Два часа в резервуаре. 2

В темноте вспыхивает спичка.
Секунду спустя она гаснет. Остаётся тлеющая точка.
Медленно возвращается свет.

За столом сидят двое.
Один - в расшитом камзоле и парике по моде середины 18 века.
Во рту у него папироса, он курит.
Второй тоже в камзоле. Но без парика. И без головы.
В центре стола - череп со спиленной макушкой.
Курящий время от времени стряхивает в отверстие черепа пепел.
Гофман по прежнему стоит в стороне, возле зеркала.
Он с недоумением смотрит на странную парочку.

ГОФМАН: Вы кто?

КУРЯЩИЙ: Я? Не узнаёте? Жаль. Я был о вас лучшего мнения. (Пускает колечко) Поздней осенью в Берлине выпадают отдельные ясные дни. Солнце ласково пригревает.
По Унтер-ден-Линден…

ГОФМАН:  Постойте! Это начало…

КУРЯЩИЙ:  Вашего опуса. Посвященного мне.

ГОФМАН:  Так вы…

КУРЯЩИЙ:  Кавалер Глюк. Композитор. Мы тут все композиторы.

ГОФМАН:  Мы?

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Да. (Кивает в сторону безголового) Позвольте представить - господин Моцарт, мой австрийский коллега.

ГОФМАН:  Моцарт?!

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Ага, он самый. А может и не Моцарт… Может быть Гайдн… Без головы они все на одно лицо.

ГОФМАН:  А почему…

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Почему он здесь? Не знаю, не я так придумал. (Снова стряхивает пепел в отверстие черепа) Извивы судьбы…

ГОФМАН:  Понимаю… Точнее, ни черта я не понимаю! Как вы здесь очутились?!
(Смотрит на зеркало) Вы тоже оттуда?

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Это вы - оттуда. А я тут всегда. С этим на пару. (Косится на безголового) Словом обмолвиться не с кем. Тоска…  Присаживайтесь, поболтаем хотя бы.

Гофман подходит к столу.

ГОФМАН:  А папиросу у вас можно попросить?

КАВАЛЕР ГЛЮК: Вы разве курите?

ГОФМАН:  Не помню. Наверное…

Человек в парике угощает Гофмана папиросой.
Безголовый берёт со стола коробок, зажигает спичку, даёт прикурить.

ГОФМАН:  Давно так вкусно не курил…

Над столом повисает дымное облако.

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Дым от папиросы совсем не похож на дым от сигареты с фильтром. Вы не находите? (Гофман рассеянно пожимает плечами) Дым папирос - это фуга, орган! А эти, с фильтром - так, оркестровочка… Вы любите музыку?

ГОФМАН:  Что?

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Музыку любите?

ГОФМАН:  Музыку? Смешно, мне задавали недавно такой же вопрос. Не помню кто… Да. Наверное, да…

КАВАЛЕР ГЛЮК: Почему? Она делает вас счастливым?

ГОФМАН:  Счастливым? Нет, тут другое… Музыка не даёт мне превратиться в животное. А иногда так этого хочется!

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Превратиться в животное? Любопытно. И каким же зверем в хотели бы стать? Тигром? Орлом? Удавом?

ГОФМАН:  Ну, уж нет! Кем-нибудь неприметным. Блохой, например. К чему все эти вопросы?

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Да так, болтаем… А что такое по-вашему музыка?

ГОФМАН:  Акустика. Дрожание молекул воздуха, вызывающее содрогание атомов души.

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Затейливая аллегория! Вы сказочник?

ГОФМАН:  Хотел бы надеяться.

КАВАЛЕР ГЛЮК:  И о чём ваши сказки?

ГОФМАН:  О разном. Иногда о страшном, иногда о смешном. О всяких нелепицах. Знаете, лет через сто, когда меня вспомнят - если вспомнят, конечно же - скажут: вот, жил когда-то такой писатель-баламут. У него ломбардные столики по улицам бегали. Да и что с него взять - алкоголик!

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Обидно?

ГОФМАН:  Да нет, тут другое. Как вам сказать… Я ведь и сам понимаю - проще надо быть, наивней. Без выкрутасов. А никак не получается, точно бес какой-нибудь тянет меня за язык.

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Туманно изясняетесь.

ГОФМАН:  В том-то и беда. Знаете, о чём я мечтаю? Написать такую историю, что бы делала ребёнком любого, кто её прочтёт. Хотя бы на пару минут.

КАВАЛЕР ГЛЮК:  И в чём же проблема?

ГОФМАН:  Чтобы сочинить такую историю, надо самому стать ребёнком. Хотя бы на пару часов. А это непросто… Я не ребёнок, увы. И стать им уже никогда не смогу.

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Стать ребёнком? Что за дикая мысль! Нет уж, увольте - не хочу. Хотя, кое что из детства я тоже помню… (Тушит окурок, вонзив его в череп) Помню своего учителя музыки, который бил меня по пальцам линейкой, если я брал неверный аккорд.

Человек в парике касается пальцами крышки стола. Открывает её - под крышкой клавиши. Берёт несколько аккордов. 

КАВАЛЕР ГЛЮК: Линейкой по пальцам… Очень больно, поверьте. Эти воспоминания тоже годятся, чтоб превратиться в ребёнка?

