Шестая сотня страниц

КОЛЛЕКЦИЯ КРОЛИКА, КОТОРЫЙ КУРИТ.
Рассказы.
Те, что попались мне в ленте, и были утащены мною себе в норку.
Шестая сотня страниц.



СИЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК


Курю. Смотрю в окно и ничего не вижу. Не вижу, как проезжают машины, как проходят люди, как дождь мелкими каплями бьёт по асфальту.
- Серёж, ты только не заводись ладно, - говорит Люда. – Не заводись.
Я молчу. Усмехаюсь только, вспомнив, как семь лет назад на кладбище перед могилой нашей дочери жена рыдала у мена на плече. Выла тогда: «Почему? Почему? Почему?». Проклятья извергала. А сейчас вот меня успокаивает.
- Будет, Серёж, не связывайся. Только руки пачкать.
- Пойду прогуляюсь, - отвечаю.
- Ты куда? – испуганно спрашивает Люда.
- Да пройтись просто хочется, не беспокойся.
На улице прохладно.
- Здорово, сосед! – издалека машет мне Петрович, местный забулдыга. За сигареткой ко мне бежит.
Протягиваю ему пачку.
- Слышал я, Панюков вернулся? – говорит Петрович.
- Ага, вернулся.
- Сука.
- Ага, - киваю в знак согласия. – Сука.
- Я это, Серёг, ещё парочку возьму?
- Держи.
Петрович вытягивает две сигаретки и уходит. Спешит куда-то.
Минут десять спустя звонит телефон. Хотел ведь дома оставить этот чёртов «ошейник»
- Серёга, ты где? – слышу голос друга.
- Да так, гуляю.
- А где гуляешь?
- Да просто гуляю, нигде и везде сразу.
- Просто тут мне знакомые позвонили…
- Да так и скажи, Люда тебе позвонила, - я начинаю раздражаться.
- Ну да.
- Ну и чего тебе?
- Ты это, Серёг, я просто…
- Волнуешься?
Пауза.
- Волнуюсь, - наконец, признаётся он.
- Всё нормально, старик. Можешь не беспокоиться. Просто мне одному сейчас надо побыть.
Друг у меня хороший, мы с ним давно знакомы, он знает, что мне под кожу лезть не стоит.
А я ведь ему соврал. Ненамеренно, конечно – я и сам не думал, что иду куда-то целенаправленно, ноги сами привели. Вот, вот эта проклятая дорога. Прям рядом со школой. Панюков – тупой сукин сын. Да и не он один. Здесь уже пешеходную зону давно определили, и знак поставили, и светофор, а всё равно находятся гонщики. Мудаки. Нет от них спасу, никакие законы не помогают. Мудаки всегда найдут способ навредить. Им для этого и машина-то не нужна. И алкоголь не нужен. Хотя Панюков-то подвыпивший был, я в этом уверен. Не зря он скрылся тогда на день. Потом явился с повинной. Говорил, что в состоянии аффекта. Да, как же, аффекта. Справочку даже гад принёс какую-то. Потом, конечно, всё равно осмотр проходил, но момент был упущен.
Надо выпить. Что в таких случаях пьют? С горя, вроде, принято водку пить. А чтобы злобу заглушить?
Повсюду реклама: на столбах, на стенах, на заборах – из каждой листовки так и прёт сексом. Как будто, без обнажёнки сейчас ничего не продать. Это напоминает мне девочек из молодости, которые, кроме сисек больших, ничего предложить не могли и ими же надеялись компенсировать отсутствие положительных качеств. Так и рекламщики, задействовав красоток-моделей, признаются: «Да, товар наш – говно. Но вот тебе тёлка». Один из баннеров предлагает мне сходить на какой-то новый российский фильм «Ожидание». Слоган: «Прощать умеет только сильный». Ага, точно, блять, сильный. Где же бар-то какой-нибудь?
- Здрасти, дядь Серёж, - улыбается мне девушка за стойкой. – Что заказывать будете?
- Здравствуйте, - отвечаю. – Мы знакомы?
- Меня Вика зовут. Я с дочерью вашей в одном классе училась, - улыбка медленно сползла с её лица. Решила, видать, что это напоминание во мне радости не вызовет.
- А-а, понятно. Налей мне, Вика, коньяка пятьдесят, что ли.
- Вам какой? У нас большой выбор.
- Без разницы. Давай самый дешёвый.
В заведении, кроме меня, посетителей почти нет. Столики свободны, но я решил расположиться у бара. Хоть разговором с Викой отвлечься.
- Институт я так и не закончила, - говорит. – На втором курсе замуж вышла.
- А что, замужество учёбе помеха?
- Так у меня маленький родился, - глаза у Вики сияют. - Мальчишка. Я академ взяла, думала, потом вернусь, но…
- Но не судьба, - продолжаю я за неё.
- Ага, не судьба.
- Родители-то не сильно ругались, что институт бросила?
- Ой, да какой там! – отмахивается, смеясь, Вика. – Папа, конечно, сначала расстроился из-за денег, я ж на платный поступала. А потом всё. Его сейчас от внука не оторвать.
Вот значит, как. Стало быть, и я сейчас мог бы дедушкой быть. Об этом я и не думал почти. А теперь думаю.
- Что с вами, дядь Серёж? – заволновалась Вика.
Смахиваю слёзы.
- Всё нормально, милая. Сколько с меня?
Выхожу на свежий воздух. Думаю, надо бы отдышаться, и вопреки этому закуриваю сигарету. Вспоминаю, этот дурацкий плакат. Прощать умеет только сильный. Думаю, всё несколько иначе.
Когда я учился в институте, у меня товарищ был, Миша. Боксом занимался, даже в профи пробиться пытался. А я тогда с девушкой встречался, Оля её звали. Так вот Миша у меня Олю и увёл. Я на это никак не отреагировал. Тогда никто не говорил, что я их простил – все думали, что я боюсь Мишу, поэтому и не стал с ним разбираться. Так что, прощение – это привилегия, приписываемая только сильным. На следующий день после аварии, я приехал домой под утро, и жена с красным, опухшим от слёз лицом встретила меня на пороге. На кухне среди пачек с успокоительными стояла бутылка водки.
- Нашёл его? – спросила она пьяно.
- Нет, - соврал я.
- Ну и ладно. Даже если б и нашёл, ты б ничего не сделал.
Потом она извинялась, долго, много. Я её не винил. Я знал, что она права. Я видел Панюкова в то утро. Видел, но ничего не сделал. Он скрывался у своей девушки. Я его два часа прождал, а когда увидел выходящим из подъезда, даже не сунулся в карман за пистолетом. Я даже не вышел из машины.
Пока судебное разбирательство длилось, я следил за новостями. Интересно было мнение людей узнать.
«Замучать падлюку», «я бы за дочь убил», «око за око, жизнь за жизнь», «выстрел в живот, в ноги», «завалить тварь» - кто что говорил. Но прощать, конечно, умеет только сильный, да.
Вот он, дом Панюкова. «Левобережная, 100» синими буквами гласит табличка. На улице темно уже, и я отчётливо вижу силуэты, мелькающие в окне его квартиры. Музыка играет. Освобождение своё Панюков отмечает. Радуется сука. У подъезда парнишка какой-то стоит. Тоже на окна подглядывает, руки в карманах держит. Кажется, я его знаю.
- Саша, - подхожу ближе. – Саша.
Саша – парень моей дочери. Бывший парень. Ответственный пацан. Если дочь говорила, что идёт гулять с ним, я мог не беспокоиться. Он к нам долго ещё потом захаживал. А потом перестал.
- Ну и хорошо, - сказала Люда. – Нечего парню всю жизнь маяться. Погоревал и хватит.
А Саше, видать, не хватило.
- Здрасти, дядь Серёж, - растерянно отзывается он. – А что вы здесь делаете?
- А ты?
Саша нервно пожимает плечами, и я понимаю, что руки в карманах он прячет не просто так.
- Что там у тебя? – спрашиваю.
Показывает. Старенький, дряхлый «ТТ».
- Ты хоть проверял, он стреляет?
- Должен, - отвечает Саша.
- Отдай.
- Извините, дядь Серёж, - мнётся.
- Отдай.
- Но…
- Отдай, говорю.
Слушается.
- А как же он? – кивает Саша на окна Панюкова. Оттуда доносится смех и музыка.
Что мне ответить? Прощать умеет только сильный?
- О родителях подумай, дурак, - говорю. – Пойдём, до дома провожу.
Саша возражает, но через пару минут сдаётся.
Я веду парнишку под локоток. Кажется, Саша тоже успел выпить.
- Ты ж, вроде, в Москву уезжать собирался, в институт? – вспоминаю.
- Мы с Юлей вместе собирались.
Вот оно что.
- А сейчас чем занимаешься?
- Отцу в магазине помогаю?
- А армия?
- Тётка в больнице работает, помогла со справкой.
- И у тебя, значит, тоже знакомые в больнице есть?
- В смысле, тоже?
- Да так, ничего, мысли вслух.
Домой я к Саше заходить не стал. Попрощались у подъезда.
- Ты молодой ещё, - сказал я напоследок. – Живи. Забудь обо всём и живи.
Телефон звонит. Дисплей загорается фотографией Люды.
- Серёжа, ты где?
- Скоро буду.
- А где ты?
- Да недалеко. Минут через двадцать-тридцать буду. Поесть чего-нибудь разогрей.
Возвращаюсь тем же маршрутом. На Левобережной вспоминаю, что забрал у Саши пистолет. Смотрю в окна Панюкова, где праздник в самом разгаре.
Значит, прощать умеет только сильный? А я так скажу: слаб человек.

