Из сборника старые вещи

ПИСТОЛЕТ ЛЕНИНА

Части этой истории в разное время я слышал от разных людей, некоторым эпизодам сам был свидетелем, отзвуки её читал в газетах и, даже, в паре детских книжек. Порознь эти эпизоды и являются эпизодами: любопытными, страшными, необычными, нелепыми или неправдоподобными. Но при рассмотрении вкупе получается уже срез Истории, который надо анализировать более внимательно.
Пасмурным осенним утром перед старшим смотрителем музея Вождя Революции Марией Николаевной Соловьёвой, уже почти под козырьком служебного входа,  возникла дрожащая фигура. Неприметно-небогато одетая женщина, такая же хмурая, как погода, сунула в руки оторопевшей смотрительнице тяжёлый свёрток, отступила назад и тут же растворилась в задержавшихся утренних сумерках.
Очнувшись от внезапного налёта, Мария Николаевна почему-то понюхала свёрток – ничем не пахло,  потянула на себя дубовую дверь и, вспомнив параграфы давно читанной инструкции, вместо своего кабинета решительно повернула в сторону Первого отдела, где и выложила «подарок» пред светлые очи его начальника. А служил им тогда бывший легендарный опер из МУРа, которого, то ли из уважения, то ли в целях конспирации по фамилии не знали, по имени – не смели, а потому и в глаза, и за глаза звали - Антоныч. Настороженно и уважительно. Настороженно потому, что он всё и про всех  знал – положено по должности, а уважительно, потому, что сверх знаний умел ещё видеть человека насквозь и сквозь землю под ним – на метр.
Выслушав обстоятельства, Антоныч притянул к себе свиток, тоже понюхал его, пробормотав про себя: «Железо!», и осторожно развернул газету. Через несвежую тряпицу тускло засветился металл, и обнажился не страшный, тоскливый и какой-то одинокий пистолет без обоймы, мгновенно опознанный Антонычем как браунинг. Первичным осмотром было установлено, что оружие сильно б/у, тем не менее, в рабочем состоянии, номер спилен. Истребовав подпись М.Н. под протоколом изъятия, Антоныч отпустил её с Богом, а машинку принял «в разработку».
Через неделю Соловьёву вызвали на Лубянку и допросили подробно по факту приобретения оружия и общения с неизвестной гражданкой (примерно пятидесяти лет, серое пальто, шерстяной платок на голове, без перчаток, признаков грима на лице, цвет глаз – не определён, черты лица – не определены, особые приметы – родинки, татуировки, шрамы – не отмечены) и отпустили с миром. Правда, как выяснилось неделю спустя из приказа по Музею, «мир» сказался понижением в должности и, что более существенно, с соответствующим понижением оклада. Причин в приказе не обозначалось, но «в кадрах» по секрету намекнули, чтобы меньше общалась с незнакомками.
Через четыре месяца снова последовал вызов на Лубянку, уже в более приличный кабинет, где снова не представившийся сотрудник показал ей фото того самого браунинга, но спиленный номер на нём уже явственно читался. Когда цифры дошли до сознания Марии Николавны, она чуть не упала в обморок: перед ней был пистолет Ленина, отобранный у него в 19 году бандитом при нашумевшем автомобильном грабеже! Когда-то музейных работников знакомили с деталями этого дела, и профессиональная память сохранила в закоулках мозга эту комбинацию цифр. Это была музейная сенсация первого класса, и она была к ней причастна! Из грозного учреждения редко кто выходит счастливым, но в тот день М.Н. была именно такой. А ровно через неделю её восстановили в прежних должности и окладе.

Напомню суть того давнего события, фабула которого до сих пор излагается со множеством разночтений, допускающих противоречивое толкование как отдельных поступков, так и их мотивации.
14 января 1919 года, накануне Рождества, Ленин поехал навестить занемогшую Н.К. Крупскую, в Сокольники (то ли в больницу, то ли в пансионат), прихватив с собой любимую сестру Маняшу. На Сокольническом шоссе машину остановили бандиты, вытряхнули пассажиров, забрав у вождя пропуск в Кремль, браунинг, книжку красноармейца и кошелёк, и укатили по своим делам. Вождь пытался повыступать, заявив, что он «Товарищ Ленин», но, не расслышав эту звонкую фамилию, главарь снагличал: «Ты Левин, а я – Кошельков, ночной хозяин Москвы!». Рассмотрев в угнанной машине документы ограбленного, и поняв, кого он отпустил, Кошельков, самая большая головная боль тогдашней милиции, схватился за голову: «Какой выкуп могли бы получить! Всех корешей из Бутырки могли бы освободить! Назад! Назад!» Но на месте ограбления из трёх машин уже выгружались ЧОНовцы.
Уже на этом малом массиве сведений возникают некоторые недоумения из-за имеющихся разночтений.
Например, где же лечилась Надежда Константиновна и по какому поводу? Для посещения больницы время, вроде бы, поздноватое. Если же так поздно ехали в пансионат, да ещё в канун Рождества, скорее всего, предполагали заночевать там, то есть соответствующие службы должны были выставить на объекте и по пути следования охрану.
Есть упоминание, что Ленин сначала поехал на детский праздник (ёлку) куда-то в район Рязанского (ныне – Казанского) вокзала. По одним источникам он должен был после этого возвратиться в Кремль, и эта трасса соответствующим образом была поставлена под контроль, но Ленин внезапно изменил своё решение и поехал к жене. Не предупредив службы Кремля и Дзержинского? Преступная халатность для вождя! По другим источникам Ленин ехал на ёлку: «Пережив стресс, … сразу же взял новую машину и поехал к детям. Шутил, водил хороводы (пережив стресс?), угощал конфетами и вручил каждому (ребёнку?) по трубе и барабану…»
Если Ленин ехал из Кремля на Рязанский вокзал, то как попал в Сокольники? Если ехал на ёлку к детям, то почему так поздно?
Теперь об экипаже авто и его вооружении.  Ленин носил с собой браунинг, подобранный рабочим А.Ф. Кузнецовым у машины вождя при покушении на него на заводе Михельсона. Был у вождя ещё и наган, подарок революционных солдат 195 Ейского полка. Зачем он держал его дома? Положил бы в машину!
У Гиля, шофёра, был наган («Про меня забыли: сижу за рулём и из-под левой руки прицеливаюсь в предводителя…»). Поскольку Ленина и его охранника Чибанова (Чебанова, Чабанова – по разным источникам) выдернули из машины, а Чибанов сидел справа от шофёра, можно утверждать, что и вождь и охранник находились с правой стороны машины. Куда же целился товарищ Гиль? И как можно целиться из-под руки? Акробатика какая-то!
Охранник Иван Чибанов имел при себе винтовку с примкнутым штыком (очень удобно для защиты объекта, если находишься в закрытой машине!) и револьвер, достать который во время нападения ему мешал бидон с молоком (?!), который он держал на коленях.
Мария Ильинична, женщина с железным характером (по воспоминаниям Чибанова), опытный подпольщик-конспиратор Самары, носившая там подпольную кличку «Медведь», тоже вряд ли была безоружна.
И вот этот боевой квартет на автомашине остановили и ограбили случайно встреченные люди. Как же так?
Гиль объясняет: «На дорогу выскочили трое вооружённых людей. Что это разбойники – я не сомневался, решил прорываться между ними…». Почему не предупредил Чибанова?
Гиль: «…Но В.И. постучал в окно и попросил остановиться…». Но охраняемый не должен просить без крайней надобности – а её не было, и шофёр не имеет право останавливаться, а если такое вдруг необходимо, то охраняющий  обязан взять наизготовку и при малейшей угрозе применить оружие! Особенно при таком статусе охраняемого лица! Полный раскардак!
И опять вопросы. Бандиты вытащили из машины трёх вооружённых людей. Почему они их не тронули, не нейтрализовали? Логично предположить, что отобранное у них оружие бандиты увезли с собой. Почему из всего арсенала главаря заинтересовал лишь браунинг, да так, что он потом повсюду таскал с собой такую неотразимо тяжёлую улику. Очень похоже на инсценировку. Масштабную, рискованную, хорошо продуманную. Зачем? С какой целью?
По оценкам находящихся тогда «в теме» лиц, в Москве того времени было две власти: советская – ещё немногочисленная, ещё организационно слабая, но легитимная, и бандитская – наглая, ещё несобранная в кулак, и тем потенциально опасная. И совсем неясно было, какая из них победит. И уничтожить эту набирающую силу мутную бандитскую волну следовало незамедлительно и, желательно, сразу. Ведь упустив власть в Москве, её не удержали бы и в России! Такие обстоятельства навязывают террор. А для его развязывания нужен был повод, и – очень веский.
Проще всего было «ловить на живца». По-видимому, несколько автомобильных «живцов» с высокопоставленной начинкой колесили по Москве. Может быть, и, скорее всего, Ленин попал в их число случайно, а может – и уговорили: человек он, особенно в политических авантюрах, был азартный. Отзвук этого мотива прослеживается из следующего эпизода.
После «бегства» торжествующих бандитов с места происшествия Ленин, ещё не оправившийся от потрясения, напустился на свой конвой: «Вооружённые люди, а машину отдали!», а потом, видимо вспомнив свою сверхзадачу, добавил: «Террор! Только террор!» И террор, под маской поиска преступников и параллельно с ним, был развязан. Уже 25 января  газета «Известия» опубликовала документ: «Заместителю председателя ВЧК товарищу Петерсу. В виду того, что налёты бандитов в Москве всё более учащаются, и каждый день бандиты отбирают по нескольку автомобилей, производят грабежи и убивают милиционеров, предписывается ВЧК принять самые срочные и беспощадные меры по борьбе с бандитами. Председатель Совета Народных Комиссаров Н. Ленин (В. Ульянов». И в ближайшие дни было арестовано более 200 человек, которые вряд ли вернулись в родные Пенаты (вспомните судьбу Н. Гумилёва и арестованных «по подозрению» об участии в том же деле 60-ти его якобы подельников).
Кстати, И. Сталин, достойный ученик своего наставника-соперника, с блеском применил этот опыт ещё в большем масштабе, ещё круче подставив своего соратника С. Кирова.
Не удивлюсь, если выяснится, что и сам бандюга Кошельков был «в теме». Тогда объяснимы и его любовь к скомпрометированному оружейному трофею, и странные истории его побега после ареста и смерти при задержании: неугодных свидетелей пристреливают. Неправда, ли?

