С У Д

Глава седьмая.
Жизнь - исправительно-трудовой лагерь.

После маленькой паузы, которую неожиданно организовал суд, Виктор смотрел на женщину с любовью. Так в юности парни глазеют на девушек. Сострадание, сочувствие, любовь к женщине-матери переполняли его эмоции: она в своей жизни кое–что! повидала, пережила и его злость, за расстроенное одиночество, растворилась в добрых чувствах к ней.

- Хотите знать..., что было дальше или Вы из вежливости спросили мой адрес? Можно я буду говорить на "ты"? Мне так проще!

- Да, да, конечно!
- Я записала его... на всякий случай... вот здесь, - она протянула листок бумаги с удивительно красивым каллиграфическим почерком, не поднимая при этом своего взгляда.

- Если Вы не торопитесь, с удовольствием разделю Ваши жизненные переживания. Расскажете, что уготовила судьба, как распорядился Всевышний?

- Скажу откровенно, сошлись бы наши пути-дороги лет десять назад, не стала бы я вовсе вести беседу с молодым, незнакомым человеком, да ко всему, делится сокровенным, личными переживаниями. Сегодня я дарю тебе не только время, если ты по воле судьбы оказался без работы, но доверяю свою жизнь и даже женские секреты. У каждого человека бывают такие минуты, когда нужно выговориться. Поделишься с ближним болью и камень с души валится. Не нагружать тебя хочу своей ношей, а освободиться от собственного груза...

Как уже говорила, за самовольное оставление расположения объекта оборонной промышленности, была я осуждена к шести годам лишения свободы. Железнодорожным транспортом в вагонзАке для перемещения спецконтингента доставили меня с другими девушками и женщинами в КарЛаг, так сокращенно именовался Карагандинский Лагерь.

В одном из помещений новобранцев трудового лагеря попросили из одежды и досмотрели так, словно находились на приёме у гинекОлога. А после бани, когда вернули личные вещи, не нашла я зашитые в рукав фуфайки деньги и лист бумаги из школьной тетради, на котором были записаны станции с моей Родины до Сибири. Моё "скромное состояние" конечно могло сослужить надзирателям "добрую" службу...

- А для чего им понадобились безобидные записи?

- Прозрение наступило на следующий день, когда меня повели на допрос к начальнику спецотдела. Он хотел непременно знать: "Не для шпионской ли цели записаны железнодорожные станции... на немецком языке!? Не являюсь ли пособником фашистской агентуры?" Бумага, которую последние пару лет хранила, как зеницу ока, теперь стала компрометирующим документом. За детскую простоту "светил" дополнительный срок. Офицер с азартом промывал мозги, а я, повзрослев на десяток лет, молча слушала его назидания и корила себя за наивное простодушие. Родителей, и меня вместе с ними, выгнали с Волги навечно, и нет теперь у нас не только нашего немецкого села, ни дома, ни семьи, но и малейшей надежды на возвращение на Родину. Слава Богу, обошлось словесным нравоучением...

Так в посёлке с поэтическим названием Долинка, в пригороде индустриальной столицы Казахстана — городе Караганда, за колючей проволокой, опутавшей мою душу шипами, должна была я начать новую жизнь, приспособиться к мрачному бараку с насекомыми и плохому питанию. Не поверишь, вместо кроватей — деревянные нары в два яруса, на четверых осужденных. Никаких удобств в помещении.  Это была настоящая борьба на выживание: ночью с клопами, днем - с голодом. БОольшую часть продуктов питания присваивали лагерные офицеры и надзиратели. Они тоже хотели сытно кушать. Вторая треть тайно распродавалась поварами или менялась ими на водку. Из остатков готовился суп и каша для осужденных. После мрачной трапезы вооружённые солдаты гнали нас на овощные плантации или переборку сельхозпродукции. В пути следования они делали нашу жизнь до ужаса невыносимой. Их проповедь гласила, что мы — вражины, потому что предали Родину, тогда как советский человек борется с заклятым фашизмом.