Денис Славин




О ЧЁМ МОЛЧАЛ ШУТ


Зои была примерным ребёнком и не доставляла неудобств, но ей не нравилось оставаться в субботу с няней, эти тоскливые часы вечно тянулись жвачкой. Однако однажды в августе няня приболела, и, разбудив Зои утром, мама сказала:

— Ну что ж. Сегодня ты идёшь со мной, а значит, должна быть самой примерной девочкой на свете.

Мама отчего-то всегда нервничала, если приходилось знакомить Зои с коллегами или взрослыми друзьями. Втайне Зои подозревала, что те недоумевают, зачем она её маме. Так как Зои сама не знала своего назначения, она считала, что такая причина вполне подходит для волнения. Впрочем, она никогда не была у мамы на работе, потому не стала увлекаться неразрешимыми загадками.

— Я буду, — сказала она и без оговорок согласилась надеть белое платье с блеклыми цветами, которое сидело на ней как мешок — мама говорила: «Миленько». Она вытерпела и тугую косу: «Девочки не должны быть растрёпанными», и кулончик на шею: «Чтоб не решили, что ты совсем не от мира сего».

Зои даже не уточнила, что это может значить! Она действительно радовалась тому, что может отправиться куда-то ещё в эту субботу!

После завтрака — она безропотно съела овсянку с ягодами и не взяла дополнительное печенье — они с мамой наконец вышли из дома и двинулись по улице к трамвайной остановке.

Зои никогда не уезжала так далеко, как ходил трамвай, потому смотрела по сторонам, всякий раз чуть прикусывая себе язык, чтобы не начать задавать вопросы. Мама была озабочена и взволнована, а в таком состоянии она ни за что не стала бы рассказывать истории. Зои позволила своим фантазиям дорисовывать то, чего не понимала, и, кажется, мама вздохнула с облегчением оттого, что она такая молчаливая этим утром.

Рассеянный солнечный свет совсем исчез, набежали плотные облака и всё стало белёсым и ненастоящим, когда они приехали на нужную остановку. Зои оглядывалась с любопытством, пока они шли мимо зданий, совсем не похожих на те, что высились в их недавно отстроенном районе. Мама привела её к одному, где на крыльце стояли высокие каменные бородачи, подпирающие руками и спинами колонны и крышу. Присев перед Зои, мама сказала:

— Не спрашивай ни у кого ни о чём, хорошо? Люди приходят сюда заниматься скучными делами. Тебе нужно лишь посидеть тихонечко, ладно? Я обещаю, что мы убежим, как только начнётся обед.

— Скоро обед? — уточнила Зои, покивав маминым словам.

— Через четыре часа, — мама поднялась и взяла её за руку. — Мы же договорились?

Зои снова кивнула и краем глаза заметила, что у одной из статуй очень испуганное и уставшее лицо. Зои едва не произнесла запретное: «Мама, а чего так боится каменный дядя?», но снова успела прикусить язык.

***

— Я сегодня с дочерью, — пропустила мама Зои в большой зал, где за множеством столов оказалось немало людей. Между ними вставали прозрачные стенки, и Зои охватила печаль. Неужели каждому из маминых коллег негде было спрятаться? Но и на этот раз она промолчала, хоть вопросов накопилось на целый длинный разговор.

— Какая милая девочка, — поднялась из-за одного стола женщина с длинным и непривлекательным лицом. — Как тебя зовут?

— Зои, — Зои осторожно улыбнулась. Мама учила, что незнакомым людям лучше улыбнуться.

— Очаровательно! Ви, какая чудесная дочь! — и женщина потеряла к ней интерес. — Знаешь, как раз тебя ждала…

Зои осторожно осмотрелась, пытаясь сообразить, куда же ей присесть, и тут на помощь пришёл старик. Он вышел из-за своего стола, держа руки за спиной, а когда приблизился к ней, нагнулся, чтобы их лица оказались на одном уровне.

— Зои, — поприветствовал он, — здравствуй!

— Добрый день, — Зои снова чуть улыбнулась.

— Должно быть, тебе уже тут скучно, — продолжал старик. — Но у меня есть кое-кто. С ним будет полегче.

— Кое-кто? — удивилась Зои. И старик показал ей, что держит в руках шута. Тот был одет в тёмные, но украшенные яркими цветами одежды, а на голове его оказался остроконечный колпак с маленьким колокольчиком. Когда старик протянул шута Зои, колокольчик слабо звякнул.

— Зои, присядь в уголке, — раздался голос мамы откуда-то сбоку. Зои, уже крепко обняв шута, ускользнула к окну, откуда было видно крыши зданий и кусок белёсого неба. Подоконник был слишком высоко, чтобы вскарабкаться на него, пришлось бы подтаскивать стул, но Зои не заметила ни одного свободного.

Она устроилась на крохотной скамейке, чудом оказавшейся здесь, бросила взгляд на расположившуюся прямо над ней полку, полную старых книг, в тенях которых точно прятались истории, и повернула шута лицом к себе.

«Ты здесь тоже случайно?» — спросила она мысленно.

«Да-а-а, — протянул шут в ответ, не мигающе уставившись на неё нарисованными глазами. — Три тысячи лет!»

«Целых три тысячи? — удивилась Зои. Она ещё плохо ориентировалась в счёте, и три тысячи казались ей сроком очень внушительным. — Что же ты тут делаешь так долго?»

«Запоминаю», — ответил шут. Зои прекрасно понимала, что куклы всегда говорят понарошку. Она знала, что их ответы каким-то образом поступают прямо из её фантазий… и иногда это было скучно. Но шут… шут как будто бы говорил как-то иначе. Он был… словно настоящим, а не понарошку говорящим шутом с набитым ватой телом и фарфоровой головой, расписанной чуть выцветшими красками. Зои не была уверена, но решила, что если продолжать, то можно разобраться точно.

«Что же ты помнишь? — после короткого замешательства обратилась она к шуту. — Какие-то истории?»

«Всё помню, — отвечал шут. — И истории тоже».

