывал заготовку в болт или гайку и выплёвывал в контейнер. Или насыпали вёдрами гайки, ещё без резьбы, в бункеры гайкорезок, периодически выплюнутую гайку меряли резьбовыми шаблонами, а в основном все стояли и наблюдали за процессом. Пока вдруг что-то не трещало и не хрипело. Тогда они, будь то мужчина или женщина, трехэтажно матерились и выключали эти полуавтоматы, вытаскивали прутки, выгребали гайки, чтобы слесари и наладчики отремонтировали.

Рабочие сами были похожи на автоматы, и когда ломался станок, казалось, что ломаться сперва началось где-то внутри человека. Подходил начальник или мастер и уговаривал: "Нет, только не ломайся. Эти четыре бухты надо доделать, а сломаешься завтра..."

Вся масса наштампованных болтов и гаек, в масле и стружке, попадала в гальваническое отделение - на автоматические линии. Это был кромешный ад: зловонное облако над разогретыми горячим паром кислотными ваннами, всполохи замкнувших «на массу» цинковых пластин-«анодов», скрип настроенных на автоматический цикл механизмов, высохшие от кислоты существа, едва похожие на женщин, грохочущие вёдрами, что говорило за то, что цинковальные «автоматы» - всё-таки полуавтоматы!

Оцинковщицы были словно связаны адскими спицами из ржавой проволоки. Они работали до сорока пяти, потом ещё несколько лет жили на пенсии. Зарабатывали больше меня раза в два и посматривали свысока. Иногда мне приходилось тоже часами быть рядом, я закуривал, но рот тут же наполнялся противной вяжущей сладостью, и сигарета дотлевала в руке.

3. МАРИНА.
Технологом по гальванике была Марина. Иногда она поднималась к ваннам и наклонялась над ними, как бы глядясь: это она вела «визуальный контроль растворов». Она никогда не надевала производственного халата, была в том, в чем приходила на завод: наряд её всегда был нов и свеж. Вся она, высокая и несколько широковатая, была как бы переполнена жизненными силами и красотой, которая не собиралась увядать и которую «не возьмёт» никакая кислота. Впрочем, она так же неожиданно и исчезала, чтобы опять наведаться на минутку дней через пять.

Иногда мне казалось, что на самом деле начальник цеха — Марина: что наш Осипов с орденскими планками на пиджаке выполняет план по номенклатуре и тоннажу, исчерпывая тем задачи цеха, но Марина, находясь выше, следит за выполнением при всём этом каких-то других задач, находится над процессом, тогда как мы все, остальные, - внутри него. И когда наши болты и гайки скрутятся и замрут навечно где-нибудь в береговых опорах ЛЭП через Обь или Енисей, процинкованные, нержавеющие, нетленные; когда люди, их сделавшие, устанут быть автоматами и наконец-то решат «поломаться», стать снова обыкновенными людьми; - тогда Марина возглавит совсем другой процесс...

4. ИСКУССТВО.
Пришёл срок выборов представителей от цеха на суд (на процесс!) над Плешковым. В молчаливом любопытстве я остановился возле Марины, что-то дописывающей тушью на объявлении. Одета изысканней, нежели всегда, словно собралась в театр.

- Сегодня на обед у нас... филармония, Кальман, - удовлетворила Марина мой любопытный взгляд, - а выборы и «задачи-итоги» переносятся на вечер, на пересменку... Увы, искусство требует жертв!

Её ироничный взгляд скользнул по моему замасленному халату.

- Звонков не будет, но ровно в двенадцать, как бы по первому звонку, твои должны быть в красном уголке, а ты, как руководитель, чуть опоздаешь, войдёшь по второму звонку, и все на тебя посмотрят... А я займу места. Только, пожалуйста, не забудьте переодеть смокинг!..

Бригада состояла из конферансье, гитары, баяна и веселой парочки. Всё прошло замечательно: тонкие, но понятные шутки, живая музыка, настоящее пение, танцевальные па без халтуры, а главное — взгляды прямо на тебя заслуженных артистов... Но самое, может быть, замечательное — это глаза зрителей: в них переливчато поблескивало, было предкипящее состояние, которое не описать краткими эпитетами. Глаза зрителей бурно ревновали: их любимейшее существо — жизнь — не только обнимали, целовали и так далее другие, но в этих объятьях она, жизнь, отвечала этим другим бессовестным сладострастием...