Изложим вкратце дальнейшие события, не противоречащие высказанной версии, противоречия в отчётных по операции документах и несуразность некоторых психологических ситуаций (например, поведение Ленина на детском празднике в вечер покушения).
По одним официальным донесениям угнанную машину вождя нашли у финской границы, по другим – у Крымского моста. Что скрывали за этим разночтением?
По одним источникам Ленин ехал «в Сокольники» на Роллс-Ройсе, по другим – на Рено 40CV. Уж в этом-то вопросе не должно быть расхождений? А они есть…
По законам и практике того времени бандита такого сорта, как Кошельков, живыми не брали. А его – брали!
Первый раз взяли (и оставили в живых!) в Вязьме и отправили пассажирским (!) поездом в Москву, где на перроне убогая старушка попросила у конвойного разрешения подать арестанту милостыню. Получив его – подала арестанту хлеб. Тот его разломил, достал оттуда револьвер, застрелил конвойного, да и был таков! Верится, что это случайность? Можно это подготовить из Вязьмы при тогдашних СМИ? Что и кто стояли за этой интермедией? Конвойного не жалко? Если бы это было случайностью, о старушке и её судьбе все газеты бы твердили! А тут – ни гу-гу.
Второй раз Кошелькова «взяли» в Москве. По одним документам – на Палашёвском рынке, по другим – в одном из Божедомских переулков. Где один, и где другие!? На этот раз, в отличие от Вязьмы, его застрелили при задержании: видно больше стал не нужен.
Таким образом, некрупное уголовное преступление вдруг оборачивается полицейским триллером, который требует более детальной проработки. Но нас интересует не перипетии жизни и смерти бандита, а судьба револьвера Вождя революции.
По следственным материалам браунинг был возвращён вождю и дальнейшая судьба неизвестна.
Было ли это то же самое оружие? Если уж любознательных путают сведениями о марке машины, на которой ограбили Ленина, то такую малоразмерную улику, как пистолет, и маскировать особо не требовалось. Важен ли был Ленину именно этот браунинг? Да, он был, по некоторым сведениям, именной, но трудно ли выгравировать надпись ещё раз? А если, как мы упоминали, это было оружие, из которого в Ленина стреляли на заводе Михельсона, подобранное затем рабочим и переданное Ленину «на память», то вряд ли на нём стали гравировать подарочную надпись. А безымянный пистолет подменить можно без помех.

Но вернёмся в канву нашего повествования.
У бандита Кошелькова, использовавшего документы убитого им чекиста Караваева, случилась горячая любовь. Судя по протоколам её допросов – взаимная.
Из протокола допроса невесты Кошелькова Ольги Фёдоровой:
- Когда вы узнали, что он Кошельков, а не Караваев? (То, что страшный московский бандит носит фамилию Кошельков было широко известно среди населения. Авт.)
- В ту же ночь, когда он у меня остался (Проверила карманы? Авт.)
- Отношение к нему после этого изменилось?
- Нет, не изменилось.
……………………………….
- Однажды он открыл мне страшную тайну: рассказал, как он ограбил Ленина, высадил его из машины, обыскал и отобрал браунинг….
Не надо иметь большого воображения, чтобы понять, что после такого признания револьвер был тут же подарен кошельковской пассии. Во-первых, сентиментальность бандитов в личной жизни статистически достоверный факт, во-вторых, если сразу после разбоя Кошелькову лестно было носить при себе такой трофей, то по прошествии времени он потерял «мемориальный» смысл, а опасность его хранения многократно выросла. Хранение же его «под рукой», у невесты, удобно и близостью, и относительной безопасностью.
Судя по тому, что после допроса Ольга Фёдорова была отпущена, револьвер она припрятала очень хорошо, отвертелась незнанием, и, опасаясь последствий, не искала его потом, понимая, что за ней могут наблюдать. Со временем она забыла и самого Кошелькова, и место, куда спрятала револьвер, а, может быть, то место  стало и недоступно в связи с повсеместными работами по реконструкции Москвы. Выйдя замуж, поменяв фамилию, она затерялась в гуще совслужащих, чему была несказанно рада. По крайней мере, в адресной книге «Вся Москва» за 1928 год уже никаких О. Фёдоровых не упоминается.

Прошли годы. В Москве появился район новостроек Черёмушки. Это сейчас те дома уничижительно именуют «Хрущёбы», а тогда считали большой удачей получить квартирку (тесную, но свою!) и съехать туда из знаменитых клоповников-коммуналок. Старое жильё освобождалось и, в ожидании сноса, стояло бесхозным. Это был рай для детей, бродяг, антикварщиков, старьёвщиков и прочего романтического люда, который практически без помех шастал по чердакам и подвалам, гулял по брошенным комнатам, ворошил покинутые вещи, спиливал бронзовые ручки, шпингалеты, тащил неоценённые прежними хозяевами картины, оставленные за ненадобностью самовары, старые люстры, разрывал кучи бумаг в поисках жемчужных зёрен- эпистол, марок, конвертов, бонов, купонов, осколков старинной посуды, хрусталя и закатившихся по щелям монеток. Иным везло, большинству – нет, и множество раритетов, особенно букинистических, пропало, было порвано, выброшено, сожжено, растрёпано, затоптано, просто не найдено и погибло в строительном мусоре, хотя эти злачные (в хорошем смысле этого понятия) места были обысканы не раз и не два.
Таким образом, среди прочих находок обнаружился и предмет нашего интереса. На чердаке чудом ещё не сожжённой двухэтажной деревяшки, уродующей красавец-фасад дома № 120 по нынешнему проспекту Мира, однажды вечером компания шалопаев играла в прятки. Петька И. (фамилия тут совершенно неважна), зарываясь за балкой в засыпку, вывернул ногой тяжёлый свёрток, в котором (неслыханная удача!) обнаружился настоящий револьвер. Тщательно протёртый, он тайком был принесён в квартиру и спрятан под матрас, где и был найден Петькиной матерью в тот же вечер. Петька отделался скандалом и парой подзатыльников, а пистолет наутро был его отцом утоплен в вязком иле речушки Яузы с пешеходных мостков близь станции Юннатов. Так этот пистолет пропал ещё на десяток лет.
Следующий раз револьвер «всплыл» в пятидесятые годы, когда я был студентом МЭИ. На тогдашней окраине столицы, аккурат в районе станции Юннатов, строили очередной городок для метростроевцев. Чтобы проще и безопасней попасть к платформе Яуза, мостки через одноимённую речку решили укрепить, и при расчистке дна под опоры, среди прочего интересного мусора (россыпь винтовочных гильз, трёхгранный русский штык, бляха с якорем и ещё царские водочные бутылки) вытянули и предмет, похожий на револьвер и им оказавшийся. Подросток-землекоп тут же находку захапал, отнёс домой, и, не удержавшись, тем де вечером похвастался ею  своему бывшему однокласснику. Тот сразу предложившему удачливому приятелю выгодную мену. Начался торг, азартом привлекший внимание матери землекопа, поднявший крик, только чудом не дошедший до чутких ушей милиции. Землекопу уже ничего не светило, и пистолет достался бывшему однокласснику, а теперь моему однокурснику, взявшему «вину» на себя. Так пистолет появился у нас в общежитии, ночевал под матрасом. И каждый обитатель комнаты мог прихватить его на романтическое свидание и похвастаться своей крутизной перед любимой. Порой одалживали его и соседи – никто разрешения не спрашивал, так в конце концов пистолет и исчез в неизвестном направлении.
В семье незнакомки (примерно 50 лет, серое пальто, шерстяной платок на голове, без перчаток, признаков грима на лице, цвет глаз и черты лица – не определены) револьвер появился в конце восьмидесятых, когда вести «дела» без оттопыренного оружием кармана стало непрестижно, а попозже – и действительно опасно. Тогда-то её мужу и всучили на барахолке револьвер, заломив, впрочем, за него ого-го какую приличную цену. Лежал он, впрочем, без пользы, поскольку не было патронов к нему, купить их не удавалось, а может – и не очень хотелось. Потом муж умер, а пистолет остался немым свидетелем уходящей молодости.
В канун нового века старший смотритель музея Ленина Мария Николаевна Соловьёва обмолвилась в эфире юбилейной передачи о всё ещё уважаемом Вожде Пролетариата, что коллекция его личных вещей ещё далеко не полна, в частности – там нет оружия, из которого в Вождя стреляла Фанни Каплан, нет подарка солдат 195-го Ейского полка, нет револьвера, отобранного у Ленина в Сокольниках.
Незнакомка краем уха слушала эту передачу, уловила знакомое слово «браунинг» и вспомнила о старом приобретении. Раскопав на антресолях старые завалы, она нашла пистолет, по хозяйски (содой и зубным порошком) почистила его и утром, на всякий случай нарядив себя необычным образом, подкараулила у входа в музей смотрительницу и вручила ей свёрток. В конце концов, его содержимое и появилось за стеклом одной из музейных витрин с поясняющей табличкой: «Револьвер «Браунинг», № 150489 …. , принадлежавший(?) тов. В.И. Ленину».
А настоящий он или подлинный – кому известно? Наберите в Интернете «Браунинг Ленина» и на экране дисплея высветится не менее десятка предложений о продаже этого «уникального» экземпляра оружия. Купите! А надпись на рукоятку закажите сами, кому какую хочется!

