И остави нам долги наши...

— Ну вот ещё один день подарила мне судьба, — подумала Зоя, проснувшись и, стараясь не скрипеть пружинами старого дивана, встала. Тихо на цыпочках подошла к маминой кровати. Худенькая, словно щупленький подросток, старушка спала, подложив ладошку под сухую сморщенную щёку. Косыночка съехала набок и жиденькие прядки седых волос небрежно разметались по подушке. Лицо спокойное, расслабленное.
Сердце сжалось в комочек, в горле запершило… Мама угасала… Всё меньше ела, разговаривала, и часами лежала неподвижно, уставившись в одну точку отсутствующим взглядом. Казалось, что смотрит она вовнутрь себя, что не здесь уже она, а где-то далеко-далеко — там, откуда нет возврата.
Зоя вышла на крыльцо, откашлялась. Глубоко полной грудью, вздохнула чистый опьяняющий свежестью и запахом трав, предрассветный воздух, и потянулась. Невидимый шелест листвы, нежно-переливчатые трели птиц, пронзительные крики петухов, ленивый лай собак — пробуждается жизнь, и червонным золотым пылает восток. Солнце, раскалённым алым диском, торжественно и величаво всходит, ослепляя землю светом, заливая теплом, вмиг растворяя туман, и блестят в его лучах алмазами росинки на листах. Светлеет небо, уходит прочь сумрак короткой июньской ночи, и чудом кажется рождение нового летнего дня. Очаровано, словно заворожённая, смотрела Зоя на солнечный рассвет. «В городе такого не увидишь, — подумала, — благодать-то какая!»
— Неля, Неля, — послышался из дома жалобный мамин зов, — Неля, ты где?
Голос слабый, хриплый, тягучий, но родной и сердцу милый.
Забежала в дом: «А кто проснулся?» Обняла, помогла сесть. Каждый миг радуется, что они вместе.
— Мама, — как же приятно произносить это слово, как часто она повторяет его, словно пытается наверстать за всё упущенное прежде время. И было всё равно: понимает, узнаёт её мать или нет.
— Ты кто?
— Мама, это я — Зоя.
— Зоя? — переспрашивает удивлённо. — Не помню…
— Ну как же, Зоя — твоя старшая дочь.
Задумалась старушка, беспомощно заморгала, скудные седые бровки поползли вверх: «Я тебя не знаю». И взгляд чистый ясный, но растерянный и виноватый. Прищурилась подслеповатыми выцветшими глазами, потянулась руками к Зоиному лицу, трогает: «Старая ты уже…, а Неля где?»
Зоя схватила мамину ладонь двумя руками, поцеловала и, прижав к своему лицу, замерла. Из глаз скатилась слеза. «Мама», — прошептала.
— Неля где, спрашиваю? — старушка нервничает.
— Скоро приедет.
— Когда?
Этот вопрос о Неле звучит несчётное количество раз, и всегда нестерпимой болью отзывается в сердце. Зоя молчит. Знает, мамина память, словно искры на ветру — вспыхнут, разлетятся во все стороны и тут же гаснут. Старость и немощность во всей своей мучительной сущности, но, слава Богу, без агрессии и капризов. Мама больше походила на маленькую беспомощную девочку: стеснительную, боязливую. Лежит себе тихонечко и, если не спит, не уходит в себя, то настороженно следит за Зоей. Очень пугается, когда она выходит из дома. Ну, чисто, ребёнок.
Зоя и сама уже старая. В этом году семьдесят два. Тоже с памятью бывают проблемы, особенно когда давление скачет. А ещё нестерпимо болят суставы — порой так, что и встать не может, с трудом чашку руками удерживает. Дома, в такие дни, выручает социальный работник. Зоя втихаря, мимо кассы, ей приплачивает — зарплата ведь у них крошечная, а та и старается. Даже уколы делает, да ловко так.
— Ну что возишься, — ворчит мать, — есть давай.
Она сидит на кровати, обложенная подушками, словно малое дитя, свесив худенькие, как верёвочки, ножки в простых детских колготках, собранных в гармошку на щиколотках. Умытая, причёсанная, переодетая. Под чистой простынкой — клеёнка, на памперсы денег не хватает, а прокладки всё равно протекают. Не углядишь и вновь переодевание, стирка…, но Зоя не ропщет.
— Надо же, есть попросила, — удивляется.
И завертелся в хлопотах день, заполняя пустоту в сердце, что долгие годы жила в нём, духом радостным; изгоняя горечи обид из души, и очищая её покаянием.
