Живет на реке Пре... поэтесса!

Друзья!

Имя биолога Окского заповедника  Надежды Панковой хорошо известно в Сети.Старший научный сотрудник ФБГУ «Окский заповедник», кандидат биологических наук, живет с семьей в поселке Брыкин Бор Рязанской области.
Из биографии.
Родилась в Москве в 1982 году, с 14-ти лет ходила в кружок при Дарвиновском музее (ВООП). В первой же осенней экспедиции в Костромскую область мне повезло заблудиться в лесу, вместе со старшими юннатами. Ночные блуждания по ноябрьской тайге произвели настолько неизгладимое впечатление, что я решила непременно стать полевым биологом. А зимой мы поехали на учет птиц в один из заповедников, и там я впервые своими глазами увидела, что такое заповедная жизнь. Почему-то запомнилось, как в поселке мы заходили домой к одному из сотрудников, и у него под дверью была такая большая щель, что он затыкал ее брезентовой палаткой, чтоб не дуло. Это звучит странно, но именно с того момента моя мечта приобрела конкретику – стать не просто полевым биологом, но, непременно, сотрудником какого-нибудь заповедника. Всю юность я моталась по экспедициям, и в каждом новом месте хотелось остаться навсегда. Но, в итоге, самым дорогим и родным местом оказался Окский государственный заповедник в Рязанской области, в который мы с мужем переехали, как только я окончила университет. С тех пор в город не возвращалась – работала в заповеднике, на несколько лет уезжала в Западную Сибирь, но вернулась обратно, к своим соснякам и дубравам, реке Пре, бобрам и кабанам.

Реальность оказалась еще интереснее и поэтичнее мечты. Я работаю научным сотрудником, защитила диссертацию, пишу статьи. Но сухой научный формат не способен вместить опыт, получаемый человеком в процессе общения с природой. Поэтому своего рода отдушиной стало для меня писание текстов «без формата» - лирических зарисовок, дневниковых заметок, маленьких рассказов о повседневной жизни полевого зоолога и его объектов изучения. Пишу о заповедном мире, который не перестает удивлять и восхищать меня своими кабанами, реками,бобрами, слизнями, лосями и желудями.
...Надя- православный человек. Ходит в церковь, молится Богу, отмечает главные праздники церковного календаря. Работала несколько лет на Севере, в Ханты-Мансийском автономном округе-Югра. Почти моя ...землячка!
Люблю читать ее короткие лирические этюды, эссе на самые разные темы. В них -ее душа, стремящаяся к Вышнему, Прекрасному.
Увы, Надюша часто болеет! И сейчас она на постели с жаром. Желаю ей скорее выздороветь и  больше не впускать в себя никакие болячки! Думать о себе только как о  здоровой, счастливой, могущей порадовать нас всех своими новыми литературными произведениями и прекрасными рисунками среднерусской Природы и ее обитателей.

