Шторм - рыбацкие рассказы

Мелкий, холодный дождь льет уже третьи сутки. Зябко и отвратительно. Настроение паршивое: заканчивается мой отпуск, который я толком и не отгулял. То и дело вызывали на работу – ох, уж эти вечные авралы! А теперь – несносный дождь. Он отбирает последнюю возможность выбраться в лес и очиститься от солидной порции людской скверны, свалившейся на меня в последнее время. Неужели я так и не вырвусь на природу?

Лес. Река. Озеро. Горы. Эти простые слова всегда завораживали меня своей глубиной и значимостью. Окружали загадочностью, волшебством, и оно как бы происходило на самом деле. Стоило мне сходить по грибы или съездить на рыбалку, как я физически ощущал прилив сил. Светло и радостно становилось на душе. Хотелось петь, писать стихи, работать за троих и любить все человечество сразу. Беды ослабляли свои тиски, обиды и несправедливости отступали в сторону и виделись ничтожными. Люди, ещё вчера казавшиеся врагами, вызывали жалость: «Ведь они от того и злы, - размышлял я, - что не способны приобщиться к святости матушки – природы, и она, стало быть, не может врачевать их, как тебя. Так будь благородным в своей силе и пожалей их, убогих».

По оконному стеклу вновь задробило. Очередная порция влаги обрушилась на промокший до нитки город. Лес, река, горы… как нужны вы мне именно теперь, в эти минуты душевной слякоти. Ласковое солнышко, ну выгляни хоть на мгновение! Нет, не слышит меня светило.

Серая хмарь плотно улеглась на асфальт, укутав дома своим липким, потным подбрюшьем. Вот уж верно подмечено, что если Уфа – голова Башкирии, то Белорецк – ее мочевой пузырь. Только утихнет барабанная дробь по подоконнику, как небо снова справляет свою нужду.

Бесцельно смотрю в заплаканное окно. Хандрю. Память проворачивает былые картины. «У природы нет плохой погоды. Всякая погода – благодать», - вспомнилась песенка. Сейчас эта «благодать» отнимает у меня последнюю надежду. «Последняя надежда»… Такая же чертова погодка была и в ту злополучную осень. Услужливая память выдернула из своего архива серую страничку жизни. Вспомнилась одна «знатная» рыбалка, отец, его друг Петрович. Им тогда было столько же, сколько и мне теперь. А мне в ту пору…



2

-Здорово, Серега! Как дела молодые? – В ответ на мое «здрасте», заворковал Василий Петрович. – Отец про твой юбилей рассказывал, - колючими искорками в глазах сверкнула его улыбка.

-Ну, батя, уже успел, поделился с сослуживцами, - раздраженно подумал я.

На прошлой неделе мне тридцать стукнуло. Посидели с родственниками, выпили, конечно. Вечером гости разошлись, а отец задержался. Я решил его проводить. Он возражал. Но мне казалось, что батя перебрал, а я – в норме. Когда же добрались до дома, то в подъездную дверь я попал только с третьего захода, а он – твердо, как ни в чем не бывало.

-Да ты не серчай, - уловил мое раздражение Василий Петрович, - с кем не бывает. И то, что отец мне рассказал – тоже не беда, ведь мы – старики только разговорами о своих детках и живы.

-Ты – к родителям? – продолжал он, - и я туда же. Договорились с Георгичем в шахматишки сыграть. Давно я твоему ворчуну мат не ставил.

Мы рассмеялись, умел Петрович и над другими, и над собой пошутить.

В тот вечер засиделись за разговором дольше обычного. Говорун Петрович тому виной.

Старый наш знакомый Василий Петрович Небогатов, был тремя годами старше отца, но выглядел моложе. Сухой, подвижный весельчак и балагур, он как бы остановился во времени. И все, независимо от возраста, называли его просто Петровичем, а то и по кличке Хенде хох. Никто не знал, с каких пор прилипло к нему это странное прозвище. Возможно, с самой войны. Он так регулярно употреблял это немецкое словцо, что оно стало как бы частью его самого. “Хенде хох по Петровичу” было понятием многоцелевым, с амплитудой от одобрения «хорошо, мол, все в порядке» до отрицания – «конец, дескать, всему, дальше некуда». “Хенде хох” никому ничего не объяснял, но человек, даже встретившись с ним впервые, сразу понимал, какой смысл вкладывал он сейчас в это изречение.