— Неля где? — тоскливо кличет свою любимицу, младшую дочь, мать. — Где Неля?
Зоя стоически терпит это уже пятый месяц, терпит и сочиняет, бывает, всякие небылицы о счастье, что неожиданно свалилось на Нелю, и она вынуждена была покинуть их. Мало что понимает мама, но слушает, слушает…, и тут же может уснуть, отключиться сознанием, и вновь спросить, перебивая: «А Неля где?»
А у Нели сегодня как раз судьба решается, где ей будет позволено жить дальше: в райских обителях или в аду гореть. Сорок дней, как умерла, но разве скажешь об этом матери, что сама стоит уже на пороге.
Зоя до сих пор помнит рождение сестры, что, в отличие от неё, была желанной. Это Зою мать вытравливала полгода, затягивала живот, скрывая беременность, а после и забирать не хотела. Это Зоя родилась недоношенной, без четвёртого пальца на левой руке и со странными перетяжками на ногах. Росла болезненной, плаксивой, некрасивой. А Нелю, здоровенькую и хорошенькую, словно куклу, встречали из роддома с цветами, подарками. Зоя в тот день пряталась за шторой, и со страхом наблюдала, как каждый, кто пришёл посмотреть на новорождённую, восхищаются ею. И никто не заметил Зою тогда, не вспомнил про неё. Не кормили, и даже спать не уложили, и ей действительно было страшно, ведь как только в доме появился отчим, она сразу почувствовала себя лишней. Он был строгим, старым и недобрым.
Чтобы падчерица не мешала — отправили девочку в деревню к бабке, а та быстро внучку спровадила в интернат…
Покормив и уложив маму, побежала в церковь на панихиду. Сорок дней сегодня, как ушла в муках красавица Неля. Вот уж это точно про неё сказано: не родись красивой. По молодости придирчиво женихов выбирала, да так долго, что не заметила, как состарилась. Уж после сорока неизвестно от кого родила сына. Мальчик хорошим рос, умненьким, послушным, и надо же было такому случиться — в реке утонул. Неля чуть умом не тронулась, но выдержала, поверив в Бога, и коротала свои дни вместе с мамой в молитве, хлопотах. Не заметила, что стареет, болеет. К врачу обратилась, а оказалось — поздно…
Просила Зою молиться за неё, вот Зоя и старается. Из церкви пошла на кладбище, а оно на другом конце села, в несказанных красотах берёзовой рощи, что стоит на бугре над речкой. Тихое, спокойное место — лучше для последнего пристанища бренных останков и не найти. Всплакнула над свежим холмиком, подумав, что скоро и они с мамой здесь упокоятся… И бегом домой.
Мама не спала, но лежала, накрывшись по самые глаза одеялом. Затаилась и испуганно следила за Зоей. Смешная — ну дитя неразумное — спряталась, да разве запах скроешь. Не признав старшую дочь, стесняется её, даже боится. Жалость сковывает сердце, и льются из глубины его слова добрые, ласковые. Старушка плачет: «Уж, прибрал бы меня Господь быстрее, вот мучение тебе со мной».
— Да, что ты, мама, какое мучение! Ты только живи! Живи, мама!
— Добрая ты, — потянулась рукой погладить, а голос тихий нежный, — виновата я перед тобой, сильно виновата. Ты уж прости.
— Признала, — выдохнула Зоя да испугалась так, что руки задрожали. Схватила телефон и — батюшке звонить. Говорит, что у мамы вдруг ум прояснился — плохой знак, просит сегодня её соборовать. Батюшка — добрая душа, согласился, выкроил часик, зная по опыту, что время такого внезапного просветления и даётся как раз перед смертью для покаяния.
Кинулась Зоя порядки наводить, а на сердце и радостно, и грустно. Радостно — матушка, наконец-то, признала её; грустно, что близок час расставания и, смахивая непрошеные слёзы, маму помыла, во всё чистое, даже праздничное, нарядила. Дома прибрала, угощение приготовила, а слёзы льются, льются…
— Ты бы посидела, неугомонная, — мама не спит, как обычно, — всё это лишнее… лишнее, ненужное…
Зоя села рядом. Прижалась, дышит маминым запахом, словно себя заполнить им хочет, чтоб не забыть, не растерять после.
Обняла бы с силой великой, да боится больно сделать.
— Да будет тебе, — старушка едва лопочет в объятьях, — несчастнорожденная ты моя.
