Серафима

«…сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их…»
Екклесиаст 9:3


В ту ночь мне снились птицы в огромной ржавой клетке: голуби самых разных цветов и пород; они кричали, бились о железные прутья, размахивали крыльями, но никак не могли вырваться наружу; как вдруг хрупкие женские руки открыли дверцу и все они враз обрели свободу. Не знаю почему, но во сне я вдруг решил, что эта женщина, которую я не вижу, но каким-то волшебным образом чувствую, выпускает их, чтобы самой стать свободной. Я проснулся со странным ощущением грусти и тревоги, и никак не мог разгадать значения этого сна. Хотя во сны я не верил, но это был будто не сон – видение, послание из неизвестного мне мира.
Когда я впервые увидел Серафиму, мне казалось, что в тот миг я смотрел на всех самых красивых в мире манекенщиц, которые когда-то были молоды и чья красота стала эталоном для целого поколения. В этой пожилой женщине собрались все черты, которые способны были восхитить любого. Она была уникальна до россыпи веснушек, густо усыпавших её бледное лицо, до красивых вздёрнутых уголков губ, до длинных седых волос заплетённых в косу перевязанную каким-то грязным обрывком ткани. Я как фотограф не увидел в ней старости, той подожжённой спички, медленно разъедавшей своим пламенем её белоснежный манускрипт, не испытал отвращения от приближающейся смерти, а просто молчал и любовался её инаковостью. Смотря на неё, я вспомнил свой недавний сон: она мне виделась одной из тех птиц, сидящей на краю жёрдочки, испуганной, потерянной, но готовой в любой момент упорхнуть из этого мира навсегда. Я медленно поднёс к её лицу фотокамеру и сделал тот единственный снимок, который впоследствии принесёт Серафиме освобождение, а мне – любовь.
Я заурядный фотограф в глянцевом журнале. Мои снимки никогда не украшали Вог или Эль, но в любом случае, всё не так уж и печально: интернет полон моих пусть и не очень выразительных фотосессий, хотя каждым снимком я горжусь, и помню до малейших деталей, как он создавался. Звезд с неба я не хватал. Мне всегда было наплевать, принесёт моя работа больших денег или нет: ощущать себя свободным человеком – не так уж и много для этого надо, а счастье, как известно, за деньги не купишь. Одним словом – на жизнь мне хватало. Причиною тому, почему я брался за любую подвернувшуюся мне работу, было скорее мое любопытство: меня всегда привлекали интересные личности и мне хотелось запечатлеть их эмоции, стать своего рода летописцем человеческих жизней, хоть до сих пор мне и не везло с этим.
В той психушке я оказался не случайно: по настоянию главного редактора журнала, где я числился как внештатный фотограф. Им нужны были снимки психически больных людей, мол, тренд такой: в кино, книгах и даже в журналах мод должны быть нестандартные особенные люди – и я проникся этой идеей. Моя камера взахлёб принялась ловить каждого, кто попадался ей в объектив; даже некоторых сотрудников, которых с лёгкостью можно было принять за пациентов, я наснимал с полплёнки. Когда же я уже было собирался покинуть это всеми забытое место, переполненное удушающей тишиной, периодически разрываемой сигналом тревоги, включающимся, когда кто-то из пациентов нападал на медицинский персонал, как моё внимание привлекла одинокая женщина. Она сидела в столовой возле окна и смотрела вдаль пустым затуманенным лекарствами взглядом: в нём не было никаких воспоминаний, ни боли, ни радости, ни осознания того, кто она и где находится; её окутывала какая-то всепоглощающая пустота, где редкие звуки собственной жизни были столь блеклы и затёрты, что она была не в состоянии их ни ощутить, ни услышать. Обрывисто дрожало от сквозняка старое окно, словно пытаясь пробудить к жизни живущих за ним обитателей, а снаружи него ютились на дереве, нахохлившись от холода и прижимаясь друг к дружке, пытаясь согреться, голуби.
Я был поражён внешностью этой женщины: точеный профиль, ровный, будто вылепленный из гипса, нос, усыпанная веснушками бледная кожа, и длинная, до самого пояса, тонкая седая коса. Я подошёл к ней ближе (к счастью, в столовой никого не было, чтобы нарушить эту чарующую атмосферу одиночества и созерцания), достал из сумки камеру, и поднёс объектив как можно ближе к её лицу. Не дождавшись от неё ответного взгляда (она, как и многие пациенты этого отделения никак не отреагировала на меня), принялся наводить резкость. Вдруг я представил: если бы все эти птицы в едином порыве рванули в окно, разбили его своими телами и воссоединились со смотрящей на них женщиной, несомненно бы этот эпизод стал венцом карьеры для такого никчемного фотографа, как я. Улыбнувшись, я произвел серию снимков.
Вернувшись домой, я сразу же принялся проявлять плёнку. На меня глядели безумные лица, искажённые страхами и болезнью. Мне было жалко их, где-то даже противно… и страшно, от того, что когда-то в одно мгновение они утратили возможность жить нормальной жизнью, перестали мечтать, лишились будущего, превратившись в пленников своего безумного мира. От их неухоженного вида веяло безысходностью, серостью и смертью; при одном только взгляде на них в нос мне ударял затхлый запах больничных палат и немытых тел. Но тот единственный снимок, который я больше всего хотел увидеть, был совершенно иным: он не вызывал во мне бурю противоречивых чувств, но приковывал мой взгляд, заставляя бесконечно разгадывать, искать ответы, окунаться в прошлое и… вдохновляться. Эта женщина была до необычности ухоженной и красивой для своего возраста и того места, где она проживала. Сколько ей? Семьдесят? Восемьдесят? Она с лёгкостью смогла бы стать звездой среди возрастных моделей, покорила бы Париж, Милан, Токио… Решив перевести снимок в цифровой формат, я дорисовал в фотошопе несущихся на неё голубей, снова его распечатал и развесил сушиться вместе с остальными снимками; после чего завалился спать.
