На пороге. Часть 6

Ночь в деревне бывает двух типов. Первая – с хохотом и ревом мотоциклов, с песнями из магнитофона и забористым матом. Гуляет молодежь, торопится хлебнуть свободы, пока не затянулась лямка жизни, унаследованная от отцов и матерей.
Казалось бы, уже девяностые на дворе, они совсем другие люди, и жизнь у них должна быть другая. Но вечная крестьянская доля ходит тенью, ждет, знает, что ее очередь обязательно настанет. Молодые хохотушки со стоячими челками оплывут, обабятся – подожмут челюсть, и скривят рот в презрительно-горестную подкову.  А парни согнутся, зарастут щетиной, наденут засаленные кепки и будут черпать сапогами предвечную грязь, с каждым прожитым годом погружаясь все глубже и глубже.
Так было с их дедами, отцами и уже случилось с некоторыми из Степановых ровесников. Из этого он хотел вырваться, увезти Людмилу, а Санька ишь чего говорит – не поехала бы. Поехала бы как миленькая, куда ей деваться. Они свое уже отгуляли, юность укатилась под гору вместе с шумными ночами, мотоциклами и магнитофонами.
Сейчас над Чернореченской стояла другая ночь. Безмолвная, когда скрип снега под ногой случайного прохожего слышен за семь верст. Когда ты идешь один и чувствуешь, что все вокруг на тебя смотрит – даже проржавевшая телега у совхозных домов и то пялится.
Степан прошел Юбилейную и повернул направо – туда, где проселочная дорога вливалась в М-53, убегающую дальше на Ачинск. Хотелось пройтись, подвигаться, разогнать душное отупение от Санькиной бражки. Что вообще происходит – он круглыми сутками шляется где попало и медленно сходит с ума. Пора с этим заканчивать.
И тут Степан увидел странное.

Трасса М-53 в районе Чернореченской заботливо отгорожена бетонными отбойниками, да еще речкой-вонючкой, текущей в глубоком провале, заросшем кустами и осотом. Туда иногда падали заблудившиеся коровы, если умудрялись прорваться в гороховое поле.
Но гороховым это поле станет летом, а пока это просто поле, покрытое грязью и остатками снега. Тусклая луна освещала его рябую поверхность, покрытую рытвинами и… следами колес. Степан нахмурился и подошел ближе. Да, именно здесь они тогда нашли Елисея, упершегося в отбойник – семиметровый комбайн был слишком велик для небольшой двухполоски.
Вот и его следы: вот он сюда приехал, а вот Степан гнал его обратно. Вчера после обеда был небольшой снег, как раз их припорошил. А вот и новые следы, совершенно свежие, будто кто-то катался на комбайне прямо сегодня ночью.
Степан присел и рассмотрел рисунок протектора – никакой разницы. Действительно, похоже на Елисея – час поздний, деревня спит, только дымки к небу поднимаются. В такую ночь душа сама просит с миром побеседовать, и желательно наедине.
Что ж, вот и пришел момент истины для комбайнера Ощурова. Степан определил направление протектора и двинулся по следам.

Ночь выдалась лунная, но облачная. Тонкая нечистая ткань облака занавешивала лунный диск, пачкая свет сероватой примесью. В этом нездоровом свете элеваторная башня казалась заброшенной церковью из фильма ужасов, а гороховое поле – кладбищем с разрытыми могилами.
Серо-синий снег, черно-пепельное небо и тишина. Ни одна птица не каркнула, ни одна дурная корова не заревела в стайках – казалось, они все молчат и смотрят. А он один, как на ладони, которая сейчас сожмется в кулак и раздавит его к чертовой матери.
Степан шел и чувствовал, что лучше бы повернуть назад, вернуться домой и лечь спать. Завтра все-таки на работу. А еще ему мерещилась всякая пакость: боковым зрением он видел движение, будто у него за спиной кто-то перемещался. Но стоило обернуться, как все замирало.
Он осматривал поле, словно мог пригвоздить взглядом каждый ком земли. И вдруг ему подумалось, а что, если он сейчас увидит Люду? Вот так повернет голову, а там она, стоит и изоленту просит. Страшно стало, не продохнешь. Вроде он мечтал ее увидеть, а увидел сейчас – помер бы.
Особенно, если бы она явилась ему такая, как есть. Он предпочитал об этом не думать - восемь месяцев прошло, это вам не баран чихнул. Степан ее в гробу начисто забыл, память стерла чужое лицо на подушке, набитой опилками, и он был сердечно за это благодарен.
Ветка хрустнула под ногой. Внутренне обмирая, Степан все же повернул голову, но Люды перед ним не было. Зато метрах в трехстах он увидел знакомый квадратный силуэт.