 Аплодировали стоя. Послышалось несколько нескладных «браво!» и даже чьё-то хулиганское «бис!», на что «провокатору» тут же было замечено:

- Вечером выйдешь «на бис» до полночи: тебя же на вторую смену оставляют!..

Осипов и Марина подошли к артистам, тепло поблагодарили от коллектива, вручив между делом какой-то листок — видимо, справку для заводской кассы.

- Могут! - отмечали рассудительно мужики, спускаясь по ступенькам со второго этажа.
- Да-а, тоже работа, ничего не скажешь!..
- В пересменку будем смотреть ещё один концерт — Симакова! - вставил какой-то остряк.
- Нашего Симакова? Кузнеца-то что ли?..
- Знаете, как он на собраниях выступает?! Говорят, складнее песни!..
- Так это на заводских конференциях, не здесь...

В пересменку Марина села за протокол. Начцеха Осипов открыл собрание:

- У трудового коллектива есть право представить на суд общественного защитника и общественного обвинителя. О каком суде я говорю — все в курсе?.. Кто желает высказаться?

Несколько ехидных взглядов устремились на Симакова. Тот решительно поднял руку, вынырнул, как поплавок, над головами и поплыл к столу. Филармонисты позавидовали бы мгновенно наступившей тишине.

Если бы в тарифно-квалификационных справочниках значилась специальность «трибун», Симаков не работал бы кузнецом. Но, увы, не он один трудоустроен вразрез со склонностями и призванием: юристы и филологи катают сталь на прокатных станах, наш Коля с оцинковки окончил биофак... Скрытая безработица.  Кузнец Симаков — скрытый безработный.

Большинство наших и знать не знало о смежном таланте кузнеца, поэтому уже первым словом — доверительно-решительным, сакраментальным «Товарищи!!!» - он ошарашил, как своим молотом, этих товарищей. Не дав опомниться, окунул всех в тяжёлую международную обстановку. Да, это тоже искусство! И оно прекрасно! Сегодня оно вплелось в труд и как «чистое» искусство, и как «грязное», рабочее! На одном дыхании выступающий заклеймил всех врагов рабочего класса и прогресса. Это был свинг. Вытаращенные глаза и открытые рты взахлёб пили диковинное зрелище. Перед судом истории Симаков по очереди поставил израильскую военщину, американский империализм, западногерманский реваншизм, южноафриканский расизм, югославский ревизионизм и, наконец, греческую военную хунту в лице так называемых «чёрных полковников». И тут народ заметно заёрзал, одобрительно зашумел, и я должен объяснить почему.

На заводе работают несколько военных пенсионеров, то есть наряду с дирекцией у нас есть ещё и комдив, и его замполит, и начальник штаба, и начальник особого отдела, и так далее. На цехах «сидят» гражданские, а разные общезаводские обязанности возложены на отставных военных. Они по очереди возглавляют партбюро, держат в виду и задачу, и сверхзадачу и не стесняются перечить даже директору, если заметят в протоколах совещания порочный круг, расплывчатость.  Но, увы, завод все-таки не армия, и тут тьма других «специалистов»: замалчивать, футболить, перекладывать на другого, темнить, пылить: настоящая оппозиция «военным», «антивоенная академия»! И с лёгкой руки какого-то конструктора всю нашу военную прослойку прозвали «чёрными полковниками», которые тогда не сходили с газетных полос в связи с хунтой в Греции. Грецию с её  несчастьем заводские низы давно уж забыли в трудовых и житейских заботах, но когда Симаков горячо призвал «черных полковников» к ответу перед историей, народ встал на защиту родной заводской рутины:

- Правильно! Молодец, Симаков! Нечего на них смотреть!..
- «Правильно, правильно... Ни х... не правильно!» - послышалась рабочая прибаутка про тот очень неоднозначный «одобрямс».
- Сидят там, в заводоуправлении! - множились осуждающие реплики.
- А меня перед тем Маем заставили станок перемыть! Угнетали... Как и в Греции!
- Они что, ещё и в Греции напартачили?
- А к нам-то как они попали? Через границу перешли, что ли?..
- Надо их судить-то, а не Плешкова-пацана!..
- Тише, тише, товарищи! - вклинился Осипов, продолжая никого не слушать и пристально всматриваться в графы очередного месячного плана.