Во сне я снова увидел эту женщину. Она молча подошла и нежно коснулась моего лица. Я ощутил ее тёплое прикосновение, оно было такое реальное, но на границе моего пробуждения она вдруг исчезла: стая голубей пронеслась между нами. Проснулся я от того, что во всю звенел мобильный телефон. Я не стал отвечать, так как знал, что это из журнала. Рискуя не получить обещанной оплаты за срыв выпуска, я быстро умылся, выпил уже остывший кофе, сгреб снимки со стола и выбежал из дому.
Главред пришёл в дичайший восторг от моих работ и даже поспешил пообещать премиальные после публикации.
— Ну что за изумительные лица?! – восторгалась шеф-редактор Карина.
Это была тощая как цапля девушка лет сорока. Она сильно картавила и всегда одевалась так, словно пригласительные на показ от кутюр всегда обитали в её сумочке.
— Так, всё инкрустируем душещипательным текстом с посылом, что красота бывает разной, – и взорвём этот вылизанный фэшн! – возбужденно сказала она.
Воркуя от удовольствия, Карина принялась раскладывать фотографии на столе, как вдруг остановила свой изумлённый взгляд на том самом снимке седовласой женщины с птицами.
— Невероятно! Кто это?!
Я пробормотал что-то невнятное, мол, пациентка и ничего больше о ней сказать не могу.
— А я разузнала бы о ней хоть что-нибудь!.. Ясное дело, что мы не сможем вывести её на показ… но ты только посмотри, сердце сжимается!.. Она могла бы стать иконой для многих пожилых женщин!
После этих слов Карина умолкла, и принялась молча разглядывать другие снимки, затем командным жестом подозвала к себе секретаря, Аню, девушку с лишним весом, которая была одета в явно мужской свитер, кеды, оверсайз джинсы и говорила низким грубоватым голосом. Она взяла маркер и, под диктовку Карины, принялась с обратной стороны нумеровать все фотографии.
Заметив, что Карина больше не нуждается в моём присутствии, я быстро выскользнул из редакции и мигом оказался на шумной улице. Зайдя за угол бизнес-центра, я подкурил сигарету, поднял ворот куртки, так как меня насквозь продувало ветром, сделал глубокую затяжку и не спеша побрел вниз по улице. Мимо меня текли потоки людей: подростки, явно прогуливавшие школу, офисные клерки, несколько бабушек, выгулявших своих маленьких пинчеров, и даже измученная мамаша с коляской, в которой сидело укутанное в одеяло не по годам упитанное и краснощёкое детище. Все они куда-то спешили, суетились, выполняли какую-то нерешенную задачу, я же – мог просто наслаждаться своим свободным днём. Купив по дороге кофе, я, все также пребывая в хорошем настроении, отправился в сквер. Дома меня никто не ждал, так что спешить было некуда. Постоянной девушки у меня не было, а «подруги на ночь» вызывали у меня только отвращение. В итоге все мои отношения сводились к виртуальным чатам. Я не умел проявлять активность с прекрасным полом: мне мешала моя интровертность. Хотя я сильно не отчаивался: моя неуёмная фантазия способна была поддержать много романов, они менялись также быстро как плёнка на моей фотокамере; только все эти горячие красотки даже не подозревали об этом.  Нельзя сказать, что я физически был полным фриком, хотя некая непропорциональность всё же присутствовала: худощавое телосложение и воздушный шар вместо головы; она-то и добавляла мне неуверенности в себе, но в целом для себя я выглядел достаточно неплохо. Моя мама всегда считала меня очень красивым и хорошо воспитанным молодым человеком, и не видела во мне того закомплексованного «ботана» с фотокамерой. Но как же тогда я стал фэшн-фотографом? – Совершенно случайно! Я всегда любил снимать природу, и однажды, мне предложили подзаработать на глянцевой съёмке – я и согласился. Мои снимки понравились Карине. Она взяла меня под своё крыло, дав хлеб и комнату в квартире издательства.
Размышляя о своём одиночестве, я шёл по залитому солнцем скверу. На телефон вдруг пришло сообщение: «Эй, гений! Зайди в Инстаграм!» – писала Карина. Я быстро открыл официальную страничку журнала и зашёл на последнюю публикацию с фотографиями из психушки. Невероятно! За какой–то час они набрали десять тысяч лайков! Я пролистал комментарии: почти все подписчики восхищались седовласой красавицей и просили ссылку на её страничку.
—  Срочно лети в больницу и разузнай всё об этой женщине! – просила в сообщении меня Карина. –  Нам позарез нужна слезливая история, которая поможет повысить рейтинги.
Мне снова пришлось поехать в психушку. В больнице было удушающе жарко, воняло лекарствами и хлоркой, отчего даже начали слезиться глаза. Я остановился возле двери главврача. Справа от неё, на стене, висел дозатор с антисептическим гелем, а над ним была приклеена табличка с надписью «Не пить». Я совсем не удивился такому предостережению, и сразу представил как каждый пациент, читая это указание, непременно захочет попробовать на вкус эту прозрачную жидкость. Я расплылся в улыбке, постучал в дверь и, дождавшись, когда меня пригласят, вошёл в кабинет. Главврач с кожей тонкой до прозрачности, отчего он смахивал на привидение, сидел за столом и нетерпеливо ждал, когда я закончу рассказывать, что же меня снова привело к ним, затем вызвал в кабинет свою помощницу, тучную женщину лет шестидесяти, с большим рыжим родимым пятном на пол лица, и попросил отвести меня в архив, где мне покажут интересующее меня личное дело Серафимы. «Удивительное имя» , – подумал я, и мне сразу почему-то вспомнились библейские Серафимы, у которых за спиной было по две пары крыльев: двумя они закрывали свои лица, двумя ноги, а с помощью оставшейся пары они летали. В детстве я какое-то время, по настоянию матери, посещал христианскую школу, поэтому кое-какие мыслеобразы чётко отпечатались в моей памяти на всю жизнь. Представляя Серафиму оповитую шестикрыльной звездой, я спускался в полуподвальное помещение, где и находился архив больницы. Когда мы наконец-то переступили последнюю скрипучую ступеньку, я оказался в пропахшем плесенью небольшом помещении, где всё выглядело так, будто ремонт здесь не делали с момента открытия самого заведения. Потрескавшаяся краска на стенах, старые полы, которые местами вот-вот провалятся и этот жуткий запах всепроникающей безысходности побуждал меня поскорее унести отсюда ноги.
