Прощание

Утро началось с ора.
Я  чуть не вывихнула челюсть, пытаясь унизить сына ультразвуком. Яша в ответ молчал: то ли медитировал, то ли прикидывал, где ночевать.
Он завалил экзамен, к которому усердно готовился.
- Всё потому что ты не спал и не ел, зараза! -  Яшин режим  вызывал у меня сердцебиение, бессонницу и  кулинарный рефлекс. Попытки кормить Яшу насильно и жалобы на сердце мешали мальчику учиться. Он терпел; по вечерам смотрел со мной кино, чтоб я могла уснуть.
Спала я урывками,  смотрела сны в ритме сердца: 10 ударов в секунду отмеряли стук судейского молотка.  Во сне приговор обжалованию не подлежал: я - плохая мать, не отдала сына в спортивную секцию, он вырос расхлябанным, мечтательным, несобранным и без режима дня. Мне впаяли 10 лет полезной стряпни на всю семью без права выпечки.
Я проснулась горячая, красная, будто всю ночь держала голову в духовке. Глотала успокоительные, от Яши требовала глотать витамины.
Яша, уставший от модуляций родного голоса и дешевого шантажа, мечтал уйти в армию.
- Ты уже на шаг ближе к мечте! - орала я, бия себя в грудь и задыхаясь (лёгкие  отказывались давать воздух для вокала).
- Ура, - шептал Яша,  - и искал хлебушка, чтоб насушить сухарей в дорогу.
- Ни корки от меня не получишь, и никаких тебе кино по вечерам! - тут я запнулась, осознав, что меня ждёт мой пыльный телевизор и залитая солеными слезами стряпня, которую я  сама и съем.
Стало безнадёжно тихо. Холодильник сурово глядел на меня детскими магнитиками, - картинками времён и мест, где мы все вместе, а я была молодой и нужной.
Тут стало слышно, что во дворе мне кто-то подвывает.
Казалось, молодой муэдзин перепутал локацию и время молитвы.  Он выводил нечто дивное на дивном языке:
- Лапатаааа, - разливисто гудел воздух (эхо между многоэтажками - длинное, будто в горах), - лапата не нада, тут гряз нэ снеееег, просто метииии!
На длинной ноте песня улетела на восток.
Эху вслед аукнула, по-бабьи взвыла сигнализация машины - брошенки.
- Эээ, - взмолился голос, - тепер гудит-не-пергудииит..
Мы как-то сразу успокоились.
- Мама, - сказал Яша менторским тоном, -  перестань меня шантажить.
- Шантажировать, - сказала я таким же менторским.
- Мама, перестань.
- Грамотную речь никто не отменял!  А вот родную мать ты готов отменить! - я дала предупредительный всхлип.
- Перестань меня жалить!
- Жалят пчёлы.
- Змеюки тоже жалят, - намекал сын бесстрашно, - и, возможно, плачут.
- Это крокодилы плачут!
- Заметь, не я это сказал!
- Сейчас я тебе покажу крокодила!
- Аааа, какааая твааааар! - ответили за окном,  - как можна спат когда орёоот  машинааа? Зачем так делать, ааа?
- Сам что орёшь? - вступился некий голос, - у ней заклинило, я что ль виноват?? Она всё время воет, просто с непогоды! Не знаю как заткнуть! Не отключить!
- Её б сейчас тяжелым по капоту, - спокойно, деловито предложил какой-то садист.
Я хихикнула. Яша тоже. Потом он встал, сказал  со вздохом: 
- Мама, тебе лучше. А мне идти надо. Не переживай. Я пересдам экзамен, обещаю.
И он ушёл. Надеюсь, не в военкомат.
Патология еврейской матери не лечится. Как всякая хроника, она врастает в тело, меняет лицо и судьбу: блеск в зрачках становится тревожным; мир дрожит как хрустальный осколок;  в движениях - суета;  выдох как  шум прибоя, а слух ловит только звонок телефона;  все мужчины вокруг похожи или не похожи на твоего сына; выигрывает муж, потому что похож; и в тот момент, когда ты выбираешь лак для ногтей, ты вдруг замираешь: а где мальчик? когда он звонил в последний раз?
Еврейская мать не взрослеет.
Если она знает свою болезнь, то не мешает взрослеть мальчику.
Дрожит как заяц блик в зрачке, ищет, ищет, куда бежать: заняться вышиванием? уехать в ашрам? похудеть?  есть молиться любить?
Твоё окно похоже на киноэкран в момент, когда закончилась плёнка.
Детство твоего ребёнка убежало, кадр пуст, яркий свет беспощаден. Крутится вхолостую проектор, болтается, как хвост, обрывок плёнки, стучит, бьётся, бьётся о брусчатку педаль трёх-колесного  велосипеда,  с которой соскальзывает детская ножка, на экране бессмысленно мелькают пылинки, ещё какой-то сор и мусор прошлых кадров,  а ножка в сандалии всё не попадает на педаль… 
-  Яша, ну что ж ты!  Держи руль! 
… и я всё еду и еду по кругу.
Во дворе всё стихло.
Стемнело, в небе зажглись жёлтые прямоугольники: каждый со своим холодильником и телевизором. В призмах чайного света мерцают люстры, колышется тюль, плывут тени, исходят вечерним паром чайники…
Малые дети, освобожденные из детского сада, бегут за ворота, рвутся на детские площадки, будто там по ночам дискотеки для мелких. Они тащат за собой усталых родителей, а родители хотят домой и спать. Родители ноют и охают, не ведая, как быстро кончается детская дискотека.
Степенно гуляют собачки, дышат воздухом их хозяева.
Может, завести собаку?
Усталые дворники пьют пиво. Машины молчат, лишь откуда-то с автострад доносились визгливые гудки, похожие на крики чаек.
Я всё стою у окна, всё гляжу: вдруг где-то есть мальчик, которого надо покормить.