ГОФМАН:  Конечно. Сердечные раны, полученные в детстве, не заживают. Открою вам тайну: из тех, кого мучали в детстве, получаются отменные сказочники.

КАВАЛЕР ГЛЮК:  И серийные убийцы.

Человек в парике снова берёт аккорд.
Безголовый тоже открывает крышку и тычет в клавишу пальцем.

КАВАЛЕР ГЛЮК: У вас у самого дети есть?

ГОФМАН:  Дочь. Но она умерла. Давно, ещё грудным ребёнком…

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Как её звали?

ГОФМАН:  Цецилия.

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Странное имя.

ГОФМАН:  Это в честь средневековой святой. Цецилия считается покровительницей музыки и музыкантов. Жена хотела назвать дочь Анной, но я настоял… Какой идиот!

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Скучаете?

ГОФМАН:  Ну… Столько лет уже прошло. Да я её и не помню почти…

КАВАЛЕР ГЛЮК:  А это вы зря - лучшая часть таланта складывается из воспоминаний. Увидеть хотели бы?

ГОФМАН:  Кого? Дочь?! Вы шутите!!!

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Я призрак. Призраки не шутят.

Человек в парике начинает играть.
Безголовый присоединяется. Играют в четыре руки.
Зеркало у них за спиной оживает.
 
Огромное окно. Оно распахнуто, ветер играет кисеей занавесок.
 Яркое солнце светит в окно. Солнечные зайчики дрожат на стенах.
За окном виднеется сад. Девушка с голубой лентой в чёрных волосах собирает цветы на лужайке. Лица её не видно.

ГОФМАН:  Кто это?

КАВАЛЕР ГЛЮК:  (Не прекращая играть)  Ваша дочь, разумеется. Не узнаёте? Ах, да… Вы ожидали увидеть карапуза. Но ведь прошло столько лет. Ей шестнадцать сейчас.

ГОФМАН: Шестнадцать?

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Как той…

Девушка поворачивает голову, она смотрит в окно. Слепящий луч солнца мешает разглядеть её лицо. Подхваченная порывом ветра тюль заслоняет фигуру.
Ветер стихает, тюль медленно падает вниз.
Девушка с голубой лентой в чёрных волосах удаляется по тропинке в глубь сада.

ГОФМАН:  Мне кажется, я успел разглядеть. У неё лицо…

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Вашей возлюбленной?

ГОФМАН:  Так это была мая дочь? Или…

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Или? И то, и другое.

Солнце снова лупит в окно. Всё становится белым.
Человек в парике и безголовый остервенело колотят по клавишам.
Свет начинает дрожать, вибрировать. Это более не сияние солнца, а всполохи пламени. Тюлевые занавески объяты огнём. Они мечутся, подхваченные порывами ветра.
Грохот клавишных становится нестерпимым. Гофман зажимает уши руками.

Постепенно сияние угасает. Музыка выдыхается, аллегро сменяется ларго.
В окне тот же сад, но деревья голые. Черные силуэты стволов и ветвей на фоне осеннего серого неба. По содовой тропинке бредёт сгорбленный человек с тростью, в черном пальто.
Музыка обрывается.

ГОФМАН:  Что это было?

КАВАЛЕР ГЛЮК:  А вы как думаете?

ГОФМАН:  Что это было?!

КАВАЛЕР ГЛЮК:  У вас испуганный вид. Чего вы боитесь?

ГОФМАН:  Всего… Боюсь безумия. Старости. Смерти.

КАВАЛЕР ГЛЮК: (Закрывая крышку стола) Ну, смерти-то опасаться не стоит. Смерть это так - пустяки… Гораздо страшнее бессмертие!

ГОФМАН:  Что это было?

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Вы в какой день недели родились?

ГОФМАН:  При чём тут… В воскресение.

КАВАЛЕР ГЛЮК:  Так я и знал! Дети, рождённые в воскресенье, видят то, что не доступно другим. Я родился в пятницу, так что я ничего не заметил. Ничегошеньки! А ты, Теодор?

Безголовый хватается руками за грудь и разрывает на себе камзол. Из прорванной бреши винтажного платья выбирается всклокоченный Теодор.

ТЕОДОР:  Ты что, издеваешься? Что я мог видеть в этом дурацком футляре?! Тоже мне - режиссер-постановщик эффектов и трюков! Не мог чего-нибудь попроще придумать?

Человек в парике снимает парик, стаскивает с себя камзол и вновь превращается в следователя по особо важным делам.

ЭРНСТ:  А что, не понравился костюмчик?

ТЕОДОР:  Да ужас какой-то! Чуть шею не свернул. К тому же душно и нафталином воняет.    Э-э-э, Амадей, у тебя потекло…

Гофман запрокидывает голову и зажимает пальцами нос.

ГОФМАН:  Дьявол! Опять…

ТЕОДОР:  У него кровь! Эрнст, дай ему утереться. Бумажку какую-нибудь…

ЭРНСТ:  Где я тебе её возьму? Нет у меня тут бумажек - одни документы.

ТЕОДОР:  Терпеть не могу крови… Ну, дай ему хоть что-нибудь. Парик свой хотя бы.

ЭРНСТ:  С ума сошёл? Это реквизит! Парик из музея - середина прошлого века.

Эрнст срывает с шеи галстук-жабо, кидает Гофману.