Небогатов был человеком увлекающимся, даже азартным. Последнее нередко оказывало ему медвежью услугу, но, попав очередной раз впросак и «раскипятившись», он так же быстро отходил и шёл на мировую.

В шахматы в этот раз играть они не стали. Да и к лучшему. Кончалось это всегда одинаково: Петрович проигрывал, нервничал, требовал переигровки, по нескольку раз перехаживал и проигрывал вновь. В заключении они незлобно ссорились и расставались. Инцидент забывался так же легко и быстро, как и возникал.

В этот вечер они только расставили фигуры, когда разговор, как бы сам собой, перешел на общую нашу страсть – рыбалку. Я рассказал пару случаев с удачным клёвом и пожалел, что теперь такое улыбнётся только будущим летом.

-Что ты, Серега, - взорвался Петрович, - а как же судак? Конец сентября – октябрь – самый его жор.

Надо было видеть расстроенного и даже оскорбленного рыбака, который через минуту выяснил, что его собеседники никогда не ловили судака и даже не рыбачили на море. Устыдив нас и вволю насладившись своей компетентностью, он уже рисовал на тетрадном листке схему движения к месту ловли и эскиз снасти с подробным указанием размера поплавка, веса грузила, толщины основной лески и поводков, а также номера двойников, на которых нужно насаживать живого пескаря.

-Вот тебе инструкция и полмесяца сроку, - ткнул он пальцем в эскиз, - чтобы сорок закидушек к этому времени были готовы.

-Да куда же столько! – взмолился я.

-А ты как думал? И у меня столько же. Зато я покажу тебе настоящую рыбалку. Ты забудешь про свою Белую и про озёра, про такую мелочь, как окунь, голавль и хариус. Ты будешь, наконец, иметь дело с серьезной рыбой и настоящим уловом.

Петровича несло. Он рассказывал так убедительно и вкусно, что даже, известный своим консерватизмом ко всякого рода рыбацким новшествам отец не проронил ни слова. Что же до меня, то я уже «спёкся». Воображение ярко рисовало туго натянутую леску, упруго режущую воду, и трёхкилограммовых рыбин, которых я не успеваю снимать с крючка.



3

-В следующий раз просёлочными дорогами срежем, километров двадцать, - говорил Василий Петрович, показывая на очередной сворот.

Сегодня, полмесяца спустя после того разговора, мы втроём едем на море. Долгожданный выезд радует уже тем, что вообще состоялся. Конец сентября. Ещё далеко не все прибрано в саду (до рыбалки ли), всегдашний аврал на работе и, наконец, третий день непрерывно идет холодный мелкий дождь. Последнее обстоятельство серьезно смущает нас с отцом, но только не Петровича.

-О чем ты говоришь, Георгич, - весело щебетал Небогатов, - это и есть самая судачья погода. Ему, чем холоднее, тем лучше. Не горюй, все будет хенде хох!

Отец особенно не возражал, то ли сдавшись на милость знатока, то ли сознавая свою пассивную роль в предстоящей ловле.

Дело в том, что был он не совсем здоров, точнее – совсем не здоров. Полгода тому назад ему пытались извлечь блуждающие осколки, но операция не удалась. Крепко засел в его теле этот «подарок» войны. Врос, осумковался и многие годы почти не напоминал о себе. А тут, вдруг, «заблуждал». Близко расположившись к нервным окончаниям, кусочки разорвавшейся мины не дались хирургам. После операции отец махнул рукой и на осколки, и на докторов (чему быть, того не миновать) и продолжал вести привычный образ жизни. Однако, как ни храбрился, а в последнее время заметно сдал. Он погрузнел, появилась отдышка. Все чаще хватался за сердце и глотал нитроглицерин. Рыбак теперь из него был никакой, но по привычке он не упускал случая выехать на природу, определив себе роль кострового.

Оставив в стороне наезженный тракт, мы свернули к реке, чтобы запастись живцом. Урал был неприветлив в эту дождливую погоду.

-Для судака нет лучшей наживки, чем пескарь, - просвещал Петрович. – Чур, складывать в посуду, - он зачерпнул воды в пластиковое ведерко, - пескарь должен быть живой.