А выступающий тем временем плавно переключился на «курс партии». Благодаря её усилиям обстановка почему-то ещё более осложнилась. А почему бы и не так? Хороший хирург не усыпит больного, пока не найдёт самое больное место. Помянув добрым словом прошлый и грядущий съезды, последний (обязательно «рубежный») Пленум, сессию Верховного Совета, всё это без аббревиатур и с распространениями, Симаков дошёл наконец-то до народного хозяйства, перешёл к министерству, потом к тресту, потом к заводу и вот к цеху:

- А мы приложим все усилия!
Тут выступающий наклонился к Марине:
- А что вообще сказать-то надо было?
Марина кратко, но четко напомнила.
- А-а! - врубился Симаков. - Так будем или не будем?
- Да! Да! Предлагай коллективу не быть в стороне, вот кандидатуры...

Остальное было делом техники. Меня выбрали общественным обвинителем, Марину — общественным защитником. На втором вопросе, об итогах и задачах, Осипов вернул всех минут на пятнадцать к реальности, но впечатление от выступления кузнеца Симакова было неизгладимым:

- Да-а...
- Вот тебе и «да»!
- Министр! Здорово он их!..
- Этих-то? Да пусть бы они работали на заводе... Нашёл хунту, деятель!..
- Интересно, а плясать он умеет? А, вот он. Эй, Симаков!..

Дальше я не расслышал, потому что заметил невдалеке Марину, которая, похоже, ждала меня. Я подошел.

5. МАЛЬЧИК-ДЕВОЧКА.
На заводах обязательно возникает проблема состыковки разных деталей. Да и дома половые доски имеют с одного бока выступ (шпунт), а с другого — паз; при укладке шпунт входит в паз (мальчик в девочку), и когда вы ступаете на половицу — вас держат несколько половиц. В железках роль мальчика (папы) несут разные штифты, выступы, валы, а роль девочки (мамы) — отверстия для штифтов, углубления для выступов и втулки для валов. Ежедневно многие на заводах сталкиваются с темой «мальчик-девочка» и, случается, злоупотребляют. Однажды мне довелось молчаливо наблюдать, как один инженер-мен сорок минут обсуждал с инженером-женщиной сочленение двух деталей по принципу «мальчик-девочка». То штифт у них короток был, то двух недостаточно, надо не менее четырёх, то «посадка с зазором», а надо бы «с натягом»... Эта тема бесконечна, если беседующие очень интересны один другому. Я был ещё молод, и в контактах с женщинами на заводе не употреблял термины "мальчик", "девочка", но сегодня в мой разговор с Мариной они пришли. Всему пора.

- Как тебе сегодняшний день? - пространно, в своей манере спросила Марина. - Ты к завтра набросай тезисы обвинительной речи: нам нужно будет выверить позиции, они должны сомкнуться... по принципу... «мальчик-девочка». Ты ведь механик? Знаешь такой принцип? Мы выступим без дебатов, поэтому выстроим взаимопроникающую, не разбиваемую, одну жирную линию обвинения-защиты. Чтобы не появились... два мальчика или две девочки в этом судебном ПРОЦЕССЕ , иначе это будет насмешка над правосудием, - Марина сделала таинственную паузу и чуть тише и медленнее продолжила, - и, по-моему, извращение, не так ли?
- Я, видимо, буду «мальчиком»? - ушёл я от ответа.
- Обвинитель — наступательное начало, «мальчик»! Как же иначе... Ты можешь быть и добрым «мальчиком», но «мальчиком»!
- Марина, а какой «девочкой» предполагаешь предстать ты? На что я должен ориентироваться, готовя обвинительную речь?
- У меня, как у «девочки», обыкновенные два варианта: быть легкомысленной, то есть согласной со всем и на всё, или быть недотрогой, себе на уме... Правда, есть ещё третий вариант: дружить с безукоризненно хорошим «мальчиком»...