Вл.Назаров
*********
1.МИЛАЯ БРЯНЩИНА

Потом я напишу нормальный деловой текст про фотоловушечный семинар в «Брянском лесу», но пока я от недосыпа, усталости и впечатлений чувствую себя будто в золотистом тумане. Примерно такой светлый туман затягивал сегодня утром железную дорогу, когда мы, едущие домой через Брянск, стояли на платформе и обсуждали миногу, которую здесь называют «семидырка» или «сливень». Прощались с Леной Ситниковой и ее Брянским лесом…
Тихая милая Брянщина, вся в желтых листьях. Река Нерусса прозрачная от холода – вся в желтых листьях. Когда мы только приехали – листья были еще тусклые, но по ходу нашего фотоловушечного семинара созревала золотая осень. Когда мы учились у Александра Рыбина маскировать фотоловушки при помощи коры и мха, брянские дубы сурово кидались в нас листьями. Я узнала, что настоящие специалисты не ходят в лес без клеевого пистолета.
Ночами ревели олени. Их можно было услышать с крыльца гостиницы (если выйти с чашкой чая), но лучше слушать у пруда, где живут бобры. Лес заглядывал в окно здания, где зоологи самозабвенно делились друг с другом опытом в любимейшем деле подглядывания за животными. Кто-то только дорвался до фотоловушек, и, как я, к примеру, в восторге от возможности в деталях рассмотреть, каким именно боком чешется о чесалку кабан. Но кто-то уже давно работает всерьез.
Манят в лес золотые клены, таятся меж  деревьев неожиданные наличники (музей наличников посреди леса – чудесное детище Екатерины Пилютиной), но нам надо попробовать разные способы первичной обработки данных с фотоловушек и выбрать для себя самый подходящий.
А когда начинали в лесу реветь олени, и из норы в пруд выходили под звездами бобры, приходило время R. В первую ночь я почувствовала себя еще более тупой, чем обычно. Утром я в печали бродила по экотропе, жалуясь слизням и сойкам на гуманитарный склад своего ума.
Но на вторую ночь я увидела на своем мониторе вожделенный график суточной активности моих окских кабанов и узнала, что секачи любят чесаться по утрам и вечерам, а самки с выводками предпочитают полдень. От этого воспряла духом – спасибо неутомимому и терпеливому Сергею Огурцову.
Не только упражнялись в R и прочих умных вещах (R – с его капризными запятыми все затмил, и слово «скрипт» вошло в обиход участников как термин, шутка и метафора), но и разговаривали, пели, и по лесу ходили, на мосту подвесном качались, дуб толстый обхватами измеряли, на холодную осеннюю рыбину в прозрачной толще Неруссы с лодки любовались. И учились в полевых условиях ставить фотоловушки _правильно_. Чтобы паук не пролез, браконьер не унес, бобр в реке не утопил.
А если серьезно, то я очень благодарна организаторам семинара, преподавателям и всем участникам. Снова мы вспомнили, что «заповедное братство» – не пустой звук, оно действительно существует. Мероприятие, вписанное в золотую брянскую осень, получилось ярким, теплым и полезным.
Хотелось взять как можно больше информации, сколько в голову влезет. Влезло немного – но есть волшебная флешка, содержимое которой я буду еще долго изучать.
Сегодня мы все разъехались, и теперь весь вечер ищем друг друга в Фейсбуке и добавляем в друзья ))
Я была единственным человеком без фотоаппарата и даже смартфона, так что придется утащить фотографию из сообщества "Заповедная фотоловушка", сделанную, собственно, фотоловушкой.

Надежда Панкова, к.б.н.
Окский заповедник.
https://www.facebook.com/nadezda.pankova.7
*************
2.СЛОВАРНЫЙ ЗАПАС

Люблю слова. Люблю слова - как пирожные. Как конфеты ассорти.  Пробую их - разные. Мммм. В одни влюбляюсь, другие - откладываю.
Это может себе позволить непрофессионал. Любитель.
С наслаждением смаковала на языке сибирские "ну", "сверток" (в значении поворот). Наслаждалась словом "повешайте", в исполнении гардеробщицы в одном из музеев Ханты-Мансийска, (но повторить - не решилась,а то дома прибьют)).
"примерно-верно"
"моросить"
"я вас услышал" - мои драгоценности из офисной жизни сибирского города.
Драгоценности мои из жизни охотничьей и рыболовной - лучше приберегу, а то фейсбук забанит.
Примеряю слова, как примеряла бы национальную или субкультурную одежду. Как косуху рокера, фенечки хиппи, треники гопника, треух деревенского деда. Я уважаю единый стиль, но мне ближе эклектика.
Я люблю спрашивать в очереди - "кто крайний". Мне нравится это, как нравится носить платок в церкви.
Я люблю употреблять новые странные словечки и интонации - потому что иногда хочется свеженького. И - нет, не для того, чтобы вписаться в контекст. Я тащу слова себе в словарный запас так, как сорока тащит в гнездо все блестящее.
Я говорю "вот это всё..." и "такое..." Когда надоест, перестану.
Я не профессионал языка, я его - любитель. Любитель! Это тот, кто любит язык во всем его многообразии.
Я хожу, обвешанная словами, как дешевой бижутерией. Одна цацка не подходит к другой, но каждая по отдельности - мне нравится.
Или - обвешана словами, как холодильник - магнитами.
Моя речь - моя история.
Я слышала про себя такое, что, мол, мой разговорный язык сильно отличается от моего же письменного. Мой разговорный - довольно нелеп, изобилует странными словечками, грубыми словами и штампами, сленгом и т.д. Иногда люди, читавшие мои тексты, разочаровываются во мне после устного общения.
Да.
Почему-то, да.
Увы. Мне жаль.
Для меня РЕЧЬ - это пространство ИГРЫ.
Иногда я сталкиваюсь с серьезным отношением к речи у профессионалов-филологов, например, и внутренне сжимаюсь. Это прекрасно и величественно, но я внутренне сжимаюсь.
Как они судят обо мне по моей речи, о ужас?
А потом расслабляюсь. Пусть. Все нормально.
Надежда Панкова, биолог
**********
3. РАССКАЗЫ