Несчастнорожденной называла её бабушка, а ещё часто говорила: «Ох, не к месту родилась, неказистой получилась — в праздник груша, а в будни клуша».
Обижалась Зоя крепко, и всё мечтала уехать как можно дальше от родных и никогда не возвращаться. И уехала, затаив на всех обиду жгучую… И вот недавно только вернулась.
— И правда, — подумала Зоя, — всё суета, только надо жизнь прожить, чтобы понять, как мало нам в итоге надо.
Понимаешь, что главное, а что нет, обычно с потерями. Бегала она с почтовой сумкой по городу в молодости, ловко крутила велосипедные педали и не ценила здоровые ноги. Стала слаба глазами, прочувствовала, какое же это счастье — видеть. Много хлопот доставлял муж — и выпить любил, и налево сбегать не отказывался, каждый раз клятвенно обещая, что больше никуда и никогда, а умер, и оборвалось что-то внутри… Сестра, что всегда казалась чужой, как заболела, так у Зои сердце останавливалось от страха потерять её…
— Ты знаешь, — шептала Неля, умирая, — если бы можно было всё начать заново, разве позволили бы мы сами себя обворовать, у самих себя счастье отнять? Но жизнь не повернёшь вспять, не воротишь, ни одну минутку не возвратишь, ни одну секунду… Такая вот она жизнь — добрая и недобрая одновременно.
Зоя глядела на сестру, и каждая клеточка в ней сострадала — исхудавшая, глаза и рот запали, нос заострился, ни одной волосинки на голове, а она, преодолевая слабость, просит Зою простить мать: «Не суди, не копи обиды, пожалей, ведь в одно мгновение может оборваться жизнь. Да, мало она тебе дала тепла, но что мы знаем о её жизни, чтобы осуждать… ведь у каждого есть оправдание… Поверь мне — у каждого».
Не имела права Неля рассказать тайну рождения Зои, что как-то неосторожно доверила ей мама, да и не хотела нанести сестре ещё один непосильный удар. Иногда правда может оказаться хуже и страшнее, и больнее ранить. Ну каково человеку узнать, что зачали его не в любви, даже не по глупости в страсти, а насильничая.
Хороша у них мама была, во всём лучшая, везде первая — большие надежды подавала. Строго её воспитывали, особенно отец гордился красавицей и умницей дочкой, а в десятом классе на неё напали подонки — шла лесом из школы — надругались да пригрозили, чтобы молчала… В страхе слова никому не сказала. Пыталась скрыть, освободиться, да не получилось. Родилась Зоя. Одноклассники к выпускным экзаменам готовятся, а она в роддом собирается. Что ей пришлось пережить, сколько оскорблений в свой адрес услышать — не передать! Тогда девичья честь высоко ценилась. Из дома боялась выйти, а выйдя, ходила, глаз не поднимая. Спустя несколько лет сосватал её директор клуба. Нравилась она ему ещё девочкой, вот и воплотил в жизнь свою мечту старый бесстыдник. Ему в тот год пятьдесят пять лет исполнилось. Лысый, пузатый. Не хотела, противилась, да родители заставили стыд и срам прикрыть.
— Прости маму, не суди, — всё повторяла и повторяла Неля, — не бывает в жизни счастья без прощения. Пока живёт в нас непрощение, пока не восстановлен мир в отношениях с родителями, родными, мы не стоим прочно своими ногами на грешной земле, а тонем, словно в трясине. И не понимаем, почему же это у нас ничего не складывается, ничего не получается. Разве не так?
Зоя, слушая, соглашалась. Она уже давно всех простила. И звонку сестры, что требуется помощь, несказанно обрадовалась. Давно хотела примириться со всеми, но не знала, как переступить через свою гордость. Вроде и не виновата вовсе — это её не приняли, оттолкнули те, кто должен был любить, а винилась сейчас она, понимая, что приходит время, когда дети становятся взрослее своих отцов и матерей, а значит, мудрее и снисходительней.
— Видишь, как Господь мудро распорядился, — вымученно улыбнулась Неля, — мы вместе, и неважно сколько. Я так счастлива, что не ухожу в одиночестве, что дни мои последние полны и насыщены твоей заботой и любовью… Спасибо, что приехала… Это сейчас главное, а остальное всё бессмысленно… И не плачь — смерти нет, у Бога все живы… все живы.
Начала бредить, после затихла, устало закрыв глаза, лишь пальцы беспокойно шевелились на одеяле. «Обирается, — вздохнула нянечка, — уходит».