Не все надзиратели, конечно, были так безжалостны к участи осужденных. Были среди конвоиров и люди с понятием. Они то и дарили нам глоток надежды в этой ужасной обстановке, объясняя что войне скоро конец, для многих будут пересмотрены сроки отбывания наказания, наступит амнистия от рабского повиновения и нечеловеческого труда; "счастливчики" смогут покинуть поселок Долинка. Как не парадоксально, а его основали немецкие переселенцы из Поволжья в начале столетия. И называли они эту местность не иначе как Гранденфельд - благосклонная долина. Мои земляки положили основу прекрасному населенному пункту, создали в бескрайней, голой степи оазис жизни, а строители коммунистического общества стали ссылать сюда репрессированных, которым даже после освобождения не разрешалось покидать территорию Казахстана. Так прекрасная "милостивая Долинка» стала и моим домом.

5 октября 1945 года меня привели в кабинет начальника лагеря. Он, уполномоченный государства, похвалил за добросовестный труд, отличную дисциплину, и по случаю великой Победы с германским фашизмом, миловал свободу. Завершая пафосную речь протянул документ о досрочном освобождении, предупредив, что я становлюсь свободным (!) человеком, хотя мною отсижена лишь часть срока наказания. Мне запрещалось однако вести переписку с родственниками, свободно выбирать место жительства, не выезжать за пределы Караганды. Все немцы..., всё взрослое население немецкой национальности в Советском Союзе взято под строжайший административный надзор комендатуры. Я однако имела полное право и дальше честно трудиться на одном из комендантских участков.

Железные ворота исправительно-трудового лагеря остались за спиной и я глубоко вздохнула. В последний раз оглянувшись на большой штрафной остров, на административное здание КарЛага, меня охватил страх. До этого момента моей жизнью управляли люди с оружием, теперь же должна была брать бразды правления в собственные руки. И не было у меня ни малейшего представления, где без профессиональных навыков, в чужом крае, без родственников и знакомых, без мамы, буду искать работу, жилище, что станет с личной жизнью?

Комендант участка, во власть которого была определена моя 19-летняя душа, развеял сомнения в считанные секунды. Он показал список предприятий на нескольких листах, где я несомненно должна была иметь "преогромнейший" успех. При этом сделал ударение на "честном" труде, а в случае плохой работоспособности обещал вернуть туда, откуда я пришла. "Двум смертям не бывать, а одной не миновать" — говорится в народе и я выбрала "из двух зол лучшее". На стройке уже работала, опыт, какой-никакой имела, а обратившись в одну из таких контор меня действительно "дожидалось" место штукатура, каменщика, маляра и технички. И это всё для меня одной.

Началась новая жизнь, но человеком свободным я так и не стала, потому что боялась собственной тени, опасалась пересмотра наказания за не отсиженный срок, как черт ладана страшилась систематических походов к коменданту на отметку. Говорила — озираясь, жила — тайком, словно крала минуты, часы, дни у жизни. Моей новой крышей стал снова барак (примитивная постройка без каких-либо удобств, которая исполняла функции "временного" жилья для большой группы людей: рабочих, осужденных...) и тоже без каких либо удобств. В помещении стояли только кровати, тумбочки и стол — один на всех. Подруг не заводила. Это был сплошной кошмар.

Бригада из тридцати женщин, в которую меня определили, готовила дома, квартиры, больницы, детские сады и другие помещения под ключ. После нашей работы заказчики входили в помещения и использовали их по прямому назначению. Много позже, когда уже мои дети восторгались красотой родного города, я показывала объекты, на которых трудилась, рассказывала об "ударных стройках", не упоминая однако истинных условий труда.

