На пороге. Часть 10

Подходя к дому, он увидел свет в кухне. Это странно, когда он гуляет по ночам, мать обычно оставляет гореть только лампочку в сенях. Неужели отец нажрался? Вот только этого не хватало. Степан сделал глубокий вдох перед тем, как потянуть на себя ручку двери, и нырнул в знакомый запах, как в прорубь.
- Ой, Степа!
Мать кинулась к нему чайкой:
- Что ж такое! Ты что утворил?
- А?
Степан уже успел забыть про комбайн. Происшествие с Галкой начисто вытряхнуло у него из головы утреннюю диверсию.
- А, это. Да я не специально, управление потерял. Я рулю, а он в другую сторону едет. Ну я и заорал Панкратову, чтобы отошел.
- Что ж теперь будет-то а… Степ… Что в милиции сказали? Посадят?
- Да за что, мам? Это ДТП, а не убийство.
- Степа, здравствуй.
И вот тут Степан обомлел. Из-за матери он и не увидел гостью – за столом возле холодильника тихонько сидела Тамара Иванна, Людина мама.
- Здрассьте.
- Степа, мне поговорить с тобой надо, прямо сейчас. Тань, ты выйди, а?

- Я бы нипочем не пришла и не стала тебе этого показывать, если бы не сегодняшнее. Как бы там ни было, ты мне как сын, и я за тебя в ответе перед… - Тамара Иванна неловко дернула подбородком куда-то вверх.
Степан сел и потянулся к заварнику. Хоть налить чайку покрепче, раз поспать все равно не дадут. Тусклая лампочка мигала, больше пачкая, чем освещая кухню. От печи тянуло теплом, обволакивающим, уютным. Равномерно капала вода в рукомойнике – даже запах конфет из стеклянной вазочки действовал усыпляюще.
Черный квадрат окна, разрисованный снежинками еще с декабря, казался провалом в бесконечную ледяную прорубь. Надо сказать Дашке, чтобы отмыла свои художества, а то уже Первомай скоро, а у нее все Новый год.
- Степа, ты, конечно, говоришь, что это случайность. – Тамара Иванна сильно постарела. Он давно ее не видел, только здоровался издали, и теперь заметил мешки под глазами и отвисшие, как у больной собаки, щеки. – И правильно, так и говори всем. Но мы-то знаем…
Она всхлипнула.
- Мы знаем, что это ты за Людочку. Она не зря приходила, сказала тебе, кто ее убивец.
- Э-э-э-э…
- Еще тогда, в августе, Лелька говорила мне, что надо заявить. А я подумала, ну куда я одна, без мужа, да с девкой-подростком? Мы ж едим только то, что я в совхозе зарабатываю. А ну как уволят, что, с голоду помирать?
На телевизоре, накрытом салфеткой, вздрогнули часы.
- Людочку-то не вернешь, да и доказать нечем. А Панкратов нам хорошо помог, в тепле теперь живем, не жалуемся.
Сон со Степана как рукой сняло.