ЭРНСТ:  На, этим утрись. Устроили тут лазарет…

ТЕОДОР:  Шалят нервишки у народа. (Гофману)  А ты чего нюни распустил? Не стыдно?

ГОФМАН:  Плевать. (Отбрасывает в сторону окровавленное жабо) Кого вы мне показывали?

ТЕОДОР:  Вот ведь зануда!

ГОФМАН: Кто это был?

ЭРНСТ:  Где? В зеркале? А нам откуда знать? Повторяю: зеркало - это рефлектор. Всё, что ты видишь в нём, лезет из твоих собственных мозгов, как фарш из мясорубки. Мы только вносим поправочки и корректурки.  Дирижируем, так сказать.

ТЕОДОР:  Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи. А что тебя, собственно, смущает?

ГОФМАН:  Девушка. Разве это моя дочь? У неё лицо…

ЭРНСТ:  Как у той? У твоей бамбергской пассии? Почему бы и нет?

ГОФМАН:  Да, но… Это было лицо мёртвого человека. Юлия… Она умерла?

ТЕОДОР:  Куда там - живёхонька!  Хотя, как сказать… Покойник - не обязательно тот, кто в гробу. Оглянись. Всё кругом кишит живыми мертвецами.

ЭРНСТ:  Язык придержи.

ТЕОДОР:  Да я не о нас говорю. Мы-то бодрячком! Я о тех, которые с лицами мучных червей. Просыпаются, кушают, испражняются, прости господи. Опять засыпают. Зачем? Кончился человечек, а смердить продолжает. Упорный народец! Нет, чтобы пулю в лоб. По честному, как подобает мыслящему тростнику. Махонькую такую пульку. И прямо в лобешник! Если жизнь теряет смысл, есть смысл расстаться с бессмысленной жизнью. Потерять её, как теряют ненужный башмак. 

ЭРНСТ:  Ты, Амадей, говорят, тоже грезил завершить свою биографию каким-то замысловатым двухместным самоубийством?

ГОФМАН:  Нет.

ЭРНСТ:  Врёшь! Теодор мне докладывал.

ГОФМАН:  Это не я. Это Клейст... Генрих Клейст, поэт. А впрочем, не важно...

ЭРНСТ:  Э-э-э! Позволь нам самим решать, что важно, а что нет.

ТЕОДОР:  Да, Амадей, не ломайся, выкладывай. 

ГОФМАН:  И чего это я сегодня такой сговорчивый? Ладно, чёрт с вами…  Жил был Генрих. Он любил Генриетту. И она его тоже. И вот однажды они почувствовали, что не могут быть счастливы на этом свете. Тогда они вместе отправились... Скажем, в Потсдам. Там есть река с островами, место красивое. Генрих и Генриетта гуляли все утро. Потом нашли ресторанчик на берегу. Попросили хозяина накрыть им столик у самой воды. Завтрак: вино, виноград, горячие булочки... Через несколько минут хозяин услышал выстрел. Точнее, два выстрела. Он в испуге бежит к воде. Генрих и Генриетта лежат ничком, в осенних листях и осколках разбитой посуды…


ТЕОДОР:  Нет сказочки печальнее на свете, чем сказ о Генрихе и Генриетте!

ГОФМАН:  И все-таки это страшно. Я много раз воображал себя на месте Клейста. Себя и ее.

ЭРНСТ:  Пребывал в «самоубийственном настроении»?

ГОФМАН:  Типа того… Для любящих смерть – свадебная ночь. Как я мучился тогда. И как я был счастлив! Только тогда и был счастлив... Но я не Клейст. Я бы никогда не покончил собой. Слишком люблю жизнь. И чем больше мучаюсь, тем больше люблю. 

ЭРНСТ: Да, Амадеус, ты – не Клейст.

ГОФМАН:   К тому же, эта вечная проблема выбора… Куда стрелять? В живот? В сердце? В голову? Если в висок, то в какой - левый или правый?

ТЕОДОР:  А ты монетку кинь. Орёл, решка - проверенный метод.

Гофман:  Ну, уж нет! Жизнь слишком ценная штука, чтоб доверять её деньгам. Хотя… Это сейчас я такой рассудительный жизнелюб, а тогда… Тогда я и впрямь обезумел. Стал невменяемым. Всё время болела голова, как будто мне в мозг раскалённый стержень засунули. И эти видения… Пожар… Я видел пожар!

ТЕОДОР:  Да ладно!

ЭРНСТ:  А это уже интересно. Продолжай, продолжай…

ГОФМАН:  Да, видел… В тот самый миг, когда узнал о помолвке Юлии с этим, из Гамбурга. Август. Полдень. Солнце лупит вовсю. А я стою по среди улицы, как вкопанный, и смотрю… (Гофман вскакивает и начинает бродить, как сомнамбула) Смотрю, как пылает театр, в котором будут играть мою музыку. Я всё так отчётливо видел! Всё, всё. Горят декорации. Летают по воздуху тюль и вуали. Мечется в дыму голубиная стая. На барышне из кордебалета вспыхнула пачка, и та понеслась вдоль кулис, визжа, как недорезанный поросёнок… Просто кошмар!

ТЕОДОР:  М-да, картина маслом!

ЭРНСТ:  И всё это ты видел собственным внутренним оком? За шесть лет до события? В деталях? Во всех подробностях? Любопытно, однако.

