На пороге. Часть 2

Что такое апрель под Красноярском? Это девица, которой и замуж невтерпеж, и мама не велит. То подует метелью, то зальет солнцем по самые провода, на которых сидят и сварливо переругиваются птицы. Пережили зиму, переживем и лето, переживем и перестройку, и гласность и ускорение, и что там еще написано на заборе МТС.
Перед посевной – адово время. Весь совхоз стоит на ушах, пытается кроить из блохи голенище. Но много не выкроишь: техника изношена, посевной материал – плюнуть и растереть, да и кадры…
Степан Литвиненко методично хлестал по щекам комбайнера Ощурова. Слева направо, справа налево, хлестким, выверенным ударом. Голова Андреича болталась, как футбольный мяч, упруго отскакивала от стены и начинала новое движение. Если бы не глухая злоба, с самого утра засевшая в теле, Степан бы уже утомился, а Ощурову хоть бы что.
- Лан… - наконец поднял он руку, - лан…хорош. Я нормально.
Испитое лицо с аккуратным желто-фиолетовым фонарем, дряблая шея с огромным кадыком, заросшим седым волосом – Андреич был в своем репертуаре. Он беспробудно пил все время, пока мог себе это позволить, а когда не мог – ковырялся со своим комбайном. Тихий и безобидный алкаш, которых в совхозе пруд пруди. Никому бы и не пришло в голову поднимать его из канавы и тащить в МТС, если бы не одно но.
- Где комбайн, падла?
- Пз-з-з-здых…
Степан размахнулся и отвесил еще одну затрещину. Ощуров замахал руками, забормотал невнятное и неожиданно начал зверски икать.
- Водички дай ему, - механизатор Родченко положил перед Степаном журнал и ткнул пальцем – Вчера вечером еще здесь был.
- Я знаю, что был. Но куда делся?!
Андреич пил воду, захлебываясь и отфыркиваясь. Кислятиной и водкой воняло от его спецовки, и Степану нестерпимо захотелось открыть сто лет немытые окна, проветрить все к чертовой матери и выгнать взашей всех, включая и себя самого. Работнички ножа и топора. Почти новый комбайн пролюбили.
За последние три года машинопарк совхоза «Новочернореченский» пополнился 8 единицами сельхозтехники. Председатель Панкратов выбил в крайкоме дотации, помотался по району – где-то сменялся, где-то договорился, чтобы обновить устаревшую линейку. Новые зерноуборочные комбайны, прямиком с завода, были его особой гордостью.
Модель прогрессивная, только в производство запущена – не старая рухлядь типа «Нивы». С такими и работать было приятно, Степану нравился ровный гул дизельных двигателей, плавный ход гидрообъемного привода, удобная и чистая кабина. Удивительно, но Ощуров соблюдал в кабине порядок – сам свинья свиньей, а у комбайна даже стекла протирал.
- Андреич, ты в себя пришел? Слово понимаешь?
- Какое?
- Человеческое.
- П-понимаю, я ж не коза какая…
- Ты хуже. Где комбайн?
- Какой к-комбайн?
- Твой. «Енисей-1200», номер 079931. Он исчез с территории МТС – ориентировочно сегодня ночью.
- Да? – Ощуров попросил еще водички, икнул и перевел дух. – Он это может.
- Кто?
- Елисей.
- Какой еще Елисей?! – взревел Степан. Он едва сдерживался, чтобы не начать мутузить Андреича уже по серьезному. – Где комбайн, я тебя спрашиваю? Ты хоть понимаешь, что под суд пойдешь? Если ты мне сейчас не скажешь, где комбайн, я звоню в милицию, и у тебя статья. Ты этого хочешь?
На самом деле Степан блефовал – статья была бы не у Ощурова, а у него. Комбайн-то пропал с территории МТС. И хоть Степан вчера честно расписался на проходной, он все равно отвечал за все, что происходит на его участке.
Солнце, с трудом пробивавшееся сквозь грязное окно, позолотило щеку Андреича, выбило тенью на полу его гордый профиль – как у отцов-основателей коммунизма. Вот только нос у него был кривой, да подбородок вялый, по-птичьи скошенный. Безвольный, как и все последователи великих идей в третьем поколении.
Был же когда-то Павка Корчагин, целину люди покоряли, Красноярскую ГЭС строили. Были у них и цели и силы, а теперь вот – одни Ощуровы остались. Договорились полюбовно с государством, что оно им пальчиком грозит ласково, а они глаза виноватые делают. Тащат, что плохо лежит, квасят среди бела дня и немного имитируют работу.
Да и Степан не лучше. Все они одинаковые, живут с фигой в кармане. Словно есть кто-то большой и сильный, кто за ними присматривает, а они ему в спину язык показывают. Хмурят брови, одобрительно кивают телевизору, комсомольские взносы платят, а мечтают о «Жигулях» и вареных джинсах. И бесконечно презирают комсомольцев-добровольцев, ибо так и надо дуракам. Так и надо.