Так мы приступили к выполнению общественного поручения. В цехе уже чавкали металлом болто- и гайковысадочные автоматы, штампуя сотни, тысячи, тонны «мальчиков» и «девочек»: началась вторая смена. Каждую секунду в контейнеры падало по горячему маслянистому изделию. Осипов с мастером Сашей ходили, как по окопам на передовой, и обговаривали приоритеты:

- «Двадцатую» гайку продолжай долбить — на новый месяц, - распоряжался Осипов. - «Шестнадцатый» болт штампуй, цинкуй, сдавай до восьми утра — зачтется истекшим маем. С автобусом для оцинковщиц я договорился на три утра...

Было ясно, что я и Марина можем долго блудить (блудить!) вокруг «мальчика-девочки», как любая другая пара, пока наши «два тела» наконец-то не сочленятся. Поэтому можно прекратить, но меня заинтриговало понятие «хороший мальчик»:

- То есть я должен быть хорошим? Но ведь у нас связано с ответственностью... Что значит быть плохим, хорошим?
- Давай не будем вылизывать тарелки. Нужно только пригубливать...Тебе придётся подумать. Надеюсь, с этим проблем нет, а ночь — впереди... Наши «общественные» отношения мы должны выяснить д о процесса, поэтому приоткроюсь: для меня плохой «мальчик» - это «никакой», - Марина слегка развела руки. - Понимаешь, "никакой мальчик" - это «немальчик», плохой «мальчик»...

6. СИЗИФ.
Мы попрощались и разошлись. А утром застали в цехе полную тишину. Металла на новый месяц ещё нет: удобное время для наведения разного порядка. Я со слесарями менял подшипник на самом большом автомате, Марина руководила сменой растворов на гальванике (оцинковке). Оттуда доносился стук и грохот: женщины с присущей им кухонной старательностью отколачивали от стенок порожних ванн соль. Я качу свой пребольшой подшипник, как тележное колесо: по моему «курсу» стоит Марина в прорезиненных рукавицах, с мерным ведром.

- Транспортируешь запчасть? - спросила она, когда я остановился, согбенный, глядя снизу вверх.
- А ты не с пустым ли ведром?
- Я не по воду пошла. Мерной тары пустой не бывает: в моих растворных делах одинаково необходимо как наличие чего-нибудь, так и отсутствие... Но теперь уж я точно знаю, что до процесса нам не встретиться. Из-за твоей позы... Ты, случаем, не Сизиф?
- Наверно, Сизиф. Я докачу подшипник, но когда-то он снова сломается, и я покачу другой подшипник. Но вот говорят, что Сизиф и не хочет докатывать камень до вершины. Он счастлив, что камень скатывается к подножию, иначе процесс закончится раз и навсегда... И Сизиф будет не нужен!
- Любопытно. - В связи с процессом над Плешковым, - подвела черту Марина.- Ладно, кати, Сизиф! Меня уже кричат...

7. ПРОЦЕСС.
- Встать! Суд идёт!
Не успела секретарь прокуковать свое ежедневное повеление, как главная дверь зала резко отпахнулась, к столу стремглав прошёл красивый высокий мужчина с не тонкой папкой в руках, стрельнул взглядом по головам присутствующих и бодро сел. Рядом приземлились народные заседатели, мужчина и женщина, оба в чёрном, суровые. А судья был в полу-светлом, со светлой шевелюрой, с редким для мужчин свежим, чистым лицом, с заметной веселинкой в глазах. Всё ясно: дело-то ведь практически решённое, как и говорила адвокатесса (два года условно дадут).

С началом процесса судья сосредоточенно погрузился в папку, в которой были, видимо, совсем другие накопившиеся дела. В нужный момент он поднимал шевелюру, кивал или отвечал двумя-тремя словами. Как он умудрялся изучать, сортировать бумаги и мгновенно реагировать на происходящее в зале, а точнее, абсолютно не реагировать, но держать во внимании?

Но вот прокурор дочитал обвинение и потребовал... четыре года заключения. Это было, что и говорить, неожиданно. Судья не отреагировал никак, продолжая ворожить над папкой. Но я заметил, как он исподлобья, словно скрытой камерой, «сфотографировал» мамашу Плешкова, а остальных не коснулся даже краем глаза. Смотрю на истицу-мать: трудно передать словами повисшую на её лице глупость: она, скорее всего, не поняла, в связи с чем было сказано «четыре года»; для неё важно было, что этот дядька в синем много и сердито говорил, значит правильно она всё делала, что не забрала заявление.