ЧЕЛОВЕК-ЛОСЬ

Однажды я возвращалась в поселок заповедника поздно вечером. Шла по лесу в темноте без фонаря, быстрым шагом. Когда идешь целый день, в конце концов входишь в некий ритм, и ноги сами несут. Главное – не останавливаться, чтобы не чувствовать усталости. Идешь – слышишь свое дыхание и звуки леса, иногда лось проломится в кустах, шарахнется с ревом кабан. А тут вдруг из темноты человеческий, как будто, голос. Протяжный, надломленный.

– Кто там? Кто идет?

Меня жуть пробрала, я прибавила шагу.

– Кто там? Кто таааам?

Не сразу сообразила, да ноги мимо пронесли. В темноте на поляне стоял необитаемый уже старый кордон. Ни фонарика, ни свечки в окне. Кордон был в аварийном состоянии, и его обитателей – лесника Васю с больной женой– переселили, чуть не насильно, в поселок. Мистика какая-то, инфернальщина, и тьма глубокая вокруг, ноги чуют твердую песчаную дорогу, я почти бегу. Широкими шагами, как зверь. Голос в темноте растворился, я надеюсь, что он мне просто померещился, сердце успокоилось постепенно.

Потом, уже в поселке, я узнала, что жена лесника, больная женщина, которая и ходила-то с большим трудом, вернулась на кордон. Одна, опираясь на палку, прошла пятнадцать километров по лесу до дома. Наверное, она-то и кричала мне тогда, учуяла меня в темноте, звериным чутьем узнала по шагам человека.

На кордоне, пока там еще жили, я была всего один раз. Хотя его хозяина Васю можно было увидеть довольно часто. Или его следы – большую часть года, босые. Ходить босиком он начинал еще в конце марта, с первыми проталинами. Снимал сапоги, и огромными лосиным шагами мчался по тающему снегу в заповедный поселок за зарплатой и продуктами. Рослый, сильный, с армейским вещмешком за плечами. Крупные черты лица, неопределенный возраст, во всем облике нечто лесное, лосиное. Что-то самобытное, до чудаковатости.

Бегал по лесу пешком, без дороги, сам с собой разговаривал, размахивая руками. Знал какие-то тайные тропы, неожиданно появлялся из зарослей крушины. Ездил на велосипеде в село Лубяники. Возвращался без велосипеда, пьяный. Потом велосипед опять появлялся откуда-то, но снова Лубяники – водка, и босые Васины следы на дороге. А жену его никто не видел, она жила скрытно, тихо – как мышь, от посетителей кордона пряталась.

Васина жизнь для меня еще тогда имела оттенок легендарности. Старшие товарищи рассказывали про него невероятные вещи. Проходят десятилетия: дом ветшает, древесина обращается в труху. Докопаться до объективной истины трудно, да и где она, если речь идет о живых людях. Но сам по себе интересен нарратив.

Когда-то Вася был завидным женихом, а жена его – красавицей-невестой, обладавшей такими привлекательными чертами, как аккуратность и хозяйственность. Рассказывают, что Вася приехал за ней на белом коне и увез к себе на кордон. Там они завели огород и скотину, но постепенно хозяйство завяло, как роза, корни которой съела водяная полевка. Что-то пошло не так. Белого коня пустили на мясо, муж запил, а жена начала уходить в себя.

Говорят, они не сошлись характерами. В противодействие вступили два противоположных свойства – крайняя, до компульсивности, аккуратность жены, и крайняя же небрежность мужа. Говорят, не имея никакой возможности смириться с особенностями друг друга, они однажды разделили на две части обеденный стол. Одна половина – мужская, была липкой и грязной, с крошками. Другая, женская, – терлась по несколько раз в день с содой. Потом они так же разделили дом. И, вероятно, жизнь. Но не разбежались, на какой-то глубине были переплетены корни. Только одичали оба.

И вот, однажды, мне довелось побывать на этом странном кордоне. Честно говоря, разбирало любопытство, но повода не было. А тут начальник отправил нас с мужем провести учет уток в Васином обходе. Численность уток у него каждый год была подозрительно большая, и начальник послал нас – посмотреть, как Вася делает учет. А обход Васин – все больше черноольховые топи, лесные болота. Черная ольха – могучие коблы, шершавые стволы, мрачные кроны. Где посуше– крапива в человеческий рост. Где влажнее – тростник, всякие болотные травы, и окна воды, затянутые ряской. Влажный горячий воздух, комары.