                16.10.2014

САБЛЯ БУДЁННОГО

Жизнь самым причудливым образом сплетает нити наших судеб в венки, где сквозь листья буден проглядывают то огоньки цветов, то шипы и колючки. И никогда не знаешь, не ядовит ли привлекательный цветочек, и не лечебен ли яд уколовшей тебя колючки.

 Мой далёкий предок Бикбулат Тувальбаев служил в Отечественную войну 1812 года в 15-ом Башкирском конном казачьем полку. Отличился в Дрезденской битве и при осаде Гамбурга и вообще воевал отменно, хотя  в чинах до конца компании повышен не был (в аттестации сказано: «при отсутствие грамотности продвижению по службе не подлежит). В ходе Победных торжеств был награждён серебряными медалями «За взятие Парижа 19 марта 1814 г.» и «В память войны 1812 г.».  Присутствовавший при сём генерал-лейтенант граф Пётр Александрович Толстой, вспомнив расторопного башкира, крепко выручившего его однажды в боевой сшибке в одной из многочисленных стычек на территории герцогства Варшавского, расчувствовался и жаловал казака трофейной саблей.
Сабля та была не простая – её сдал при капитуляции маршал и вице-коннетабль наполеоновской Франции, владетельный князь Невшательский, герцог Валантанский, князь Вагранский, начальник штаба Наполеона Луи Александр Бертье, так неудачно шагнувший в 1815 году в окно при виде марширующих на параде полков Барклая де-Толли (не выдержал позора поражения, несмотря на пожалованный ему «в утешение» Александром І высший российский орден Андрея Первозванного).
Сабля была изящна, легка, красива, но не была приспособлена к боевой рубке – она, увы,  была не оружием, а  украшением парадного придворного мундира, и для боевого рубаки - в высшей степени бесполезна. Но «дарёному коню в зубы не смотрят», и принял её Бикбулат, и уберёг от жадно смотревших на неё разного рода завистников и начальников, кстати, предлагавших порой отменный «баш на баш» или совсем неплохие деньги.  Расстался казак с подаренной саблей только в родной деревне Сибаево, когда сослуживцы, поиздержавшиеся в чужих краях, не зная, чем отблагодарить  начальника шестого кантона поручика Аккула Биктимирова, чья штаб-квартира располагалась в этом же поселении, за поддержку их семей в отсутствие мужей, за то, что не дал их детям пропасть с голоду-холоду, попросили Бикбулата пожертвовать обществу генеральский подарок.  После этого сабля на некоторое время выпала из исторического поля зрения.
Через несколько лет, разоблачённый в сборе незаконных денег с подвластного населения, Аккула был отстранён от власти, подаренное ему имущество - частично секвестировано, и сабля вернулась к Бикбулату, но в каком виде! Клинок был сломан, расшитый серебром темляк – потерян, из рукоятки – выломан вензель венценосного владельца и пр., и пр., и пр. Раздосадованный Бикбулат с силой вонзил остатки клинка в притолоку входной двери, где он и остался на долгие годы, выполняя роль крюка, вешалки, напоминая потомкам о славных подвигах их родича. Когда дом обветшал и разрушился, последний хозяин догадался выпилить эфес вместе с частью притолоки и увезти с собой. Мне остатки приза достались уже в виде настольного пресса для бумаг: пропитанный окаменевшей смолой кусок тёмного дерева с торчащим из него металлом, увенчанным сохранившим былое изящество эфесом с остатками кружевной металлической гарды.

Не помню, как мы с женой познакомились с нашими соседями с пятого этажа. Он, Гоша, был из семьи художников. Ещё мальчиком Жору запечатлел на своём известном полотне отец, но сын по этой стезе не пошёл, выбрав технические науки. Она, Тоня, была не из художественной семьи, но всю жизнь прожила обок с людьми искусства, занимаясь разной организаторской работой, облегчая рисующим людям бытовые заботы: пусть Поцелованные Богом творят Прекрасное, не отвлекаясь! Довольно скоро шапочное знакомство перешло в приязнь, и однажды мы были приглашены в Новую Третьяковку на мемориальную выставку картин Жориного отца.
В выгородке одного из залов было развешено примерно двадцать картин, около них слонялось около тридцати приглашённых гостей, часть которых давно эти картины знали, другая часть – уже по третьему кругу их осмотревших, и несколько случайных посетителей. Все ждали фуршета, который обещали после обязательных в таких случаях льстивых панегириков.  Наконец пара-тройка ораторов высказали свои похвальные речи и умилительные воспоминания, в закуток внесли корзины с яствами и, создавая толпу и панику, большинство «любителей искусства» кинулось к накрытым столам. Несколько же человек, в основном – родственники и близкие, остались вдоль стен, осуждающе рассматривая  рвущую друг у друга бутерброды публику.
Рядом с нами оказался известный артист Государственный Михаил. Государственный - это у него такая фамилия, а прозвище, по понятной причине, - Гимн. Слово за слово – разговорились.
 Почему-то у артистов, даже совсем мне не знакомых, ко мне возникает априори какое-то интуитивное доверие. Помню, в зоопарке встретил гуляющего Николая Рыбникова – он загодя стал мне приветливо улыбаться, ну и я ему в ответ; в другой раз, проходя мимо памятника Марксу, встретились взглядами с шествовавшим мимо Николаем Грибачёвым, он поприветствовал меня первым, приподняв шляпу, а ведь ни  первому, ни второму я представлен не был. И только тогда ещё малоизвестному Муслиму я не понравился. Поздно вечером мы сошлись в троллейбусе-Букашке. Я стоял на задней площадке, он вошёл с передней, прошёл в середину салона, расстегнул своё шикарное жёлтое пальто - из верблюжьей шерсти, как мне показалось, огляделся, увидел меня, сначала угрюмо поглядывал, а потом лицо его стало откровенно враждебным и взгляды – угрожающими. Я ему представлен не был, его угрозы мне были по-фигу, и я откровенно наслаждался этой ситуацией, а немногочисленные пассажиры недоумённо на нас поглядывали. Наконец, доехав до Лихова переулка, недалеко от которого я жил, я вышел, и, созоровав, показал Магомаю язык. Но вернёмся к теме.
Беседа наша с Михаилом перескакивала с предмета на предмет, как-то зацепилась за сабли, и Михаил, посмеиваясь, рассказал нам с женой о давней истории.