«А почему у того бородача из камня такое испуганное лицо? — вспомнила Зои. — Ой, я обещала ни о чём никого не спрашивать».

«Ха-ха, Зои, — засмеялся над ней шут. — Ты — и не спрашивать? Ты уже задала мне столько вопросов! — и тут он словно стал серьёзнее. — Тот каменный, что ты видела при входе, боится снова стать человеком».

«Че… человеком? — Зои почему-то стало страшно. — Разве он… не человек?»

«Скажешь тоже, — смеялся дальше шут. — Разве у людей тела из камня?»

Зои пощупала своё колено, выглянувшее из-под белого платья, расшитого блеклыми цветами. Но оно не было каменным.

«То-то и оно, — погрозил пальцем шут, хотя его руки не двинулись с места. — Люди такие недолговечные, вот ему и страшно. Стоит ему опять обрести такие же колени, как у тебя, и он упадёт, раздавленный крышей. Это страшно?»

«Страшно, — согласилась Зои, проникаясь сочувствием. — А чего боишься ты?»

«Мне три тысячи лет, Зои, разве я могу чего-то бояться?» — шут снова смеялся над ней.

Зои на миг отвернула его от себя, собираясь с мыслями. Ей казалось, что слушать шута больше нельзя, но любопытство подстёгивало продолжать непонятный диалог. Наконец Зои решилась: «Ты ведь знаешь всё на свете? Отчего мама боится знакомить меня со своими большими друзьями?»

«О, для этого мне нужно забраться к твоей маме в голову, — шут звякнул колокольчиком. — А этого я не могу».

«Значит, и за три тысячи лет такому не научиться? — погрустнела Зои. — Тогда что ты знаешь и умеешь?»

«Наблюдать и запоминать, моя дорогая Зои. Наблюдать и запоминать».

Зои перевела взгляд на окно. Крыши было видно совсем чуть-чуть, а небо сияло такой белизной, что пришлось зажмуриться. Шут ждал нового вопроса.

«Расскажи мне что-нибудь, — попросила Зои тогда. — Четыре часа — это много».

«Слишком мало, — возразил шут. — Если смотреть с позиции трёх тысяч лет».

Зои не знала, что такое «смотреть с позиции», но шут так сказал, и стало ясно — он не понарошковый. Он говорит на самом деле, вот только кроме Зои никто его не слышит.

«Отчего же ты испугалась, Зои? — поддел её шут. — Разве может бояться девочка, которая видит призраков?»

«Призраков? — удивилась Зои. Мурашки побежали по коже. — К-каких призраков? — пусть она говорила это, не открывая рта, она всё равно словно заикнулась от внезапно накатившего страха. — О чём ты?»

«Оглянись, думаешь, все вокруг одинаково живы?» — шут захихикал. На этот раз это звучало по-настоящему противно.

Зои осмотрела зал и заметила, что некоторые люди замерли на своих местах, глядя в пустоту, точно были выключены, обесточены, как те роботы, которых она видела в прошлом году на научной ярмарке.

«Ви-и-идишь, — протянул шут. — Замечательно, правда?»

Зои так не казалось, но из вежливости она даже подумать не могла таким образом. Шут же терпеливо ждал, когда она насмотрится и снова обратится к нему.

«Почему они остались здесь? — спросила Зои. — Разве призраки не должны… куда-то исчезать?»

«Этого я не могу тебе сказать», — снова звякнул колокольчиком шут.

«Может, ты и не знаешь? — настала очередь Зои поддеть его. — За три тысячи лет так и не нашёл ответа?»

«Знаю, — шут рассердился. — Я знаю столько, что у тебя и в воображении не поместится».

«Например, — подначивала Зои. Ей было так скучно, а шут мог рассказать историю. — Что же ты знаешь?»

«Знаю, почему тебе, Зои, никак не исполнится шесть, — отозвался шут. — И почему ты всегда просыпаешься только в субботу утром. И почему, Зои, ты видишь призраков! Знаю, что твоя няня не приболела. Она просто плохо следила за тобой!»

Зои замотала головой.

— Нет, мне будет шесть в сентябре! — сказала она громко и вслух, совсем забывшись, но никто не шикнул на неё. — И вчера была пятница, мама успела приготовить мне панкейк с черникой! А призраки… разве не все их видят? Ну? Кто-нибудь ещё?

Шут молчал, но нарисованная улыбка была оскорбительно насмешливой.

— Вчера была пятница, а шесть мне будет в сентябре, — повторила не так уверенно Зои. Свет белого неба стал ещё ярче, и она отвернулась, жмурясь. — И были панкейки… И няня…

Свет поглотил всё вокруг.

***

Поправив чёрную вуаль на шляпке, стройная женщина опустилась перед простеньким надгробием и поставила в крохотную вазочку букетик осенних цветов. Они были невзрачными, но настоящими — женщине казалось, что лучше такие, чем пышные искусственные. Что её дочь обрадовалась бы настоящим…

Она поправила старую игрушку, прислонившуюся к тёмному камню. Фарфоровое личико шута было расколото, но трещина не коснулась насмешливой улыбки.

— Надеюсь, тебе не скучно там, Зои… — прошептала женщина и направилась к выходу с кладбища. Субботнее сентябрьское утро было наполнено солнечным светом и прохладой.