«Хуже тюрьмы, честное слово!.. Но там хоть есть надежда выйти на свободу, а здесь под стражей не тела – блаженные души, – говорил я себе, окидывая взглядом ветхие стеллажи, достигающие самого потолка, где пылились никому ненужные судьбы пациентов. – Сколько бы они могли сделать для целого мира, какими могли бы они стать счастливыми, если бы не эта проклятая болезнь!»
Женщина с родимым пятном подошла ко мне и вложила в мои руки картонную пожелтевшую папку. Я потянул за веревки – узел поддался, я раскрыл папку: в ней была всего одна страница, исписанная тем ужасным почерком, которым как мне всегда казалось, пользуются врачи, чтобы никто не смог разобрать диагноза. Я равнодушно пробежался взглядом по этим закорючкам и спросил стоящую рядом со мной женщину, что же там всё-таки написано. Она пояснила мне, что у Серафимы вялотекущая шизофрения, мания без психотических симптомов.
— Она опасна? – спросил я.
— Нет, просто иногда у неё случаются скачки настроения, но чаще всего она просто молчит.
—  Её кто-нибудь навещает?
— К сожалению, нет. Вероятно, сирота, родственников я никогда не видела. К нам поступила пять лет назад после того, как интернат, где она содержалась с семнадцати лет сгорел, а всех больных раскидали по стране.
Я снова посмотрел на историю жизни Серафимы, уместившуюся на одном единственном листе, прочесть которую даже не представляется возможным. Мне вдруг стало так одиноко и пусто. Неужели эта невинная душа всегда была безумной и оторванной от мира? Неужто нет никого, кому она была бы небезразлична?
— Таких как она здесь большая половина, родственники вычеркнули их из своих жизней, будто их никогда и не существовало, – словно прочитав мои мысли, продолжила женщина.
Я молча посмотрел на неё, не зная, что сказать.
— Ты ведь из журнала?
Я кивнул головой.
—  Зачем Фима вам понадобилась?
—  Она очень красивая… – промямлил я. – Нам нужна её история жизни, читателям важно узнать, кто она и почему очутилась здесь.
—  Странный этот мир… Родным до них дела нет, а вот читателям подавай всё о чужой жизни. Такой себе современный интерес к трагедиям людей!.. Почитают, всплакнут, а о своих родных даже и не вспомнят.
Я снова промолчал. Вести философские беседы было не моим сильным местом: в начале первого акта, я всегда скрывался за занавесью.
—  Придумайте что-то, пофантазируйте, кем могла быть такая утончённая леди, вы же писаки от бога, – сказала она, взяла из моих рук папку, положила её обратно на полку, и жестом руки дала мне понять, что пора уходить.
Пройдя несколько ступеней, она вдруг обернулась.
—  Только напишите что-то достойное её! Она любит голубей и гулять в больничном сквере. Наши вишни цветут не хуже японских сакур. Она всегда смотрит на них и улыбается, – женщина замолчала, и на её глазах выступили слёзы. – А может, вас прочитает кто-то, кто знал её в юности, может… а впрочем, какое вам дело до всего этого! –  вам только подписчиков подавай и эти пустые «лайки».
 Сказав это с долей отвращения, она снова пошагала наверх, и пока мы поднимались, я впервые в жизни задумался о смерти, о том, что все мы должны что-то оставить после себя. Мне тридцать шесть, и ничего выдающего я ещё не совершил, а если вдруг внезапно умру, то после меня хоть останется десяток никому не интересных фотосессий, но у бедной Серафимы нет даже этого.
— А где находится тот сгоревший интернат, где раньше жила Серафима? – вдруг захотел выяснить я.
Женщина, преодолев последнюю ступеньку, мгновение отдышалась, вытащила из кармана халата листок бумаги, карандаш и написала нужный мне адрес, потом предупредила, что ехать мне туда нет никакого смысла, так как, скорее всего, там знают о Серафиме не больше, чем она мне уже поведала.
— Легче выдумать, чем пытаться в горстке пепла отыскать что-нибудь живое, - сказала она, и на мгновение задумалась. – Сейчас будет тихий час, а в это время любое посещение отделения запрещено.
Я кивнул головой в знак согласия, и направился в сторону выхода. Я шёл по длинному пустому коридору мимо закрытых палат. Дверь одной из палат была приоткрыта, из неё не спеша вышла сутулая уборщица со шваброй и принялась мыть пол возле ресепшена. Я остановился напротив этой приоткрытой двери. Серафима сидела на кровати, повёрнута ко мне спиной, на ней не было ничего из одежды, и на спине виднелся глубокий давний шрам: он тянулся аж до самой поясницы. Мимо меня тихо проплыла санитарка, подошла к Серафиме, подняла её руки вверх, надела на неё чистую ночную рубашку, и помогла ей лечь в постель. Я словно завороженный стоял и смотрел на эту картину. На отдельных койках сидели три женщины, по безжизненным выражениям их лиц можно было понять, что они до макушек накачаны седативными препаратами. Признаюсь, мне совсем не хотелось заходить в эту палату, но я вошёл, так как хотел ещё раз взглянуть на Серафиму. В помещении было ещё более жарко чем в самой больнице: окна заперты и даже открытой форточки я нигде не заметил. Жуткое место. Старые вафельные накрахмаленные простыни, запах лекарств и затхлого человеческого тела, холодный металл каркасов кроватей, пластиковые стулья, решётки на окнах делали это помещение похожим на тюрьму. Мне было больно от того, что место, где находилась Серафима могло унижать её, будь она хоть чуточку в сознании, обесценивать её красоту и уничтожать душу. Но иногда мне казалось, что она всё понимала, просто иной жизни у неё никогда не было, так как никто не пытался ей дать её, вот она и смирилась со своей судьбой. Тогда я твёрдо решил: стать для неё тем проводником, который откроет ей новую неизведанную жизнь.