Пока ход переходил к адвокатессе и звучали доводы защиты, прения, и наши выступления, судья, почти улыбаясь, продолжал заниматься папкой, иногда скороговоркой отпуская свои дежурные фразы. Плешкову-мать он «сфотографировал» ещё раза два, но уже без заметного интереса: он всё понял, мамашу не переделать. А Плешкова с дочерью были похожи на родню, приведшую капризно-хворого в больницу: сейчас дядя врач выпишет таблетки, поешь их и перестанешь ныть и плакать...

8. ПРИГОВОР.
Приговор был неожиданным: год "на стройках народного хозяйства", тогда это называлось "быть на химии", то есть все-таки реальное заключение, а не условно. Судья погрешил перед справедливостью: парень почти невиновен. Но принял единственно возможное решение в этом судебном, в этом жизненном процессе: надо на время отделить Плешкова от матери, а там армия, и так далее. А иначе и правда дойдёт до поножовщины. Судья пожалел парня - и посадил.

Суд как таковой кончился, процесс продолжался. На Плешкова надели наручники и погрузили в «воронок». Мать, сестра, я, Марина и адвокатесса молча пронаблюдали процедуру, а осужденный молча повиновался, искоса взглянув на мать и сестру. На лице не было ни злобы, ни растерянности — он как будто по распоряжению начальника-судьи слез с верстака, чтобы приступить с новыми наставниками к работе. Мы с Мариной смотрели то на Плешкова, то на его родню: сестра, грызя ноготь, как бы пряталась за мать, а та постепенно оседала на асфальт, поливая его слезами. Когда дверка захлопнулась, мать потянулась рукой, но «воронок», фыркнув, уехал. Дочь стала поддерживать мать, и её широко раскрытые глаза обратились на нас с Мариной (адвокатесса уже ушла):

- Его... Серёжку-то... посадили, что ли?
- А что же вы хотели? - резко ответила Марина. - Вы же на этом суде настояли, хотя вам советовали и другое... А может, вы уже забыли, что он с ножом на вас бросался?.. Я понимаю вас: жалко, но ничего уже не поделаешь. Теперь о дальнейшем надо думать: он вернётся ведь через год...

Я подошёл к матери и объяснил, что такое «химия»: будет жить в общежитии, по режиму, работать под присмотром, зарабатывать какие-то деньги, ездить домой, если заслужит, к нему тоже можно приезжать. Мать кивала, сестра слушала внимательно. Потом мы с Мариной пошли в сторону завода, а они так и остались стоять у здания суда, как будто ожидая, что кто-то ещё будет к ним подходить и что-то объяснять. Уже издали мы оглянулись: две удрученные фигуры оставались на месте и вели какой-то совет.

9. АНЕКДОТ.
Мы шли в прогулочном темпе. Июньская листва!.. Полностью проснувшийся ласковый день!.. Свежеполитые улицы!.. Не усталые ещё мороженщицы и газировщицы!.. Почти безлюдные тротуары на Первомайской, параллельной главному проспекту... Лёгкая улыбка озаряла красивое лицо Марины. В её неспешном шаге чувствовалась — нет, не свобода (мы все-таки на работу шли!), а свойственная ей независимость. Она одаривала улицу взором царицы — на благополучные владения, в которых все заняты в удовольствие делами и не докучают непрерывными приветствиями. А я — фаворит, шествую рядом. Было ощущение, что и на суде она присутствовала по прихоти в качестве государыни.

- Марина! - спросил я наконец. - Не странно ли, что ты сгустила внимание на ноже, на этой минутной вспышке Плешкова? Ты почти не отметила провокационность матушкиного поведения, не привела ничего извинительного. Зачем же ты хотела быть именно защитницей?
- А просто потому, - парировала тут же Марина, - что твоя «речь на процессе» была первой, но я не услышала ни одной обвинительной нотки. Ты сгустил всё... на будущем, на гипотетическом состоянии, когда парню (может быть!) дадут общагу, а коллектив озаботится о профессиональном и моральном росте... своего члена! Ты сам-то веришь в то, что сказал на суде? Вот мне и пришлось дополнить тебя. А, кстати, хочешь анекдот?
- Анекдот? - переспросил я. - Ну, прошу...
- Правда, он такой... Ты не боишься анекдотов?