Ярослав Зарин/RavenTores







ЗЯТЬ
 

Собраться с роднёй за столом, чтобы поесть?..  Банально и скучно. У нас на кухне по-прежнему решаются самые неразрешимые проблемы. Здесь зона радости и печали, а воспоминания тесно сплетаются с реальностью. Здесь жизнь, во всей своей полноте, многообразии и многоликости.
Стол накрыт, всё готово к приёму гостей. Они уже здесь, рядом… А тема для обсуждения пришла как-то сама собой. Во главе стола восседает Василий Михайлович. Он ведь, как раз Глава дома. Михалыч давно пенсионер, но так, как дома всегда найдётся работа, то к вечеру часто посещает усталость. Вот тут за столом и отдыхал за рюмочкой наливки с мясным рагу, которое приготовила дочь…
Она рядом с отцом сидит, сложив руки на коленях. Аля (так её зовут) в предчувствии тяжёлого разговора. Здесь мама - Анастасия Павловна. Говорят, что не бывает бывших педагогов. Так вот это тот самый случай. Анастасия Павловна учитель младших классов, но в прошлом, а в доме она воспитывает двух Алькиных сыновей. Хотя это сильно сказано… Тут решающее слово всегда было за дедом.
И, наконец здесь брат отца Григорий Михайлович с женой Татьяной Григорьевной. Их позвал отец в поддержку. Не было за этим столом только одного: Алексея - Алькиного мужа.
- Я давно твержу, что не будет из него толку никакого, - начал Михалыч после первой рюмочки наливки. - Вот где он сейчас?
- На работе, папа. Ты же прекрасно знаешь, - ответила Аля, так, как вопрос был задан именно ей.
- Не знаю я, на какой он работе, - раздраженно процедил отец. – Я пятьдесят лет на одном предприятии проработал, дом построил, пенсию заработал неплохую. Пожрать он любит, как этот… шелкопряд…
-Папа! - воскликнула Алина. - Так грубо…
- А я, то, что думаю, то и говорю, - ответил Михалыч, наливая ещё по рюмочке себе и остальным. - На работе надо думать о работе. А он и там свои стишки сочиняет. Вот ей богу…
- Если это работе не мешает, - поставленным голосом сказала Анастасия Павловна, - то я не вижу проблем.
- А ты вообще ничего не видишь, - махнул рукой Михалыч. – Кажется, мне одному это всё и надо… Порядок должен быть. Вот у нас на флоте было…
И началась длинная история о службе, где дисциплина, дисциплина, и ещё раз…. О многом конечно умалчивалось, но так старому матросу было выгодно… А всё остальное об Алексее, Алином муже. С первых дней у них с тестем не сладилось, хотя повода Алексей не подавал. Но это ему так казалось. Поедут ли они с дедом на дачу, и там зять лихо один загрузит багажник мешками с картошкой, собранной вместе…  Заговорит Михалыч, ковыляя сзади по перекопанному полю: «Уделал ты меня…»
Привезут машину гравия, да и вывалят перед двором, а тут у Алексея свободное время, а Михалыч отлучился по своим делам срочным... Вернулся, а куча эта уже волшебным образом на заднем дворе…
«Меня не мог подождать? - только развёл руками дед, а Алексей лишь пожал плечами. Вот и поговорили… Только улыбался зять, глядя на эти странные сцены ревности. Никогда он не претендовал на главную роль в этом маленьком театре. Просто жить, делая дело… Это не сложно, если есть стимул. Есть любимая жена и дети… Вот это тот островок счастья, на котором хочется жить.
Они познакомились на очередном эзотерическом собрании, которое организовал друг Алексея Сергей. Философские беседы за чаем и кофе, а ещё попросту изучить, поближе узнать друг друга…
Они столкнулись, словно двое слепых, и тут же разошлись на несколько дней. Так же неожиданно встретились: «Я была сейчас у Сергея… Его нет. Книжку передайте, пожалуйста…»
И что-то осталось неистребимое от прикосновения руки к руке. Она попросту поселилась в мыслях, но больше нигде не встречалась. Пока не свела их Алина подруга. Как оказалось, там двое детей погодок, двенадцати – тринадцати лет. Алексей быстро подружился с ними. Они занимались вместе строительством нового дома, и только Михалыч поглядывал искоса.
Сейчас, сидя за столом, он вспомнил и это время.
- Вот дом он строил, - заговорил снова дед, - да с таким рвением, словно это его личный.
- Папа! - воскликнула со слезами снова Аля. - Как тебе не стыдно!.. Надо бы поблагодарить…
- Ну, ты уж верно слишком, - вздохнул брат Григорий. – По моему, неплохой парень. Рукастый. Мне крышу перекрыл.
- Вот и расцелуй его за это, - махнул рукой Михалыч. – Добрый очень…
- А ты чего на него взъелся? - , продолжал Григорий. – Нормальный парень.
- Это я уже слышал, - возразил Михалыч.  Шустрый слишком. Как-то быстро сошёлся он со всеми. Ещё бы немного и все бы под его дудку выплясывали, но я поприкрою эту бурную деятельность.
- Ты хочешь. Чтобы мы расстались? -  вдруг спросила Аля. – Слушать тебя не могу. Ты , словно чужой человек…
- Ах, вот та-а-ак... Уже чужой… - покачал головой отец. –А зря слушать не хочешь! Ты слушай и жизни учись. Никуда он не денется, но пусть попридержит-то коней. Вы мне ещё спасибо скажете. Пораспустил мне внуков! Они на мои приказы не реагируют. Когда это видано было.
- Они пока ещё не в армии, - бросила ему Алина, - а ходить скоро строевым будут. Мальчики уже боятся тебя, понимаешь?! Всё время в чём-то виноваты.
Остальные члены этого собрания помалкивали, а лишь ели и выпивали. Лишь изредка вставляя короткие фразы.
…В это время Алексей возвращался с работы на побережье. Уставший, он ехал в рабочем поезде, который останавливался на каждом полустанке и разъезде. Настроение в последнее время было неважное, но именно в моменты остановок приходило отдохновение.
Полупустые перроны, время заката, когда ни ветерочка, а небо, словно подёрнуто шагренью…
«С чего это старик злится, - размышлял Алексей. – Ревность?.. Может быть, и так… Чем больше я стараюсь угодить, тем сильнее это его раздражает. Поезд его уходит, и за ним не угнаться… Да и надо ли…  Мне иногда его просто жаль…»
Полустанок за полустанком, словно день за днём мелькают в окне… А вот уже и знакомые места… С вокзала по аллее, словно под аркой ароматных лип и черёмухи. Так бы и шёл без конца… Остановится, вдохнёт после вагонной духоты полной грудью этот сумасшедший воздух, и улыбка тронет уголки губ.
Скоро дома… Там давно всё родное, всё привычно. Ещё мама когда-то говорила: «Как хорошо, когда дом есть…» Солнце с каждой минутой погружается глубже в горизонт. Скоро совсем стемнеет, а усталость проходит, овеваемая лёгким ветерком.
Идёт Алексей с букетом черёмухи, а дома свет горит уже на веранде. Это Аля ждёт. Гости разошлись, а дед в плохом настроении ушёл в свою комнату, где по обыкновению читал газету, нацепив очки на резинке… Прислушался… Кто-то пришёл… голоса…
«Вернулся… Садись… Я сейчас…» - «Это тебе… По дороге наломал…»
Уже через несколько минут на веранде появился Михалыч… Прокашлявшись, он снял очки, сложил газету, и резко бросил дочери:
- Накорми мужа! Чаем пичкаешь… и давайте, спать укладывайтесь. Ему завтра рано на работу… Вечно ты…
Ещё крякнул напоследок, как –то даже присев. Помялся, словно хотел что-то сказать, и вышел, закрыв за собой дверь. Аля с Алексеем только переглянулись, и Алексей пожал плечами.
Ему никто не сказал о прошедшем собрании. Так он и остался в неведенье.
Аля придвинулась поближе к Алексею и тихонько, глядя в глаза сказала:
- Как бы мне хотелось, чтобы вы помирились… Не знаю, что ему ещё нужно…. Он добрый, только вот… Характер у него, конечно… Знаешь, когда мы с бывшим моим расстались, мальчики совсем малышами были. Он им был с самого начала, как отец, хотя и палку перегибал конечно... Ну не переделать его…
- Я всё понимаю, Аля - , кивнул Алексей, усмехнувшись, - как-нибудь справимся… Самое главное, что вы у меня есть… И правда, пойдём спать… Подустал я…
…На следующее утро Михалычу стало нехорошо… То ли после вчерашней беседы, то ли от выпитого лишнего… Вызвали врача… Давление…
Алексею пришлось задержаться, не смотря на возражения тестя. Как – то почувствовал он, что должен остаться…
Михалыч продолжал настаивать:
- Няньки мне не нужны, а тебе есть, о ком позаботиться. Там работа ждёт… Пока я здесь, вы можете не беспокоиться… А уж после… Всё на тебе...
Алексей всё же уехал… Каким-то новым ветром повеяло в этот день. И тот ветер был попутным.
Иногда всё можно понять только по взгляду, еле уловимой смене интонации, а слов и не нужно. Но когда они находятся, то всё меняется… И так хочется, чтобы к лучшему.
"Наша улица” №261 (8) август 2021

Андрей Голота





МАМА ЛУПИЛА ВСЁ ДЕТСТВО


Мою сослуживицу Верку все детство мама лупила по любому поводу. Верка рассказывает об этом совершенно спокойно, как о погоде, ни одна чёрточка не дрогнет. Сегодня идёт дождь. Мама била за пролитый чай, за неподшитые к форме манжеты по воскресным вечерам, за тройки, за позднее возвращение из школы, за взгляд исподлобья, за молчание, за попытки возразить - хлестала по щекам, по губам, отвешивала подзатыльники, могла и пнуть. Больно колотила по рукам, если замечала, что Верка открывала мамину шкатулку и трогала ее брошки и кольца. Там брошек-то было... Одна янтарная, в форме паучка с проволочными лапками, вторая расписная, в проволочном витом каркасе, да пара колец, да заколка с фальшивыми бриллиантами. Но трогать было нельзя. Даже смотреть было нельзя. Нипочему, нельзя и всё.

