На пороге. Часть 1

- Вот те крест! Я ее как тебя видела – стоит у калитки вполоборота, смотрит куда-то в конец улицы. Щурится, будто от солнца. А с утра пасмурно, и хмарь висит – на волосах ейных капельки. И сапоги мокрые.
- Какие сапоги? То ж прошлым летом дело было, в августе.
- А резиновые! Синенькие такие. Понимаешь, вот так поговорила с ней, калитку закрыла, и тут только меня шарахнуло, что она уж полгода как померла.

Очередь перед продуктовым гудела и медленно извивалась, словно большое насекомое. Скоро восемь часов, уже и фургон с хлебозавода проехал через ворота. Сейчас примут хлеб и будут отоваривать – не больше пяти буханок в одни руки. А куда эти пять буханок, если дома две коровы, свиньи, да еще домашние, тоже жрать просят. Вот и ходили по двое, да по трое, брали, сколько дадут. А то, что концу очереди не достанется, кому какое дело. Раньше вставать надо.
Галка работала локтями, проталкиваясь поближе к двери. Руки были заняты – она тащила за рога Машку, не переставая рассказывать, как явилась ей вчера посреди бела дня покойница Людмила.
- Галка, млять, куда козу тащишь? Совсем сдурела?
- Я ее не брошу!
- Она что, раненый Чапаев? Да убери козу отсюда, мать твою!
Галка только губы поджимала, да покрепче вцеплялась в ополоумевшее от ужаса животное. Редкие седые волосенки ее выбивались из-под платка, растекались над головой цыплячьим пухом. Или, может, нимбом – это как посмотреть. На красном от натуги лице горели упрямством две голубые бусины, Галка смотрела прямо перед собой, прокладывая путь к магазинной двери.
Несчастная коза Машка, влекомая судьбой и Галкой, шла на задних ногах, как цирковая артистка. Станешь тут звездой манежа, когда тебя грубо волокут на уровне человеческого роста. Ей, может, и хотелось хлебушка, но не такой ценой.
- Оставь козу в покое, дурная баба, - свирепо рявкнул дед Скакун, - ноги ей переломаешь.
- Смотри, как бы тебе не переломали.
- Да я тебе! – замахнулся он, - пшла вон, дура стоеросовая!
Скакун все не мог забыть, что в январе Галка рассчиталась с ним за машину дров сторублевкой. Той самой, 1961 года, которая через неделю превратилась в фантик. Он тогда пришел к ней, принес бесполезную бумажку и потребовал дрова обратно. Галка бегала и орала по всей Черной, и дооралась ведь – сам председатель Панкратов велел Скакуну отстать от старухи. Мол, она с тобой честно расплатилась, а что наше правительство такую свинью людям подсунет, она знать не могла. Да и никто не мог.
Сам Панкратов тогда ходил злой, заросший, с почерневшим лицом. Люто орал матом на телятниц и даже уволил пару комбайнеров за пьянку. В марте, правда, обратно взял, посевную ведь не отменишь. Солнце встает и садится по расписанию, и неважно, какие там деньги в магазине.
- Тяжкий нынче год, - причитали старухи, - видимо, последние времена наступают.

Вон Синицына идет, товаровед в универмаге. Все знали, что она копила на «Жигули» сыну на свадьбу. И в январе плакали ее денежки, все девять тысяч красивыми новенькими сотками. Она их специально собирала – бегала меняла по деревне, хотела вручить молодым соточку к соточке. Где только услышит, что новая сотка есть, сразу идет – глаза масляные:
- Обменяйте соточку, будьте добры.
Мутов, экспедитор из сельпо, в Красноярске наменял и запросил с нее по 110 рублей за каждую. Синицына прокляла его, словно и в комсомолках не была – стояла посреди бела дня и орала дурным голосом на всю деревню. Лицо черное, глаза страшные.
Мутов послал ее по матушке, но перед самым Новым годом взяли его в Ачинске на левом рейсе. Уже и суд был, на госхлеба он отъехал. А потом синицынские соточки за одни сутки стали просто бумажками, и бедная баба чуть с ума не спрыгнула, еле откачали. Говорят, она эти сотки в печке сожгла. Впрочем, другие говорят, что она их припрятала до лучших времен – вот снимут Горбачева и вернут деньги назад. А у нее целехоньки, новенькие и красивенькие, все девять тыщ.