Вася встретил нас хмуро. Его обидело, видно, такое недоверие начальства. Кто, кроме него, мог знать в болоте каждый бочаг, каждую баклушу? Да он каждую утку знает в лицо.

– Есть утки, сами увидите, – угрюмо сказал Вася, натягивая новые казенные болотные сапоги.

И побежал по болоту. Ну как есть – лось. Он как будто создан был для бега по ольховой топи. Как рыба в воде, он тут был в родной своей стихии. С каждым шагом он наливался торфяной, земляной силой. Расправлялись плечи, разглаживались черты лица. Не замечая комаров, жары и темной воды, льющейся в сапоги, он несся по своему обходу, почти летел, каким-то животным чутьем прокладывая путь. Здесь он был настоящим хозяином, здесь раскрывался его потайной талант. Сначала я думала, что он нарочно хочет вымотать нас. Но, скорее, Вася просто не обращал на нас внимания. Привык ходить один. Потревоженные плеском и хлюпаньем, с болотных луж взлетали утки, и исчезали за деревьями…

Мокрые, забрызганные жидким торфом и уставшие до крайности, мы с мужем дотащились до кордона. Но я торжествовала – мне удалось не отстать в этом лосином забеге, хотя еще немного, и я рухнула бы в ближайший бочаг. Вася посматривал на меня исподлобья, как я надеялась, с уважением. Как-то отмяк в болоте, повеселел, посвежел.

Пригласил нас зайти на кордон, в его комнату. Это была комната настоящего аскета. Затхлый, кислый воздух. На полу – грязный матрас. Маленький столик, пара стульев. Мешок с вермишелью. Банка растворимого кофе. Все.

– Вот, пожуйте, если хотите. – Вася показывает на вермишель. – Извиняйте уж, я ее так, не вареной ем.

– И кофе. Только кипятка и сахара нет. Извиняйте.

Лицо его снова приняло вызывающее, почти враждебное выражение. Я отвела глаза. Мы напились холодной воды и отправились домой. Да, и правда, странный кордон. Странный Вася.

– Ну как, жену Васину видели? – спрашивали в поселке. – Жива она еще?

«Вот умрет она, он ее зароет в лесу, и все. Никто и не узнает» – так говорили.

Васиной жены мы не видели, но она была. И здоровье ее делалось все хуже. На адекватность Васи надеяться было нечего. Здание кордона требовало ремонта, а Вася все силы свои отдавал путешествиям в Лубяники за водкой, пропивая все до последнего гвоздя. В конце концов на кордоне развалилась печь, и супругов вывезли в поселок – на заслуженный отдых. Там им выделили часть дома с огородом. Все-таки поближе к цивилизации, медпункт рядом. Но, прошло какое-то время, и Васина жена сбежала обратно на кордон – на не ходящих ногах.

– В лесу всю жизнь прожила, в лесу и умру. Хоть ползком – но вернусь.

Ее нашли и увезли в поселок, но она снова ушла. Тосковала очень. Не хотела жить среди людей, отвыкла. Или – вросла в лесную жизнь, в которой за сараем хрюкают кабаны, волки на закате воют.

Или это тоска кошки, накрепко привязавшейся к своему дому, как иные привязываются к человеку. Серый бревенчатый дом посреди суходольного, полынью заросшего бугра. Почти от самого дома разбегаются в стороны молодые сосенки, и вливаются во взрослый лес. За дубовой рощей – ольховое болото. А дальше на восток – заливные луга, большая река.

Уже лет десять прошло, как кордон пустует. Васиной жены уже нет среди живых, а сам он – жив ли? На пенсии прожил пару лет в поселке, а потом зачудил. Бегал по улице зимой полуголый, лосиной своей походкой, размахивал руками, разговаривая сам с собой. Некуда было девать лесную силищу. Томился человек. Приехал сын, и увез его куда-то. На этом история обрывается, затухает, без пищи, легенда.

Ветшает кордон, зарастает сосной поляна, и вряд ли теперь кто-нибудь увидит отпечатки босых ног на крупитчатом весеннем снегу.

СИВЕРА.