Когда-то в юности, будучи совсем зелёным, лишь набирающим популярность артистом, он женился первым браком на родственнице Будённого (брак был престижен для обеих сторон) и стал вхож в его дом..
У Семёна Михайловича хранилось пара-другая сабель.  Одни остались ещё со времён Первой Конной, другими в разное время его награждали «по чину» или в связи с юбилеями, третьи - просто дарили бывшие соратники и восторженные почитатели. Сабли не были особо дорогими, антикварными, но тешили душу воспоминаниями, хорошо лежали в руке и вызывали слезливые воспоминания о былой боевой славе. Частенько, выпив стопку-другую и отыграв на гармошке, легендарный командарм снимал со стены «вострые» подарки и демонстрировал присутствующим некоторые приёмы их боевого применения. Домашние привыкли и не обращали на эти чудачества внимания, а присутствующие на трапезе гости часто пугались, восхищались и сторонились жужжащего круга двухсабельной джигитовки.

Жизнь молодого женатого артиста требовала наличия свободных денег. Ни мизерной театральной зарплаты, ни почти таких же мизерных гастрольных и от случайных халтур заработков на красоты и заплаты артистической жизни не хватало. Тут-то  предприимчивые юноши, сам Михаил и два его закадычных друга, придумали способ подработки - разновидность фарцовки, которая позволяла  не только сводить концы с концами, но и класть на трудовую горбушку хлеба довольно толстый шмат нетрудового сала.
Они торговали раритетами.
«Раритеты» они делали сами.
В те годы по Москве ещё гуляли остатки трофеев Великой Отечественной. Конечно, всё стоящее осело в надёжных местах и жадных руках, но мелочи, типа сабель, штыков, ножей, разных блях, фляг  и табакерок, ещё было множество. Они не лежали на прилавках комиссионок, но по подворотням, да ещё по рекомендации, всегда можно было приобрести что-нибудь стоящее. Да и с Гражданской и Первой империалистической по квартирам хранились и прятались сабли и шашки арестованных командиров, где-то хранились и тайком распродавались реквизированные тесаки и шпаги, попадалась даже военная утварь ещё царских придворных служак.
Молодые предприниматели разыскивали и практически за бесценок покупали клинок, в меру сил отчищали и облагораживали его (поначалу даже кирпичом чистили) и приносился на показ маршалу, рекомендуя находку как «историческую вещь». Мэтр ругался, обзывал молодёжь молокососами, дураками, ничего в благородном оружии не смыслящими, но вещь в руках вертел, иногда даже фехтовал ею – а это всё, что было нужно. Гимн выписывал бумагу, удостоверяющую, что усатый военачальник пользовался данной единицей вооружения, и она вновь отправлялась на рынок, но теперь уже по гораздо более высокой цене. Предприятие процветало.

Всякое дело, если им долго заниматься, начинает требовать к себе более квалифицированного подхода, заставляет обращать внимание на ранее не замечаемые детали и особенности, более тщательно отбирать вещи, с которыми предстоит работать, начинает требовать души, и потому подготовленный к продаже продукт всё трудней и жальче становилось отдавать в чужие руки. Уже кое-что хотелось оставить себе – так начинаются коллекции.
Так получилось и с нашими охламонами. Теперь они не покупали первую попавшуюся железяку, они отбирали «экземпляры». Научились отличать массовые изделия, от малосерийных, малосерийные – от штучных, мануфактурные – от ручного труда. Иногда по изгибам эфеса или клинка уже угадывали мастера или место производства, стали интересоваться узором стали, проявляющимся  на лезвии. Объём продаж стал падать, но продажная цена – расти. Теперь уже и Заслуженный Кавалерист меньше ругался, частенько засматривался на приносимые клинки, а некоторые даже просил оставить за собой. Приходилось, терпя убытки, идти ему навстречу, но не губить же дойную корову?

Тогда-то и всплыла давняя история о шпаге, сданной при пленении Невшательским князем графу Толстому.
Дальний потомок князя, избрав по жизни театральную карьеру, приехал с небольшой труппой на один из российских фестивалей, после которого, по доброй традиции, во время обмывания настоящего или мнимого успеха (кто разберёт этих театралов!) проболтался о своём высоком происхождении во-первых, и о позорном факте сдачи в плен своего сиятельного предка, во-вторых. При этом упомянута была и  «уплывшая» в Россию сабля, и оставшийся у предка кинжал из того же комплекта. Кинжал лежал в семейной витрине раритетов и растравлял рану, напоминая о позорном прошлом и бесславной судьбе своей боевой сестры. Родичи артиста, узнав о российских гастролях, просили молодого лицедея навести справки в русских музеях, но безалаберный француз, заглянув в пару коллекций, понял, что в России накопилось столько трофеев, что искать в них родовую вещь бесполезно и накладно: ему уже штук пять настоящих Бертьевских шпаг предлагали с приложением довольно внушительных документов, вернее, их копий, оригиналы которых почему-то были исполнены на русском языке. Гимн, присутствовавший на том междусобойчике, намотал на ус французскую докуку и теперь, обделывая сделки в своём бизнесе, целенаправленно приглядывался к проходящим через его руки шпагам: чем чёрт не шутит!

Тут и я отличился, поведав новому знакомому о судьбе интересовавшего его оружия, упомянув, что как таковой шпаги уж давно нет – остался лишь обломок клинка, всаженный в дерево, с остатками некогда кружевного эфеса. Обещал  показать и раритет, но не случилось. Хоть мы и обменялись телефонами, но не встретились более - жизнь закрутила-завертела и меня, и моего собеседника.
Всё же Михаил, по-видимому, где-то, кому-то обмолвился о нашем анекдотичном разговоре, потому что ко мне периодически стали поступать «тематические» звонки. Голоса в трубке называли себя секретарями Маршала, но говорили каждый раз в разных звуковых диапазонах. Не думаю, что у отставного военного, даже в таких больших чинах, может быть столько секретарей! Каждый интересовался, жива ли у меня французская сабля и не собираюсь ли я её продавать. Так или иначе, я всех отшивал, хотя намёки на дорогое вознаграждение и заинтересованность Самого, собирающего свою коллекцию, звучали явственно. Вдобавок к денежной компенсации сулили даже одну из подлинных легендарных сабель с выгравированной дарственной надписью Маршала. Но, представляя его по рассказам Миши и отзывам более близко знакомых с ним людей (например, Н.В. Брусилова, вдова известного полководца, писала: «Из прежних (приближённых Сталина) один Будённый удерживался, но он добродушен и глуп – никому не опасен»), этим посулам не очень верилось.

В то время у нас в квартире висели «на передержке» пара тёткиных картин, которые, по решению племянников, надлежало продать и на вырученные деньги обустроить тёткину могилу. Все племянники радели об их продаже и присылали «на смотрины» возможных покупателей и их консультантов. Бегло взглянув на тёмные полотна, любители просили разрешения осмотреть и другую  нашу живопись, развешанную по разным комнатам.  Гужавин, Бубликов и любимая нами Амосова – художники Серебряного века, пусть и не первого плана, нравились посетителям больше античных сюжетов тёткиного наследства. Мы, конечно, разрешали, провожали гостей по комнатам, но вплотную за ними не ходили, то и дело отлучаясь по своим делам. В одно из таких посещений наш раритет и уплыл в неизвестном направлении. Поскольку обнаружилась пропажа не сразу, а посетителей мы не фиксировали и кто конкретно их направил к нам  не устанавливали, претензии можно было предъявлять только к самим себе. Так что обещанная сабля Будённого, которая более зрелищно, чем обломок шпаги штабного наполеоновского генерала могла бы украшать наш ковёр, так нам и не досталась.

Остались у меня от предков только громкое имя, да славная родовая фамилия. Согласитесь, тоже немало!