Несколько часов ушло у нас на добычу насадки. Казалось, холод и дождь сковали и юркого вездесущего пескаря. Клевало плохо, мы изрядно промокли, пока не наловили необходимого количества. Брали все, что попадалось: малявок, ёршиков и даже мелких окуньков. Наш заводила проявлял недовольство, но здраво рассудив, что журавля в небе не ухватить, торопил ехать дальше, хоть с синицей в руках.

Ещё сорок минут езды и мы – на месте. Круто вильнув с оживленной автомобильной трассы к берегу, порядком раскисшая от дождя дорога нырнула за бугор. Вот оно море. Точнее, огромный пруд на реке Урал, распростёршийся между голыми, пологими берегами на многие километры.

Мигом поставив палатку и наскоро перекусив, не дожидаясь пока отец вскипятит в чайнике воду, мы принялись за рыбацкие приготовления. Вынув из рюкзака два десятка своих закидушек, я ожидал недовольства Петровича, но его не последовало. Напротив, окинув взглядом мой «арсенал» и повертев одну из снастей в руках, он похвалил за аккуратность, заметив, что его собственные похуже будут. Затем подытожил: «Итого – полста». И, помолчав, добавил: «Ничего, успеем. Всё будет хенде хох».

-Ага, - подумал я, - приврал Небогатов по обыкновению, когда наказывал мне сделать не менее сорока закидушек. И ещё: «Пятьдесят штук.., на каждой – по два двойника… У всех надо размотать леску, насадить живцов, забросить. Успеем ли? Уже вечер и скоро совсем стемнеет.»

Впрочем, света и так не было. Свинцовые тучи, почти улегшиеся на воду, и обилие влаги в воздухе так сокращали видимость, что противоположного берега не было видно вовсе. В ясную погоду он, хотя и далекий, просматривался отчетливо. Безрадостную погодную картину довершал холод. Руки постоянно коченели, было близко к нолю градусов.

-А в ночь и на минус завернёт, - думал я, с наслаждением отхлебывая горячий чай. – В палатке, стало быть, не вспотеем. А ещё выплывать…

Одному Петровичу хоть бы что. Знай себе, балагурит. Это каким же должен быть улов, чтобы о подобной рыбалке рассказывать потом с горящими от счастья глазами. Вспомнился его рассказ, эти глаза, обороты речи, и воображение мигом нарисовало огромных судаков, которых я едва переваливаю через борт лодки.



4

-Ну и черт с ней, с этой рыбалкой! – голос отца вернул меня к реальности.

«Старики» (впрочем, можно и без кавычек. В то время все пятидесяти-шестидесятилетние казались мне стариками) стояли у самой воды и, видимо, о чём-то спорили. До меня долетели лишь обрывки фраз: «Видишь бурун?» «Прорвемся»… И, отчетливо: «Все будет хенде хох, Георгич!».

Видно было, как отец выразительно плюнул и что-то сказал. Удовлетворенный собеседник хохотнул и закончил: «Вот это по-нашему»!

-Серега, свистать всех наверх! – крикнул он, обернувшись ко мне. – По местам стоять! Отдаем швартовы! И ещё, поторапливая: «Двигай, двигай шатунами! Цигель, цигель – ай-лю-лю»… Это означало, что надо спешить, времени у нас в обрез.

Я уселся за вёсла. Отец помог столкнуть лодку, и нас закачало на волнах. Пока Петрович устраивался на корме, пытаясь в тесноте надувной лодки разместить себя, ведро с наживой и рюкзак с закидушками, я не грёб. Нас развернуло и понесло к противоположному берегу. Только теперь, вглядевшись в чернеющую даль, я заметил, что волны, сравнительно небольшие у нашего берега, растут и дыбятся по мере удаления от него. А там, куда нам предстояло плыть, они, увенчанные белым гребнем, встают в полный свой исполинский рост. Подобно войскам в наступлении, их шеренги, развернутые по фронту, с методичностью метронома атакуют неведомый противоположный берег. Сразу вспомнилась служба в армии. До китайской границы – рукой подать (конфликты тогда были не редкостью). Инструктаж комбата по поводу китайской наступательной тактики – атака девятью волнами…

 

Я понял теперь, о чем перед нашим отплытием, спорили старики. Они с берега увидели, что в отдалении – волна с буруном… Ну, Петрович! Ну, камикадзе!

-Сейчас можно не грести, - вернул мои мысли в лодку Небогатов, - и так хорошо несёт. – Ближе к середине, на самой глубине начнём ставить.