Многие в январе пострадали. Все, что было накоплено, иногда за всю жизнь, превратилось в прах. А главное, будущее зашаталось и осыпалось, как известка на плохо побеленной стене. Жили себе люди, работали, старились потихоньку, а тут на тебе – родное советское правительство сначала молотом по башке шарахнуло, а потом серпом по яйцам.
И в апреле, когда объявили о повышении цен, никто особо не удивился. Мрачно встретили люди в магазинах новые ценники, постояли и разошлись молча. Расползался под сапогами талый снег, как и вся привычная, налаженная жизнь. Лишь облезлые вороны надрывно кричали над крышами:
- Кррр-ррр-р-ррах!!! Крр-рах!
Однако никто не умер. Вот уже три дня жили по новым ценам и ничо. За хлебом также набивалась очередь, ибо скотине не объяснишь, что наше правительство того… кукушечкой поехало.
А может и не поехало, хотя как послушаешь по телевизору: стабилизация, либерализация, прости Господи, приватизация… Слова-то какие матерные. А простым людям все одно – лучше не становится, и никогда не станет. Не для того простой человек родится, чтобы жизни радоваться.
И все же зима однажды кончается, снег на крышах проседает и схватывается ледяной коркой, отрастают сосульки, яростно сияющие на утреннем солнце. Вытаивают проплешины, нагреваются, поднимаются паром к холодному еще, хрусткому небу – несут божью жалобу из самого сердца этой красивой, да неласковой земли.
Воробьи оживают, чирикают, скачут по проталинам – будто и нет на свете пестрой соседской кошки. Смотрят на них люди и невольно улыбаются, даже приемщица пустых бутылок мягчеет сердцем и крошит батон в грязное месиво:
- Подавитесь, паразитушки… Чтоб вас вспучило, косорыленьких…

Разомлела очередь под утренним солнышком и прозевала скрип петель, когда продавщица Дарья Михална привычно двинула дверью, сметая с деревянных ступеней самых нетерпеливых.
- Ну куды ж вы лезете, ироды! Дверь открыть нельзя. Каждый день одно и то же…
Очередь спружинила, отступая на две ступеньки, а потом хлынула в распахнутую дверь мутным потоком. Подхваченная течением, Галка покрепче сжала Машкины рога и взлетела на крыльцо.
- Куды-ы-ы-ы-ы… - юбка внезапно натянулась и затрещала, - тебя вообще тут не стояло!
- Пусти! – тоненько пискнула Галка, лягнув ногой куда-то в сторону натяжения.
- Там моя очередь! Вон пошла, юродивая!
Галка изловчилась и почти проскользнула внутрь, но проклятая юбка подрезала ее на взлете.
- Пусти! Пусти, кому говорю!
- Ме-е-е-е-е-е-е!
- Граждане! Что деется, а?! Не, ну вы посмотрите – наглость какая! Посреди бела дня прет без очереди!
- Я стояла!
- Стояло у деда Скакуна в гражданскую. А ты последняя пришла, вот и шуруй в конец.
Галка уперлась, растопырив ноги и локти, по-прежнему не выпуская козу, надула щеки, зажмурила глаза и приготовилась стоять насмерть.
- Эк ее вспучило, сейчас лопнет.
- Да что вы там застряли? Заснули, что ли?
Теплый, кисловатый запах хлеба смешался с потом и вчерашним перегаром. Несчастная Машка, так и висевшая в полуприседе, не выдержала – громкий неприличный звук мгновенно откинул от двери половину очереди.
- Твоюжмать! Дала стране навоза… - пробормотал дед Скакун, - ох, Галка, шла бы ты отсюда. Сейчас Дарья увидит, на порог тебя больше не пустит.
- Пропустите уже. Сколько можно тут корячиться.
Нагруженный булками Степан Литвиненко затормозил, мрачно уставившись на козлячью неожиданность:
- Ну охренеть.

При виде Степана очередь притихла и даже немного оробела. Не потому что он был страшный – обычный он парень, да только в прошлом августе похоронил он невесту. Ту самую Людмилу, про которую трепалась взбаламутившая всех Галка. Видимо, серьезно у них было, раз с тех пор он так никого и не завел, несмотря на полную деревню девок.
- Степушка, - елейным голосом запела Галка.
Вот только не надо ему бредни свои рассказывать! Он человек простой, если расстроился, то взял монтировку да промеж глаз отоварил, вот и все дела.
- Степушка, ты мне пару булочек одолжи, а? У меня животная, она жрать хочет.
Степан нахмурился:
- Встань в очередь, да купи. Я тебе не передвижная лавка. Напаскудила тут…
- Степа, а Степ… - Галка жадно следила за его руками, - а я тут Людочку твою видела. Вот как тебя сейчас. Вчера днем.
- Сдурела? – парень двинул плечом, прокладывая себе путь из магазина. Галка увязалась следом, бросив козу и начисто забыв о штурме прилавка.