               
               
                15.12.2012


СЕКРЕТ УСПЕХА

Пуговицы, как известно, изобрели китайцы.
Этот талантливый народ много чего наизобретал: бумагу, порох, ножницы, наконец. Сами китайцы говорят, что и радио они изобрели, причём лет за триста до Попова и Маркони. А не знали мы об этом потому, что жили они за Великой стеной и новости до Европы доходили с б-о-о-о-льшим запозданием. Тем более, что самим китайцам до европейцев  вообще дела не было. То ли дело – японцы. И под боком, и всё время в дела вмешиваются, да и внешностью похожи: всё время хвастаются, что у них прищур уже.
Так вот, о пуговицах. Вы видели китайские монеты? В них посередине – дырка. Это потому, что китайцы не додумались до кошельков и карманов. В руках деньги носить неудобно, и, чтобы не терять их в разных жизненных передрягах, китайцы сделали в них дырки и пришивали их к одежде. Очень удобно: оторвал – и заплатил.
Однажды бедный китаец Ли, боясь потерять последнюю монету, оплошно пришитую к самому краю одежды, продел её в дырку другой полы – так родилась пуговица.
Много позже завистливые европейцы, вечно примазывающиеся к приоритетам, стали делать в пуговицах четное число дырок, утверждая, что так их можно пришивать не через край, а за серединку, что гораздо удобней. Странно, но их решение прижилось. Ещё более странно, что  ни в каких других случаях никто подобных решений не предлагает: никто, например, не делает вилку с двумя ручками. И уж совсем странно, что никто до сих пор не предложил делать число дырок в пуговицах нечётным или больше четырёх! Ну, да не в этом дело.
Произведя фурор в галантерее, это изобретение повлияло и на судьбы народов, но в совсем другом, неожиданном, направлении, а именно – в демографии.
Дело в том, что одежда наших восточных соседей крепилась на шнурках, вязочках или тесёмочках, которые можно, как известно, завязывать либо бантиком, либо узелком. Восточные женщины, если не хотели, чтобы восточный мужчина, пусть даже муж, до них дотрагивался, затягивали свои шнурки такими узлами, что распустить их быстро в подходящий момент было невозможно никак. А пуговицы? Раз – и одежды на пол!
Китайцы, повторяю, жили за каменной стеной, и делиться своими изобретениями даже с похожими на них соседями не спешили. И, пока японские разведчики не выкрали секрет пуговицы,  успели нарожать столько маленьких узкоглазых желтеньких китайчат, что не только японцы – мир ахнул!
Вот почему китайцев так много до сих пор.

                19.06-04.07.2010

 
СТАРАЯ ШТОРА

Старая штора досталась нам по наследству. Когда-то она была красива, а сейчас – потускнела, посеклась, но по-прежнему исправно выполняла своё функциональное назначение.
В Велигоже мы жили на первом этаже. Большое окно выходило на проходной двор, через который всё время шастали обитатели трёх двухэтажных домков на работу и обратно, на перерыв и снова на службу, и по нескольку раз на дню в околодомовый маагазинчик. Рядом трудолюбивые эмигранты строили потайную дачу тульскому олигарху, баба Аня носила туда-сюда молоко и собранные для её коровы объедки, весь день над асфальтовой площадкой был разбрызган гомон играющих детей.
Вольно или невольно взгляды обитателей этого жилого островка, отселенцев из мемориальной зоны, притягивались к нашему окну. Жизнь наша, редко наезжающих вторженцев большого города, притягивала тянула к сравнениям, обсуждениям и осуждениям.
Но Старая штора надёжно отсекала нас от постороннего любопытства.
Днём она была отдёрнута – даже прямо в окно бьющее солнце не проникало вглубь комнаты. Со света в темноту ничего не было видно, а нам глаз радовала и разросшаяся под окном малина, и заросшая без ухода полевым разнотравьем детская площадка за асфальтом, и поовражный лес поодаль. На этом фоне терялись и вездесущие гаражи, своими торчащими прямо из высокой травы крышами напоминающие невиданного размера грибы.
Другое дело, когда зажигали свет. Тут уж мы были как на ладони – и штору приходилось задёргивать.
Ночью штора преображалась. Казалось – она вспоминала молодость: томно колыхалась, таинственно перебирала складки, сумерками скрывая выцветшую судьбу.
В начале лета ночи стояли светлые. Их объёмное свечение сквозь окно было затенено сверху нависающим наличником, поэтому изнутри штора казалась тёмной сверху и светлела книзу. Окно выходило прямо на млечный путь, и его звёзды прорывались сквозь полотно игольчатыми лучиками и располагали, при бессоннице, к неторопливым раздумьям.
Казалось странным, что эти звёзды были видны и в непогоду, когда небо было затянуто серыми облаками. Однажды я встал, отдёрнул штору и убедился, что за стеклом никаких звёзд не видно. Это сквозь мелкие дырочки посекшейся ткани проникал заоконный свет.
Это открытие не принесло мне разочарования. Я ещё больше зауважал старую штору, даже старость свою превращающую в романтику, наполняющие наши уставшие души вселенским покоем.
               
                20.05.09.

СТАРЫЕ ОДЕЯЛА

Старик любил старые, притёртые к нему долгой жизнью, тёплые вещи. Даже летом он с удовольствием накрывался старым ватным одеялом. Это, впрочем, было не одеяло, а один из двух бывших польских (удивительно недорогих) спальных мешков, купленных неожиданно и без очереди в недавно открывшемся в конце Ярославского шоссе спортивном магазине. Хотя новый спортмаг стоял на первой линии, его посещали редко. У строителей метрогородка, где он располагался, было не очень густо с деньгами, и даже если появлялись кое-какие их излишки, тратились они на более чем спорт возбуждающую жидкость. Прочие москвичи тоже появлялись в нём редко и случайно: в семидесятых годах редкая птица из разряда общественного транспорта «долетала» до кольцевой дороги.
Это было время, когда старик был молод и полон сил, оба его сына входили в подростковый возраст, и пора было приобщать их к туризму: уже имелось в наличии два велосипеда, была куплена двухместная палатка советского производства – если ставить её, приспустив по высоте, умещалось поперёк четыре человека, то есть вся семья. В мечтах маячила байдарка, и потому купленные мешки были не просто кстати, но и заметно приближали розовые мечты бедного обывателя о полезных, эффективных, максимально дешёвых дальних (по тем временам) путешествиях.
Странная дешевизна спальников почти исчерпала отложенную на непредвиденные расходы сумму, но доложив к ней пару купюр из «продовольственного» отклада в соседнем отделе удалось совершить ещё одну, казавшуюся рискованной, но впоследствии одобренную женой покупку: ярко алый комплект: тенниску и шорты  из мягкой и не мнущейся ткани  знаменитой австрийской фирмы «Белая лошадь» - прямо обвал цен случился в этот день в магазине!
Дед никогда не играл в теннис, но тенниску от этого костюмчика носил  как модный верх, а шортики – как удобные штаны летом, и как (простите!) теплые нижнее бельё – зимой. Трусики кончили свой век половой тряпкой, а тенниска нет-нет да и всплывает в дачном бельевом шкафу – истёртая по швам, утончившаяся до сетчатости, но по-прежнему такая уютная до сих пор, что дед с удовольствием снова и снова донашивал её, а жена его, которую язык не поворачивается назвать «бабушкой», ворчала на это, но тоже жалела красную рубашонку, и, постирав её в очередной раз, откладывала в кучу «второй очереди глажки», откуда она и всплывала периодически в  поле дедова зрения…
Удачна была и конструкция купленных мешков: они были мешками только при застёгнутой молнии, но если её расстегнуть – превращались в «двухспальное» ватное полотнище, постелив которое под себя и накрывшись вторым таким же, оба родителя и двое детей ночевали в палатке вполне комфортно. Один недостаток был у мешков – металлическая застёжка: даже в самый жаркий день лета она неприятно холодила разнеженную сонливой теплотой кожу.
Дети выросли – мешки обветшали, утонились до просвета, края обтрепались и бахрома их не была видна только благодаря запрятыванию их в пододеяльник..
Один мешок, сверкая яркими накладными заплатами, заблудился в катакомбах бабушкиных хранилищ, ожидая процесса пришивания к нему новых разноцветных тряпочек, что превратило бы его в красивое лоскутное одеяло «а ля рюсс». Второй же спальник, сподобившийся более консервативной судьбы, продолжал служить одеялом. Укрываясь им, дед ощущал едва уловимые запахи былых походов, горьковатый привкус несбывшихся надежд и тонкое послевкусие ушедшей молодости. Эти уютные воспоминания убаюкивали, навевали дремоту, успокаивали неясные тревоги и нажитые днём боли, и приходил сон – неглубокий, но освежающий и покойный…
К семейным одеялам вообще в семье деда относились с почтением. Хотя старшему сыну  уже было вот-вот пятьдесят, а младший шагнул уже пару лет за сорок, их младенческие одеяла ещё хранились в бабушкином хабаре. Сначала мать хранила их как реликвии, а по прошествии времени стала использовать их как гладильную подкладку или для укутывания консервируемых банок и на другие мелкие семейно-утилитарные цели. Отец же, в силу нынешнего возраста называемый здесь дедом, мечтал выкроить их этих одеялец необычную жилетку, тёплую поддёвку под зимнее пальто или, на худой конец, кацавейку для работы на воздухе. Мечты эти не сбылись: жилетки вышли из моды, пальто стали продаваться уже с поддёвками, а на роль кацавеек накопилось столько старья, что проживи дед ещё одну жизнь – всё равно не работал бы в саду без тёплой одёжи.
Хранится в семье и старое солдатское суконное одеяло времён чуть ли не первой мировой войны. Фиолетово-синее, как старые выцветшие чернила, оно до сих пор при стирке выделяет, как каракатица, неисчерпаемые запасы фиолетовой краски. До недавнего времени оно честно служило деду по прямому назначению в экспедициях и походах, а сейчас выполняет в семье ветеранскую службу: кладётся для выравнивания под обеденные скатерти.
До недавнего времени существовал и коричневый аналог этого солдатского одеяла, протершийся донельзя (что и позволяло датировать годы его рождения временами первой мировой войны), распадающийся на нитки, вернее, на их обрывки. Поэтому он был разрезан на куски и использован для вытирания подошв у дачного порога и, вконец истёршийся, был заложен в компостную кучу во имя создания условий будущего урожая.
Надеюсь, теперь вам понятно, что дед даже летом спал под ватным одеялом не потому, что был дряхл и болен, а потому, что был верен своим друзьям, даже неодушевлённым; своей памяти, связывающей поколения в единую семью; своим принципам, помогающим ему жить и выжить, которые он так и не сумел сформулировать точнее и проще, чем это записано в  великой книге жизни – Библии.