Приехав по указанному адресу, где ранее находился интернат, я увидел пустырь с почти разрушенным зданием. По его стенам можно было понять, что когда-то в нём бушевал сильный пожар. Вдалеке виднелись старые деревенские дома, возле одного из них я заметил женский силуэт. Подойдя ближе, я увидел, что женщина абсолютно слепая.
— Я хоть и слепая, но не глухая… чего замер? Говори, что надо, или убирайся! – резко обратилась она ко мне.
— Тут раньше был интернат… – несмело начал я.
— Был, а тебе какое дело до него? – быстро перебила меня слепая.
— Мне нужно узнать информацию об одной женщине, которая там жила.
— Кто она тебе?
— Бабушка.
Почему-то соврал я. То ли оттого, что моя бабушка рано умерла, а мама всегда сетовала, что как было бы хорошо, если бы меня воспитывала её мама, женщина с железным характером, и тогда бы я вырос более уверенным в себе, то ли просто из–за уважения к возрасту Серафимы.
— Бабушка, говоришь.
Я вздохнул, и она приняла это за мою душевную боль и смягчилась.
— Прости. Психи в семье – это кара небесная, а я тут вздумала тебя допрашивать. Я вот тоже не от хорошей жизни ослепла и совсем не хотела бы, чтобы мне в душу лезли.
Она мгновение помолчала, и продолжила:
— На окраине села живёт старуха, она санитаркой проработала там с самого первого дня. Возможно, что-то тебе и расскажет. Правда, она сейчас тоже из ума выжила, ничего не помнит, Альцгеймер какой-то, говорят…
  Я уже собрался её поблагодарить, как она вдруг приблизилась ко мне, отчего мне стало как-то не по себе: её стеклянные глаза будто смотрели вовнутрь меня. Я сделал тихий шаг назад.
— Говорят, что Бог любит блаженных, но от Его молнии там все едва ли не сгорели… Вот и думай теперь, что он хотел сказать? Небось, привлечь к ним внимание.
После этих слов женщина какое-то время молчала, затем в подробностях рассказала в какую сторону мне идти, и – что возле кладбища я найду тот самый дом, где живёт старуха. Когда я удалился от неё на несколько метров и был почти возле своего автомобиля, она окликнула меня:
— Пешком быстрее будет, до деревни рукой подать. А на машине не езжай – дорога совсем разбита, а будешь объезжать – вскочишь в ров, он травой порос, не заметишь!..
Ну что за удивительная способность у слепых погружаться в такие детали, которые зрячий не способен порой увидеть! Мне кажется, они знают даже о чём говорит ветер. Я улыбнулся, и по её совету пошёл пешком.
Деревня действительно оказалась всего в пяти минутах ходьбы, и нужный ориентир – кладбище, я отыскал быстро. Напротив него стоял очень старый дом. Крыша его была соломенной, стены в облупившейся грязной побелке, рядом уличный туалет, забора не было. Я никогда не бывал в таких деревнях, так как всё моё детство прошло в городе, и меня пленила самобытность и натуральность этого места.
Я машинально достал мобильный телефон, так как камера осталась в машине, и принялся снимать с самых разных ракурсов этот ветхий памятник зодчеству. Закончив где-то на снимке двадцатом, я заметил, как в окне быстро промелькнула чья-то тень. Я подошёл к двери и постучал, но мне никто не открыл. Я постучал ещё раз, но уже более настойчивее: по ту сторону послышалось шарканье ног.
— Ты чего с могилы вылез? – послышался гневный старушечий голос. – А ну возвращайся туда, где тебе место!
Я немного оторопел, но потом вспомнил, что слепая меня предупредила о болезни этой старухи.
— Чего молчишь? Григорий, ты что ль? – не унималась она.
— Да! – пришлось подыграть мне.
— Когда был жив не шибко ко мне захаживал.
— Глупец я был. – продолжал я подыгрывать ей.
Старуха с минуту молчала, потом послышалось, как она со скрипом отпирает дверь. Дверь глухо ухнула и на пороге появилась старуха лет девяносто. По крайней мере её неопрятность и окружающая обстановка придавали ей столь древний вид, а руки свисали как тонкие плети, но при этом в одной из них был крепко зажат топор.
— Проходи изверг, – как-то уже более мягко обратилась она ко мне, и указала топором в глубину дома.
Я несмело перешагнул порог. В нос мне резко ударил сырой и затхлый запах, как в пещере, будто пахло что-то сгнившее. В доме было темно. Из приоткрытых выцветших занавесок пробивался дневной свет, освещая часть убогого жилища. На стене я заметил старый свадебный снимок, на нём была запечатлена молодая женщина и солдат: по–видимому, это и была грозная хозяйка этого дома с тем, за кого она меня приняла. Неожиданно моего плеча коснулась её холодная костлявая рука. Я вздрогнул и оглянулся.
— Ты кто? – зловеще она спросила меня, и в её руке сверкнул всё тот же топор.
— Мне нужно у вас кое-что спросить, – испугано пытался объясниться я, но она тут же оборвала меня.
— У меня нечего воровать. Всё что было уже давно вытащили.