Сивера – с ударением на последний слог. Названия урочищ часто звучат как песня, но это особенно волнует. Так бывает, когда к звучанию слова привяжется какое-то воспоминание. Ну Сивера и Сивера, а мне слышится что-то тревожное и острое, как мое первое, много лет назад, погружение в заповедную жизнь. Качественное погружение – сомкнулись над головой дубовые кроны. Наверное, навсегда.

Происходило это погружение у кордона Липовая гора. С одной стороны, река Ока, с ее шиповниковыми лугами, а с другой – стекающая в нее Пра, с кудрявыми звериными дубравами и лабиринтом староречий. Царство двух рек, весной разливающихся и вместе смыкающих воды вокруг «горы», на которой стоит кордон. Но сейчас вместо воды – травы. Жаркий июль.

Незабвенный Николай Иванович – старый лесник, хромоногий веселый дед, наставлял меня перед первым маршрутом по пойме Пры: «Сначала будет дорога через дубняк, я на тракторе прокатал. А потом – тропа. Хорошая тропа, натоптанная – вдоль всех стариц идет по буграм. Только не сбейся, а то уйдешь на Сивера, и там заплутаешь. Я как-то сам туда залез и еле выбрался! Травища выше головы, кочки во какие! Думал – там и останусь. Ноги сломишь. Хуже нет, чем забрести на Сивера!». А сам – так и сияет.

«А почему Сивера?» – я спрашиваю.
«Сивера? Ну, Сивера... Всегда так говорили. На севере, значит, если смотреть от реки. Гиблое место!» – щурится и смеется жизнелюбивый лесной дед, сухой и солнечный, как липовый цвет. Таким он мне вспоминается. Видя рвение ринуться в пойменное бездорожье, лесник уже почуял во мне единомышленника. Строго говоря, не лесник его должность называется в заповеднике теперь, а госинспектор. Но это слово к его вневременному облику как-то не шло.

А я, на тот момент, – вчерашняя выпускница университета, заступившая на должность младшего научного сотрудника. Мои отношения с рекой Прой только начинались. Она казалось такой райской в кудрявых своих берегах. Но за зеленью берегов, как за кулисами, уже ощущалось нечто более сложное. Пора было шагнуть туда, чтобы отношения углубить.

И вот, надела болотные сапоги и отправилась в свой первый самостоятельный маршрут по заповедной пойме.

Оборачиваюсь назад – там солнечный на бугре кордон, цветущие липы. Николай Иванович ковыряется в старом тракторе. Аспирантки на веранде чай пьют со сгущенкой. Может, вернуться? Но надо мной уже сомкнулись горячие кроны, душные травы.

Бывают такие простые и прямолинейные реки, которые обходятся без поймы. Это не наш случай. Пра самозабвенно петляет по Мещерской низменности, всюду оставляя следы – старицы, в разной степени сохранившие сходство и связь с рекой. Благодаря реке, ее ежегодным разливам и многовековому движению, пойма оказывается самым богатым, густым и сложным типом ландшафта. «Типом ландшафта» – наверное, так можно написать. Но я чувствую пойму целой страной или особым мирком, в котором все создано рекой и от нее зависит. Густые дубравы с ежевикой и повиликой, удобренные жирным илом; мясистое болотное разнотравье на месте древних русел. И где-то посередине сама река сияет отмелями, берегами виляет, довольная делом «рук своих».

И как бы говорит человеку: «если любишь меня, полюби мою пойму и весь сонм обитателей ее».

Мне было велено держаться тропы, натоптанной зверями и людьми, идущей вдоль цепочки старичных озер. Позади осталась тракторная дорога и квартальный столб, то есть – все человеческое. Впереди – гуща звуков и запахов, поглощающая меня. Зеленое море, дикая стихия. Тропа чем дальше, тем более не человечья уже – на грязи только следы копыт и когтистых лап. Под каждым кустом кабан с огромными клыками, за каждым деревом – волк.

А я-то чего хотела? По какому праву так далеко залезла в чужой мир? Николай Иванович, небось, не ходил тут лет десять. Куда ему, с больной ногой… Дубрава вздымается незнакомым дыханием.

Но мне надо было обследовать старичные озера (по списку) с таинственными названиями и темной сонной водой. Николай Иванович говорил, что от основной тропы будут отходить тропки к озерам. Кабаны натоптали. «Доверься тропе, – объяснял он правила здешнего мира. – Она тебя куда надо приведет. Потому как кабаны постоянно ходят к водоемам, чтобы пить и купаться». И правда, тропа вела куда надо. С кабанами мне оказалось по пути тогда. А теперь и тем более.