Чтобы не попадаться на глаза Ощурову, Степан пошел вдоль овражка, немного нагибаясь, дабы не выделяться на фоне кустарника. Он тихонько перемещался под прикрытием, подбираясь ближе к комбайну, который, пофыркивая, полз куда-то от деревни, не включая габаритки.
До Елисея оставалось не более пятидесяти метров, когда овраг кончился. Степан остановился и прикинул: как бы добежать незамеченным, чтобы поймать Андреича с поличным. Странное это было зрелище – ночь, залитое лунным светом поле с покосившейся башней элеватора, и темный комбайн, почти бесшумно плывущий прочь.
Жатва. Идет он тихо и собирает души – берет дань предвечную со всех живущих. Забирает ее сыновьями и дочерьми, покидающими свою землю, чтобы лечь в нее же. Степану повезло, он отслужил в Чите, а трое его одноклассников попали в Афган, там и лежат теперь, в чужой, равнодушной земле.
Левушкин вот спивается, кто-то разбился или по лихости угодил в драку со смертельным исходом. Молодежь бесилась в клетке, чувствуя, что выхода из нее нет. Некуда приложить силы, не к чему стремиться, нечем наполнить свои дни и ночи, кроме водки и паскудства.
А вот Люда знала, зачем жить, и этот Рохлин, вероятно, знал. Они были другими, непохожими на своих сверстников, выросших в теплом и тухлом болотце. Но результат был один: легли в ту же землю, где гнили Вовка Карпухин и два Димона: Стрыба и Лалетин. В ту землю, куда уже встал одной ногой Санька Левушкин.
А Степана миновало. Он был живой среди мертвых, стоял ночью и смотрел, как комбайн без комбайнера молотил заснеженное поле.

То, что в кабине никого нет, Степан понял метрах в двадцати. Жуткое это было зрелище – огромная черная махина без единого огонька шла по полю. Сама, своей волей, без участия человека, который вроде бы есть причина, суть и мера всех вещей. Тут бы и заорать, призывая милицию, дабы прекратить наваждение, но Степан уже слышал, как коза разговаривает, что ему какой-то комбайн.
Он прибавил шагу, чтобы догнать Елисея. Комбайн его заметил и припустил быстрее. Степан побежал наперерез, надеясь подловить неповоротливую махину у кромки поля.
Максимальная скорость… транспортная… 20 км/ч… стучало у него в голове. Но это на ровной дороге, а в поле не должно было быть больше 12-15. И все же Степан рвал жилы, чтобы догнать этот чертов комбайн.
Ноги скользили, застревали в колдобинах, Степан матерился, чувствуя, как пот заливает ему глаза. Кепка съезжала на лоб, и он сорвал ее, чтобы не мешала. На сапоги налипли комья грязи, старший механизатор Литвиненко бежал с отягощениями, а комбайн, почуяв слабину противника, пошел ровненько, как на параде.
Так бы и ушел, но Степану помогла бесхозяйственность. Еще с осени поваленный столб перегородил Елисею дорогу. Тот затормозил, дал заднюю, чтобы объехать препятствие, и понял, что на подножке у него висит Степан.
- Попался, гад.
Задыхаясь, он открыл дверь и влез в кабину. Первым побуждением было выдрать провода зажигания, чтобы эта железная скотина больше никогда не шевельнулась без его ведома. И Елисей понимал, что Степан может – дрожь прошла по могучему корпусу. Огромный семиметровый комбайн был бессилен против маленькой букашки в своем чреве.
Это было приятное чувство. Впервые за последние дни Степан ощущал, что может контролировать ситуацию. Он уже отвык от мысли, что может что-то решать, и сейчас ему хотелось показать власть хотя бы железяке.
- Значит, Елисей?
Комбайн что-то буркнул.
- Ты бы хоть пахал, зачем впустую соляру жечь? И что, что ты не трактор, хочешь жить – умей вертеться.
Степан откинулся в кресле и раздумывал, что бы такого сделать. Разобрать коробку, снять колеса, или хотя бы аккумулятор. Пусть побегает по полю без колес, посмотрим, какой он шустрый. Елисей испуганно притих, и даже заглушил двигатель.
Степану показался забавным его испуг. Он опустил руки на руль и сжал пальцы, ощущая тепло, как от соприкосновения с живым телом.
- Ну что припух? Поехали.
Елисей помедлил, а потом тихонько зарокотал, раскручивая обороты. Степан сидел в кресле, скрестив руки на груди, и смотрел, как уплывает назад и вниз вздыбленная земля.
- И куда ты прешься? – глядя, как комбайн покорно повернул на МТС, Степан взялся за руль. – Раз уж сбежал, давай катайся. Теперь я поведу, а ты слушайся.
Он вывернул вправо и погнал комбайн куда-то в поле. Удивленный Елисей пофыркивал, но ехал, чутко слушаясь руля. А Степан смотрел в зеркало, как на нетронутом белом поле протягивается черный след.