- Андреич, ну ты что, совсем отбитый? Куда ты комбайн дел?
Ощуров качнулся вперед, оторвал задницу от стула и едва не полетел головой в угол, но чудом удержался. Встал, качаясь, как тонкая рябина, расправил плечи и вытянул руки, словно огородное пугало.
- Ищи. Мож, в кармане завалялся.
Вот тут ладонь Степана уже точно свернулась в кулак, и несдобровать бы Андреичу, если бы Родченко не поднял трубку.
- Нашли, Степ, не кипиши. У отбойника стоит перед дорогой.
- Разбитый?
Родченко пожал плечами.
Степан обернулся к Андреичу:
- Если с ним что случилось, я из тебя запчастей наделаю.
Он схватил куртку с вешалки и хлопнул дверью.

Комбайн действительно стоял у бетонного отбойника, отделявшего трассу М-53 от территории совхоза «Новочернореченский». Сине-белый силуэт его выглядел почти празднично на фоне тусклого, сырого неба. Степан обежал кругом, заглянул под жатку – вроде все в порядке. Никаких повреждений видно не было. Впрочем, об этом рано судить, но то, что Андреич точно не таранил отбойник – это факт.
Его немного отпустило. Степан вскарабкался в кабину, попробовал завести двигатель – работает. И соляра есть. Но какого черта он оказался тут? Чуть до инфаркта не довел, скотина.
Степан включил передачу и вывернул руль. Домой. Комбайн фыркнул и начал нехотя разворачиваться, замешивая колесами жирную апрельскую грязь. В боковом зеркале отражался белый бок с оранжевой надписью «Енисей-1200». Только буква «н» была затерта, а поверх нее коричневой половой краской нарисована «л». Елисей? Степан нахмурился.

- Зачем ты его угнал?
Андреич смотрел в стену мутными глазами. Его мутило и крутило. И в глубине души Степан злорадствовал, понимая, как мучится этот чернореченский рейнджер. И он понимал, что ничего внятного Ощуров не скажет – он давно собой не рулит, руль у водки. Захотела водка и погнала его на гонки на комбайне, а он что? Просто мешок, в который все вливается и выливается. Что он может сказать?
- Плохо мне…
- Это хорошо. Я вот сейчас еще в милицию позвоню, совсем заплохеет.
Андреич страдальчески посмотрел на Степана прищуренным глазом.
- За что? Я ничего не сделал. За пьянку не арестовывают.
- А надо бы. Ты комбайн угнал, касатик, а это народное имущество. Расхищение социалистической собственности. Сколько у нас за такое дают?
Ощуров поднял грязный палец и покачал им в воздухе:
- Не-е-еет. Не пройдет. Ничего я не угонял. Я в канаве лежал, и меня люди видели. Не получится.
- То есть, он сам угнался?
Андреич сделал плотный кивок.
- Как интересно. И давно он у нас живет своей жизнью?
- Та давно, почитай сразу с завода такой. Бракованный, наверное. Я, правда, не сразу заметил, но потом понял, что он с придурью. Ну а что поделаешь, жать-то надо – даже меня с работы не гонят, а за него и подавно деньги плочены.
Степан вздохнул:
- Андреич, ты бы завязывал, а? Ты ж нормальный мужик, еще и жениться можешь, а валяешься в канаве. У тебя уже крыша едет.
- Ты вот тоже жениться можешь, а не женишься. А крыша у меня на месте, ты за своей следи.
Вот так беспардонно комбайнер взял и поковырялся грязным пальцем в степановой ране. Если бы не мотоциклетная авария в прошлом августе, был бы Степан уже женатым человеком. А так – ни богу свечка, ни черту кочерга. И главное, не становилось ему легче, не отпускала его Людмила.
Наверное, это было сильно заметно, иначе зачем бы односельчане так дружно наваливались на него. Вот и убогая Галка сегодня устроила концерт, а теперь Андреич.
Степан выдохнул и плотно припечатал ладонью стол:
- Ладно, иди проспись. Я не буду заявлять, но при одном условии.
Он сделал многозначительную паузу, как Леонид Ильич, светлая ему память:
- Ты больше не фокусничаешь. Если твой комбайн еще раз окажется не на месте, я тебя сдам. И мало тебе не покажется.
- А че я? – плаксиво протянул Ощуров, - я тут ни при чем. Елисей сам ездит, скучно ему на МТС сидеть. Он на шоссе хочет, в дорогу, чтоб на дальняк. Я вот чую… у него, как у нас, душа есть.
- Да, есть. А Галка утверждает, что у нее коза разговаривать умеет.
Ощуров пожал плечами, взял кепку и, пошатываясь, вышел. Осталась после него только перегарная вонь и мутное болталово в душе.