Итак, тропа спускается к старице, которая лежит под дубами, как туманное воспоминание реки. Заглохшая излучина еще сохранила асимметрию берегов, но чистый песок заилился и пророс хвощем. На моей карте нарисована правильная «подкова», в реальности все оказалось сложнее. Водоем заканчивается душной осоковой низиной, низина переходит в ивняк, а за ивняком опять водоем, на карте не обозначенный, но заросший стрелолистом и популярный у кабанов. Потом я разберу все эти хитросплетения древних русел, нанесу на карту подробно, всесторонне изучу и даже напишу о них диссертацию. Но тогда я думала только о том, как не попасть на Сивера.

Дальше, если я иду правильно, должен быть Сиверский ключ. Напряжение нарастает. Сырой осочник с грязевой ванной кабана посередине – это и есть «ключ». Мне уже объяснили, что ключ – не родник, как я считала, а скорее временная протока, по которой весной хлещет вода. Ключ шел с самых Сиверов (болота) в старицу. Вот ты какая, Сиверская старица! Мелкая торфяная вода, цветущие кувшинки, бобровые норы.

Спустилась в прибрежный осочник, чтобы рассмотреть поближе... И вдруг трава задвигалась. Кабанята? – стукнуло в голове. Их же следы видела. Но нет, две серые любопытные морды раздвинули острые осоковые стебли. Глазки черные блестят, черные носы. Два волчонка двинулись ко мне, синхронно замирая и наставляя уши. Изучают меня. В траве, подальше, еще три. А родители где? Берега-то были разлинованы тропами (волчьими!), и, поднявшись на бугор, ошалев от ужаса и восторга, я ринулась куда-то, и сразу потеряла правильное направление.

Поднялась на дубовый бугорок, спустилась в низинку, все оглядывалась – нет ли погони. Не бегут ли, клацая челюстями, волки, наказать меня за вторжение. Волчата! Выводок! Вот она, настоящая жизнь-то. Скорее на кордон – хвастаться.
За низинкой оказался ивняк, за ивняком тростник, какие-то кочки бескрайние. В общем, Сивера. Пока я бродила, ниже опускалось солнце, зазолотились заросли таволги, с болота пополз туман. В кустах проломился кто-то, тяжело дыша. Шла по очередной тропе, а она завела под черные ольхи, где крапива и разрытый кабанами торф. Бросила звериные тропы, ломанулась по бездорожью, только бы оставить за спиной Сивера. Увидела просвет – пошла туда, из последних сил, надеясь на реку. Вода! Но, что это? Пояс осоки, дремотная гладь. Да, река была здесь, но лет пятьсот назад. А теперь только тень ее – староречье. Отмершее русло безымянное. Кабанья купальня, волчий водопой.

Так и сгину в этих волчьих трущобах в ночи. Пойма меня не выпустит, переварит в своем котле, переработает в ил и торф.

Но нет, когда и не надеялась уже, вылезла чудом к вечерней реке, под крики цапли, ободравшись о кусты, изрезав руки в осоке и измазавшись в иле. Милая река! Течет, как ни в чем не бывало, ясноглазая. Журчит. От нее уже нетрудно сообразить, как попасть на кордон. А там меня уже потеряли.

Теперь бы тихо сложить в душе впечатления этого дня. Но не тут то было.
«Небось, на Сивера ушла» – посмеивается Николай Иванович на крыльце. А я ему – про пятерых волчат в осоке. И вдруг сочный и ясный вой волчий поднялся оттуда, откуда я только что пришла, из сумерек и тумана. До дрожи. Будто услышали, что речь о них. «Серые разбойники» – помрачнел Николай Иванович. Черная собачка, похожая на овцу, заскулили и прижалась к хозяйской ноге.

За вечерним чаем на кордоне я была героем, со своими волчатами. А хозяин разговорился о волках. Его отношения с поймой Пры давно устоялись, он жил посреди нее полноправным обитателем, со своим небольшим хозяйством. Много чего знал и понимал этот старой закалки лесник, почти всю жизнь проживший в заповеднике. Но кое-чего, оказывается, принять так и не смог. Например, волков. Их роли и самой их сущности. Можно списать это на личный интерес: много у него перерезали скота и перетаскали собак. «Отсанитарили» – как он шутил. Но рассказывал он с настоящей ненавистью об их бессмысленной кровожадности. Как, обучая волчат охоте, налетают на кабаний выводок и убивают больше, чем могут съесть. «Иду как-то, как раз на Сиверской старице это было, и вижу, в воде кабаненок лежит полосатый. Ма-ленький. Брюшко распорото, а глазик еще блестит. Ни за что пропал, бедняга». Старик, сам охотник, такого отношения не понимает. Убивают и не едят! Сидя бочком на скамейке, рассказывает, посмеиваясь, как однажды испортил волкам охоту и спас стадо кабанов. «Лишь бы им (волкам) не досталось!» – смеется.

