На пороге. Часть 5

- Дура! Дура! Чертова дура! – матерился Степан, задыхаясь от быстрого, неровного шага. Снег подтаял, где-то осел, а где-то намерз липкими кочками – оскальзываясь и чуть не падая, парень шел по Шестой в направлении МТС.
Ему, разумеется, приходилось слышать байки о покойниках, которые просили всякую дрянь у живых. И во всех таких рассказах проблема решалась закапыванием в могилку требуемого – чаще всего обуви. Типа, похоронили девочку в выпускном наряде и бальных туфельках, а она потом начала таскаться по ночам, просить кроссовки, ибо туфли, сука, жмут. Закопали ей кроссовки – отстала.
А Люда почему-то приходила за изолентой. Но при мысли, что надо взять лопату и потревожить ее могилу, у Степана волосы вставали дыбом. Может, Галка и правильно мыслит, она ведь те же байки слышала, но копать ее могилу – извините. Она ведь там. Ее тело, волосы, золотистые ресницы и родинка на плече. Она совсем одна там, в холоде - снежное одеяло, укрывавшее ее полгода, почти совсем сошло. И он будет ковырять ее лопатой?
При этой мысли Степана словно переломило пополам. Он согнулся и медленно сполз в оплывший снег, вцепившись зубами в кулак, чтобы не завыть. Без Люды был он маленьким и ничтожным, не нужным даже себе. Во всем, что он делал, не было смысла, а в мире больше не было никакой радости.
Как же он не видел эту звериную тоску свою? И как теперь жить, когда он ее увидел? Звезды высыпали на потемневшее небо, расчерченное дымками из труб, как реактивными самолетами. Вокруг шла жизнь – неизменная и невозмутимая, словно течение Енисея. И лишь его болтало щепкой: к берегу не прибьешься, и на дно не пойдешь.
Он немного отдышался, поднялся и пошел. Намокшие брюки неприятно царапали коленки. Надо бы все-таки зайти к Левушкину, иначе можно просто тронуться умом от всего происходящего. Степан постоял, успокаивая часто бьющееся сердце, вытер ладони о куртку и двинулся дальше по Шестой, которая по документам Юбилейная, но никто почему-то ее так не называл.

Санька Левушкин был слегка навеселе, кажется, он подбухивал еще со школы. Некоторые люди словно рождаются пьяненькими, и никогда не трезвеют - тут бессильна любая антиалкогольная кампания. И это было очень жаль, потому что Степан Левушкина любил.
Санька был неглупый парень, и даже в чем-то чувствительный. Это ему и мешало – там где надо просто плюнуть и растереть, он царапал себя, терял силы и заходил в тупик. Бессмысленность окружающей жизни он понимал глубже и яснее Степана, потому и подбухивал, чтобы не было так грустно.
В детстве они были неразлучны, но потом как-то отдалились. Не ссорились, ничего не выясняли, но однажды Степан понял, что разговор без водки не идет. Левушкин оживлялся, только когда на столе стоял пузырик. С тех пор Степан визиты сократил, а Санька ему не навязывался. Так все и заглохло помаленьку.
И все же Левушкин – друг. Один-единственный, с ним столько пережито, что у других просто нет шансов. Не будет никогда другого детства, других длинных, томительных дней, за которые проживается целая жизнь. Не будет озера с головастиками, поленницы в Санькином доме, где они тайком курили завернутый в газету лавровый лист.
Постучавшись в Санькины ворота, Степан хотел отдохнуть. Пусть ненадолго, но вспомнить время, когда всего этого не было, и они были счастливы. Могли махнуть на электричке в Красноярск, чтобы посмотреть в кино иностранный фильм с невероятным Брюсом Ли. Четыре часа туда, четыре обратно, полдня болтаться без дела, а потом – счастье. Потрясение. И вот они уже мутузят друг друга в ограде, выясняя, кто из них Воин Дракона.
- Степан! Братан, ну надо же…
Санька затащил Степана в свою комнату, плюхнул на газетку сковороду с картошкой, и открыл кильку. Мутная жидкость в наполовину пустой трехлитровой банке зажигала в его глазах огоньки и наполняла речь остроумием и живостью.
- Чокак? Рассказывай. Говорят, у Андреича опять комбайн сбежал. Вернее, Андреич говорит.
- Андреич-то говорит. Галка вон тоже утверждает, что у нее коза говорящая.
Левушкин хихикнул:
- Помнишь, мы ее трусы с веревки украли, а потом бегали, пытались юбку задрать, чтобы посмотреть, в трусах она или без?
Степан скривился:
- Идиоты.
- Да прикольно же.
- Нет. Совершенно не прикольно. Хреново у нас было, Саня, с чувством юмора. Да и сейчас не очень.
Левушкин прищурился и подлил себе бражки:
- У тебя-то точно. Ты чего как в воду опущенный? Неужели из-за Галкиной брехни?
Степан махнул стопарик и откинулся на спинку стула. Эта комната была ему так же хорошо знакома, как своя собственная. С третьего класса он ошивался здесь почти ежедневно, и помнил каждое пятно на обоях. Здесь было светло, в меру грязно и удивительно спокойно, словно крашеные известкой стены могли защитить его от всего плохого в мире.