В сумерках предметы в конторе расплывались, превращались во что-то странное и даже фантастическое. Старая картотека стала большой собакой, а сломанный вентилятор – бледным Пьеро в огромном белом жабо. Они вдвоем смотрели в окно на нарождающийся месяц и думали, почему ветреная Мальвина их оставила.
Такой месяц, неуверенный и тонкий, как подросшее деревце, Степан уже видел. Это было давно, еще до армии, когда он с Людой только женихался, провожая ее поздним вечером до крыльца, и страшно пугаясь всезнающих соседских бабок. Люда тоже была тоненькая, еще не окрепла в кости и не налилась силой, но была в ней тихая, спокойная уверенность. К ней хотелось прислониться, как к прочной бревенчатой стене избы-пятистенки, которая уже сто лет стоит и простоит еще двести.
И все же она – девушка, конфеты вон любит, пирожные корзиночки. Летом Степан ей цветы носил, а она улыбалась, да в банку ставила на подоконник. Он, когда по утрам на практику в МТС шел, эти цветы видел, и так ему хорошо делалось – аж сам себе нравился. Но зимой цветов нет, а порадовать ее хотелось, и тогда он придумал план.
Степан украл на конюшне двух меринов. Ну как украл – вывел ночью по рыхлому снегу. Вел, вздрагивая от каждого шороха. Но ни звука не было в целом мире – только тоненький месяц над головой качался. Степан смотрел на него и не понимал: то ли он осуждает, то ли радуется.
Он привел коней к Людкиному дому, посадил ее, и они поехали в поле.
Снег скрипел под копытами, Люда улыбалась, а от ее улыбки поднимались к небу тонкие завитки пара. Такие же невесомые, как ее волосы, змейками струившиеся по шее. Степан смотрел и так широко в груди делалось, будто и нет той груди – нет стенки между ним и морозным воздухом. Он забывал, что завтра его арестуют за кражу, а если повезет, то конюх просто изобьет его в кровь. Какое это имело значение? Ведь больше никогда в человеческой истории месяц не будет так звенеть, и поле не будет светиться, словно под насыпавшим снегом включили лампочки.

Дзынь! На стене трепыхнулся телефон, и Степан снова вернулся в свой унылый апрельский день. Надо вставать и идти домой. Он поднялся, тяжело вздохнул и подкинул в ладони ключи. Завтра он займется Елисеем, а пока надо отдохнуть, может, даже сходить до Левушкина.
Закрыв дверь, Степан постоял на крыльце, покурил, наблюдая, как скатывается снежный наст с крыши. Еще утром он был на треть больше, а за день его подмыло, обезобразило, будто обкидало оспинами. Тонкий-тонкий месяц застенчиво выглядывал из-за облака, он был еще недостаточно ярок, чтобы серьезно заявлять о себе. Степан, подмигнул ему, затушил сигарету, шагнул с крыльца и…обомлел.
Комбайна на месте не было.
Он сам пригнал его и поставил неподалеку, чтобы завтра с утра с него и начать. Он был вот здесь, под навесом, а теперь исчез. Озверевший Степан кинулся на проходную, чтобы переломать охраннику ноги, но внезапно заметил Елисея.
Комбайн стоял у металлической ограды, словно пытался выглянуть наружу. Откатился? Степан прикинул траекторию – маловероятно, да и уклон тут в другую сторону. Ощуров? Ох, не дай бог – доведет до греха, пусть потом не жалуется. Степан пошел, завел комбайн, отогнал его на место и заглушил. Погрозил ему пальцем в сгущающихся сумерках, словно тот и правда что-то понимал.
Дурдом.

Выйдя за ограду МТС, Степан остановился и задумался. Нет, сегодня точно надо к Левушкину и немного накатить. Таких неудачных дней уже с полгода не было. Он повернул направо по полусгнившей доске, и чуть не упал в лужу, когда из сумерек на него выплыл белый силуэт.
Машка. Это просто Галкина коза Машка.
- Ты какого черта тут делаешь?
Степан осмотрелся – сумасшедшей старухи нигде не было видно. И вот что теперь? Наверное, надо отвести козу, а то мало ли. Случаются и у них джигиты из соседских деревень, а у Галки, кроме козы, никого нет. Вот и сходил к Левушкину.
Делать нечего. Степан подошел поближе, чтобы нашарить  веревку на шее животного.
- Не дергайся, я тебя домой отведу. Да тихо ты… Блин, что Галка, что коза ее – обе придурковатые.
- Ну да, один ты умный.
Степан поднял голову в поисках человека, сказавшего последнюю фразу, но никого не увидел. Только Машка стояла перед ним, лениво пережевывая свою жвачку. Козья морда смотрела с хитрым прищуром, и это Степану очень не понравилось. А еще меньше ему понравилось, когда коза открыла рот и внятно сказала простым русским языком:
- Меня Галка послала за тобой. Людмила сегодня опять приходила – к продавщице из универмага. Ты Галке не веришь, и это понятно, я бы ей сама не поверила. А Наталья Мотина тетка надежная, иди и расспроси. И веревку отпусти, не скотину держишь.
Степан в ужасе бросил веревку, шарахнувшись на два метра.
- Что уставился? Я тебе не клумба. Попу в горсть и бегом к продавщице!
Обалдевший Степан рванул в темноту, не разбирая дороги. А коза еще кричала ему вслед:
- И не забудь прощения попросить, что хлеб зажопил!