«Кабаны, конечно, тоже хороши – роют картошку. Сколько ни посадишь – все выроют. Бросил огород – надоело, пусть зарастает. Но кабаны лучше, чем волки. Все знаю про волков, что вы, научники, говорите. Лучше вас знаю, диссертацию про них сам могу написать. «Санитары леса»! Знаем мы этих санитаров (выругался). Вот как хотите, а не могу с ними в одном лесу ужиться» – рассердился старик. А потом вдруг быстро собрался и ушел. А мы, притихшие, слушали, как в темноте завел он трактор… Фары полоснули черные дубы. Уехал.

Сивера… Звериный вой. Волчата – кабанята – волчата…Староречья в темноте сплелись, как змеи. Староречья – противоречия. Питание, страдание… Я мучилась от бессонницы и тарищила глаза в темноту. Думала о том, что лучше было бы с пляжа любоваться рекой и беречь детскую мечту о земном рае.

Но где-то в темноте текла эта настоящая река. И в напеве ее струй мне слышится указание: «если любишь меня, прими и мои Сивера».

От любви никуда не деться.

На следующий день Николай Иванович вновь лукаво улыбался и деловито сновал вокруг трактора. Я боялась спросить, куда он ездил ночью. Но он сам заговорил: «Съездил посмотреть на них, не сиделось. Да ты не бойся, не трону я твоих волчат. Я только так, посмотреть».

И целый год потом эти сиверские волчата считались «моими» и лесник регулярно докладывал мне об их проделках. Осенью утащили с кордона черную собачонку, ту, что была похожа на овцу. Пытались утащить молодого кобеля, но Николай Иванович стрелял с крыльца в темноту. Убежали, бросив кобеля, и он пришел к хозяину, пошатываясь и вертя головой: за голову тащили.

А весной и я снова повстречалась с теми волчатами. Им было около года, и были они размером с лайку. Выбежали ко мне из кустов, в которых, скорее всего, отдыхала их стая. Красивые молодые звери. Смотрели с любопытством, как тогда, и совсем без страха. Один волчок сделал шаг в мою сторону – но я хлопнула в ладоши. Он подпрыгнул на пружинистых лапах и скрылся в кустах.
Как-то незаметно с поймой Пры мы перешли на «ты». Но для этого надо было разодрать о ее шиповник не одну пару болотных сапог.

А все-таки, это за название такое – «Сивера»? Посмотрела в словаре топонимов. Оказывается, прав был Николай Иванович: «Сивера» – это значит, на севере от чего-то. От реки, может быть? Узнала также, что то дремучее пойменное болото когда-то было сенокосным, и к нему шла дорога.
Я потом много раз там бывала по разным делам. Летом и осенью пешком, зимой – на широких лыжах.

Но обаяние так и не рассеивается. Терпкое, тревожащие.
Сивера – с ударением на последний слог.

ВЕЛИКОПОСТНАЯ РЕКА

Великий пост как поприще, как река. Каждый год река новая – незнакомая. Внимательно осматривать берега, вести путевой дневник.
– Помнишь, в детстве каждый весенний ручей был рекой (с ледяным дном), нес кораблики-щепки к морю. Смотри, под ногами у нас – две весенние колеи. В одной вода снеговая прозрачная – как твоя душа. А в другой мутная, с глиной – как моя.
– Нет, это твоя прозрачная.
*
Церковь переоделась в черное, преклонила колени. Сгустился смысл, натянулись сердечные провода. Я приклоняюсь к земле, к самой исконной глине.
А на ней – следы вепря и прошлогодни желудь. Как нанести их на карту Поста, куда их пристроить сейчас, внутри души моей?
*
У зарянки на грудке – заря, она расцветает в кустах, исчезает над куполом. А у златоглазок крылышки слюдяные, зеленоватые. Златоглазки усердные богомольцы, зарождаются в церкви, в цветочных горшках, ползут к благодати поближе. Позже к богомолью подключатся кивсяки, а на Троицу – муравьи.
А еще есть пауки – раскинули незримые сети (на златоглазок). Женщины моют углы, сметают тенета, но они возникают снова. Пауки зарождаются в церкви сами собой («из наших грехов» – мне подсказывают).
*
Пост-река, вот уже ледоход прошел тихо, без грохота. Струи, лодка, холод ночной, неуют, упование. Сколько осталось? Столько-то перекатов, столько-то плесов. Там, за мысом – Крестопоклонная…