С этими словами она замахнулась на меня топором с такой силой, но не удержавшись на ногах, рухнула вместе с ним на пол.
— Не бойтесь меня, бабушка, я не вор, мне только нужно узнать об одной женщине: она лежала в интернате, где вы работали сиделкой.
— Интернат… –  старуха принялась что-то тихо бормотать себе под нос, называя какие-то даты и имена, затем замерла, и с сочувствием посмотрела на меня. – Ну было дело, работала, все там были несчастны.
Я помог ей подняться с пола.
— Как её зовут?
— Серафима.
— Не помню такой!
Старуха вдруг снова стала агрессивной и глядела на меня с опаской.
— Нет у меня ничего, убирайся к черту! – прокричала она, снова оказавшись в плену своей болезни. 
— У неё ещё огромный шрам через всю спину, – быстро выпалил я, после чего старуха снова успокоилась, и посмотрел меня сочувственным взглядом.
— Бедняжка… это он ей сделал…
— Кто он?
— Папашка её, кто ещё… – сказала старуха и вытаращила гневно глаза. – Я увидела её на мосту. Камнем плюхнулась в воду... Я её вытащила... Выжила мученица... А он заплатил много денег, чтоб сделать её безумной… А младенца забрали… Убили его, – с болью говорила она.
— Расскажите мне всё про неё.
— Не помню я ничего… не помню, – очень тихо прошептала старуха, и побрела в соседнюю комнату. – Не уходи!
Из комнаты доносился шум от движения стола по полу, падающей железной посуды и шарканья ног. Спустя минуту старуха вернулась: в её руках был какой-то свёрток, завёрнутый в грязное полотенце; она протянула его мне.
— Здесь вся её жизнь! Никому так и не смогла отдать это, боялась… а теперь мне всё равно: я такая же как они – безумная и скоро умру.
Я осторожно развернул полотенце и увидел потрёпанную вылинявшую тетрадь.
— Никто, зажегши свечу, не ставит её в сокровенном месте, ни под сосудом, но на подсвечнике, чтобы входящие видели свет, – тихо сказала старуха, и спустя мгновение её взгляд снова стал агрессивным.
— Ты кто? – рявкнула она, и, подняв с пола топор, вытаращила на меня бездумные глаза, при этом так широко разинула беззубый рот, отчего стала походить на страшного клоуна.
 Я быстро выбежал из дома, прижимая к груди тетрадь Серафимы. Старуха ещё долго верещала, что кто-то её обокрал, выкрикивала мне вслед проклятия и отрывки из Библии. Оказавшись в машине, я быстро заблокировал все двери, на случай непредвиденных вторжений, и открыл тетрадь. Текст был написан ровным красивым каллиграфическим почерком, но прочитать его не представлялось возможным, так как вода сделала своё дело – буквы расплылись, словно пытаясь скрыть что-то очень сокровенное. Пролистав дневник до середины, я всё же сумел отыскать места, которые остались неповреждёнными: стихи, наивные детские четверостишья о полях, небе, птицах, а также карандашные зарисовки профиля одного и того-же мужчины с большим крючковатым носом; все эскизы были зачеркнуты по несколько раз. Была ещё одна страница, где Серафима писала о своём одиночестве и отсутствии любви, делилась, что приёмный отец занимает какой-то высокий пост в посёлке, мать умерла, и где-то под конец дневника я увидел запись, которая повергла меня в шок: девушка писала, что отец называет её красивой, а недавно он поселил в её тело дитя, и теперь не рад этому: обзывает её, бьёт, а также много пьёт. «Я не хочу жить. Я умру» – будто послышался мне её девичий голос.
Дальше она подробно описывала, как именно собирается покончить жизнь самоубийством. По её плану она, чтобы никто никогда не нашёл этот дневник и не опозорил её имени, заберёт его с собой и спрыгнет с моста в реку. После этой записи больше нет ни единой строчки, но в самом конце дневника я нашёл приклеенную к последней странице фотографию: прекрасная девушка лет шестнадцати смотрела на меня своим тёплым взглядом, её длинные волосы были распущены и развевались от ветра, что придавало ей схожести с героиней полотна Боттичелли «Рождение Венеры».
«Нет, теперь я точно не отступлю, ведь это я нашёл её, зажёг свечу, как сказала старуха…», – думал я, перелистывая страницы тетради, и во мне все сильнее укреплялось желание докопаться до истины. Должен же быть в этой деревне ещё хоть кто-то, кто знает об этой трагедии, не могли же все уехать или умереть! С этими мыслями я вышел из автомобиля и, обойдя всё это пустынное селение, сумел отыскать несколько пожилых мужчин, стоящих на автобусной остановке. Они и рассказали мне, что сейчас эта деревня «одних стариков», молодёжь разлетелась по городам и редко кто сюда наведывается, но раньше здесь было очень людно и весело.
— И да, помним мы одну Серафиму – красивая она была. Её удочерил богатый фермер. Судачили, что она обезумела после смерти её приёмной матери, и пыталась покончить с собой, – разоткровенничался один из мужиков.
— Кто-то остался из её родных? – спросил я.
— Никого. Мачеха и отчим тоже были детдомовцами, – продолжил свой рассказ всё тот же мужик. – Поначалу фермер не особо хотел брать приёмного ребёнка, деспотичный был, хамоватый, никого не любил, но работящий, благодаря чему и стал уважаемым человеком в деревне, но после долгих уговоров жены всё-таки дал своё согласие взять дитя... Поначалу всё было нормально, но потом мужик в смерть запил, жена умерла, так как колотил он её безбожно, а после и дочка сдурела. Фермер сдал её в психушку, а сам уехал отсюда навсегда – не выдержал деревенских пересудов.
На мгновение все замолчали.
— Ходили сплетни, что девка-то была беременна, – добавил второй мужик, – от папашки своего приёмного.