Гофман падает обратно на стул обессилено.
Трёт пальцами виски.

ГОФМАН:  Голова раскалывается от вашего зелья. Что за дрянью вы меня напоили?

ЭРНСТ:  Я ведь уже говорил. Забыл? Кровь, слёзы и сперма. Три главных стихии. Живительный сок. Витальная слизь экзистенции! Экстраполяция философского камня…

ГОФМАН:  Опять эта чушь?

ТЕОДОР:  Ничего не попишешь, Амадей. Ничего не попишешь… Каждому своё! Кого-то беспокоят камни в почках, кого-то лишают сна парадигмы философского камня. (Эрнсту)  Ты, кстати, не находишь, что клиент заслужил поощрительный бонус?

ЭРНСТ:  Думаешь, пора уже?

ТЕОДОР:  А как же! Пусть со скрипом, но всё ж таки он идёт на сотрудничество. Уже и про задумку поджога рассказать нам сподобился. Надо простимулировать рвение. Устроим нашему пироману очную ставочку?

ЭРНСТ:  Согласен. Хватит резину тянуть. Итак! Господин Гофман, желаете побеседовать с глазу на глаз с вашей, так сказать, музой?

ГОФМАН: (рассеяно) С кем?

ТЕОДОР:  Ну, ты тупой, что ли? С Юлией твоей, разумеется!

ЭРНСТ:  Да, с фрау Марк. Она после развода вернула себе девичью фамилию.

ТЕОДОР:  Желает, не желает… Кто его спрашивать будет.

Теодор подходит к Гофману, хлопает его по плечу.

ТЕОДОР:  Не обессудь, Амадей. Свидание с юным бутоном мы тебе не обещаем - всё таки, время прошло. А оно, сам знаешь, юных бутонов щадить не умеет. Годы, заботы, волнения. Порочная тяга к мучному и сладкому. Но муза, братец, музой остаётся, не смотря ни на что. Так что - дерзай! А мы удалимся на пару минут, чтобы вас не смущать. За одно и барахлишко сдадим под расписку. Наш интендант по хозчасти - истинный аспид!

Теодор собирает костюмы, Эрнст берёт со стола череп и парик. Направляются к двери.

ТЕОДОР: (протягивая свободную руку к выключателю света возле двери) Даме от нас привет. Не скучайте тут.

Гофман вскакивает, кидается к двери.

ГОФМАН:  Эй, подождите. Куда вы? Не оставляйте меня одного!

Щелчок выключателя. Гаснет свет. Темнота.


*    *    *


Поверхность зеркала подёрнулась мерцающей розовой рябью.
Постепенно рябь превращается в розовые обои в мелкий цветочек.
Комната. На стенах высушенные растения в рамочках и бабочки под стеклом.
И насекомые, и растения гипертрофированно огромные по отношению к пропорциям комнаты - как будто их увеличили, рассматривая в лупу, а комнату увеличить забыли.

На стуле, чуть в стороне от стола, сидит полная женщина в чепчике и вяжет носок.
Гофман по прежнему возле двери. Он смотрит на женщину.
Та как  будто бы не замечает его.
Гофман подходит к столу и садится на стул, на котором до этого сидел человек в парике.

ГОФМАН:  Здравствуйте, Юлия.

Женщина отрывается от вязания. Смотрит на Гофмана. Пауза.

ЮЛИЯ:  Здравствуйте, господин учитель.

ГОФМАН:  Господин учитель… Удивительно! Меня давно уже никто так не называл.

ЮЛИЯ:  А вы постарели.

ГОФМАН:  Я? Наверно. Вы тоже… изменились.

ЮЛИЯ:  Ещё бы! Когда мы виделись в последний раз, мне было шестнадцать. Теперь я, как вы.

ГОФМАН:  Как я?

ЮЛИЯ:  Не нынешний - тот. Сколько вам было, когда мы расстались?

ГОФМАН:  Тридцать шесть лет.

ЮЛИЯ:  Вот видите, я угадала.

ГОФМАН: (озираясь) Где мы?

ЮЛИЯ:  Не узнаёте? Всё там же, в Бамберге. Семейный очаг… Я вернулась сюда сразу после развода.

ГОФМАН:  Не узнаю.

ЮЛИЯ:  Папенька сделал ремонт. Повесил на стены гербарии и сухих насекомых. Мёртвые бабочки на булавке и под стеклом - это нынче так модно!

ГОФМАН: Юлия, как вы? Чем живёте, что делаете?

ЮЛИЯ:  Я? Сами не видите, что ли? Вяжу.

ГОФМАН:  Вяжете?

ЮЛИЯ:  Да. Носок. Шерстяной. Для ноги.

ГОФМАН:  Для ноги? Кто б мог подумать!

Гофман задумчиво открывает крышку стола.
Касается пальцами клавиш, начинает наигрывать.

ГОФМАН:  Помните? Это из “Дон Жуана”. Мы играли в четыре руки. В наш последний урок…

ЮЛИЯ:  Нет, не помню. И вспоминать не хочу.

Резким движением Гофман захлопывает крышку.
Слышно гудение струн в тишине.
И постукивание спиц - женщина вяжет.

ГОФМАН:  Юлия, Юлия… Что вы сделали с собой? Где тот ребёнок? Тот ангел, полный света и радости?