Иногда мама, наоборот, принималась тяжело и гневно молчать, и молчала неделями, и это в определенном смысле было даже ещё хуже. Но хотя бы не оставалось синяков.

Когда Верку отправили в санаторий на море (маленький вес, слабые лёгкие), мама собирала ей чемодан, черная, как туча: швыряла вещи, передразнивала гнусавыми голосами докторов, а Верка, сжавшись, сидела в уголке. Она понимала: мама работает, мама из сил выбивается, мама передовик производства, а на море почему-то едет она, Верка, совершенно бесполезный член общества. Верке было стыдно, что послали на море ее, а не маму, и она бы с удовольствием поменялась с мамой своими слабыми лёгкими, но как, как?! В поезде, который вез ее и ещё кучу детей в далёкий санаторий, Верка придумала, что ее настоящую маму украли много лет назад, а вместо нее подсунули вот эту, или её заколдовала злая колдунья. Так хотя бы можно было жить. Она же видела, как другие мамы провожали своих детей. Обнимали, целовали на перроне, некоторые даже плакали. Совали кулёчки со вкусным. А одна мама долго бежала рядом с поездом, все махала в окошко. Это было больно, намного больнее, чем пощёчины.

За почти два месяца санатория мама ни разу не позвонила на древний телефон на "посту", и не отбила ни одной телеграммы. Даже когда наступил и прошел Веркин день рожденья. А Оле, Веркиной соседке по палате, её мама прислала четыре или даже пять писем! Верка с каким-то больным, жгучим, горьким любопытством спрашивала Олину согнутую над письмом спину: ну что там, что?! Оля, не поворачиваясь, скороговоркой отвечала - да что-что, ерунда всякая, Муся родила четырех котят, два полосатых, два черных, из-за брата мамку в школу опять вызывали, подрался, а моя классуха маму встретила, ругалась, что много пропускаю, а соседка сверху опять залила, вся клеёнка на кухне отклеилась. Да, у нас клеёнка вместо обоев, а что?! Только над столом. Знаешь, как мыть удобно?

Верка страшно завидовала Олиным котятам, письмам и даже клеенке вместо обоев. Одно письмо она, повинуясь порыву, сама написала домой, деньги на конверт и марку попросила у воспитательницы, та поморщилась, но дала. Ответ не пришел, да Верка и не ждала. Уже дома, потом, после санатория, мама на ее вопрос о письме удивилась, но как-то слабо: ааа, письмо, какое письмо, не было никаких писем, адрес поди сама неправильно написала, бестолочь. Про прошедший день рожденья мама даже не вспомнила, а Верка напоминать и не стала...

***

Однажды Верка украла хрустальную балерину из подружкиного буфета. Ну или стеклянную, неважно. Балерина была такая красивая! Верка не смогла удержаться. Ходила специально несколько дней подряд к подружке в гости, ходила, смотрела на балерину при каждом удобном случае, а потом не выдержала, и, пока подружка отошла в туалет, стремительным броском открыла дверцу буфета, сунула балерину за пояс школьной юбки, под колготки, и так, почти не дыша, принесла ее домой. Балерины подружкина мама хватилась через день, пришла в школу, и была очень плохая сцена, Верка рыдала и отнекивалась, тогда подружкина мама вечером после уроков всё рассказала Веркиной, и уж перед ней отнекиваться было без толку: дома она вечером безошибочно сунула руку под стопку Веркиных трусов на полке в трехстворчатом полированном шкафу, и балерину нашла. В тот раз она ее побила резиновым шлангом от стиральной машинки, было очень больно, намного больнее, чем тряпкой, ремнем или рукой. Синяки с рук и спины не сходили несколько недель, а молчала мама потом все лето, как будто Верка всё лето была пустым местом. Да что там лето. Всю Веркину жизнь.

***

Стипендию в училище Верка получила, порвавшись почти пополам. Учеба давалась ей тяжко, химию она ненавидела, памяти не было никакой. Но она старалась изо всех сил, старательности у нее было на троих. Стипендию получила, счастливая, принесла ее матери, ожидая ласкового слова или хотя бы взгляда, а та равнодушно взяла двумя пальцами тощую пачечку купюр, и, не считая, кинула в свою сумочку. Сказала - наконец-то хоть что-то с тебя получила, хоть какая-то польза с дармоедины. С тех пор Верка стала по одной-две купюры с каждой стипендии припрятывать для себя, а мать и не замечала. На припрятанное покупала себе то тушь-плевашку, то помаду. Мамино она никогда не брала, никогда. Стоило ей только лишь подтянуться к маминому ящичку с косметикой, чтобы его открыть, как начинали болеть и ныть пальцы и ладони.

Вышла Верка замуж, ещё пока училась, только бы быстрее в общежитие. Пять лет у них с мужем дети не получались, потом родилась Катюшка, потом они развелись, комната в общежитии осталась Верке с дочкой. Катю Верка называет "моя ягодка" и "моя бусинка", и никогда и пальцем ее не тронула, ни разочка, даже когда черная пелена усталости застилала глаза, даже когда Катька вообще не спала и орала часами. Сжимала зубы, не позволяя вырваться из глотки черным, полным ненависти маминым словам, скрипела зубами, уходила в коридор общаги, там била кулаком стену, на случайно пробегавших соседок орала тихо и сдавленно матом, и давилась слезами, но Катька ни разу не услышала от нее ни одного черного слова. Все они, слипшись в черный тяжёлый ком, так и остались у Верки внутри, и иногда от них ныл желудок.

Мать, жившую одиноко, чисто и нарядно в двухкомнатной квартирке до самой смерти, после замужества Верка не навещала совсем, да та и не рвалась дружить. Виделись они всего несколько раз после рождения Катьки, однажды даже сфотографировались втроем в фотостудии на проспекте: Веркина мама с химией на голове, красивая, моложавая, с узкими язвительными губами, худая как вобла Верка с напряжённо и испуганно заломленными бровями, и годовалая пухлая Катька с огромным бантом на полулысой головке. Бант долго и тщательно приделывал фотограф, пока Веркина мама сердито притопывала лакированной туфлей на каблуке: торопилась домой, в одиночество.

***

Эта фотка сейчас стоит на Веркином столе на работе. И она же, только размером побольше, висит в ее комнате над кроватью в рамке с гипсовым ангелочком в уголке. Единственная фотография, где они втроём. Квартира бабушкина, но Катя ее с бабушкой совсем не помнит, как будто она всегда была их. И саму бабушку тоже совсем не помнит, та быстро и будто бы совершенно на ровном месте умерла, когда Катя только должна была пойти в первый класс, не оставив о себе никакой памяти в Катькиной голове. Но мама часто и много про бабушку Кате рассказывает, и теперь она отлично ее представляет. Рассказывает, какая она была хорошая, добрая, самая лучшая на свете мама. Как она о маленькой маме заботилась, как ее любила. Готовила всякие вкусные блюда из редких, дефицитных продуктов. (Теперь они все эти "бабушкины" блюда готовят вместе с Катюшкой, та сама всё режет, и потом варево мешает большой деревянной ложкой с длинной ручкой, как взрослая!) Как читала ей перед сном книжки вслух, мама теперь ей тоже так читает постоянно. Как они вместе ездили поездом к тётке в Саратов, Катя всё мечтает, что они с мамой тоже куда-нибудь далеко поедут на поезде, без разницы куда, но лучше бы к морю. Раньше мама про бабушку вообще каждый день перед сном рассказывала, теперь уже реже. Катя очень любила слушать эти рассказы, больше, чем чтение книжек: мамино лицо разглаживалось, мягчело, она начинала улыбаться, а иногда даже немного плакала светлыми счастливыми слезами. Подробности маминых рассказов раз от раза немного менялись, но так Кате было даже интереснее.