Я заподозрил, что меня будут пытать пикантностью. Чем на этот раз?

- Пришёл к женщине электрик менять лампочку... Детский анекдот... Она, значит, в домашнем, в полу-застёгнутом халате. Он взобрался на стул под люстрой, она держит, обнимает за ноги. Тут у электрика он... ну, понимаешь? Он у электрика напрягается, и женщина вскрикивает: «Что с вами? Как вам не стыдно?!..» - «А как вам не стыдно в таком виде?!» - «А я дома и после душа!» - «А я — на работе и под напряжением!»

Закончив, Марина посмотрела на меня: я должен был рассмеяться. Я рассмеялся, но не анекдоту, а наоборот, тому, что тут мало от настоящего анекдота, кроме разве факта, что электрику с самого начала было не до лампочки. М-да, Марина испытала меня, и я постарался и смог не покраснеть: до таких откровенностей мы ещё не доходили.

- Так вот, - продолжила она, как бы досказывая анекдот, - я хочу, чтобы лампочки в моей квартире менял... электрик. На худой конец, муж. Но чтобы никто и никогда не бросался на меня с ножом!

Марина глубоко вздохнула всей грудью, в каком-то блаженстве продолжая осматривать улицу. Скоро ей выходить замуж. Всё уже оговорено. Она спросила, почему я рано женился.

- Комплекс причин, - начал я. - Ты знаешь, как деревенские парни пьют? Ты этого никогда не узнаешь! Потому что твой метролог — матёрый интеллигент. Я заранее обзавёлся «тормозами»: у нас, деревенских, нет в жизни фазы самостоятельности: мы из-под мамкиной опеки — сразу к жене. Ну, и наконец, а чего ждать?.. Что такое любовь — никто не знает, а влюблённость не вечна. Если влюбился и оказались вместе — влюблённость вот уж и тает, а если предмет недосягаем, влюблённость перерастает непонятно во что. Мы поженились сразу после моей армии по расчету: не по тому, меркантильному, а по хорошему жизненному. А влюбляться можно бесконечно, и не больше ли при этом теряешь, чем находишь? А жизнь — она подбирает оставленное... Вот, так разве я рано женился?
- М-да, - протянула Марина, терпеливо выслушав, - вот бы тебе на суде это сказать! В самом деле, смотри: Плешкова все равно ничего бы не поняла, а судья принципиально ничего и никого не слушал. Так ты больше уж не влюбляешься?..

- Марина, а ты очень красива. Как мне приятно идти с тобой и говорить о чем угодно. Ты спрашиваешь, пошёл ли бы я с тобой в кино на последний ряд? Но что бы я там делал? Я не о том, что там целуются, - я посмотрел на губы Марины. - Я и сам думаю, почему, влюбляясь постоянно, не влюбился в тебя? Или я уже влюбился?.. Но вернёмся на последний ряд: как бы поточнее выразиться, ты недосягаемо умна, развита, свободна, не знаю, что ещё! Ты над всем этим, - я простёр руки по сторонам улицы, - а я — в этом: в улице, в цехе, в суде (с дурацкой «обвинительной» речью), в семье... А ведь влюбляются в подсознательном расчете на слияние, и это же подсознание говорит, что ты бы подавляла меня, господствовала в этом союзе. Мы идём рядом, а мне кажется, что ты далеко впереди, и мне никогда тебя не догнать. Думаю, наш брачный союз был бы возможен, если бы только я тебя чуть обогнал. А пока нам нельзя влюбляться друг в друга (оставим в стороне мою женатость)! А если бы я пришёл к тебе вдруг «поменять лампочку», у нас... получилась бы не любовь, а драка! Потому что в этой самой любви я могу быть только сильной стороной. Вот... Марина, сказал ли я что-нибудь неправдоподобное? Я человек скучный, и ты должна радоваться, что я не влюбился в тебя...
- Неужели ты не заметил, что именно этому я и радуюсь. Нет, я и вправду почему-то рада, что ты не влюбился в меня, а я (слава Богу!) в тебя... Ну и выраженьица: "в меня!", "в тебя!" Но в кино я бы с тобой пошла...