ЮЛИЯ:  Какая есть, желаю вам другую. Господин Гофман, перестаньте говорить пошлости - я замужняя дама.

ГОФМАН:  Были. Почему вы развелись?

ЮЛИЯ: (перестаёт вязать и смотрит на Гофмана) А что мне оставалось делать? Мой бывший муж был идиот!

ГОФМАН:  Почему же вы вышли замуж за этого недоумка? Видал я его… У него же на лбу всё было написано!

ЮЛИЯ:  Он ещё спрашивает… Это вы виноваты! Если б не ваши влюблённые вздохи под аккомпанемент клавесина, меня бы не сунули под венец с такой скандальной поспешностью! Вы стали посмешищем приличного общества. И чуть не сделали посмешищем меня.

ГОФМАН:  Приличное общество? Юлия, бог с вами. Эти самодовольные рожи, эти толстые задницы, эти двойные подбородки - это приличное общество?!

ЮЛИЯ:  У меня самой теперь двойной подбородок, как вы наверно заметили. Но сделаться приличной дамой мне так и не удалось. Меня повсюду преследует ваша бесстыжая тень!

ГОФМАН:  Юлия…

ЮЛИЯ:  Да-да. Бесстыжая тень. Эти ваши, как их там… Биографы, что ли… Не прошло и десяти лет после вашей смерти, а они как с цепи сорвались. Так и липнут, словно помойные мухи…

ГОФМАН:  Моей смерти?

ЮЛИЯ:  А вы что думали? Вы - бессмертный? Куда там… Знаете, что я вам скажу? Приличный человек, умирая, оставляет после себя благородную память. В крайнем случае, не оставляет памяти совсем - это тоже неплохо. А вы? Скажите, почему всех так и подмывает покопаться в вашем грязном белье?

ГОФМАН: Юлия!

ЮЛИЯ:  И эти дневники… Зачем выворачивать наизнанку душу? Зачем выливать на их страницы всю мерзость своих вожделений, всю похоть… Зачем?

ГОФМАН:  Юлия, опомнитесь.

ЮЛИЯ:  И теперь мне приходится всех убеждать, что мы были близки лишь духовно. Что мы были друзьями.

ГОФМАН:  А разве не так?

ЮЛИЯ:  Не знаю, могут ли быть у такого, как вы, друзья вообще.

ГОФМАН:  У меня есть один друг - Теодор. Только один. Но настоящий. И дружим мы с самого детства. Я, кстати, писал вам письмо. Давно, как только узнал о вашем разводе. Я просил Теодора передать вам его. Вы получили?

ЮЛИЯ:  Письмо? Ни каких писем я не получала. Не помню… Да я и не вспоминала о вас!    Не до этого было…

ГОФМАН:  Не вспоминали? Совсем?

ЮЛИЯ:  Да. Пока не появились эти… биографы. И перед этим отребьем я должна была изгаляться, изображая верного друга, преданного великому маэстро всей своей чистой душой. Но не телом! К вящему разочарованию этого мерзкого племени. Защищать своё доброе имя - это так утомительно.

ГОФМАН:  Чего вы хотите, Юлия?

ЮЛИЯ:  Чего я хочу? Чтоб обо мне забыли. Оставили в покое. Перестали бы замечать - как тряпку, которой стирают мел со школьной доски. Зачем вы не сожгли дневники? Приличный человек непременно так бы и сделал. По крайней мере уничтожил бы самые похабные страницы. А вы?

ГОФМАН:  Не правда! Самые интимные записи я зашифровал…

ЮЛИЯ:  Зашифровали? Не смешите меня! Написать греческими буквами слово, означающее непристойный предмет, который вы теребили под одеялом,  воображая себя в моих объятиях - это по вашему шифр? С женой вашей такой фокус может и прошёл бы, а вот биографы… Эта свора до всего докопается, будте уверены. Впрочем, ради жены могли бы и не стараться. Она же полячка. Небось и по-немецки читает с трудом.

ГОФМАН:  Юлия…

ЮЛИЯ:  Нет, ну это ж надо было додуматься! Греческими буквами - похабное словцо…

ГОФМАН:  Юлия, откуда? Вы не можете этого знать!

ЮЛИЯ:  Юлия Марк не может. А я - могу. Я её привидение.

Гофман смотрит на Юлию. Пауза.

ГОФМАН:  Так вот оно что! Привидение… Значит, так она выглядит.

ЮЛИЯ:  Она? Вы о ком?

ГОФМАН:  Смерть. Я о ней. Эти обои в мелкий цветочек, бабочки на булавках… И люди - самые главные, самые родные - с потухшими трупными лицами. Вот она смерть…

Гофман встаёт, подходит к зеркалу, трогает пальцем стекло.

ГОФМАН:  Мне подменили жизнь. Я перестал отражаться в зеркалах. Я тень самого себя, а тени отражаться не умеют…

ЮЛИЯ:  (возвращаясь к вязанию) Перестаньте молоть чепуху. Раньше меня пугали эти ваши фантасмагории, теперь больше нет.