Мой "честный и добросовестный" трудовой день начинался задолго до рассвета. Умывшись на улице, я укладывала скромный завтрак из хлеба и колбасы с бутылочкой кефира в сетку (пакет для продуктов питания) и, ровно в шесть утра, независимо от погоды, торопилась к условному месту. Женская бригада поднималась на кузов старенького грузовика, а водитель вёз "подруг по несчастью" на стройобъекты в радиусе 50 километрах от места жительства.

На заработанные деньги могла свободно жить, но для роскоши: особенно одежды и ботинок, которые после войны стоили несносно дорого, не скопила нужной суммы. В один из осенних дней, мороз наказал меня за бесшабашную экономию. Казахи, наблюдая за природой, говорили: погода в Казахстане сродни неуравновешенному человеку, меняющего в течение дня своё мнение десять раз. Так было и в тот злосчастный день. Наш объект —голые стены постройки, нужно было, "чего бы нам это не стоило", поштукатурить. "Собачьим холодом" началось утро. Затем тёмные тучи затянули небо. Порывы сильного ветра задували в лицо неуютный туман, который превратился в мерцающие снежинки; с неба повалил моросящий, нудный дождь; в обеденное время из-за облаков показалось яркое, но совсем неласковое солнышко. Густой снегопад затмил небо, когда бригада заканчивала дневную норму и уже собирала инструменты. За день спецовка "промокла до последней нитки". В открытом кузове грузовика ледяная вода, пропитавшая вату фуфайки, стекала холодными струйками по ещё теплому телу, собиралась лужей на скамье, а затем капала в ботинки.

Усталость, голод и холод сделали своё дело. На некоторое время я забылась, привиделась мамочка, а прибыв с "ветерком" к бараку-общежития даже не смогла пошевельнуться в обледеневшей, как панцирь, одежде. Ноги, но особенно ступни, были мне словно чужими. Затащив волоком в барак, подруги попытались стянуть с меня  робу (грубая рабочая одежда) и порванные ботинки. Они намертво примёрзли к телу. Жар буржуйки (металлическая печь для обогрева помещений), к которой меня приторочили, растопил ледяную неволю, оставив под собой огромную лужу. Умудренные опытом женщины раздобыли где-то мед и спирт, часть из которых мне пришлось отправить в желудок. Девчонки приготовили горячий чай, после которого меня уложили в постель и укутали всем, что было в бараке: запасными одеялами, подушками и даже одеждой подруг. Айсберг, оставшийся в теле, постепенно отступал, в середине ночи мне стало жарко, а в груди полыхали тысячи костров. Утром, в мутном тумане я увидела бригадира, бормотавшего что-то непонятное над моим лицом. Хорошие девчонки доставали лекарства и помогали больше трех недель востановиться от двухстороннего воспаления легких. Оставаясь в общежитии один на один со своими рассуждениями, меня досаждали мысли о проклятой жизни, о простуде, но по большей части тоску нагонял облик мамы, голос которой не слышала уже несколько лет. Небыло от неё и весточек, а мне запрещалось писать письма.

Прошел год... Оправившись от тяжелейшей пневмонии, вернувшись однажды с работы, увидела на своей кровати сидящего ко мне спиной человека. С девчонками мы жили общиной, были во взаимоотношениях, как сёстры, но придерживались неписанного правила. Не то слово правила — закона (!): кровать — была индивидуальной крепостью каждого узника этих обстоятельств. На чужую постель садиться было запрещено и приравнивалось к надругательству над личными интересами ближнего. Сжав кулаки, я была готова поколотить чужака. Когда же с яростью в душе подошла к обидчику, дыхание моё спёрли спазмы. Остолбенев я смотрела на женщину, не в состоянии проронить ни единого слова, силы поникули меня, беспомощно опустилась на колени, обняла и целовала... целовала руки моей ненаглядной мамочки...