Он уже разматывал грузок для промера глубины. Первый же заброс показал восемь метров. В считанные минуты попутная волна докатила нас до середины водоёма.

-Вёсла на воду, - скомандовал Небогатов. Теперь твоё дело, Серега, держать лодку. И чтоб нос – строго на ветер. Иначе она нам такой хенде хох сделает… Он имел в виду волну и говорил о ней, как о могучем живом и реально опасном существе.

Наверное, только теперь в полной мере мы оба почувствовали глубину собственного авантюризма. Там, где остался отец, был холод, дождь и … бугор, укрывающий от ветра. Здесь и только сейчас мы оценили всю силу разбушевавшейся стихии. Держать лодку на месте в этих условиях означало, что грести надо изо всех сил и только тогда, когда волна вздымала нас на самый гребень. И все же нас захлёстывало и сносило. Видя, что я делаю всё возможное, Петрович так быстро разматывал и ставил закидушки, что я и не заметил, как рюкзак и ведро опустели.

-Все, гребём домой, Серега! – его голос прозвучал из какого-то далека. «Гребем»?! Да я все время только этим и занимаюсь! Руки уже отказываются грести. Но если раньше я только пытался удерживаться на месте, то теперь предстояло идти вперед, к берегу – резать эту гигантскую волну носом низенькой надувной лодки.

Захлёстывать всерьёз нас начало сразу и так обильно, что всё предыдущее казалось жалкими брызгами. Ветер усиливался. Свирепо свистел в ушах, срывал хлопья пены с вздыбленных бурунов и швырял их в лицо моего напарника.

В каком-то отрешённом неистовстве, подобно роботу, бесконечно повторяющему одни и те же движения, я грёб. И только одна мысль крутилась в голове, заезженной, монотонной пластинкой она повторяла: «Резать волны, резать волны». Я резал их одну за другой, уже не носом лодки, а собственной спиной. Разбившись о мои плечи и затылок, вода скатывалась в лодку. Петрович то лихорадочно вычерпывал её, то вцеплялся в мои пальцы, которые, казалось, срослись с древками вёсел. Он упирался в них своей силой, помогая грести. Мы резали волны. Одну за другой, одну за другой.

Реальность перестала существовать. Я уже не чувствовал прикосновений рук Петровича, хотя видел, что по-прежнему он черпал и помогал грести. В какое-то время мне показалось, что я засыпаю. На мгновение обернулся: берега за спиной не было. Впереди, сзади, с боков, кругом – только ревущий ветер, только волны, только кромешная тьма.

-Где берег, Петрович? – Я не узнал своего голоса. Да это и нельзя было назвать голосом. Я только подумал, а кто-то неведомый прорычал мою мысль.

Скоро будет, Сережа, - прошептал Небогатов.

Он врал. Находясь постоянно лицом к берегу, он давно уже потерял его из виду. Кругом была лишь стихия.

-Ничего, Сережа, выгребем, - после некоторого молчания затараторил Петрович. Слова вылетали из него с хрипом и присвистом, как будто говорил он голосом Джигарханяна.

-Пробьёмся, ничего. На фронте не такое бывало. На Балтике знаешь какие шторма? А ещё – немец, как саданет…

-Огни, огни! – вдруг крикнул, как выстрелил. Мне показалось, он сошел с ума. Я обернулся: в темноте вспыхивали и гасли два красных фонарика. «Вот мы и на том свете. А это горят ворота в рай», - безразлично подумал я.

-Это же отец, Сережа! – Петрович, выводя из оцепенения, хлестал меня по щекам. – Это же машиной он нам знак подает!

-Отец, машина… Зачем? – Соображал я медленно.

-Ну, вспомни, как стопсигналы или аварийка горят, - не унимался Петрович. - Уже близко! Гребем, Сережа!

Последнее было понятно: надо резать волны. Мы снова резали их.

Потом все, как во сне: перестало качать, по спине не течет вода, ветер утих. Зачем-то разжимают мои пальцы. Знакомый голос требует, чтобы меня раздели. Неверное, в рай надо раздетым…



5

Я очнулся, открыл глаза. Долго таращился по сторонам, не в силах сообразить, что произошло. Палатка. Слева, шумно сопя, спит отец. Справа свернулся калачиком Василий Петрович.