                12.12.2010


СТАРЫЙ ДИВАН

                Лидии Владимировне Бибиковой

Тётка Лида, ассирийка с орлиным взором, была последней из владельцев квартиры в Малом Каретном, ставшей вскоре после Красной Революции коммунальным приютом для семи семей.
Работала она в театре, бывшем Камерном, начальницей отдела кадров, унаследовав эту должность после смерти матери, многие годы руководившей этим же отделом, так что понятия Камерный театр (употребляемое обычно потомками старой интеллигенции), Театр Таирова (у театральной богемы) и Театр Бибиковой (бытующее среди рядовых служителей Мельпомены) можно было считать синонимами одного и того же заведения.
В соответствии с колебаниями линии Партии, финансовыми проступками, аморальным поведением или неправильной идеологической ориентацией менялись режиссёры и директора, но неизменными оставались принципы Тёткиной кадровой политики и потёртая, ещё для матери привинченная «медная» табличка с её фамилией на третьей площадочке служебной лестницы.
Кроме официального положения, тётка  (в Театре её, конечно, звали только по имени-отчеству или, провинившись, и то за глаза – Крокодилом,  только двум-трём подругам, работавшим с ней ещё со времён войны, было разрешено обращаться к ней «Лидуша!») слыла изустным хранителем истории и традиций Театра. Она помнила не только официальные биографии тех, кто когда-нито работал в нём, (что не удивительно при её должности), но и все сказанные в святых стенах фразы, их авторов, обстоятельства и время произнесения, была в курсе имевших место ухаживаний, грехов, грешков и связей актерской братии на стороне, причём - не сплетничая, не выспрашивая, не проникая ни в какие щелки. Всё это стекалось к ней как-то стихийно, как бы  ниоткуда, и навеки запечатлевалось в её мозгу для театральных потомков.
Тётка беззаветно любила Театр, хотя никогда не говорила об этом, и, даже находясь дома, душой всегда была в нём. Ей были одинаково милы (и со временем всё милее) театральные люди; вещи, которых они касались; костюмы, которые они носили и музыка, которую они слушали. Декорации, хранившиеся в отчуждённой под склад соседской церквушке, она узнавала даже с изнанки. Храня память ко всем артефактам, связывающим её с этим романтическим снаружи и порой таким грязным с изнанки миром, она любила не только интерьеры и театральные запахи, но даже лекарства, которыми лечились Великие. Помню, как редкие тёткины простуды оборачивались для нас серьёзными проблемами - мы вдоль и поперёк обшаривали аптечные склады Москвы в поисках красного стрептоцида, хотя фармацевты приличных и неприличных аптек уже не помнили и самого такого названия.
В силу перечисленных обстоятельств Тётка числилась в Театре Гегемоном, презирала изыски и подёнки-псевдоновинки режиссёров, потакала любимчикам, а распоряжения директоров выполняла с ворчанием и обязательной критикой, которая, впрочем, в большинстве случаев содержала более правильные и эффективные решения.

Об одной вещи, жизнь и история которой теткиными попечениями продолжается до сих пор, я и хочу рассказать.
Стоял в Голубой гостиной театра диванчик. Уж так получилось, что при сборах труппы тогдашний режиссёр располагался рядом с ним на стульчике, а на диван присаживалась его очаровательная жена - Прима, так трагично закончившая свою карьеру и жизнь.
«Диванчик» - это было ласковое прозвище посадочного полуаэродрома стиля ампир, на котором свободно могли бы уместиться актёров восемь, а актрис-травести – и все десять. Вначале, после трагедии с Корифеем-режиссёром и его не менее талантливой женой-Комиссаром, на диванчик боялись садиться из суеверия. Потом привыкли не садиться вообще и, в полном соответствии с законом «С глаз долой – из сердца вон!», диванчик «поплыл» по периферии театральных трущоб.
Сначала его передвинули с красной линии вглубь гостиной, к стенке, поближе к выходу. Потом он как-то незаметно оказался в актёрской комнате отдыха, где полностью испытал сладости и горечи служения богеме: был и столом, и кроватью, и супружеским и несупружеским ложем и даже подобием сцены и её реквизита. В этих перипетиях ампирные кренделя потускнели и облупились, ткань посеклась, одна из ножек сначала подвихнулась, а затем и вовсе куда-то сгинула: вместо неё левый угол подпирала тумбочка для чистки обуви из позабытого спектакля «Белый лотос». В конце концов, его боковины и спинку очередной декоратор использовал для оформления интерьера церкви в какой-то постановке, а сидушку выставили на лестницу. Там-то её увидела и мгновенно узнала тётка Лида. Разразился скандал.
«Это рухлядь!» - кричал завхоз, пиная разваливающуюся козу сиденья.
«Это святыня!» - не менее громко кричала неистовая ассирийка – «На ней сидела сама Алиса Коонен!»
«В гробу я видел вашу Алису» - сделал ошибку хозяйственник, после чего был уличён в невежестве физическом («Вас тогда и в театре не было!»), культурном («Так не говорят о Гениях!»), нравственном («Хамить мертвым – нечистоплотно!») и христианском.
Тут еврей-ключник сделал вторую ошибку, признавшись, со злорадством, в своём иудаизме.
Новый завхоз появился в Театре спустя месяц, а ободранная и хромоногая сидушка, отбитая в перепалке, отошла в собственность Тетки и была торжественно перевезена на Малый Каретный. Местный дворовый умелец старую обивку заменил на новую полосатую тиковую, пружины перетянул, по бокам им же были сооружены спинки из прессованной стружки и «гадкий утёнок» превратился в отличную кровать. Ложе с должным пиететом и большими трудностями было втиснуто в красный угол перегруженной мебелью тёткиной комнаты. Перегрузка образовалась уже давно: в результате предыдущих уплотнений последней наследнице досталась не самая большая и удобная комната, куда, по мере естественного ухода из сущего мира её родственников, переносились остатки в самом прямом смысле «прежней роскоши». Потасканные, разрозненные, но дорогие, как память, вещи оставляли Тётке для передвижения узенькие извилистые проходики, по которым двигаться можно было только по одному и боком. Втиснуть в этот минимузей довольно объёмную кровать было верхом искусства, да и донести её до предназначенного места ничего не разрушив, не разбив, не ушибив кого-нибудь, могли бы только грузчики самой высокой квалификации или ничего в этом не смыслящие, но отважные на решения Лёнечка Ткачёв, Виталий Тимофеев и я, названные тёткины «племянники». «Виртуозы Москвы» лестно обозвала нас Тётка, введя в обиход культурного наследия этот термин задолго до Спивакова.
Кто только не спал на этой кровати! Вернувшийся из армии Виталий, поступающий в аспирантуру к Ландау саратовец Ленька, мы с Татьяной во время ремонтов нашей комнаты, Лёнька, уже работающий в Дубне, с женой Ольгой во время визитов в Москву и транзитов через неё, саратовчанка же Татьяна Асейкина – тогда начинающая актриса, и многие другие. Но даже когда насельников не было, Тётка на этой кровати спала редко. Вечерами она допоздна читала в кресле у торшера, порой и засыпала в нём, а проснувшись – устраивалась на утлом диванчике, пристроенном рядом. Съёжившись, поджав ноги, явно неудобствуя, но – не перебираясь на кровать. Причину этого я понял много позже.
Шли годы. Тётка старела, старела, да и своим чередом умерла. И Алисина кровать «по наследству» перешла к нам. Мы к этому времени осваивали свой картонно-фанерный «особняк» на участке и оттараканили кровать туда, в Талдомскую тьмутаракань. Спали мы в одной комнате на отслужившем детском раскладном диване, а кровать поставили в другую, «гостевую», куда гости, из-за дальности расстояния, приезжали не чаще двух раз в год.
Годы шли, мы тоже старились, и в очередное лето меня достал артрит-артроз или чем-то на них похожая болячка плечевого сустава. Сволочная травма днём просто создавала неудобства, не позволяя двигать рукой куда надо, но ночью сустав и мышца разрывала боль, которую не снимали ни мази, ни таблетки, ни припарки, ни универсальные народные средства. Никак нельзя было пристроить руку поудобнее!
Чтобы не беспокоить жену бесконечными переворотами, охами, скрипом зубов и чертыханием, я перебрался в гостевую, на «Алисину» кровать, и тут мне открылся секрет этой старой мебели.
Изначально диванчик, как и весь гарнитур Голубой гостиной, изготавливался не для повседневного употребления, а как украшение. Конечно, на нём можно было и сидеть, но главными его функциями всё же  были услады глаз и души. Для этого, кроме резных ампирной спинки и подлокотников, само сидение было выполнено крупновыпуклым, похожим на спину сельдяного кита, изготовившегося к прыжку на косяк зазевавшихся ивасей. Под эту форму были изготовлены из хорошей стали и пружины, повыше и помощнее в центре и похилее – на периферии. При хорошо выполненной работе время не властно над потребительскими свойствами изделия: и через много лет и нескольких перетяжек превращённый в матрас диванчик всё также упруго гнул спину.
Кстати, о перетяжках. Когда мы поженились, кровати у нас не было, и спали мы тоже на пружинном матрасе, в котором из-за многолетней службы пружины уже не пружинили, а просаживались до основания. По просьбе бабушки Юзи кривоглазый сосед по двору дядя Ефим «перебрал» матрас: заменил прогнивший шпагат, выправил и закрепил пружины, перебил обивку, причём после каждой операции гордо предъявлял свою работу мне, нутром чуя главного заказчика, хотя я ничего не понимал ни в перетяжке, ни в технологии выправки пружин. И что же? Через месяц обновлённый матрас вновь стал деревянным ящиком с проваливающимися до упора свитыми проволоками.
Но вернёмся к диванчику. Спать на горбатой спине отставного гарнитурного солдата было невозможно. Единичный «спящий» всю ночь съезжал с горба в разные стороны, причём не обязательно туда, куда съезжали подушка или одеяло. Вдвоём спать было ещё хуже: во-первых, тела раскатывались по обе стороны пузатого холма, который всю ночь торчал между ними. Во-вторых, скатившись, каждый мостился уже не на пружинном ложе, а на узком ребре деревянной силовой коробки, нависая определённой частью телёс над холодящей их пустотой. Ребро, с точки зрения механики, служило осью, вокруг которой сжатые пружины выталкивали тело пытающегося заснуть человека на пол. Падать, естественно, не хотелось, и приходилось, забыв про сон, всю ночь балансировать, стараясь укротить гордящиеся своим качеством пружины.
С больной рукой спать было совсем невозможно. Чтобы успокоить боль, приходилось искать для плеча исключительное положение, при этом почему-то рука обязательно располагалась поперёк горба, работая на перелом, и из плеча боль уходила в локоть. Впрочем, к истории диванчика это уже имеет весьма отдалённое отношение.
Упомянутую выше открывшуюся мне истину другие люди может быть постигли уже давно, но для себя я сформулировал её только после описываемых событий. Заключается она в том, что вещи, выполненные для украшения, не следует использовать для удовлетворения нужд повседневного быта.