— Да-а, – в задумчивости протяжно поддержал второй мужик, – судачили кругом, что якобы и в психушку он её запроторил, чтоб правда не вскрылась. Там она и родила… А младенца продали в город… Но верить этому нельзя, много у него врагов-то было, всякое на него наговаривали... Сплетни всё это, да и только, доказательств-то никаких! Да и денег у него уйма была, мог и откупиться, коли это правда.
 Мужик тяжело вздохнул, достал из кармана папиросу, поджег, и глубоко затянулся.
— А кто ещё может знать об этом? – спросил я.
Мужики долго думали, перебирали имена и, неожиданно, один из них вспомнил, что жив ещё сторож, который работал в те годы в интернате. Они любезно провели меня до его дома.
Я постучал дважды. Дверь быстро отворилась, на пороге меня встретила улыбчивая женщина лет шестидесяти, дочь того самого сторожа.
— Что привело вас к моему отцу?
— Хочу узнать о судьбе одной женщины, Серафимы, она была пациенткой интерната, в котором работал ваш отец, – словно заученной фразой ответил я на вопрос женщины. 
— Может отец и та старуха, что возле кладбища, и могли бы вспомнить те времена, но старость отняла у одного глаза и уши, у другой – рассудок, – сказала она, и печально улыбнулась. – А больше из персонала той богадельни здесь вы никого уже не найдете: их либо жизнь раскидала по свету, либо смерть прибрала к себе. Правом, даже и не знаю, чем вам помочь.
Я с пониманием кивнул головой, и собирался было уходить, но женщина на мгновение задумалась, будто пыталась что–то вспомнить, а потом снова обратилась ко мне:
— Как-то отец проговорился об одной Серафиме. Судачили, мол, между персоналом, что нарочно девку закалывали лекарствами, но на самом деле была она просто в депрессии: ребёнка нагуляла и замужем не была... а они её в овощ.
— А ребёнок где?
— Поговаривали, что продали, но в журнале записали, мол, родился мертворождённым. Больше ничего не знаю.
— Кто ещё может знать об этом?
— Я же говорю вам, что никого не найдете уже!.. – сказала она немного раздраженно, но потом снова задумалась. – Постойте!.. Нинка! Акушерка из роддома… Да! Она же принимала роды!
— Она жива ещё?
— Вроде, но сомневаюсь, что она вам что-то расскажет... Всегда говорила об этом с насмешкой, мол, враки это всё, и сама никогда не переступала порога интерната.
— Как же мне тогда найти ребёнка Серафимы? – озадаченно спросил я.
— Пустое. Может и в правду враки, к тому же времени столько утекло, – с досадой сказала женщина.
— Нет, я должен это выяснить, – твёрдо ответил я.
Ещё какое-то время мы разговаривали о том, какое бедственное положение в этой деревне, затем я всё же уговорил рассказать мне, где живёт Нина. Женщина охотно рассказала, что та проживает в соседнем селе и подробно описала, где находится её дом.
Отыскать Нину мне не составило большого труда: её дом был прямо возле железнодорожных путей. Узнав зачем я пожаловал, она встретила меня холодно и равнодушно. Неестественная худоба этой пожилой женщины говорила о бедности, недоедании и перенесённых болезнях. Казалось её скелет держит лишь жгут высохших вен и морщинистая кожа. Какое-то время между нами повисла дрожащая тишина, которую сумел разорвать лишь грохот проезжающей мимо электрички. Когда всё утихло, Нина заговорила:
— Меня много лет об этом никто не спрашивал.
Старушка подошла к окну и резко распахнула его: в помещение ворвался свежий поток холодного воздуха. Она повернулась ко мне: глаза её были полны слёз.
— Сердце моё разрывал её вой. Иногда звучал тихо, а порой – невыносимо громко. Ночью, когда мимо дома пролетала очередная электричка, я выбегала на улицу и орала что есть мочи, – Нина вытерла краем подола слёзы и опустила голову. – До сих пор молю бога, заглушить этот вой, но он по-прежнему разрывает меня и приносит невыносимую боль... Она умоляла меня помочь ей, но я смалодушничала… Струсила. Не смогла… Теперь уж ничего не вернуть!
Нина выглядела жалкой и несчастной, но у меня не возникло желание её пожалеть или хотя бы успокоить. Чувство ненависти и злости к тем служителям, безропотным лакеям, помогавшим тому несправедливому, циничному и жестокому случаю, который выпал на долю чистой девичьей душе лишь переполняло моё сердце. Я молча встал и вышел из дома.
Вернувшись в машину, я какое-то время с опустошением смотрел на приоткрытое окно дома Нины. Было слышно её рыдание. Я провернул ключ зажигания: шум от двигателя моего автомобиля растворился в грохоте пролетающей мимо электрички и неистового крика Нины. Пока я ехал, мне вдруг пришла в голову мысль: а не нанять ли мне частного сыщика? Ведь самостоятельно я ни за что не смогу докопаться до правды; и полистав свой список контактов, я, наконец, отыскал номер долговязого Димы (мы с ним познакомились на одной модной фотосьёмке, он собирал материал для жёлтой прессы про жизнь моделей). Мы не стали близкими друзьями, но часто виделись на фотовыставках и показах. Спустя время я узнал, что он стал частным детективом и оставил мир моды навсегда. Дима настолько заинтересовался историей Серафимы, что пообещал мне помочь, не требуя денег. Поговорив с ним, я припарковался возле своего дома, заглушил двигатель и минуту просидел, слушая тишину.
Следующая неделя была наполнена невыносимым ожиданием хоть каких-то новостей от Димы. Я не стал рассказывать Карине ни о том, что узнал в деревне, ни о дневнике, ни о детективном расследовании: не хотел предавать бедную Серафиму, ведь она хотела умереть и унести свою боль с собой. Много раз я перечитывал от корки до корки её дневник и всё больше меня одолевало жгучее желание разыскать её ребёнка. Моё сознание отказывалось верить, что всё услышанное в деревне может быть выдумкой, мне хотелось совершить чудо: соединить потерянные жизни и тихо наблюдать за тем, как они медленно, словно два острова блуждающих в океане, начнут прирастать друг к другу своими крепкими корнями.