Вспомнил все разом, как только пошевельнулся. Попытался сесть и вскрикнул от боли, проткнувшись откуда-то со спины, она пробежала по всему телу и вновь вспыхнула в животе. Повторил попытку, повернулся на бок, затем на живот. С трудом встал на четвереньки. Пятясь, вылез из палатки.

Промозглое от мелко моросящего дождя утро встретило неприветливо. Всё, как вчера. Разве что ветер стих. Или только кажется здесь за горкой?

Как же мы вчера выбрались? Тяжелая голова медленно прокручивала минувшее: Петрович ставил закидушки, я грёб. Ветер, тьма, холод и волны. Они бьют в спину. Небогатов что-то кричит. Мигающие огни… А дальше?

-Ну, что, очухался, рыбак? – выбравшись из палатки, отец уселся рядом. Широкий брезентовый козырек, одной стороной закрепленный на палатке, другой – на дополнительных растяжках, укрывал нас от дождя.

-Как вернулись вчера? – Спросил я в свою очередь, - совсем не помню.

-Немудрено, в таком-то состоянии, - он изучающе поглядел на меня. Затем спросил, как я себя чувствую и начал рассказывать о том, как долго ждал нас, волновался, и когда совсем стемнело, развернул машину и включил аварийную сигнализацию.

-Темнотища – глаз выколи. Ветер, дождь,- молю: хоть бы огни увидели. Наконец, услышал голос Петровича. От души отлегло.

-Слава Богу, живы, - продолжал он. – Затем увидел: гребёте. Когда пристали, глянул на тебя и сердце зашлось: мокрёшенек с головы до ног, взгляд отсутствующий… и молчишь. Лодка полна воды. Едва из лодки тебя вытащили: вцепился в весла, не отпускаешь.

Петрович тоже не в лучшем виде, но «маячит», «репутация» подмочена основательно, а выше пояса сравнительно сухой – ты его от волны загораживал. Первым делом, конечно, я его изнутри «разогрел». Попытался и тебе влить – выплевываешь. Когда же Василия той же водкой растирать начал, он вообще ожил: “не трать, говорит, продукт понапрасну, лучше внутрь примем”.

С тобой повозились – закоченел крепко. Кое-как раздели, растерли, «запеленали» в сухое и в палатку. Глядим, понемногу «оттаивать» начал. На вопросы отвечаешь, но односложно: «да», «нет» и всё тут. Есть наотрез отказался, только чая горячего глотнул и уснул сразу.

-Что, совсем худо? – участливо спросил он, видя как я морщусь при каждом движении.

-Болит кругом, - неопределенно ответил я. – Рук поднять не могу.

-Ещё бы! – воскликнул отец, в такой холод в мокрой одежде да три с лишним часа грести. Скажи спасибо, что они у тебя совсем не отвалились.

Мы закурили. Помолчав немного, он продолжал:

-Василий вчера все ваши приключения в подробностях описал. Тебя хвалил. Окажись, говорит, вместо твоего Сереги один из моих зятьёв, пошел бы балтийский моряк ко дну, судаков кормить. Ещё не известно, каким этот, хренов моряк, нынче встанет…

-Этот хренов моряк встанет так, как положено на флоте, – за разговором мы не заметили, что Василий Петрович проснулся.

-А если ты, сухопутная калоша, плеснешь этому моряку фронтовые сто грамм, на душе у него будет полный хенде хох.



6

Завтракать сели на «свободе». Впервые за трое суток неожиданно угомонился дождь. Небо посветлело. И хотя сплошная завеса тяжелых туч не пропускала живого солнца, на душе как-то потеплело. День брал своё.

«Фронтовые» сто грамм подняли настроение, и отцы «заворковали». Петрович, по обыкновению, балагурил: комично объявлял благодарность от имени главкома ВМФ представителю сухопутных войск Георгичу за находчивость и выдумку. Кстати, было за что. Вчера, оставшись на берегу, отец не терял времени даром: из подручных материалов, коими часто изобилуют берега, он соорудил печь. Она была гениальна, как все простое: старое перевернутое ведро без дна, а в нем – прямоугольное отверстие – топка. Ее он сделал плоскогубцами в проржавевшем боку. Для большей устойчивости, ведро было обложено камнями. Подобие решетки, согнутой из куска толстой проволоки, венчало всю композицию. Можно и ведро, и котелок поставить – не провалится. Топливо, сухие коровьи лепёшки да стебли камыша, грудой лежало рядом. У печки была прекрасная тяга, и чайник вскипал за считанные минуты. Прогревшиеся камни долго хранили тепло, позволяя сушить одежду. Наконец, возле этого чуда, в отличие от «шмеля», можно было просто посидеть и погреться, как у обыкновенного костра.