Минут двадцать он ехал прочь от Чернореченской, пока речка-вонючка не вильнула вправо, и не кончились отбойники вдоль дороги. Небо посерело и потеряло плотность, даже воздух стал легче, когда они миновали деревню. Вот тогда, выбрав склон поумереннее, Степан поддал газу и выкатил комбайн на шоссе.
В три часа ночи трасса была пуста. Она уходила вниз, влажно мерцая в лунном свете. По бокам ее сходились и расходились лесополосы, и казалось, будто морские волны набегают на стремительную сверкающую линию.
Степан убрал ноги с педалей, отпустил руль и поудобнее устроился в кресле:
- Ну что, погнали?
Елисей задрожал, заурчал мотором, заскрипел корпусом, выпустил густое облако выхлопного газа и ринулся вперед. Двадцать километров в час – да это же жизненная трагедия! Но Елисей проживал эти километры каждый за десять. Он летел по шоссе, почти не касаясь его колесами, и Степан бы не удивился, если бы они вдруг воспарили в воздух.
Где-то далеко уже занимался рассвет, Степан видел его отблеск на стремительно бледнеющем небе. Верхушки елей четко прорисовались на розово-черничном фоне, тянулись к краю отступающей тьмы, умоляли не оставлять их на милость дня. Отсвет падал и на приборную панель комбайна, на руль, на руки Степана, лежавшие на коленях. А может, это казалось так, потому что и на душе у Степана неожиданно рассвело.
В лихой предрассветный час они с Елисеем были абсолютно свободны. Обалделая легковушка проехала навстречу, подслеповато таращась фарами. Степан рассмеялся, и Елисей заурчал громче, добавляя оборотов. А и правда, катись оно все к черту! Пусть наступает день, они его не боятся. Поедут куда захотят, ведь они – свои собственные.
То, что было с Людой – было. А теперь нет, и ничего уже сделать нельзя. Зато он может много чего сделать со своей жизнью, и никто ему не указ. Никто его не держит, никому нет до него дела. И это обалденно.
Так хорошо стало на душе от этой мысли, что хоть песни пой. Но была она короткая, промелькнула за одно мгновение и утонула в привычном тревожно-муторном фоне. Елисей – совхозный, приписан к МТС и имеет инвентарный номер. И он, старший механизатор Литвиненко, за него отвечает. Если уехать в Красноярск на комбайне, то обратно он приедет года через три. В лучшем случае. Степан поднял руки, ставшие розово-золотистыми, и положил на руль:
- Пора домой, Елисей. Покатались и будет.

Возвращались они медленно, прячась за развевающимися клочьями уходящей ночи. Хорошо бы успеть на МТС пораньше, чтобы ничего не придумывать и ни с кем не объясняться. Степан устал, теперь он это почувствовал в полной мере. Глаза слипались, голова была тяжелая. Надо бы прилечь хотя бы на пару часиков, иначе потом весь день будет муторно.
Они свернули в поле в том же месте, где остались их следы. Степан подумал, что надо бы срезать крюк и выехать на дорогу, ведущую к Юбилейной. По дороге все-таки быстрее будет. Но Елисей почему-то упорно ехал назад, по своим же следам.
- Давай направо, на дорогу.
 Комбайн не послушался. Степан удивился – до сих пор они с Елисеем прекрасно ладили. Он взялся за руль и повернул его вправо, удивляясь, как потяжелела рулевая колонка. Нос комбайна поехал вправо, потом остановился и упрямо повернул влево. Степан повис всем своим весом на руле, но ничего не смог сделать. Комбайн ехал туда, куда хотел сам.
- Да что ты будешь делать… Железный дровосек хренов.
Пока Степан боролся с рулевым управлением, машина вернулась на поле, где они изначально встретились, и поехала вдоль речки.
- Зачем сюда-то приехал… Нам на МТС надо… Поворачивай…
Но Елисей, как заговоренный, медленно двигался вдоль овражка. Степан уже собрался срывать кожух, чтобы выдрать провода, как едва не прилетел лбом в стекло. Елисей подъехал прямо к оврагу и встал, как вкопанный.
- Что? – почти заорал взбешенный Степан.
Комбайн щелкнул ручником и включил фары, выхватывая из мглы чахлые кусты, убегающие вниз. Степан присмотрелся, но сквозь забрызганную лобовуху ничего видно не было. Тогда он вышел наружу, немного опасаясь, что Елисей сейчас или удерет, или вообще столкнет его в овраг.
Но комбайн продолжал ровно рокотать двигателем, подсвечивая кусты, и не двигался с места. Степан раздвинул ветки и заглянул вниз – на дне оврага лежала какие-то темная груда. Елисей осторожно придвинулся ближе, почти задев Степана жаткой, и посветил вниз.
Это был искореженный мотоцикл. «ИЖ-Планета-5», судя по уцелевшему шильдику. Степан замер, пораженный внезапной догадкой, а потом заскользил вниз, цепляясь за торчащие ветки.
Это был мотоцикл Олега Рохлина. Тот самый, на котором он разбился с Людой.