Вот и закончился мой небольшой рассказ о старом диване. Как поймёт проницательный читатель, это рассказ не только о диване, и даже совсем не о диване, а… Впрочем, как писал ныне почти забытый французский просветитель 18 века Шарль Луи Монтень: «Никогда не следует исчерпывать предмет до того, что уже ничего не остаётся на долю читателя. Дело не в том, чтобы заставить его читать, а в том, чтобы заставить его думать…».

Рука не то, чтобы перестала болеть – мы как-то договорились с болью и стойко переносили друг-друга согласно расписанию. Спали мы, ночуя на даче, опять в своей комнате и, просыпаясь тёмными длинными осенними ночами, слышали иногда, как жаловались и скрипели в Гостевой, сетуя на свою невостребованность, качественные пружины Старого диванчика. 

                04.09.2010, Москва-Талдом.


ХОДИКИ

Ходики висели на стене и иногда «ходили». То есть внизу циферблата у них туда-сюда болтался грузик на верёвочке, и если долго на него смотреть, то казалось, что туда-сюда ходят маленькие ножки в башмачках.
Зачем они висели на стене – никто не понимал. Конечно, можно считать, что это было красиво: на лицевой планке раскрашенная картинка изображала лес, горы, небо в облаках и речку. Кудрявые облака были похожи на барашков, река текла не с гор, а на них, а лес был таким зелёным, что хотелось зажмуриться. Но для красоты можно было повесить и картинку с преображенского вернисажа или фотокарточку с рекламной женщиной, раздетой настолько, что было непонятно, что она рекламирует.
Их взаимоотношения с людьми были просты и незатейливы. Люди периодически подтягивали им гири, за что ходики показывали человекам цифирки, которые те уважительно называли «время». Что это такое, никто не  знал, но ходили слухи, что людям его всегда не хватало, то есть это - «время» - было чем-то важным. Время можно было беречь, хотя ни один банк не принимал его в депозит. Время обладало юмором, преимущественно чёрным, потому что иногда играло с людьми злые шутки.
Отблеск этой важности отражался и на ходиках, которые сначала стали позволять себе некоторые дисциплинарные небрежности – стали то отставать, то торопиться, зарастать домашней пылью, а потом и вовсе встали. А поскольку художественные вкусы к тому времени изменились, ходики были безжалостно выброшены на помойку.
Незавидна доля периферийного терминала! Кому нужны висящие на стене ноги, ходящие, но никуда не идущие? А время научились показывать и мобильные телефоны, и якобы бегущие (куда?) строки компьютеров, и даже разнообразные башни больших и малых городов: многим нравится показывать то, о чём они представления не имеют!
Но люди сентиментальны. И в деревенских избах, на тысячах дач и в уютных старушечьих спаленках больших и малых городов продолжают «ходить» тысячи тикалок, под которые так уютно засыпать. И старых, и новых; с прежними гирями и на батарейках;  с кошками, «стреляющими» глазками, и с кукушками, которые в последних моделях не кукуют с 22 до 6, чтобы не будить чутко спящих граждан.
И рука не поднимается избавиться от этих неодушевлённых родственников. 