Плакат с Брюсом Ли, приколотый на иголки, они добыли в восьмом классе путем сложной операции по обналичиванию отцовского электрорубанка. Санька был тогда жестоко порот, но рта не раскрыл и Степана не сдал. Сейчас это казалось дикостью – обменять хороший инструмент на плакат и жвачку, но тогда это была сделка века.
- Бабу тебе надо, Степ. Хочешь, познакомлю с одной? Третий сорт не брак, для душевного отдохновения пойдет. Особенно под беленькую.
Степана передернуло:
- Забористая бражка.
- Ну так что?
- Иди в жопу. Утешитель нашелся. Когда надо будет, я себе найду, и не третий сорт.
Левушкин иезуитски усмехнулся:
- Ну да, ну да, они ж все за тобой в очередь стоят, только пальцем помани. Особенно первосортные.
- А что, я жених видный. По осени все равно буду в Красноярске в техникум поступать, и на железку устроюсь. Квартиру теперь, конечно, не дадут, но мне и комната пойдет. Начинать с чего-то надо.
- Блестящая перспектива! За это надо выпить, - Левушкин подлил бражки и зацепил из банки рыбину, - За тебя, братан. Пусть все получится, тем более что никто тебе больше не мешает.
- А раньше кто-то мешал?
- Ну, Людка. Она ж не хотела в Красноярск ехать.
- В смысле не хотела? Вышла бы замуж и поехала.
- Так потому и не выходила. Ей здесь нравилось, а тебя все тянуло в пампасы.
- Какие пампасы, я для будущей семьи старался.
Левушкин почесал затылок и наморщил лоб, вспоминая:
- Помнишь, с год назад мы в кино ходили, а потом на Садовой чекушку прикончили возле клуба? Ты раздухарился тогда, все хвастался, как получишь секционку или даже малосемейку в Красноярске, как будешь на железке работать, карьеру сделаешь. Это здорово бесило. И Людка тогда рявкнула, что ты задолбал уже, и она с тобой никуда не поедет. Помнишь?
- Нашел, что вспомнить. Бабскую обиду.
- Блин, ну ты тугой! Степа, она тебе сорок раз говорила, что не будет уезжать отсюда. А ты как старый дед, ни хрена не слышал. Вот, подожди…
Левушкин встал и начал рыться на полке, смахивая игрушечных солдатиков, закаленных в боях и сражениях. Два из них были Степины, но как-то прижились у Левушкина. Рядом, за пыльным стеклом, стояло черно-белое фото – они со Степаном на первое сентября, надутые и недовольные. Литвиненко улыбнулся - так много счастья было в залитом солнцем детстве.
Левушкин подошел и положил на стол две книги: «Технология производства и оценка качества молока» и «Организация и проведение измерений крупного рогатого скота».
- Это я для Людки купил в Красноярске, она просила. Не успел отдать.
- Она тебя просила?
- Ну да. Она постоянно просила ей что-то привезти: то журнал, то книжицу. Меня в Академкниге уже в лицо узнавали.
Степан взял в руки тонкую книгу с аляповатой бумажной обложкой, погладил пальцами, будто прикоснулся к Людиной руке.
- А почему она просила тебя, а не меня?
- Потому что ты ни разу ей не привез. Тебе то некогда, то незачем.
Глупости говорит Санька. Да и книжки эти – глупости, зачем бы они ей в городе понадобились? Правильно он делал, что не привозил, хотя она особо и не просила. Было пару раз, а потом перестала – и теперь он понял, почему.
- Людка она работой своей сильно горела. У нее журналов этих – полный шкаф, и все ведь читала, думала, выписывала что-то. Панкратову жизни не давала, ибо на ферме у нас страх, мрак и грязь. А ей хотелось по науке работать, чтобы коровы сытые, чистые и не обосранные. И чтобы в доильных аппаратах черви не водились. Жалела она их, в морды целовала, тьфу…
- Как интересно.
- Ей интересно было. Она землю любила, деревню нашу, жить хотела здесь, а не в городе. Странно, правда? Все бегут из деревни, потому что тут тупик, нищета и водка, а ей что-то впереди виделось.
- Да что тут может быть впереди?
Левушкин развел руками.
- Помнишь, Кислицына, отличника нашего? Уехал. Братья Семкины – уехали. Олька Демидова – туда же. Все уезжают, нечего тут делать, и мы бы с Людой уехали.
- Неа. Она бы не поехала, я точно знаю.
Степан положил книжку. Резкий залом от носа до подбородка разрезал лицо надвое.
- Такое ощущение, что каждый хрен в Черной знал мою невесту лучше, чем я.
- Ты меня сейчас хреном обозвал?
Степан пожал плечами, понимай, мол, как знаешь. Левушкин помолчал, а потом сгреб книги со стола:
- Вали.
- Гонишь?
- Не знаю еще, но сейчас уходи. Не хочу тебя видеть.
Как в ускоренной перемотке мелькнула перед Степаном знакомая с детства комната, пока Левушкин закрывал дверь.