Время от времени вместо рассказов мама достает из шкафа конверты и зачитывает Кате длинные подробные бабушкины письма, написанные угловатыми буквами с обратным наклоном, совсем как у мамы. Мама говорит, что бабушка всегда писала ей письма - в санатории, и в летние лагеря, и когда она одна гостила у тетки в Саратове два лета подряд, а потом бабушка с теткой поссорилась навсегда, и мама в Саратов больше не ездила, а тетка потом умерла. Этих писем была целая огромная коробка! Штук сто! Конверты все красивые, нарядные, то с букетом, то со зверушками, но многие почему-то без адреса. Одно бабушкино письмо, в конверте с огромным праздничным букетом, мама читала Кате чаще других.

"Моя дорогая дочечка Верочка, моя ягодка. Пишу тебе письмо, хотя ты уехала только неделю назад. Очень по тебе соскучилась, кажется, что так долго тебя не видела, и не слышала твой голос. У меня тут все хорошо, только не хватает тебя рядом. Встретила Анну Леонидовну, она очень тебя хвалила, спрашивала, когда ты вернёшься. Сказала, что ты легко догонишь пропущенное, и чтобы я не волновалась. Я и не волнуюсь, я ведь знаю, какая ты у меня умница, самая лучшая на свете девочка. Муся в этот раз родила четырех котят, двух черных, двух полосатых. Они такие хорошенькие! Как раз к твоему приезду откроют глазки, будут уже ползать. Может быть, одного котика оставим себе? Мне больше всего нравится полосатенький. Возвращайся скорее, я так по тебе скучаю, моя зайка. Больше всего на свете хотелось бы сейчас тебя обнять. Мне так жалко, что в этом году день рожденья твой пройдет в санатории. Но мы с тобой его непременно отпразднуем, когда ты вернёшься! Я испеку торт, твой любимый, с лимоном и орехами. Дома тебя уже ждёт подарочек, я знаю, ты давно о нем мечтала. Что именно - не пишу, пусть будет сюрприз. Целую мою ягодку, очень люблю, жду возвращения, твоя мамуличка".

Каждый раз после чтения этого письма Верка вытирала большим пальцем пальцем глаза, несколько минут сидела молча, глядя на фото на стене, потом доставала из застеклённого шкафа с посудой стеклянную статуэтку - маленькую балерину. Показывала ее Кате, давала подержать в руках, посмотреть через нее на лампу у кровати, потом бережно убирала обратно. Снова вытирала глаза. А Катька тихонько недоумевала, она точно видела, как однажды, примерно год или два назад, когда она уже засыпала, мама на цыпочках сходила в коридор, достала из сумки бумажный свёрток, долго им шуршала, а потом с лёгким звоном поставила что-то на полку в шкаф. Следующим утром, пока мама причесывалась в ванной перед зеркалом, Катька с восторгом и изумлением разглядывала балерину, поселившуюся ночью в их шкафу, за стеклом. А оказывается, это бабушка подарила маме давным-давно, в мамином детстве. Наверное, раньше мама просто прятала ее в сумке много-много лет... А еще мама показывала шкатулку, в которой лежали настоящие сокровища: крошечный синего стекла пузырек из-под духов, заколка с разноцветными гранеными стекляшками, янтарная брошка в виде паучка с лапками, тяжёлое кольцо с огромным зелёным камнем, маленькая расчесочка для ресниц и бровей, и ещё одна овальная брошка, эмалевая, с букетиком незабудок, в проволочной витой оправе. Тоже бабушкины подарки, мама рассказывала, что бабушка постоянно дарила ей просто так всякие сокровища. Скоро они все станут Катины, так мама говорила. Как только Катя ещё немного подрастет. И балерина тоже! А пока мама иногда даёт Кате этими сокровищами поиграть, "только очень аккуратно". Катя играет не дыша, берет каждую вещь самыми кончиками пальцев, подносит к глазам, к носу, нюхает и даже тайком облизывает, особенно янтарного паучка, а потом бережно складывает все богатства обратно в шкатулку.

А ещё Катя всё собирается задать маме один вопрос. Когда-то раньше, год или два назад, мама ей рассказывала, что у них с бабушкой никогда не было кота или кошки, хотя она всегда о ней мечтала. Несколько раз Катя про кошку Мусю и ее котят из того письма у мамы собиралась спросить - но так почему-то ни разу и не спросила...

ЮлияКуфман




ДЕВОЧКЕ ПОДАРИЛИ СОБАКУ


На десять лет девочке подарили собаку. Обыкновенную дворняжку. Щенок крошечный, черно-белый. Забавная мордочка.

Родители возмутились, что животное – это не подарок. Наверное, они правы. Потому что подарок может стоять на полке или храниться в шкафу. А животное требует ухода и любви.

Девочка лицом в грязь не ударила. Она сама гуляла с собачкой, а после прогулки мыла ей лапки. Родители в процессе не участвовали. Они только давали деньги на корм и иногда за услуги ветеринарной клиники.

Правда, мама с папой быстро полюбили веселое маленькое существо. Это они сначала испугались, а потом поняли, что ничего страшного. Напротив, «жить стало лучше, жить стало веселее».

Собачка быстро научилась подавать лапу. После усвоила другие элементы собачьего воспитания: природный ум!

Мордочка у нее была выразительная: умела улыбаться, грустить, даже мечтать. Как говорится, сложный внутренний мир.

Девочка подросла. Захотела самостоятельности. Получив профессию, ушла из родительского дома в съемную комнату. Собачку забрала с собой, потому что друзей не оставляют.

Ухаживать было несложно: она работала неподалеку, буквально несколько шагов. И ей даже удавалось погулять со своим сокровищем в середине дня.

Собачка платила ей нежностью. Не платила, конечно, а любила. Иного слова не подобрать. Вернется хозяйка после работы, а собачка до потолка прыгает от радости.

Иногда девушка уезжала в отпуск. Животное, конечно, оказывалось в доме родителей. Казалось бы, обстановка знакома с детства: все родное, и предметы, и запахи. Но собачка начинала грустить. Пару дней ничего не ела. Лежала в углу, а глаза у нее были мутными. Затем начинала вяло есть, но веселой летучести не было. Так, лапами перебирала.

Когда хозяйка появлялась, собачка так радовалась, что от счастья могла даже оставить на полу неожиданную лужицу. Потому что восторг, потому что жизнь вернулась.

Девушка вышла замуж и перешла в квартиру мужа. Конечно, собачку с собой. И муж ее принял: такую замечательную выразительную мордочку трудно было не принять.

Он даже выходил с ней погулять, и собачка позволяла ему это делать. Мол, куда тебя теперь девать, если ты живешь с моей хозяйкой? Гулять, конечно, выходила, потому что природа, потому что физиология. Но особой радости не проявляла.

Годы шли, собачка старела. Теперь она больше лежала, медленно пережевывая какие-то собачьи мысли. На прогулках не прыгала и не играла, игрушки, забытые, ненужные, валялись в углу.

В доме появился грудной ребенок. Собачка подошла, понюхала. Мордочка у нее стала доброй и какой-то снисходительной. Я видел такое «выражение» собачьей физиономии у собачьих матерей.

Ребенок подрос, собачка позволяла ему с собой играть. Он иногда дергал ее за шерсть, мог закрутить ухо или ущипнуть. Она терпеливо все выносила: ребенок есть ребенок.

Хозяйке исполнилось 28 лет. А собачке 18. У нее ослабло зрение, она плохо слышала. Но, когда хозяйка приходила с работы, находила в себе силы помахать хвостом и медленно подняться на лапы.

Прогулки стали короткими. Видно было, что собачий век подходит к концу.

Хозяйка уехала на ФПК в Питер – на полгода. С работы отправили. Нужно для карьеры, для заработка – для всего.

Собака лежала, как мертвая. Не шевелилась. Вставала, чтобы поесть. Было видно, что она всячески бережет энергию.