Глядя на печь и на смеющегося Петровича, я поражался умению и житейской мудрости одного, неиссякаемому оптимизму и стойкости другого. Ну, старики, ну, черти! Я гордился ими. Я любил их. Далеко не ангелов, пророй несносных упрямцев, но бесхитростных, добрых и таких надёжных мужиков.

-Надорвался ты, брат, - придвинулся и приобнял меня Петрович. Он наблюдал, как я ем, придерживая правую непослушную руку, левой.

-Ну, ничего, - продолжал он, молодость все сдюжит. А держался ты вчера, как старый морской волк. Спасибо тебе.

-О чем вы, Василий Петрович, - попытался я скрыть неловкость. – Ничего такого я не сделал, только грёб.

-Вот за это «только», - со вздохом и не свойственной ему задумчивостью, молвил Небогатов, - я, по приезде, Богу свечку поставлю, хотя в церкву раньше не хаживал. Так-то вот, брат Серега.

Он похлопал меня по плечу и, в мгновение преобразившись, вскочил с раскладного стульчика.

-Так, мужики, - вещал он в обычной своей манере, - пока погода благоприятствует, Серегу отправляем долечиваться в «медсанбат», - махнул он рукой в сторону палатки. – Тебя, Георгич я расцелую, если ты подсушишь то, что мы вчера «настирали». А я («одна нога здесь – другая там») быстренько сгоняю за закидушками.



7

Я бесцельно бродил по пустынному берегу, ненавидя себя, мерзкую погоду и упрямого Петровича. Все наши возражения против его авантюрной затеи «сгонять» за закидушками, не принесли успеха. Старики, наконец, поссорились, но Петрович от своего не отступился. Не по себе нам было и от того, что не можем помочь ему. Лезть же из-за улова или снастей в такую же, как вчера, передрягу, да ещё в одиночку, было чудовищным безумием. Правда, сегодня имелись кое-какие преимущества: перестал дождь, вроде бы потише ветер, и, наконец, в самом крайнем случае можно не бороться с волной, а выброситься на противоположный берег. Вчера мы не могли себе этого позволить. Во-первых, даже не предполагали подобной ситуации. Во-вторых, в кромешной темноте могло затащить в прибрежные камыши. Наконец, отец, решившись пуститься на поиски и объехав водоем вкруговую, просто не нашёл бы нас ночью на этих безлюдных берегах. Преимущества, а именно на них нажимал Петрович, были, но легче от этого не становилось.

Чтобы как-то размять одеревеневшие мышцы и скоротать время томительного ожидания, я слонялся по берегу, пытался нагибаться и даже приседать.

 

Прошло не менее двух часов, как Петрович покинул берег. Давно бы уже пора ему возвращаться. До боли в глазах всматриваюсь в мутную серую даль, поглотившую и нашего упрямца, и противоположный берег. Ни точки, ни намёка в холодных чёрных волнах. Пытаясь высмотреть одинокую лодку, я поднялся на горку, что укрывала нас от ветра. Безуспешно. В промежутке между отяжелевшим от бремени небом и свинцовой поверхностью тяжко вздыхающих волн мелькали только вездесущие крикливые чайки. Они ложились грудью на ветер, какое-то время боролись с его натиском и, наверное, устав, падали на воду, то пропадая, то вздымаясь в волнах чёрно-белыми поплавками.

Ветер! Как же я не догадался раньше. Он несколько изменил направление. Если вчера (это я хорошо помнил) он был почти южным, то теперь этот неумолимый пастух гнал бесчисленные караваны разгневанных туч с запада. Это означало, что Петровича неминуемо снесет вниз по Уралу. На огромной акватории моря течения почти нет. Теперь же ветер исправлял этот недостаток.

Спустившись к машине, я поделился наблюдениями с отцом. Очевидно было, что встречать Небогатова надо не здесь. Я направился по берегу в поисках Петровича.