ГОФМАН: Сегодня я видел её - Донну Анну. Близко, прямо как вас сейчас. У неё было ваше лицо. Я думал о вас, когда сочинял моего Дон Жуана. Только о вас… И вот что удивительно - теперь вы рядом, рукой дотянуться можно. А думаю я не о вас, а о ней. Сказать почему? Потому, что она настоящая. Вас больше нет, Юлия. Вы исчезли, растаяли. Точнее, стёрлись, как старый каблук. Привидение… Вы сами это сказали. Очень точное слово.

ЮЛИЯ:  Хватит юродствовать, господин учитель. Лучше сыграйте мне что-нибудь.

Гофман снова садится, открывает крышку стола, начинает играть.
Интерьер за зеркальным стеклом постепенно бледнеет. Комната теряет краски, точно выцветшая фотография. На поверхности зеркала появляются бурые пятна, как на старой попорченной временем плёнке.
Последний аккорд. Гофман отрывает пальцы от клавиш.

ЮЛИЯ:  Что это было? Реквием? Похоронный марш?

ГОФМАН:  Нет, просто музыка. Знаете, я терпеть не могу похорон. Не потому, что труп… Плевать мне на трупы! Меня живые пугают. С их благородной скорбью, с их “чувствами”. От этих “чувств” на меня находит столбняк…

ЮЛИЯ:  Зароют в глубокую яму - забудешь прекрасную даму… (откладывает вязание в сторону) Может, вы и правы, господин учитель. Может и я появилась на свет только для того, чтобы кто-то думал обо мне, сочиняя какую-то сказочку. Пусть даже дурацкую. С каким-нибудь глупым, нелепым концом. Не для этих же носков я жила, в самом деле! Что было в том письме?

ГОФМАН: В каком письме?

ЮЛИЯ:  Вы писали письмо. Ваш друг был должен передать мне его. Что было в том письме? Я хотела бы знать.

ГОФМАН:  Это было давно…

ЮЛИЯ:  Вы забыли?

ГОФМАН:  Нет, я помню каждое слово.

Гофман встаёт и медленно-медленно приближается к Юлии. Он вспоминает письмо.

ГОФМАН:  “Милая Юлия… Два дня назад в одном обществе я услышал новость, потрясшую меня до глубины души. Мне сказали, что вы развелись и вернулись в Бамберг. В этом событии нет ничего необычного. Но то, что я узнал о вас, о ваших страданиях, о том, что вам пришлось пережить - всё это глубоко взволновало меня.    Я понимаю - бесчестия растраченной юности разрушили вашу душу. В ней нет, наверное, прежней мягкости, нежности, детскости. Но может быть всё снова изменится. Теперь, когда вы покинули это кладбище растоптанных и увядших цветов, вы снова вздохнёте легко и свободно. Милая Юлия, знайте - ваш ангельский образ был страстью, надеждой и утешением жизни моей. Он никогда не покинет меня. Вы - свет, озаряющий душу во тьме этого адского времени. Я помню вас. Я думаю о вас постоянно…”

Юлия тоже встаёт. Она подходит к Гофману, кладёт ему руки на плечи.

ЮЛИЯ:  Бедный вы, бедный…

Юлия целует Гофмана в губы. Гаснет свет.

Комната исчезает. Зеркало становится экраном - чёрно-белые кадры.
Улица. Дом, объятый огнём. На фоне тёмного неба - всполохи пламени и трепетание искр. Пожарники в медных шлемах поливают горящий дом из брандспойта. Суматоха и паника. 
Хроника заканчивается. Белая вспышка оборванной плёнки.

*    *    *
 
Комната. Два огромных окна. Между окнами - напольные часы в человеческий рост. Тикает маятник.
За окнами снег. Ночь. Уличный фонарь подсвечивает плавное  падение крупных снежинок.
В центре комнаты двое – Гофман и человек в сером дорожном плаще. Они стоят обнявшись. Пауза.
Человек в плаще первым выскальзывает из объятий.

ГОФМАН:  Уже уходишь, дружище? Сейчас?

ДРУГ:  Да, пора.

ГОФМАН:  А может задержишься?

ДРУГ:  Увы, я от себя не завишу, ты же знаешь.

ГОФМАН:  Никто от себя не зависит.  Хотя б на денек...

ДРУГ:  Не могу – служба. Долг велит.

ГОФМАН:  Долг? Долг никому ничего велеть не может. Человек в долгу только перед самим собой.

ДРУГ:  Ты циник, Эраст.

ГОФМАН:  Я не циник, я реалист. Реалист, питающий склонность к фантастике. Куда ты теперь?

ДРУГ:  На юг.

ГОФМАН:  Юг – это хорошо. На юге тепло... А в Бамберге будешь?

ДРУГ:  Возможно... Проездом.

ГОФМАН:  Если будешь – обещай! (достает из кармана конверт и протягивает человеку в плаще) Найди ее там и передай ей это.

ДРУГ:  Эраст, ты опять за свое! Ну, зачем? Не мучай ты ни себя, ни ее.

ГОФМАН:  Позволь мне самому решать, кого мучить, а кого оставить в покое. Я может мукой одной и живу. С чего вы взяли, что человек живет для счастья? Вы все. От счастья дряхлеют сердца и происходит разжижение мозгов. А вот страдания... Они закаляют душу и пестуют плоть. Я именно за страдания и уважаю похмелье.

ДРУГ:  (нехотя берет конверт) Бедная твоя жена. Ты хоть любишь ее?