АКВАРЕЛЬ

Ходили гулять с собакой на реку вечером, в темноте. В поселке на некоторых домах еще висят новогодние гирлянды, но они уже никого не чаруют, потому что зимнюю сказку вытесняет подспудное предчувствие весны, которое волнительнее самой весны. Время между первой песней синицы и «барабанной дробью» дятла, которую ждем со дня на день.
Стояли на высоком берегу, пес вертелся рядом, валялся в снегу, а мы с М. смотрели за реку, над которой сгустились ночные тучи, набухшие, сырые, не зимние. М. говорит: «небо хоть и темное, но не гуашевое и не акриловое. Оно - акварельное, влажное и мягкое.»
- Вот бы волки сейчас завыли там, за рекой, - говорю я.
- Мне кажется, волчий вой не впишется в картину, он слишком густой, яркий. Не акварельный.
По ту сторону реки тяжелые с синим отливом тучи провисли до самого леса. Мы знаем, что за рекой наш заповедник, мы там бываем постоянно. Переходящий в дубраву ивняк, озера-старицы, на которых бобры живут, сосновая грива, надпойменная терраса, болотный массив. Но сейчас ничего не видно – все смазал непроглядный акварельный морок, темная таинственная тень. Нет отдельных стволов, ветвей, зверей – есть манящий и пугающий сгусток по ту сторону реки – потусторонний ночной мир, зачарованный, бесчеловечный. И река – светлой лентой, такая пограничная полоса.
- Как здорово и как страшно было бы оказаться сейчас там, - говорит М. - Я бы ни за что не пошла бы туда сейчас – человеком. А вот зверем – пошла бы.
Перешла бы реку и превратилась бы в акварельного кабана на четырех ногах, цветом, как дубовый ствол. Вышла бы на тот берег, принюхиваясь, приглядываясь, и сразу исчез бы страх. Расступилась бы густая жуть, из морока проявились бы безобидные и простые древесные стволы, кусты, а в кронах – спящие теплые птицы, и я бы почувствовала, как ходят под снегом бурозубки и полевки, как набухают желуди, добрые и круглые, в ожидании весны.

Глядя на речные изгибы на карте, я думаю о том, что бобры, вводя исследователя в свой мир, могут многому его научить. Бобровый учет, это не только сбор научного материала, но и ежегодная «духовная практика». Эти звери, выбирая место для зимовки, совершенно не думают о том, как мы будет их находить и удобно ли нам будет добираться до их поселений.
Если осенью в Пре много воды, то речные маршруты проходим на моторной лодке, и тогда учетчики узнают все о злой ноябрьской воде. Она леденит дно лодки так, что в зимних бахилах за несколько часов ноги застывают до бесчувствия. Она становится непроглядной, свинцовой и чужой, хотя еще недавно купались в ней и радовались. Теперь — обжигает руки, пока вычерпываешь ее из лодки обрезком пластиковой бутылки. Река поздней осенью не в духе, как медведь перед залеганием в берлогу. У нее — ледостав, а тут мы, со своей лодкой. Ломаем тонкие забереги, тревожим засыпающую поверхность. После ясной звездной ночи в моторе перемерзает система охлаждения. Ледок звенит, переохлажденная вода собирается в кристаллические сгустки, и они плывут по течению, как чудовищные бесформенные медузы. И только бы не выпасть из лодки, пока ловишь красными руками бобровые погрызы, и так зуб на зуб не попадает.
Но если воды мало и на лодке не пройти — учетчик остается один на один с реалиями речных берегов, в подробностях познает их устройство, их философию. Прошлая осень была многоводной, нынешняя — сухая.
Ни что так ни учит смирению, как дикие речные берега.
Надежда Панкова,
писатель-биолог,
научный работник Окского заповедника.
https://users.livejournal.com/-kusa-
*************
Материалы из Сети подготовил Вл.Назаров
Нефтеюганск
24 июня 2021 года.