…ты не подумай плохого, я ж не пью. Вот те крест! Вчера пополудни я в ограде ковырялась, и тут слышу стук. Думала, Петровна рубль принесла – открываю, а там Люда стоит. Платьице на ней будничное, сапоги резиновые, да в куртку кутается. Обычная такая, вот ничегошеньки в ней странного не было.
- Здрасьте, - говорит, теть Галь, - у вас изоленты нет?
Очень надо, вот прям вопрос жизни и смерти. Шланчик какой-то ей замотать треба. Ну у меня какая изолента? Она кивнула и повернулась идти. Я калитку-то и закрыла, щеколду опустила, а потом меня как обварит: Люда-то с августа покойница! Стою я под воротами, и поджилки трясутся, боюсь выглянуть. Ну, потом отдышалась, да приоткрыла калитку, а ее как ни бывало. Пропала. Я и на улицу выбегала, и до переулка дошла – нет никого. Вот и думаю теперь, то ли она за мной приходила, то ли сказать чего хотела… Страшно, Степа. Вот те крест…
- Крест не погань, - процедил Степан сквозь зубы. Желваки на обветренном лице его заходили, будто камни пережевывая. Резкая морщина обозначилась от правой ноздри до подбородка.
- Я не вру, - обиделась Галка, - все так и было. Как тебя видела. Хлебушка дашь?
Одним проворным движением она схватила у Степана пару булок. Тот бы так и остался стоять с открытым ртом, да Мельничиха подсобила – схватила Галку за юбку, как давеча в очереди. Та завизжала, словно резаная, а Степан в два шага дошел до мотоцикла, вывалил в люльку хлеб и вернулся к Галке. Сгреб в горсть ее куртенку, да тряхнул, что чуть душа не вывалилась.
- Еще раз услышу, что ты Людкино имя полощешь, не взыщи. Не посмотрю, что ты убогонькая.
Протянул руки и взял хлеб – огромные лапищи механизатора и Галкины сухонькие лапки. Ну куда ей супротив такого? Но она вцепилась насмерть, как блокадный ребенок, завизжала и заплакала:
- У меня животная! Животная у меня!
- Отпусти! Не твое ведь.
- Не пущу! Мое! Я инвалид, мне от государства положено! У меня животная! Уникальная, между прочим, ей хлебушек каждоденно нужен.
Очередь загоготала. Это был любимый номер Галки, который никак им не надоедал.
- Чего ржете? Ее в цирк зверей приглашали, между прочим. К Куклачеву!
- Галк, у Куклачева кошки, ему твоя коза без надобности.
- В Политбюро ее приглашали, вместо Горбача по телевизору трепаться, гы-гы-гы…
Красная от злости Галка в этот момент всегда поворачивалась к козе и трагическим голосом приказывала:
- Скажи им, Маша. Скажи, как мне вчера говорила после программы «Время», что будет эта… как ее… пидерализация цен!
Очередь складывалась от хохота. Коза испуганно блеяла. Галка, почти рыдая, начинала умолять Машку не позорить ее перед людьми:
- Она и правда говорящая! Сволочь только…

Вот и сейчас Галка вцепилась в хлеб и завопила на всю улицу:
- Хорошо вам, вы в колхозе комбикорма наворуете и скотину кормите! А у меня ничего нет, мне хлебушек нужен! Не отдам, Степа, нипочем не отдам!
Степан рванул буханки вместе с Галкой, Мельничиха потянула старуху на себя. Резинка в юбке натянулась и лопнула со звонким хлопком.
- Ай! – Галка получила по заднице. По тощей заднице в коричневых колготках с расползшимися швами. Мельничиха от неожиданности выпустила юбку, и та легла покорной тряпочкой к галкиным ногам.
Фьюи-ии-иить! Однако… Дед Скакун присвистнул и сдвинул кепку на затылок. Кто-то из очереди прыснул, а Галка выпустила булки и схватилась за юбку, путаясь в складках.
- Что, задувает ветер перемен? Ты б колготки зашила, что ли, а то гляди надует…
Красная, как кремлевская стена, рассыпая слезы в апрельскую грязь, Галка пошла прочь, сверкая дырявыми колготками. Следом засеменила коза Машка, так и оставшаяся без хлебушка.