Никогда так горько не страдала душа у Зои. «Нет, — шептала она, — нет!» Почудилось ей тогда, что сердце у них было одно на двоих, и вот разорвали его. Невозвратная потеря выжигала душу, не слезами, казалось, заливалась она — кровью. Как возвращалась домой — не помнит.
И вновь винила себя. Долгие годы ревностью была наполнена душа её по отношению к сестре.
Даже имени её красивому завидовала. И ни одного шажочка не сделала навстречу… ни к сестре, ни к маме… Что ж на кого-то кивать, да на кого-то обижаться. Сами мы все друг пред другом виноваты.
— Неля-то, поди, умерла? — мать пытается встать. — Не говори ничего, сердцем чую.
Промолчала в ответ, а тут и священник подошёл. Слава Богу! Зоя вышла и облегчённо выдохнула.
Бесконечно долго тянулся этот день. Гудели ноги, и тревожила нарастающая боль в коленях, двоилось в глазах, и сжимала, до тошноты, тисками голову мигрень. Устала Зоя, устала и физически, и морально, но осознание, что всё она сейчас делает правильно — всё, что должна, что просто обязана, давало не только силы, но и приносило утешение. Она уже поняла, что нет ничего важнее душевного покоя и умиротворения в отношениях с близкими, что прощение исцеляет не только душевно, но и физически. Как приехала в родительский дом, выкинув прочь из головы всё былое, куда только подевалась опустошённость, что убивала каждый её день, вечно плохое настроение, недовольство, нервозность. Не поверила бы, кабы раньше услышала, что хватит у неё на всё это сил, а главное — успела в отпущенное ей время на этом свете со всеми примириться и свою душу спасти…
Весь оставшийся день мама спала. От ужина отказалась и не проронила больше ни единого слова, а Зоя уснуть не могла — слишком была измучена. Расслабленно сидела на ступеньках крыльца, провожая в ночь долгий деревенский закат. Приятно освежает вечерняя прохлада, и с сумерками входит в сердце грусть. Вспоминает мужа, сестру… Переживает за неприкаянного сына, что мотается по миру в поисках своей «птицы счастья» и не находит её — ни дома, ни жены, ни детей. «Знала бы как правильно жить, — думала, — как правильно детей воспитывать. Знала бы, где упасть… А сын тоже, бывает, ей свои обиды высказывает…»
Июньские вечера длинные, прохладные. Не заметила, как ночь пришла, сидела бы и дальше, да спать пора, неизвестно что грядущий день готовит. Встала, окинула взглядом сад, улицу… «Ну вот, — подумала, — ещё один день улетел в прошлое, и моргнуть не успела».
Хромая, опираясь на тросточку, вернулась в дом. Подошла к маминой кровати. Прислушалась. Старушка спала. Долго смотрела на милое сердцу лицо, стараясь запомнить каждую его чёрточку, чтобы согреваться после в холод и невзгоды, вспоминая родимые черты. На цыпочках пошла к дивану и наконец-то легла…
Тихо. Лишь монотонно тикают ходики. Молоточками продолжают биться мысли в голове, блуждая, словно по тайным переулкам старого забытого города, пытаясь отыскать что-то важное, значимое. Вялостью сковывает тело, цепенеет и успокаивается душа. Зоя лежит, не шевелясь, и глядит в окно, а окно смотрит в ночь — туда, где мерцающие звёзды хранят тайны мироздания, где дымчатая россыпь Млечного пути надёжно прячет сердце нашей галактики, где в бесконечном пространстве по звёздным тропам скитаются наши души.
В окно заглядывает, лукаво играя луна, и в её свете Зоя видит бабушку, сестру, мужа — их взгляды нежны и наполнены любовью.
К изголовью кровати подходит мама… Она садится рядом и, ласково обняв, как в далёком-далёком детстве, укачивает Зою…, а после, нежно поцеловав, встаёт и не спеша уходит вверх… Вверх… по звёздной россыпи, невесомая, легко перелетая от звезды к звезде… Оглядывается — молодая, счастливая, красивая, и долго машет дочке рукой… точно так же, как прощалась с ней тогда, когда увозили её девочкой в интернат… «Только тогда она стояла, понурив плечи, и тихо плакала, не вытирая слёз, а сейчас смеётся… смеётся. Господи, как же хорошо!» — подумала Зоя. И, улыбнувшись маме в ответ, ещё крепче засыпает…

24.06.2021