Хозяйка появилась неожиданно. Открыла своим ключом дверь. Видит: собака лежит. От старости ничего не слышит и не видит. Подошла, потрогала тусклую, как прошлогодняя трава, шерсть на голове. Собачка поняла, кто перед ней. Вскочила, как молодая, издала странный глухой звук, потянулась к ней всей мордочкой. Но упала.

Женщина потом говорила, что она никогда не видела, как умирают собаки. И больше не хочет этого видеть.

Преданность – не то слово. Это нечеловеческая любовь. Любовь, которую человеку не понять.

Не умереть. Дождаться того, кого любишь больше жизни, и отдать этому любимому свой последний вздох.

Георгий Жаркой.




СЕКРЕТ УСПЕХА


Когда меня спрашивают о том, как у меня получилось всего добиться, я отвечаю:

— Нужно лишь представить свою мечту такой, будто бы она уже материальна и вы можете дотянуться до неё рукой, а затем сделать всё возможное и невозможное, чтобы коснуться её и заставить работать на себя.

***

Ровно с того момента, когда слово “деньги” впервые соскользнуло с моих уст, я понял: я хочу быть богатым, неприлично и отвратительно богатым.

Я очень любил обеих своих бабушек — милые старушки так меня баловали, что к десяти годам я насчитал в своей копилке около пяти тысяч долларов. И тогда я понял, что иметь богатых родственников не просто хорошо, а жизненно необходимо. Мои строгие родители считали каждый цент, вели тетрадки расходов, которые я для интереса по вечерам листал, и думали обо мне, как о совершенно экономически несамостоятельном человеке. Это было мне на руку.

В двенадцать я пустил свой небольшой капитал, с каждым месяцем пополнявшийся бабулиными взносами, в оборот: платил ботаникам за домашку и распространял тупым одноклассникам, разумеется, за плату, сдавал места у окна в школьном автобусе в аренду на неделю, продавал мамины сэндвичи.

В четырнадцать я пошел работать к пожилым соседям. Я выгуливал их собак дважды в день за девять баксов в день, стриг газоны раз в неделю за столько же. Мама и папа были мной очень довольны, особенно, когда меня хвалили те, кому я помог, и давали пятёрку на расходы. Они очень удивлялись, что незнакомцев, хваливших меня, становилось всё больше — у меня было очень много друзей — я рано понял, как работает теория пяти рукопожатий на практике.

В шестнадцать я наконец завёл девушку. Звучит так, как если бы у меня появился домашний питомец, собака или хомячок. Но Эмма и была словно любимый питомец. Ей нравилось ходить на коротком поводке, в прямом и переносном смыслах, она таскалась за мной повсюду, я водил её в кино и кафе каждые три дня, платила она, хоть я не требовал, разумеется, натурой. Я восхищался каждым сантиметром её идеальной кожи, каждым золотым волоском, изгибами бровей и тёплым взглядом.

Эмма была из тех людей, которым хотелось дарить любовь всем и каждому. Я не знал, что свою любовь она по-настоящему дарила не только мне. С одними она спала, с другими — была на пути к этому, но только со мной, по крайней мере, мне хотелось в это верить, она была собой. Мы разговаривали по душам, лёжа в высокой душистой траве, переплетясь ногами и прижавшись друг к другу. Мы мечтали.

А потом я застал её у себя дома. В объятиях моего отца. Он выбежал из спальни весь мокрый и, на ходу натягивая брюки, бросился ко мне.
— Исаак! Не говори матери, прошу тебя! — взмолился он. — Я не знаю, что на меня нашло, клянусь Богом! Господи, у твоей матери такое слабое сердце, ты же убьешь её!

— Расслабься, — равнодушно ответил я. — Мне плевать.

Отец серьёзно посмотрел на меня. Серьёзно — потому что так ему казалось или он хотел сделать такой вид. На самом деле, ситуация была настолько комичная, что я почти плакал. Эмма голая сидела на родительской кровати, отец причитал что-то, боясь то ли маминого гнева, то ли срока за педофилию.

— Сто баксов, — сказал я.
— Что?
— Нет, тысячу в месяц и спи с кем хочешь, я — могила.

“Любовь тоже можно продать”, — подумал я. И поклялся, что больше никогда не буду любить.

***

К двадцати двум мы с приятелем начали бизнес, договорившись с наноинженерами и прочими высшими умами. В двадцать девять я стал его единственным владельцем, ибо мой партнер неожиданно попал в автокатастрофу. Было сложно подкупить его преданных секьюрити, но… На что готовы люди пойти ради денег?

В моих руках вращались миллионы. Я купил в одном из небоскрёбов этаж со стеклянными стенами. Боже милостивый, какие закаты и рассветы я наблюдал. Я стал работать по ночам, а спать днём. Ночью жизнь быстрее, чем днём, — когда светло, люди боятся принимать серьёзные решения.

Мои жизненные установки всегда были со мной, словно заповеди. Я действовал всегда только согласно им. Так я выигрывал везде, где мне стоило появиться, так я хватал удачу за хвост, имел её и, надев оковы, эксплуатировал до потери сознания.

Я свернул с пути лишь однажды.

***

Её звали Лиза. Отливающие серебром волосы струились по обнаженной спине, а перед чёрного бархатного платья держался на узкой бретели. У меня перехватило дыхание. Она прошла мимо меня, плавно наклонив голову так, что меня ослепил блеск бриллиантовых сережек.

Я угостил её мартини, делал равнодушный вид, хотя внутри всё напрягалось и пылало, как от пятичасовой пробежки. Мы разговорились. Я чувствовал взгляды, обращённые на нас, они немного смущали, и я, как мальчишка, начинал краснеть. Лизе на них было плевать, она лишь изгибала темно-вишневые губы в полуулыбке.

Больше года я грезил о ней во снах и наяву. Только слепой не заметил бы, что я появлялся там, где гордо вышагивала она каждый раз в новом платье из лучших домов haute couture. Я заключал сделки с теми, с кем она здоровалась за руку и целовала в щеку на манер француженки. Это будто бы приближало меня к ней или хотя бы к её тени. И я становился от этого только безумнее и более отвратительно богатым.

Однажды моя секретарша позвонила мне.
— Мистер Валентин, вас внизу ожидает машина.

Я спустился — мне предстояла неплохая сделка. Каково было мое удивление, когда, сев в салон, по правую руку я обнаружил Лизу в одной только белой горностаевой шубке. Её губы были призывно накрашены кроваво-красной помадой, а глаза блестели в темноте.

***

Мы поженились ещё через год — нужно было уладить формальности с брачным договором. Я не настаивал, но и она не противилась.

Наш общий капитал составлял полтора миллиарда — Лиза была дочкой крупного нефтемагната и имела своё дело в фармацевтической промышленности. Она всегда смеялась:

— Я травлю людей так, что они не только этого не замечают, но и приносят мне один-другой миллион в год.

Мы были парой, о которой говорят “они созданы друг для друга”. Я был счастлив, правда. Только эта женщина знала меня, все мои привычки и текущие новости о моих делах. Она была первой, с кем я советовался, если вообще чувствовал в этом потребность.

***

Кажется, Лиза устроила какой-то ужин.

— Будешь шампанское? — ласково спросила она, поцеловав меня в щёку, когда я пришёл. Её губы алели в приглушённом свете свечей. Полупрозрачный неглиже воздушно струился по телу. Я рассеянно кивнул.
— Тебя что-то тревожит? — снова поинтересовалась Лиза.
— Сделка сорвалась. Понимаешь ли почти полгода переговоров, а этот идиот отказывается в последнюю минуту и присылает мне записку!
— Тише, любимый, — жена обнимает меня, и я расслабляюсь. С ней было так хорошо. Я чувствовал себя в безопасности.