Оправившись от шока, мама стала рассказывать о жизни и как искала меня. В счастливом и беззаботном детстве беседы с этим прекрасным человеком напоминали мне зелёные луга, цветы, голубые облака, а её слова превращались в цветные сны. Теперь же её рассказ походил на картину ужасов из страха, ненависти, безысходности и бессилия... Жизнь была и к ней более даже чем жестока.

По мобилизации её отправили в Уральскую область. В то самое время решительную схватку Второй Мировой войны — бой за Сталинград — выиграла красная Армия. Тысячи солдат генерал-фельдмаршала Паулюса были взяты в плен и направлялись работать в русский тыл. Прежде их нужно было где-то разместить, а помещений не хватало. И хотя советские немцы были в стране определены в ранг "предателей", но были добросовестными трудягами, и правительство могло с ними делать всё, что считало необходимым.

В дебрях девственного леса, при температуре минус 35 градусов, а иногда и ещё ниже, мама валила лес и рыла углубления в земле для фундамента: до десяти кубометров в день, строила бараки для военнопленных, ложила шпалы и железнодорожные рельсы, чтобы вывозить сырье из этого региона. Женщины спали в снегу под открытым небом, рядом с незатухающими кострами. В таких ужасных условиях люди мерли, словно мухи. Окоченевших складировали в большой штапель: для похорон не было ни времени, ни рабочей силы.

Уже скоро были поставлены и оборудованы нарами первые блоки бараков, в которых размещались военнопленные германского Вермахта. Изнеможенных российских немцев, оставшихся в живых, власти срочно освобождали из трудармии. Моей маме тоже разрешили ехать "домой", в Сибирь — место ссылки. Уже из Алтайского края она послала ту злосчастную весточку, за содержание которой корила себя всю оставшуюся жизнь. Всхлипывая она говорила, что не должна была этого делать, а отправив послание только усугубила положение дочурки.
 
И о семейных взаимоотношениях не смогла умолчать мамуля. После "самоволки" в спецпоселение пришло государственное письмо с подробным описанием моего "подвига". Тамошний комендант провел разъяснительную работу, предупредив, что с осужденной не должно быть никакого контакта. Люди в стране жили под страхом наказания, не исключением были мои сводные сёстры с отчимом. Они письменно отказались от меня, не желая иметь в семье уголовный элемент. Разрыдавшись, мама говорила, что связала жизнь с Антоном Вайсом, с ним выстояла много трудностей, трёх девчонок поставила на ноги, но теперь должна сделать выбор между мной и им.

Уже заполночь, обессиленная я опустилась на кровать и заснула: в пять утра нужно было подниматься на работу. Сердце стонало и ныло, голова раскалывалась на части, в кошмарном сне я чувствовала тепло маминой руки. Она дежурила у моей постели. Проснувшись от страшнейшей мигрени, не обмолвившись ни единым словом, я пошла умываться. А когда вернулась, мамочка силой усадила меня на кровать и поведала о своём решении, что остаётся у меня, всё остальное в её жизни не имело уже никакого смысла. Я заново родилась на свет, обрела для себя мою любимую маму, единственного родного человека, оставшегося на этом Свете в живых. В тот момент я поняла, какое это огромное счастье, иметь за спиной надежного человека, который как Солнышко в ненастье.

Жить на одну мою зарплату было неимоверно трудно, а желание мамы трудоустроиться было безуспешным. И я подумала, если она предприняла такой отчаянный шаг, сделав меня снова счастливым человеком, то и я должна ответить взаимностью. Слышала от подруг, что они в неурочное время подрабатывали техничками у местных, и таким образом зарабатывали кое-какую копейку, улучшая финансовое положение. Была идея, был план, но как его реализовать — не было ни малейшего понятия. Попрошайкой ходила по дворам и сделала неутешительное заключение. Не многие хотели после войны иметь что–либо общего с "фашистами"; нас узнавали по акценту в разговорной речи.