10. СЛЁЗЫ МАРИНЫ.
Мы в который раз уже рассмеялись, и Марина как бы уточнила про кино:

- Естественно, мы ведь шутим, да?
- Нет, мы вовсе не шутим, - не согласился я. - Мы идём по этой милой улице и заигрываем с нашим благоразумием. Слова поворачиваем жалами на себя, и уже в большой опасности. Да ведь ты и не любишь своего метролога...
- Представь себе, мне хочется замуж и именно за него! И я его... люблю, он один в моём видимом окружении сильнее меня (твоя арифметика). И я сплю и вижу, что замужем за ним, потому что надоело всё... Тебе меня жалко?

Взгляд Марины стал грустным, и даже блеснули слёзы, хотя лёгкая улыбка была, как всегда, прикована к её красивому лицу.

- Откровенно говоря, да, но это не жалость, а просто сочувствие, если есть чему. А если и жалко, то не больше, чем себя или жену: она в таком же положении, да и все... А может, она сильнее тебя, а?
- Ну вот и договорились! - вспыхнула Марина. - Как я не хотела это услышать! Потому что интуитивно стала подозревать, что я очень слабый человек, а весь мой этакий антураж, между нами говоря, - превентивная защита. Годы подгоняют... Я бы, может, ещё поискала «своего» парня, но боюсь рисковать. Да, прополоскать бы меня, как гайки в конечной ванне, - и бросить вам на растерзание: самый голодный, а значит, самый чистый присвоит добычу. Видишь, я тоже умею красиво говорить...
- Тебе хочется в браке любви?
- Вам (с вашими болтами в штанах) никогда не понять женщину. Только эта истина служит нам утешением. Безутешным утешением. А ведь правда, что мы с тобой ни о чём не рассуждали? Не хочу помнить ни слова! Прав был судья, что не слушал процесс. Процесс, когда его не слушаешь, не анализируешь, интереснее...

11. НЕКРАСИВ, ЗНАЧИТ НЕ ПРАВ.
Мы шли, откусывая мороженое. На завод сегодня мы могли не возвращаться, но шагали в родимый. Я отметил про себя, что не опускаю руку с мороженым, словно чёрные глазёнки вокзального цыганёнка следят за мной. Я ждал, не опустит ли мороженое Марина, но её мороженое участвовало в присущей женщинам жестикуляции. Она спросила, почему я смотрю на её мороженое, и я рассказал, как однажды рано утром на перроне цыганёнок совершенно неощутимо "выхватил" из моей опущенной руки огрызок мороженого, как я чуть не кинулся отбирать, увидев через минуту цыганёнка за юбкой матери - с моим мороженым! (А сперва поверил в нечистую, ей богу)...  Марина немножко посмеялась, но в итоге выразила неподдельное сочувствие именно мне, а не жизни вообще. Видимо, я на сей раз сгустил краски на обвинении.

Мы шли не просто на завод, мы шли к прежнему изящному пиетету. Казалось, что мы идём ещё и позади себя, любуясь идущими нами впереди. Что мы «одни» зайдем в проходную завода, а мы «другие» пройдём дальше, забыв, что были защитником и обвинителем, а на суде почему-то поменялись ролями. Забыв, что судья все равно нас не слушал, погрузившись в свой процесс. Забыв, что Марине ведь надо срочно замуж, а мне на всякий случай стать сильнее её. Забыв подорожный анализ жизненного процесса за ненадобностью этого анализа: в анализе ты будешь прав, но в самом процессе — некрасив, а значит, не прав! Ведь не бросился же я отбирать своё мороженое у цыганёнка.

Марина модничала, когда медленно проговаривала это многозначное слово «процесс». Но она оказалась ближе к сути вещей: суд, как и жизнь, — это именно процесс. Жаль, что жизнь для нас больше «судебный» результат. Этот результат предписывает одним есть мороженое, другим — нет. У проходной мы развернулись, рассмеялись и пошли в кино: ведь сегодня мы отпущены исключительно на процесс, который возобновится скоро в зелёном или синем зале кинотеатра «Искра» - и на экране, и на нашем, обязательно последнем, ряду.

Мы "одни" остались в своём прошлом, мы "другие" прошли дальше, мимо заводских проходных, забыв, что земля круглая...
К О Н Е Ц