— Всё, что ты мне рассказал – правда, – послышался из телефонной трубки энергичный голос Димы, – у бедняжки действительно был ребёнок, девочка, но она умерла семь лет назад: пила безбожно. Из хороших новостей: я знаю адрес, где живёт внучка Серафимы.
Дима наспех рассказал мне всё, что ему удалось выяснить: отец Серафимы больше никогда не женился, все свои деньги он потерял в результате кражи и умер спокойной смертью от старости, в полном одиночестве. Мне стало невыносимо, что такой недостойный человек прожил долгую жизнь и ни разу не пытался увидеться с Серафимой и попросить у неё прощения. Ещё Дима сказал, что из этой истории могла бы получиться отличная книга, но я попросил его забыть обо всём, на что он ответил: мол, не имеет права разглашать информацию о своих клиентах, попрощался и скинул смску с гугл-координатами, где проживает внучка Серафимы.
Ехать мне пришлось в другой город пять часов. К вечеру я уже стоял во дворе её дома наблюдая, как постепенно зажигается в окнах старой пятиэтажки свет. Собравшись с мыслями, я подошёл к подъезду, открыл дверь и погрузился в кромешную тьму (на этажах отсутствовали все лампочки). Освещая фонариком от телефона ступени и лестничные проёмы, я сумел отыскать нужную дверь, из-за которой доносилась негромкая песня Океана Эльзы «Така, як ти»: «Така як ти буває раз на все життя, і то із неба…». Не обнаружив на стене звонка, я занёс руку, чтобы постучать, но в этот момент музыка вдруг стихла, а за дверью послышалось какое-то суетливое движение. Я громко постучал в дверь. Шаги замерли, но мне никто не отворил. Я снова постучал: музыка стала звучать громче и дверь распахнулась. Из неё выбежал лохматый мужчина лет сорока (его вид говорил о том, что он бомж). Я окликнул его, но он никак не отреагировал и продолжил своё бегство, оставляя за собой шлейф от давней немытости и паров алкоголя. Несмело переступив порог, я оказался в квартире: старая мебель, потрескавшийся линолеум на полах, деревянные окна, ржавая раковина, забитая до верхов грязной посудой со снующими по ней тараканами, пустые бутылки из-под алкоголя, всё это создавало атмосферу нищеты и упадка. Обойдя это убогое жилище, я не обнаружил никого, но, когда я уже было собирался уходить, заметил на балконе бездыханное тело женщины. Она лежала на боку, укрытая старыми покрывалами. Склонившись над ней, я перевернул её и проверил пульс: он едва прощупывался, но бедняжка была ещё жива. Я смотрел на измученное лицо этой женщины и поражался насколько она похожа на Серафиму: на вид ей было лет тридцать пять, те же глаза, нос, овал лица, длинные тонкие пальцы, но единственным их отличием был возраст и очень короткая стрижка.
Скорая прибыла быстро. За всё то время, что мы ехали в больницу, в моих ушах смешивались обрывки из песни «Така, як ти», с тем всем, что я до этого момента услышал в деревне, создавая жуткую какофонию безумия: «Один лиш раз на все життя, не вистачає каяття, коли без тебе я…», – пел мужской голос; «Зажегши свечу, не ставит её в сокровенном месте…», – тихо вторила безумная старуха с топором; «До сих пор молю бога, заглушить этот вой, но он по-прежнему разрывает меня и приносит невыносимую боль» – обливаясь слезами, говорила Нина.
От переполняющих меня чувств в горле образовался ком, отчего стало трудно дышать. Я взял бедняжку за руку: она была холодной, а кожа белой, как у покойника, и накрыл своей ладонью. На мгновение мне показалось, что её рука дрогнула. Я приказал себе успокоиться, и ощутил уверенность, что она непременно выживет.
Ночь я провёл под дверями реанимации. Лишь под утро мне сообщили, что жизни девушки ничего не угрожает.
— Она накачала себя снотворным. Дважды была остановка сердца. Ещё минут десять… Вы спасли её, – с теплом в голосе сообщил мне доктор, и добавил: – К вечеру её переведут в обычную палату, а вы идите домой и хорошенько выспитесь.
Домой, по понятным причинам я не стал ехать, а решил подремать в машине и дождаться, когда мне можно будет поговорить с внучкой Серафимы. От шума проезжающих мимо автомобилей я просыпался и снова проваливался в сон, но сны по большей части были бесформенны и тревожны: то я летел в тёмную пропасть в свободном падении, то, вытесняемый сильным потоком воздуха возвращался назад, и уже летал среди птиц и облаков. Я вздрагивал и просыпался, но чётко помнил, что в каждом своём видении я встречал Серафиму. Я видел её танцующей квикстеп (я хорошо знал этот танец, так как в детстве посещал бальную школу), ноги Серафимы двигались легко и свободно, туловище в такт музыке раскачивалось в разные стороны, голова передавала движение тела, волосы были растрёпаны, она хохотала, а по её щекам котились едва уловимые слёзы. Вдруг она замерла и ласково посмотрела на меня: в её взгляде больше не было той пугающей пустоты и безумия, теперь он излучал радость и удовлетворение. Мой сон разорвал вибрирующий в кармане телефон. Я оставался в полудреме, осознавая, что это Карина, поэтому не стал отвечать, а лишь представил, что это воображаемый звук из моих снов, на который не стоит обращать внимания.
— Маргарита только пришла в себя, – послышался стук в окно и женский голос.  Я открыл глаза, поднял голову. Возле окна моей машины стояла улыбающаяся медсестра.