… она с Олегом тем работать хотела. План у них был – арендовать нашу животноводческую ферму, поставить на нее линию по переработке молока. Это чтоб сразу здесь доить, пастеризовать и упаковывать. Молодые они, конечно, мечтатели, но дельно говорили. Хотели коров кормить и доить по науке, чтобы и привес хороший был, и телята не мерли.
Совхоз-то наш что – за копейки молоко сдает на завод, а они хотели тут разливать, чтобы деньги в совхозе оставались. И коровники новые построить, и хранить комбикорм как надо, а то он к весне весь в плесени.
Олег он больше о деньгах думал, а Люда о работе. Как все устроить, чтобы не воровали, чтобы все делали, что положено. Чтобы скотина сытая, здоровая и чистая стояла, а не так, как у нас. Очень Люде этого хотелось, прям мечтала она.
Но Панкратов им отказал. Видишь ли, чтобы выделить ферму в кооператив, надо было ревизию провести, а этого ему никак допускать нельзя. Ибо деньги сегодня у нас в небо улетели, но упали-то они совсем не с неба.
Я понимаю, все воруют, Панкратов ничуть не лучше. Все, что из районного бюджета на КРС выделяли, он растаскивал. Там проще всего – вон, в 88 нарисовали этот, как его, узелковый дерматит. Ну и списали под это дело прилично. А на деле Панкратов мясо кооператорам в Ачинск продавал, там у них колбасный заводик. Тут какое дело – завели эти кооперативы, мол, работайте люди на себя, да только сырье-то где покупать? Сырье могут только госпредприятия брать, кооперативам не положено. Вот и шныряют, добывают как могут. А что, все так делают, жить же надо людям.
- Ну да, только коровам жить не надо.
- А что корова? Корова она совхозная, читай – ничья. О чем тут переживать?
Тамара Иванна сидела неестественно прямо, теребя в руках какую-то бумажку.
- Я уже сто раз покаялась, что дома языком болтала, да девки мои это слышали. Люда вон как стала работать, так сладу с ней не стало. Казалось бы, живи и дай жить другим, так нет, ей больше всех надо. Но все бы ничего, да Панкратов им с Олегом отказал, и тогда она с ним сильно поругалась. Вроде даже пообещала в ОБХС сообщить. Но не успела.
Степан молчал, выложив перед собой на стол кулаки. Он медленно сжимал и разжимал пальцы, не осознавая, что делает. Но Тамара Иванна это очень даже замечала.
- Степа, ты не пори горячку. Я знаю, ты ее любил, но тут такое дело… Я как услышала сегодня, что ты Панкратова на комбайне сбил, так будто кипятком обварилась. Послушай меня, я мать. Больше меня никто Люду не любил, но она уже умерла. Не вернешь ее, и свою жизнь губить из-за нее не надо. Слышишь меня?
Степан посмотрел на нее взглядом, которым можно было ломы гнуть.
- Степа, очнись. Даже если Панкратов что и сделал, доказательств тому нет. Ты только зря себя погубишь.
- Вот доказательство, - Степан выложил на стол разрезанный тормозной шланг. – Люду убили, Тамара Иванна. У-би-ли.
Тяжелое молчание повисло над кухонным столом, и прервать его ни у кого не хватало духу. Наконец, Тамара Иванна положила на стол бумагу, которую она давно уже мусолила в руке.
- Даже если так, это уже никому не поможет. Я бы никогда тебе это письмо не показала, но сейчас ты можешь наделать глупостей. А ты мне как сын. Почитай и успокойся, пойми, что не стоит оно того. Это мне Люда в больницу писала в начале августа.
Она поднялась и неловко потопталась на середине кухни.
- Ты читай пока. Я к Татьяне загляну, - и вышла, оставив Степана наедине с влажным, вчетверо сложенным листком.

Степан развернул письмо и словно увидел Люду в ее скачущих, торопливых строках. Так она писала ему в армию, и он хранил ее письма. Как много места она занимала в окружающем мире – везде, куда бы Степан ни поворачивался, он сталкивался с пустотой. Даже эти неровные буквы и то теснили его, оттирали в сторону, выталкивали из собственной жизни.
Люда писала матери о том, что получила зарплату и отдала долг, что Лельке надо обязательно купить зимние сапоги и желательно новую шапку, а то она в старой как лохушка. Писала, что встретила Верку Алехину, и у той уже здоровый пацан – весь в Мишку.
Все это Степан проскочил по диагонали. Потому что главное было в трех абзацах в самом конце:

«…свадьбы не будет, мама, это дело решенное. Я еще не сказала Степану, все надеялась, что он сам поймет. В такой ситуации мужчине важно сохранить лицо, и я давала ему такую возможность. Не хотела обижать прямым отказом, давала шанс представить все, будто он сам меня бросил. Но не вышло, он ничего не понимает. Придется говорить прямо, пока он не взялся кольца покупать, иначе будет совсем некрасиво.
Он вообще меня не слышит, мама. Что бы я ни сказала, он как-то переворачивает в своей голове и получается совсем наоборот. Если я говорю, что не поеду жить в Красноярск, он говорит: ладно, постараюсь получить секционку вместо гостинки. Если я говорю, что хочу работать здесь, он снисходительно усмехается, будто кошечка сказала «мяу». Если я говорю, что свадьбы не будет, он говорит, ладно, давай скромно посидим семьями.
Он придумал себе что-то, и у меня в его придумке есть роль. А меня, как человека, он не видит и очень раздражается, когда я шевелюсь и порчу ему картину. Я любила его, но сейчас ничего не осталось. Совсем ничего. А это ведь будущий муж, с которым дети будут – куда уж ближе. Мы с ним в одну сторону должны смотреть, а мы друг друга не видим. Он хороший человек, но мы не будем счастливы, так что лучше пойти в разные стороны, пока не поздно…»

Белые снежинки на окне расступились, открывая путь в черную, ледяную бездну, куда уже восемь месяцев падал Степан.