ГОФМАН:  Жену? Странная мысль... Разве можно любить руку, почку, селезенку, язык? Ты просто с ними живешь. Вот, когда тебе отрежут язык или руку – тогда понимаешь! А так... Без жены я бы пропал. Просто сгинул бы. Но любовь тут совсем не при чем.

Раздается скрежет, потом глухой и гулкий удар. Человек в плаще вздрагивает от неожиданности.

ГОФМАН:  Не беспокойся, это часы. Они сломаны – бьют, когда им заблагорассудиться. Кто я такой?

ДРУГ:  Прости?..

ГОФМАН:  Кто я такой? Вот ты, Теодор – ты трезвомыслящий человек. Ответь мне, кто я? Музыкант? Художник? Сочинитель? Или просто советник экстренной комиссии?

ДРУГ:  Ты мой друг. Мой единственный настоящий дуг. И мне очень не хочется с тобой расставаться.

ГОФМАН:  Да, конечно. Друг... Сколько мы знакомы уже? Тридцать лет?

ДРУГ:  Тридцать пять.

ГОФМАН:  И за все это время мы ни разу с тобой не поссорились. Удивительно! Почему мы так редко встречаемся, Теодор? Так редко встречаемся, и так часто расстаемся! А может я – никто?

ДРУГ:  Эраст, умоляю...

ГОФМАН:  В самом деле, может нет меня вовсе? Ни меня, ни тебя. Вообще никого! Может все мы лишь накипь на поверхности мирового бульона?

Друг:  Прекрати...

ГОФМАН:  Нет, ты послушай. Супруга моя замечательно готовит бульон на костях. Знаешь, в чем секрет? Надо регулярно и планомерно снимать с поверхности накипь. Тогда бульон, как слеза. Вот и мы – кипим, бурлим, ерепенимся, пенимся. А потом нас шумовочкой – раз! И тю-тю...

ДРУГ:  Пил бы ты меньше, а? Вот и доктор говорит...

ГОФМАН:  Доктор, доктор... Много он понимает, этот твой доктор!

ДРУГ:  Да тут и понимать нечего. (достает из кармана маленькое зеркальце и протягивает его Гофману) Взгляни на себя, Эраст. Ты теряешь человеческий облик!

ГОФМАН:  Не смеши меня – человеческий облик... Да у меня никогда его не было. И убери от меня эту дрянь. Терпеть не могу зеркал...

Прежде чем спрятать зеркальце в карман, человек в плаще украдкой заглядывает в него.

ГОФМАН: Я в детстве был болен однажды. Сильно, чуть не помер. Жар, лихорадка. И вот как-то ночью проснулся – задыхаюсь. Слез с кровати, поплелся к окну. Хотел открыть его, подышать. А в комнате шкаф – огромный, с зеркалом. И я это зеркало с окном перепутал. В горячке ведь. Вдруг… Толи поскользнулся, толи ноги подкосились – упал. И прямо в зеркало! Но ни звона, ни дребезг – тишина. Я в него провалился, в зеркало это. Представь себе фонтан. Ты в него падаешь. Плашмя! Но воды не чувствуешь. И брызг вовсе нет...

ДРУГ:  Чертовщина какая-то.

ГОФМАН:  Ну, может не так все было. Может померещилось. Говорю же – горячка. Да только с той поры я стал зеркал опасаться. Старался не заглядывать в них, когда мимо проходил. Боялся увидеть себя. С руками, ногами, мочалкой волос. Или хуже - не увидеть совсем ничего…

ДРУГ:  Можешь рассказывать эти истории впечатлительным барышням, любительницам готических ужасов. Я тебе не барышня, на меня эти шутки не действуют.

ГОФМАН:  Какие тут шутки! Я давно уже разучился шутить.

ДРУГ:  Эраст, мне пора. В самом деле. Сколько времени? (озирается по сторонам)

ГОФМАН:  Не смотри на часы – они поломаны. Как и все в этом доме. А если и мне? Взять, да уехать куда-нибудь... на юг. Куда глаза глядят. Или пешком... Уйду пешком, переночую в какой-нибудь деревенской гостинице. Выпью там пунша... Ай, дьявол!!!

Гофман резко сгибается, ноги его подкашиваются.
Он хватается руками за поясницу.

ДРУГ:  Что с тобой?

ГОФМАН:  Спина... Какая адская боль! Иногда вдруг стрельнет... в четыре погибели (медленно, осторожно распрямляется) А бывает и наоборот... Ничего не чувствую - ни спины, ни пальцев. Все немеет. Даже не знаю, что хуже...

ДРУГ:  Да уж! Путешествовать тебе явно не стоит. Впрочем, можешь проводить меня до угла. Проветришься, воздухом подышишь.

ГОФМАН:  Вечерней порою сгущается мгла, и друга проводит Эрнест до угла... Нет, Теодор, не пойду я тебя провожать. Ненавижу углы – никогда не знаешь, что за ними скрывается.

Снова скрежет и гулкий удар.

ДРУГ:  Что это?! Слышишь?

ГОФМАН:  Я же тебе говорил...

ДРУГ:  Да я не про часы! За стеной... Как будто бы голос. Там кто-то скулит?

ГОФМАН:  Так это наверно жена моя. В соседней комнате. Может плачет, может песни поет...

ДРУГ:  Песни?

