Акварельный человек

Он устал рисовать, пересел на другой край стола и в тисочках стал опиливать надфилем донце у винтовочной гильзы.
Водил инструментом с чувством — лобастый и лысый. Светился по-бабьи чистым лицом. Острым носом, казалось, принюхивался к запаху латуни, и в каком-то таинственном изумлении ширил серые водянистые глазки.
Каждое дело доводил он до точки некоей высшей приятности в себе. Крохотным напильником двигал по гильзе и восхищался звуком. Глядел на золотистую пыльцу и мечтательно вздыхал.
А когда опала обрезанная шляпка, он будто взлетел на пик жизненного торжества и выдохнул:
— Хорошо-то как, Господи!
Разжал тиски, близко поднес цилиндрик к глазам. Свежим срезом пытался нащупать солнечный лучик, чтобы по блеску ободка определить место доводки.
В его доме, заросшем тополями, стоял полумрак, и лучиков было немного. Дурная зелень свела ветки над крышей. На дворе пылал июльский полдень, а в окне этой крохотной квартирки волновался бирюзовый свет, как океанская вода в иллюминаторе подлодки на небольшой глубине.
Он придвинул паяльник. От накалившегося жала тянуло озоном. Смоляной дымок взвился от расплавленной канифоли, от чего он сомлел как гурман на званом обеде.
Пинцетом в одной руке держал гильзу, а в другой — паяльник,— одинаково с мизинцами на отлете.
Тихо, курлыкающе засмеялся, разглядев эротику в том, как в одно целое соединяются две половинки гильз, облитые жидким оловом. И несколько кокетливо, шаловливо подул на них.
Оставив смертоносное изделие остывать, пересел обратно к рисунку.
По одну сторону от него на бельевых прищепках покачивались кисти щетинками вниз, как стеклярус. По другую — стояла кастрюлька с водой. Он окунул в нее кусок поролона, сделал бумаге легкую примочку и широким мазком кисти ковырнул бирюзовой краской по влажному зернистому листу.
Уже третий день он писал свой "Дворик у Китайгородской стены": кирпичную кладку цвета помидора, кособокий желтый флигель, фигурку какого-то мужчины. Но главное — облака над золотыми шапками храма.
Облака не давались. Работа мучила.
Из души подпирало восторгом бытия, и воздуха уже набиралась полная грудь, но выдох здесь за рисованием опять оказывался холостым, без привычного присловья- заклинанья.
Он терзался бессилием, но благодаря своей религиозности страдал утонченно, вежливо.
В пузырьках глаз всегда светилось что-то иконописное и не гасло даже теперь, когда он в отчаянии отщипывал изрядный кус от буханки черного хлеба и скатанным мякишем стирал неверный мазок с ватмана. Хлеб впитывал голубой пигмент с листа и будто плесневел.
Закончив с подчисткой, он опять, как к делу гораздо более приятному, пересел к тисочкам.
Две мерки пороха утрамбовал в сращенной гильзе концом кисти, завальцевал пулю пассатижами и стал зачищать надфилем подтек от пайки.
Лицо распускалось в улыбке, глаза прикрылись с боков косыми шторками век — ему опять стало хорошо. И он предпринял очередную попытку перенести набравшуюся солнечную энергию души на лист бумаги. Кинулся к ватману, булькнул в кастрюле губкой, рубанул по воздуху кистью...
Увы, на этот раз лазурный завиток оказался слишком водянист, получилось будто бы дождевая туча рвала свое брюхо о кресты.
Снова христовы муки изобразились на лице художника.
Он встал. За трубу отопления засунул дюймовую доску, нашпигованную пулями в меловом круге.
Не спуская глаз с мишени, сухощавый, одетый в старые джинсы и синюю рубашку, купленную за бесценок на вес в "секондхенде" Союза художников, задом попятился в кухню.
Присел там в полумраке за этюдник, будто спрятался. Но вдруг одним движением руки выломил среднюю, самую толстую из подставок этюдника, так что она повисла на шарнире и оказалась вовсе не ногой, а мелкокалиберной винтовкой, замаскированной под опору рисовального приспособления. Приоткрылись врезанные в дерево бруска казенник и дуло.
На двух оставшихся стойках, как на сошках, мелкашка держалась твердо, надежно.