— Маргарита, – тихо прошептал я, и не помня себя от радости выбежал из машины.
Когда я подошёл к койке, Маргарита медленно открыла глаза и посмотрела на меня с такой добротой и болью, что передо мной пронеслась вся моя будущая жизнь: ведь я уже себе сказал, что никогда не отпущу эту женщину, и не позволю ей вернуться в тот мир, где она едва себя не погубила.
После того, как Маргарите разрешили подниматься с кровати, мы долго гуляли в парке. Я рассказывал ей о Серафиме, о себе, она мне о своей несчастной жизни. Маргарита жила с матерью, которая выросла в приёмной семье, но родители её не любили, где-то даже ненавидели, так как она им всячески напоминала, что у них никогда не может быть собственных детей. Она выросла чёрствой и озлобленной, поэтому и со своим ребёнком также не проявляла материнской любви и привязанности.
— Напрасно ты меня спас, – как-то ошарашила меня Маргарита на одной из прогулок. – Я никому не нужна, как и моя мать.   
Я было принялся её утешать, гладя ладонями её измученное, но такое красивое лицо, не переставая говорить, что теперь у неё есть я, и она мне нужна, но Маргарита только расплакалась.
— Непрошенное сострадание, тягостнее самого несчастья, – тихо сказала она, и попросила меня уйти.
Полгода она отталкивала меня и отказывалась знакомиться с Серафимой, но как-то ночью вдруг раздался телефонный звонок.
— Отвези меня к бабушке! – послышался несмелый голос Маргариты.
Не знаю, что тогда произошло, но я, боясь снова потерять с ней связь, не стал ни о чём расспрашивать её, а просто молча высадил возле здания утопающего в цветущих вишнях.
Когда Маргарита робко подошла к бабушке, она не сразу смогла сесть рядом. Сначала она с опаской рассматривала Серафиму, потом склонилась и, что-то тихо ей сказав, нежно взяла её за руку. Взгляд Серафимы ожил, метнулся, и с глаз сорвались две тяжёлые слезы. Обе сидели друг напротив друга и молчали. Тишина окутывала их. Маргарита плакала и улыбалась, а Серафима дрожала и безуспешно пыталась что-то сказать. Впервые за долгие годы одиночества эти две женщины учились принимать и отдавать любовь, постепенно обретая друг друга.
Спустя неделю Маргарита забрала бабушку из интерната. Она всё также была во власти сильнодействующих седативных средств и слабо реагировала на внешний мир; единственное, что приводило её в восторг – так это внучка и птицы, за которыми она целыми днями любила наблюдать из окна своей спальни. Каждый день Маргарита водила её на прогулку в лес. По возвращению они пахли хвоей, плюшками и мороженым. Бабушка очень полюбила мороженое и сахарные плюшки с ароматом ванили, которые по пути в лес покупала ей Маргарита. Как-то однажды, в день купания, Серафима впервые заговорила. Она провела ладонью по белоснежной пене и несмело улыбнулась.
— Вода такая ласковая, нежная, словно тёплое молоко, как твои ручки доченька, – сказала с нежностью Серафима.
Маргарита вздрогнула, слёзы душили её, но боясь прервать эти долгожданные слова, чтобы объясниться, что она не доченька её, а внучка, и позволить себе расплакаться, она лишь молча принялась расплетать бабушкину косу, не переставая чувствовать себя счастливой и нужной.
Карина напечатала о Серафиме выдуманную, но очень красивую историю. Она возымела успех среди подписчиков журнала, и после моих долгих уговоров, Карина все же помогла Серафиме принять участие в модном показе.
В сопровождении элегантного манекенщика Серафима медленно шла по подиуму. Казалось, нет больше той безумной несчастной бабушки, мир вокруг неё теперь искрился, дышал, пел всеми голосами, кричал от восторга на всевозможных языках и медленно кружился под ноктюрн №20 Шопена.
Я был там и всё видел. На следующий день в одном глянцевом журнале написали, что фотограф, спасший жизнь прекрасной Серафиме, сидел в первом ряду и рыдал как дитя, пока та величественно дарила миру своё дефиле. Да, я не сдерживал эмоций, и мне не было стыдно показать свои слёзы, ведь в тот день я был сильнее всех тех, кто там присутствовал, я был доволен собой и благодарил судьбу, что теперь я по-настоящему счастлив.
Спустя год Серафима умерла от инсульта, но к счастью, мир всё-таки успел увидеть её красоту. У неё была минута славы. Я же не смог сдержать своё обещание и сохранить в тайне всю правду о её нелёгкой жизни. Хотя и сжег её дневник, но написал свой, страницы которого, дорогие мои читатели, я приоткрыл теперь для вас.
В честь Серафимы я организовал фотовыставку, где главными героями были птицы и старики. Их было так много, что казалось людей, пришедших в галерею, было куда меньше, хотя ими был заполнен каждый метр. Я смотрел на голубей, на лица, где-то рядом была Маргарита, как вдруг, в середине зала, я заметил Серафиму: она, словно птичка (это было свойственно лишь ей), сидела на краю скамьи, как на жёрдочке: красивая, грациозная, вдохновлённая и молодая; потом она поднялась, и в тот же миг с фотографий сорвались голуби и полетели к ней. Они ласкали её своими крыльями, садились на плечи, она же в ответ касалась их своими тонкими длинными пальцами. Я медленно направил в её сторону объектив фотокамеры и сделал тот самый, известный лишь мне, её последний снимок. После чего Серафима тепло мне улыбнулась и исчезла в шумном потоке птиц навсегда. 
То был последний раз, когда я её видел, потому как во сне она мне больше никогда не являлась. Именно в то мгновение рассыпалась её жизнь в моей памяти, тускнел её образ, но я знал, что самое сокровенное останется в моей душе, те чувства, которые никогда не сотрёт ни время, ни смерть.

Конец

Елена Шарманова