ГОФМН:  Ну да, колыбельные. У нас дочь приболела, вот она с ней и нянчится. Это по польски. Жена у меня полячка, и песни дочке по-польски поет. Смешной такой язык... А ты и подумал, что кто-то скулит.

ДРУГ:  Дочь? Ты это серьезно? Но ведь она...

ГОФМАН:  Да, Цецилия. Милая девочка. Скоро два года. Хотел познакомить вас, показать... Да, не время сейчас - приболела. Жена… она хорошая, добрая мать. Не то, что моя... Моя была слабая. Боялась всего на свете – настоящая тень. Меня ласкала только украдкой, как будто делала что-то постыдное. Отец нас бросил, ты знаешь. Жили у дяди – судьба приживалок. И никакого розового детства, ни добрых нянь, ни кукол, ни игрушек. Если б не ты, мне бы и вспомнить было бы нечего. Друг... Сколько мы знакомы уже? Тридцать лет?

ДРУГ:  Тридцать пять.

ГОФМАН:  Тридцать пять... А сейчас нам по сорок. Иногда мне кажется, что наши дни – это пыль. Прожил день, и пылинка легла. Куда-нибудь в угол. Непременно темный. Под паутину.
Время идет, пыль оседает. А потом приходит уборщица с мокрой тряпкой в артрозной руке...

ДРУГ:  Опять кто-то плачет. Это не ребенок...

ГОФМАН:  Все мы дети. Хоть два года нам, хоть сорок... Помнишь, как мы с тобой копали тоннель? Рядом с домом моего дяди был женский пансион, и мы...

ДРУГ:  Мы вбили себе в голову, что нам непременно нужно туда проникнуть.

ГОФМАН:  Непременно! Мы даже отрыли пролаз на половину. Но дядя, этот старый козел, нас застукал.

ДРУГ:  Пришлось ему врать, что мы ведем раскопки по методу Шлимана-Шульмана, дабы обнаружить следы первобытной материи.

ГОФМАН:  И он нам поверил!

ДРУГ:  Но поражение не остановило нас, и мы решили изготовить...

ГОФМАН:  Монгольфьер! Воздушный шар, чтобы перелететь через заветную стену.

ДРУГ:  Как мы торжествовали, когда наш пестрый, украшенный флагами шар взмыл в воздух, унося нас в корзине из-под бургундского. Это был триумф!

ГОФМАН:  И это была катастрофа! Шар лопнул, как мыльный пузырь, и мы рухнули вниз.

ДРУГ:  Прямо во двор пансиона.

ГОФМАН:  Нас окружили прекрасные юные девы. В их глазах читался испуг...

ДРУГ:  И огонь обожания. Ведь мы же были героями!

ГОФМАН:  А мы?

ДРУГ: Мы бежали от юных дев. Стыд и позор!

ГОФМАН:  Причем ты, дорогой Теодор, хромал на обе ноги.

ДРУГ:  Я до сих пор на них немного хромаю. На обе...

Дружный смех. Гофман вновь обнимает человека в сером плаще.

Стрелки поломанных часов не шевелятся, но маятник тикает.
По прежнему медленно падает снег.
За окнами. И в комнате тоже.
Гофман и человек в плаще окоченели в объятиях. Их покрывает слой толстых снежинок.

ДРУГ:  Как тихо стало.

ГОФМАН:  Как в могиле.   

ДРУГ:  И плача больше не слышно. Уснули, наверное.

ГОФМАН:  Уснули? Нет, ты не понял... А хочешь стишок?

ДРУГ:  Не уверен.

ГОФМАН:  Я все же прочту. Он короткий...

ДРУГ:  Как знаешь.

ГОФМАН:  В комнате возле уборной мать молодая живет. От непромытых пеленок тянет сушёным грибком. Плачет несчастный ребенок, ищет морщинистым ртом...

ДРУГ:  Прекрати.

ГОФМАН:  Я просыпаюсь, и сушит горло мое тишина. Часто мне снится, что тушит желтую лампу она...

ДРУГ:  Эрнст!

ГОФМАН:  Дочку подушкою душит, теплой еще ото сна...

ДРУГ:  Ты с ума сошел... Спятил! О ком это ты?

ГОФМАН:  О себе, разумеется. Всегда о себе. Это я их убил. Их всех... Не подушкой, конечно. Купился на лесть. На обещание славы и вечности. А все эти сказочки... Опасно заигрывать с чертями и феями. Особенно, если нечем платить по счетам.

ДРУГ:  Очнись! Ты бредишь.

ГОФМАН:  Как раз наоборот. Раньше бредил, теперь перестал. У тебя там из ноздри чего-то торчит.

Человек в плаще торопливо достает из кармана круглое зеркальце и подносит к лицу. Несколько секунд он инспектирует нос, потом двумя пальцами, как пинцетом, подцепляет и выдергивает из ноздри волосинку.

ДРУГ:  А что, ты действительно перестал отражаться в зеркалах? Это правда? Как-то не верится.

ГОФМАН:  Правда. Все именно так. Вы победили, господа, поздравляю. Да, это я. Я тут главный злодей. И театр я поджег. Со всех четырех сторон подпалил. Вот этими вот неумелыми ручками. Вы довольны?... Спина!!!

Гофман шатается, почти падает, но успевает ухватиться за стол.