-В какую же даль его вынесет? - с трудом передвигая непослушные ноги, размышлял я. - Если он решится причалить к противоположному берегу? А если он уже там, промокший, замерший, обессиленный?..

Около получаса я брёл по унылому безлюдному в эту пору берегу, непрерывно всматриваясь в серую бесконечную даль. Вдруг в волнах что-то мелькнуло. Чайка? Нет, крупнее. Лодка? Как мог я побежал. Быстро устал. Остановился, чтобы отдышаться и убедиться, точно ли лодка.

-Кого потерял? – голос прозвучал так неожиданно и близко, что я вздрогнул. В нескольких метрах от меня, на раскисшей просёлочной дороге, бегущей вдоль берега, стояла лошадь, запряженная в телегу. В телеге сидел огромный краснощекий детина.

-В этакую непогодь и в воду кинулся? – проследил он за направлением моего взгляда. – Закурить, слышь, не найдется? – продолжал он, слезая с телеги. Я подошел, протянул сигареты.

-Рыбаки, что ль? – прикурив, обрушил на меня новый вопрос краснощекий.

В ответ я кивнул.

-Нашли время, который уж день штормит.

Небогатов (теперь уже не было сомнений – это он) вошел в полосу воды, защищенную от ветра берегом. Волна здесь была невысока, и лодка шла быстрее. Однако, по всему видно: Петрович уже выбился из сил и греб на последнем дыхании.

Наблюдая за лодкой, мы покурили, познакомились. Словоохотливый детина, по-видимому, не спешил. Его, как и Небогатова, звали Василием. Оказалось, что он промысловый рыбак. Сейчас их артель пережидает непогоду в вагончике на берегу, а он – местный (из поселка, что за автострадой), пользуясь случаем, занимается хозяйством. Несмотря на осуждающий тон, которым он меня встретил, Василий оказался совершенным милягой. Сам предложил подбросить нас до машины – ему было по пути.

Наконец Петрович одолел последние метры воды. Едва нос лодки коснулся берега, он перевалился через борт и рухнул на песок. Одного взгляда на бедолагу было достаточно, чтобы понять, что ему довелось пережить и какой ценой выбраться. До нитки промокший, замерзший, и вконец обессилевший, он молчал.

Я боялся, что мой нечаянный спутник обрушит на него справедливые, но неуместные в эту минуту, упреки, однако ошибся. Безмолвно и деловито Василий принялся за дело. Без особых усилий он сгреб обмякшего Петровича и положил его на телегу. Там же на задке, поперёк пристроили лодку. Я снял с себя куртку и укрыл ею Небогатова.

-Там, - Василий кивнул в сторону машины, - переодеться-то есть во что?

Я покачал головой, в двух словах рассказал про вчерашнее.

-М-да, - поежился собеседник, - долго ему так не протянуть. Ну, залезай, поехали.

От тряски или чуточку согревшись, Петрович начал подавать «признаки жизни».

-Напрасно я плавал, Серега, - зашуршал он тихим осипшим голосом. – Веришь – нет, ни одной закидушки не нашёл. Все разметало.

-Да Бог с ними, с закидушками, - махнул я рукой, – до них ли теперь.

-Найдешь иголку в стогу! - урезонил Василий. Третьего дня мы сети утопили, а ты – закидушки. Шторм, дядя. Соображать надо.

Наша повозка уже спускалась с горки, когда отец разглядел меня издалека и замахал руками. Казалась, он боялся, что мы проедем мимо.

-Ещё один рыбак, - усмехнулся Василий, останавливая лошадь у самой палатки.

-Здорово, отец! – поприветствовал он, слезая с телеги. Присел, разминая затекшие ноги, прошелся по биваку. Увидев развешанную вокруг печи непросохшую одежду, подытожил, - Плохи ваши дела, мужики.

Помолчав и, «стрельнув» у меня очередную сигарету, продолжил:

-Сделаем так. Вы с отцом, - он вернул мне спички, - неспеша сворачивайтесь, а я заберу вашего подмоченного рыбака с собой. Хозяйка моя сейчас как раз баню топит.

-Да неудобно, как-то, - посиневшими от холода губами возразил Петрович.

-Неудобно, батя, «пилить» сто верст с мокрой задницей, - отрезал Василий. Он начал было объяснять, как разыскать его дом в поселке, но я перебил:

-А может, мы сейчас соберемся быстренько…

-Быстренько у вас не получится, - оборвал Василий, - ты думай, как на шоссейку выбираться будешь.