Он зарядил ее и прицелился будто палкой, шутя. Выстрелил.
Табуретка опрокинулась на пол — такой примерно раздался звук.
Щелчок — и винтовка вновь превратилась в подкосину мольберта. А нелепый стрелок — в восхищенного маньяка, (после того, как обнаружил, что пуля из сдвоенного патрона навылет прошибла доску).
Удачная пристрелка так вдохновила его, что он одним небрежным движением кисти вылепил наконец прозрачное облако над церковью.
Согнувшись над планшеткой, уверенной рукой пустил по бумаге тени между домиком и крепостными воротами и отбил закатный рефлекс на окне.
Присев, пером стал прочерчивать что-то, похожее на сетку ограждения теннисного корта.
— Хорошо-то как, Господи!..
Через час был готов и второй усиленный патрон. Он зарядил вделанную в мольберт винтовку, снова превратил ее в станок пейзажиста. Выйдя во двор, затолкал его на заднее сиденье своего "Запорожца". Долго  заводил мотор. Неожиданно почувствовал, как машина бесшумно покатилась вперед: это дураковатый, сильный дворник-татарин решил помочь ему.
С толчка мотор завелся сразу.
Ничтожной собачкой среди породистых чистокровных гончих его "запор" пробежал по Ленинскому проспекту. Уверенно покружив по запутанным маршрутам центра, повернул в Китайгородский проезд и остановился в подворотне возле мусорных контейнеров, сам своей ржавчиной и облезлостью чем-то напоминавший эти баки.
Этюдник художник установил метрах в пятидесяти от теннисного корта, под старой липой. По самые глаза надвинул бейсболку и принялся на чистом листе ватмана карандашом повторять только что законченную дома картину.
Вскоре к раздевалке корта, похожей на пляжную, подкатил серебристый "Опель". Коротенький, плотный и пружинистый человек с зачехленной ракеткой вышел из машины и скрылся за щитами. Через несколько минут, разминаясь, теннисист уже трусил по стадиону в шортах и белой тенниске.
В ожидании спарринг-партнера стал играть со стенкой. Крикнул охраннику, чтобы купил минералки в автомате гостиницы "Россия" и опять подбросил мяч.
Происходящее запечатлевалось на листе ватмана: подъехавшая машина, липа, раздевалка. Только вместо теннисиста в пределах его прыжков и пробежек очерчивался квадрат за квадратом, все сужаясь и заштриховываясь в центре почти дочерна.
Мячик звонко хлопал о стенку, об утрамбованную землю. В перерыве между тяжкими трудами резвился человек. Вот он присел на одно колено, чтобы потуже зашнуровать кроссовки. И художник за этюдником тоже присел. Завернув козырек шапочки назад, прицелился. Мушка винтовки куснула щеку теннисиста и поползла вверх, к виску.
Пот бисером обсыпал восковое лицо художника. Он разволновался как двадцать лет назад на приемных экзаменах в Строгановку. Там он впервые в жизни увидел голую женщину — обнаженную натурщицу на подиуме. И это так подействовало на него, что он не смог ни одной линии провести. Провалил. Повторно поступать не посмел. Жил с тех пор самоучкой, одиноким неудачником...
Он нажал на курок.
Теннисист упал.
Подбежавший к поверженному боссу охранник схватился одной рукой за пистолет, а другой — за радиотелефон. Отступал и озирался.
А закончивший работу над этюдом акварелист садился в свою машину и поворачивал ключ зажигания. Разогретый двигатель завелся сразу.
Он вырулил на улицу и освобожденно вздохнул. Ветерок поддувал в окошко. Чешуйчатой зыбью сверкала Москва-река под мостом. На Спасской башне било пять.
Голубая заливка летнего неба кое-где была соскоблена добела. Стрижи вились в жаркой выси над Нескучным садом. И он ехал на пленэр в Битцу, к своему любимому пруду с плакучими ивами, отдохнуть.
Думал о шестидесяти миллионах долларов, которые, как писали газеты, огреб в своей последней афере президент Корпорации недвижимости. Думал о его депутатской неприкосновенности, об удивительной простоте его обмана, основанного на льготном строительстве зданий муниципальной собственности.
И еще о многом он думал, тарахтя по летней Москве на обшарпанной малолитражке и приговаривая одними губами:
-Господи! Хорошо-то как!