Одни равнодушно говорили, что им временных помощников не нужно; другие, без всяких объяснений захлопывали перед носом дверь; третьи, услышав немецкий диалект, в бешенстве прогоняли со двора. Мне по зарез нужны были деньги, поэтому шла дальше, просила, умоляла дать мне работу. Счастье улыбнулось в одном из новых домов, который построила наша бригада. В нем жил секретарь партийной организации одной из угольных шахт вместе с семьёй.

После работы на строительстве я шла к "моим" казахам и приводила дом в порядок. "Парторгша" преследовала новую прислугу, оценивая мои качества. Надзор за работой сопровождался грубыми окриками много недель подряд, да и моё личное достоинство она топтала ногами. В своём поведении она была надзирателям КарЛага сродни. Самая малость отличала её от тех людей: была она без оружия и после уборки оплачивала мои способности деньгами. Убираясь, я подумала, что останусь до следующей зарплаты, потом "помашу ей ручкой". Терпеть унижения у меня не было особого желания.

Однажды, в субботу, дав ценные указания, "хозяйка" убралась с малышом на прогулку. Не заболела ли случаем, подумалось тогда. То ходила по пятам, вынюхивала, выспрашивала и вдруг оставила дом под моё попечительство. Принявшись за уборку в каждом углу, под кроватями, у каждой части мебели находила я мелочь и мелкие купюры. Собственными глазами видела, семья жила достатке, как сыр в масле каталась. Но так богаты они тоже не были, чтобы бездушно разбазаривать деньги. Вернувшись с прогулки "хозяйка" была искренне удивленна, увидев на столе целое состояние из казначейских билетов и момент различного достоинства.

"Ой, бай" — запричитала женщина-хозяйка и сообщила по секрету, что муж против её воли балует малолетнего отпрыска деньгами. Но перечить супругу, она не имеет права. Наследника "баловали" монетами и купюрами ещё пару деньков. "Игра" эта закончилась так же неожиданно, как и началась, словно парторг со своей женой догадались о моём намерении распрощаться с ними. Не пожелал секретарь парторганизации сделать своего сына уже в юном возрасте богачом или у него вышли деньги, но с того момента не видела я на полу не только купюр, но и разменных монет мелкого достоинства. Да и начальница изменила своё отношение ко мне: она угощала меня свежайшим хлебом из пекарни, дарила парное мясо, предлагала одежду и обувь. В праздники семья приглашала меня к дастархану и мне оказывали большую честь: отведать национальные блюдаю Так я впервые в жизни дегустировала бешбармак. За трапезой они расспрашивали о Родине на Волне, о депортации, об изгнании и о трудармии, о семье... Однажды я описала бедственное положение мамы и её безрезультатные "походы" в поисках работы. Её нигде не хотели трудоустраивать. Хозяин дома весело рассмеялся. Но не было зла в его поведении. Похлопав меня по плечу, посоветовал подать заявление о переводе на шахту и добавил: "Работы у нас хватит на всех, а такие прекрасные рабочие руки, нужны не только в строительстве, но и угольной промышленности".

Приняв предложением, улучшилось не только моё жилищное положение, но и зарплата стала вдвое больше прежней. Партийный бог посодействовал в прописке и я с мамой стали обладателями сразу двух комнат (!) в женском общежитии. Можешь представить, какое счастье свалилось на нас? У нас появился отдельный угол.

Оглядываясь на прожитое, смешно и грешно говорить о мизерной радости и удовлетворенности, которые получила. Но тогда - это был спасительный глоток свободы, за который благодарна судьбе и этим сердечным, замечательным людям. Стабилизировался мой источник доходов, смогла купить достойную одежду, платья и туфли для танцев, удобную обувь на все случаи жизни и не нужно было экономить. Немного денег оставалось даже про-запас, которые откладывала на "черный день". Мама стала техничкой в общежитии и жизнь - даже в спецпоселении! - приобрела снова краски и смысл.

http://proza.ru/2021/07/27/404