                17.06.11


ЭТИ МАЛЕНЬКИЕ ИЗБУШКИ

Из всего городского транспорта я менее всего люблю метро. Да, быстро, но ничего не видно, эмоционально неинформативно. Теряется привязка не столько географическая, сколько историческая, а, значит, выигрывая физическое время, напрасно теряем его социальную суть - важную составляющую жизни.
Троллейбусы ходят по главным улицам, маршрут их быстро приедается. Троллейбусом, от края до края, интересно ездить редко – замечаешь особенности архитектуры и успеваешь осмыслить изменения в ней.
То же и автобусы, да не совсем так. Во-первых, маршрутов больше, все не осилишь, и всегда есть возможность выбрать что-то новенькое. Во-вторых, они иногда забираются в такие окраинные дебри, что начинаешь сомневаться, в городе ли ты вообще.  А иногда и посреди города в такой кавардак, запустение, нагромождение глухих стен, ржавого металла и пыльных тополей завезут, людей не видно, и диву даёшься – зачем это место?
Милей всего трамвай. Бежит весело зелёными бульварами, живописными городскими закоулками, с горки – на горку, от церковки – к церковке, от мостика – к мостику. Позванивает, позвякивает. Волшебные рельсы вдруг свернут в такой закоулок волшебный, что вздрогнешь! Сказка - не сказка,  что-то похожее на давно знакомое, уже виденное и прожитое, до сих пор таившееся в дальних закутках памяти. Иногда рельсовые линии перекрещиваются, и в этих местах вдруг обращаешь внимание на какие-то неприметные избушки, метра четыре площадью всего-то, три окна на три стороны, с четвёртой – дверь. Большей частью окна тусклы и двери заперты, но иногда у околодверного огромного ларя (с песком?) ворочаются обязательно толстые бабы, разбирая какие-то шесты, лопаты, крючья. Кем и когда около таких домиков разбиты грядочки под окнами и засажены позже самим себе предоставленными цветами? Растения хилы без ухода, но выживают и как-то подчёркивают запустение и обычное одиночество этих теремков. Иногда из их труб тянется дымок, видно топится печка, но людей опять не видно.
Замечая эти домишки, я часто думал, что хорошо бы и уютно поселиться в одном из них, спокойно и несуетливо писать что-то давно задуманное, большое и продолжительное, значительное для себя, с надеждой, что может быть когда-нибудь это написанное будет значительно и для других. Труд непостоянных обитателей этих жилищ, видимо,  необременителен, раз их почти не видно, так что занятиям  литературным сильно не помешает, а какая-никакая зарплата позволит скромно существовать.
Последние годы эти уютные избушки стали заменять на вагончики на металлическом каркасе, которые, потеряв во внешней привлекательности, были, видимо, долговечнее и технологичнее. Но частота появления людей около них не изменилась, и всё также вдоль их стен на неухоженных грядках пытались выжить кем-то посаженные кусты, и так же большей частью неухоженные стёкла окон вызывали недоумение и толки о пользе этих учреждений. Прежние романтические впечатления такие железные домики не навевали, но что-то осталось. А прежних деревянных домушек было  жаль, как жаль оставленных далеко во времени игрушек детства. Иногда нет-нет, да мелькнёт, иногда в самом неожиданном месте уютная, вросшая в землю, непонятного назначения избёнка. Да не где-нибудь в захолустье, а в самом центре урбанизации: то под памятником Рабочему с Колхозницей, то близь уже разрушающегося олимпийского стадиона.
Недавно над таким  обиталищем я заметил гордую вывеску. Не поленился, вылез на следующей остановке, протопал несколько назад и уже издали смог прочесть её содержание. «Стрелочный пост» - так, оказывается, называется это рабочее место трамвайной сети.
Подобные уютные избушки, вызывающие ностальгию или желание пожить в них и поработать, но ещё более миниатюрные, предназначенные для хранения нехитрого садового скарба, я встречал и на некоторых бульварах. Долго радовала глаз такая будочка  при впадении  улицы Кибальчича в Проспект Мира, по сей день прячется под кустом сирени неприметная кирпичная сараюшка в начале Рождественского бульвара, пугает запахами переделанная в туалет её сестра за станцией метро «Кропоткинская», а  одна из них, у Останкинского пруда, благодаря «Альтисту Данилову» прославилась вкусными и недорогими пончиками, потому не только сохранилась до сих пор, но и по-прежнему торгует теми же вкусными кругляшками.
Любовь к маленьким «технологическим» избушкам появилась у меня ещё с Урала. Жили мы, привезённые в эвакуацию, в старом горняцком поселении, которое называлось Турьинские рудники. Рядом начали строить огромный завод, при нём – так называемый соцгород, в только что построенную школу которого маму и назначили работать. В школе же нам выделили квартирку-пенал из маленькой удлинённой комнатёнки, в треть её – кухоньки, без двери продолжающей комнату, большую часть которой занимала плита, и небольшой загогулины, в которой должен был разместиться  санузел, оставшийся недостроенным и недооборудованным. 
Но это была крыша над головой! Другие и этого не имели.
Школе отвели большой двор, в лицевом углу которого был выгорожен небольшой участочек, на котором с незапамятных времён стояла незатейливая построечка – водокачка. Земля вокруг неё была замощена толстыми плахами. С двух сторон избушки торчали трубы, из которых. с улицы, народ набирал воду. Навесив на железный крюк трубы ведро, следовало постучать в окно, и сидящий внутри водовед откручивал и закручивал кран. Белая от напора струя била в дно, взбивая пену, и чтобы наполнить ведро до краёв, водосмотр должен был, по команде владелицы ведра, регулировать поток. Тут начинались раздоры, поскольку в будке обычно находились «вечные» гости с недоговорёнными темами и водомеру было не до регулировки.
Обычно воду населению наливали бесплатно, но периодически начальство спохватывалась, что вода – это не сало для мышеловки, и вводило талоны. Тогда баталии у водокачки переходили в горячие перепалки с громогласно высказываемыми невоспроизводимыми и недвусмысленными пожеланиями начальнику Горхоза. Внизу окошка была маленькая форточка, в ладошку,  через которую и платили за воду малую мзду, но вскоре, как правило, от неё отказывались: хлопот становилось больше прибыли – деньги стремительно дешевели, да и раздражать население, без того издёрганное, недосыпающее и недоедающее, было ни к чему.
С третьей, уличной, стороны тоже была выведена труба, более толстая. Она нависала над большим корытом, долблёным из цельного ствола. Из колоды поили лошадей, тогда их было гораздо больше, чем машин. Труба была подвешена высоко, кончалась кожаным мешком без дна, и с её помощью необходимые и уважаемые тогда водовозы заливали свои бочки, выстраиваясь нескончаемым обозом вдоль обочины.
Сама избушка водокачки была ладно скроена и на совесть сшита из красноватых лиственичных брёвен и чем-то приманивала: может, устоявшимися теплотой и уютом, которых в нашей квартирке с водопроводом явно не хватало. Особенно привлекательна она была зимними вечерами, когда через её обледенелые окошки мерцал желтый тусклый свет, заставляя блестеть обледенелые плахи, голубела обросшая льдом питьевая колода, а с  крыши свисали невиданно длинные сосули, к весне дораставшие до земли.
Через пару лет водокачку закрыли, «законсервировали», но избушка так и осталась стоять, слаженная из крепкого леса знающими своё дело лесовиками, под замком, но не заколоченная и таинственная. Таинственная потому, что порой по каким-то нуждам туда наведывались непонятные люди. Что они там делали, неизвестно, но не ночевали, хотя нуждающихся в ночном  пристанище  в то время по городку бродило много. Ходили слухи, что посещали избушку не только проверяющие (что напрашивалось первым), или наши расконвоированные заключённые или многочисленные пленные (немцы – под общим названием, которым был к тому времени разрешен «выход» в город, что напрашивалось вторым),  а и бандиты-разбойники, хранившие там свои богатства и даже шпионы (тогда о них постоянно напоминали обывателям).
Любовь к маленьким избушкам, конечно, не мне только свойственна.
Бывая на даче в Велигоже, мы с женой обязательно наведывались в Поленово, в усадьбу художника, любили гулять в её парке. В одно из таких посещений набрели в глухом её углу на малую избушку. Тихое и уютное место. Даже в выходные дни многочисленные туристы  редко забредают сюда. Как, наверное, здесь хорошо работается! И как мы  радовались душой, когда узнали, что именно в этой избушке-баньке некоторое время жил и писал свою музыку Дмитрий Шостакович! И ещё одна поленовская избушка нравится нам: маленький домик, срубленный хозяевами для своих детей. Нравится, что творческая аура этого домика  не пропала и в наши дни – там располагается сейчас студия детского творчества, где ребятишки с удовольствием творят свои сначала наивные, но вскоре вполне профессиональные поделки, покоряющими новизной подходов, взглядов, приёмов «деланья», с удовольствием раскупаемые туристами.

Любовь к маленьким домикам отмечается всей русской литературой. Вспомните, все положительные герои живут то в теремке, то в избушке. Даже совсем не страшная Баба Яга квартирует в таковой! А злые и отрицательные герои почему-то всегда живут в дворцах, хоромах.
Маленькие избушки всегда вызывают у меня чувство уюта. Может, это – генетическая память, когда в неприметный приют можно спрятаться и пережить там, в одиночестве, все напасти, или осмыслить свою такую несчастную прекрасную жизнь.

                25.06.2021

СТАРОЕ ВРЕМЯ

СТАРОЕ ВРЕМЯ

Старое время мерещится нам всегда в розовых тонах.
«Старое время!» - говорим мы, сладко прищуривая глаза.
«Старое время!» - произносим мы, причмокивая губами.
Старое время – это не время старых событий, а период состояния молодости, когда силы били через край, все чувства были внове, свежи, не растрачены, когда все риски казались если и опасными, но всегда преодолимыми.
От Старого времени остались нам пристрастия детских вкусовых ощущений, первые влюблённости (не только в людей, но и в вещи, явления природы, какие-то события) и, теперь понятное, удивление нашим наивностям и ошибкам, о которых мы сейчас так настойчиво стараемся уберечь наших детей.
Но они не слушают нас, и повторяют наши ошибки, преодолевая их своими путями и переживаниями. Первые мы часто не понимаем,  и потому осуждаем, вторые понимаем, сочувствуем, Но это сочувствие редко пробивает скепсис детей к экстракту опыта старшего поколения.
Ретро, правда, иногда входит в моду. У них – как удивление, у нас – как мера восхищения нынешними реалиями.
 И когда реальности молодых становятся для них «Старыми временами», они понимают нас…, но «нас» часто уже нет. Для нас уже наступили «Вечные времена», без возможности поступков, извинений, новых ошибок и каких-либо перспектив.
Эти перемены и называются «Вечным течением Времени», хотя, что такое Время и существует ли оно вообще, как физическое проявление, - учёные мужи до сих пор не выяснили.

                01.07.2021