Думать об этом я не переставал с тех пор, как свернул вчера на проселок. Съезд был крут. И дальше – уклон до самого берега. Стало быть, обратная дорога – в гору. В этакую слякоть…

-Найти меня просто, - продолжал Василий. – доедете до школы, а там спросите Небогатовых…

-Не может быть! - от удивления у нас вытянулись лица.

-Надо же такому случиться! - первым заговорил отец. – Ты, значит, не только Василий, но ещё и Небогатов?

-А чего тут странного? – не понял Василий.

-А то, что это я Василий Небогатов, - простуженно прохрипел Петрович.

Два Небогатовых уставились друг на друга, как будто увиделись впервые.

-Ну, даёшь едрёна вошь. И не ищешь да найдёшь, - хохотнул краснощекий Василий.

-А по отчеству, не Петрович ли будешь? – спросил я.

-Иваныч, - ответил он, - с детства Чапаем кличут.



8

Насчёт выезда на шоссе моя тревога и пророчество Чапая оправдались. Когда Небогатовы уехали, «быстренько» у нас получилось только собраться. Пару километров, что отделяли нас от асфальта, мы «пилили» часа полтора. Забившись грязью, протекторы не цепляли дорогу. Впрочем, и дорогой-то эту сбегающую к воде, раскисшую от дождя колею можно было назвать лишь условно.

Уже виднелась трасса оживлённого шоссе, как мы снова забуксовали. «Сели» капитально. Машину пришлось поддомкрачивать и подкладывать под колеса камни. Управились, потеряв ещё минут сорок. Самое же «приятное» ожидало нас впереди: крутой выезд на асфальт с разворотом почти на сто восемьдесят градусов. Остановились перед ним, решая, как быть. Машины по трассе – одна за другой, да что толку-то. Вдруг, скрип тормозов и с асфальта прямо к нам – ГАЗ-66 - вахтовка. Проскочил мимо, круто развернулся, сдает назад.

-Чё раздумываем, мужики? – из кабины выскочил молодой кучерявый водила.

-Трос найдется?

Всё получилось так неожиданно и быстро, что не успели мы опомниться, как стояли уже на твердой дороге.

Я побежал к грузовику, отцепил буксир.

-Ну, бывайте, мужики, - крикнул кучерявый и укатил. Мы даже поблагодарить не успели. Что ни говори, но везло нам нынче на добрых людей.

По времени, что мы добирались до поселка, получилось совсем не «быстренько». Уже смеркалось, когда, наконец, нашли нужный адрес. От приглашения хозяев зайти, попить чайку вежливо отказались – впереди была долгая дорога. Василий Иванович, понимая это, не настаивал. Расставаясь у калитки, ещё раз за всё поблагодарили Василия. Тёзки прощались как братья, хотя выяснилось, что родственниками не были. Сцепившись в рукопожатии, они долго что-то говорили, похлопывая друг друга по плечам. Наконец, Чапай приобнял Петровича и, резко развернувшись, зашагал к двери.

Мы тронулись в обратный путь. Мирно урчал двигатель, фары, вспарывая темноту, длинными языками лизали мокрый асфальт. Легкая качка и скорость убаюкивали.

На заднем сидении машины полулежал Петрович. После бани и бутылки самогона, которую они «уговорили» с тёзкой, он окончательно пришёл в себя, но был непривычно молчалив, наверное, дремал. В тепле салона сморило и отца – он то и дело поклёвывал носом.

-Пусть пока старики подремлют, - думалось мне, – скоро им придется проснуться.

Ещё немного и кончится асфальт. Впереди – полсотни километров твердой, насыпной, но порядком избитой дороги. А потом…

Потом мы вернемся домой. Через пару дней я свалюсь с воспалением легких… А через несколько лет не станет отца. В след за ним уйдет из жизни Василий Петрович…

А я буду катить по дороге жизни, то едва вписываясь в ее крутые виражи, то буксуя в непролазных колеях вдрызг разбитых просёлков. Будут у меня и житейские штормы, выбираться из которых ещё труднее…

И ещё я всегда буду вспоминать эту рыбалку, штормовое море, Чапая, кучерявого шофёра и «стариков», ссорящихся на кухне из-за шахмат.