Отстранившись, она подала мне бокал. Я выпил шампанское, не ощутив вкуса, и…

Проснулся в чужой постели. Рядом — две голые девицы. Я приподнялся на локте, голова жутко трещала. Я склонился с кровати, и меня стошнило на ковер. И не одного меня, судя по всему. Пальцы сдавили виски. Глазные яблоки горели внутри глазниц, словно от трёх бессонных ночей. В горле горчило, я схватил с пыльной прикроватной тумбы бутылку вина и, отхлебнув, прополоскал горло. Сплюнул туда же, на ковер.

Затем я поднялся и, пошатываясь, побрёл к двери. Тут она с грохотом открылась, в комнату ворвались люди с автоматами. Последнее, что я запомнил перед вторым беспамятством за ночь, это приклад, летящий мне в лицо.

***

Плакала Лиза, но больно было мне. Я был как всегда равнодушен и молчалив. Я отдал ей все, что её адвокаты потребовали за нарушение брачного договора: контрольные пакеты в трёх организациях, две из трёх единиц недвижимого имущества, парк гоночных автомобилей и два миллиарда чеком.

— Мы ещё легко откупились, — шепнул мой юрист. Я позволил себе в ответ горько усмехнуться. — И от полиции тоже, ей-богу, легко. Господи, хорошо, что всё удалось по-тихому замять...

После подписания развода, она подошла ко мне. Мы были одни.

— Зачем ты предал меня, Исаак? — холодно спросила она, торжествующе улыбаясь. — Сколько лет им было? Тринадцать? Ты променял меня на малолетних потаскух?
— Ты же сама их подбирала, верно? — не мигая, посмотрел на неё.

Она облизнула вишневые губы.
— Ты же ничего не докажешь, верно?
— Верно, — сказал я. — Ты получила, что хотела? — резко бросил я, но затем почти прошептал: — Но я прощаю тебя. Ведь я люблю тебя. Может, будем иногда видеться?
— Боже, Исаак, ты жалок, — Лиза закатила глаза и нежно провела ладонью по щеке.

“Верно”, подумалось мне. Я снова убедился в том, что любовь — не более чем опасная ловушка, сжигающая заживо и ломающая каждую чёртову косточку одновременно.

Два месяца я просчитывал варианты мести и остановился на одном из мелькавших в моём мозгу.

***
— Веди себя хорошо, милая, — глажу Лизу по щеке. Она дёргает головой, резинка соскальзывает с волос, они водопадом рассыпаются по плечам блестящим морским перламутром.

Лиза сидит в своей комнате в подвале, в желудке у темноты. Когда я прихожу, она забивается в угол, прячет ноги, покрытые синими пятнами, под себя. Её кожа теперь совсем не сияет. Рядом на полу две миски с едой. Она не ест уже три дня, хоть я и пытался её уговорить.

— Ублюдок, — шипит она, сплёвывает кровь, перемешанную с желчью, и, кажется, что кожа на её острых скулах сейчас порвётся и обнажит белую кость. — Почему ты не убьёшь меня?

Я шуточно расправляю ладонь.
— Раз — это вызовет много вопросов, а я пока не хочу в тюрьму, — загибаю большой палец. — Два, — указательный, — твои контрольные пакеты не принесут мне денег, если ты вдруг отправишься в гроб или исчезнешь. Три — слишком скучно, — я снова притрагиваюсь к её голове. — Ну, мне пора, дорогая. К ужину не жди — поем во время этого никому не нужного, но очень важного благотворительного вечера.

— Меня всё равно найдут. Когда-нибудь, но найдут, — убеждённо шипит она. Я целую её в лоб.

Смерть, — думаю я, — слишком слабое наказание за предательство, мучения — та цена, которую платишь за нож в спину.

— Вряд ли, родная, — я по-доброму гляжу в её глаза. — Понимаешь ли, настоящая Лиза Валентин, конечно, теперь затворница — как-никак муж изменил ей, — но скоро она будет чаще выходить в свет, ведь её любимейший отец просит её стать преемницей. А преемнице не пристало сидеть дома монашкой и выходить только в салоны красоты. Всё многомиллиардное состояние после его, не сомневайся, — подмигнул я, — скорейшей смерти, перейдет к ней. К ней одной.

Глаза Лизы округлились. А я улыбнулся.
— А потом она снова выйдет за меня.
— Что ты несёшь? — в ужасе шепчет она.
— Всё, что ты забрала у меня, вернётся. Вернётся в трёхкратном размере. Я буду наслаждаться своей долгой жизнью, а ты, милая, будешь гнить в этом подвале десятилетиями. Но я буду навещать тебя.

Я резко поднимаюсь и, одёрнув полы пиджака, быстрым шагом выхожу из лесного домика. Вдохнув поглубже чистого соснового воздуха, защёлкиваю замок. Сердце быстро бьётся, и руки трясутся. От ярости ли?

Меня провожает её дикий рев. Не оборачиваясь, иду к машине. Кожаное кресло приятно поскрипывает под моей задницей, обтянутой неприлично дорогим сукном.

На красной дорожке рядом со мной вышагивают мировые звезды кино и шоу-бизнеса, наноизобретатели и нефтяные магнаты. Вспышки камер мелькают тут и там, мне под нос примерно раз в минуту суют диктофон и что-то спрашивают.

— Почему вы расстались с женой?
— Вы планируете продавать “Дримс Энтерпрайз”?
— Вы достигли всего сами, поднялись из низов. Как это вышло?

Я вспоминаю бабушек, родителей, Эмму и Лизу. И оборачиваюсь.

— Нужно лишь представить свою мечту такой, будто бы она уже материальна и вы можете дотянуться до неё рукой, — на меня смотрят миллионы глаз, а я гляжу в объектив телекамеры прямо в их души, и мои губы расплываются в зловещей ухмылке, — а затем сделать всё возможное и невозможное, чтобы коснуться её и заставить работать на себя.

© Большой Проигрыватель




СОБЕСЕДОВАНИЕ


– Могла бы хоть сегодня не опаздывать.
– Я специально задержалась. Чтобы ты немного свежим воздухом подышал. Ты уже несколько недель на улицу не выходишь!

Мари улыбнулась, и Люк понял, что не может на неё злиться.

– Я полчаса тебя жду, – всё же проворчал он, но скорее так, для профилактики. – Мог бы это время потратить на подготовку к Собеседованию.
– Ты и так готов. Разве нет?

Солнце играло в её волосах, а глаза сияли ещё ярче солнца. Эта девушка была совершенством. Весьма непунктуальным, но всё равно его любимым совершенством.

Они присели на скамейку. Люк обнял любимую, а девушка положила голову ему на плечо.

– Ты совсем осунулся за последние пару недель. Не надо так переживать из-за Собеседования.
– А как иначе? Это же первая Лицензия! Я уже не помню, когда в последний раз нормально спал… А ты сама ни капельки не волнуешься?

Девушка замотала головой и звонко рассмеялась.

– Давай убежим? – неожиданно предложила Мари, сказала она это так искренне, что на одно короткое мгновенье юноша так и захотел сделать.
– Хорошая шутка, – он вдруг сразу посерьёзнел. – У тебя Собеседование завтра после обеда?
– Да.
– Встретимся вечером?
– Вечером будет дождь, – невпопад ответила девушка и сильнее прижалась к парню. – Хочу танцевать с тобой под дождём...

Мимо лавочки, где они сидели, тяжело опираясь на палочку, проковылял пожилой мужчина. Люк с неодобрением проследил за ним взглядом, пока старик не скрылся за поворотом.

– Видела эту развалину? Старый, жалкий и хромой – что такой, как он, может дать Обществу? Мне кажется, с возрастом закон о Лицензии надо ужесточать. Таким, как этот старик, нужно проходить Собеседование ежегодно, чтобы не занимать чьё-то место.
– Ты ужасный, – едва слышно произнесла Мари. Она смотрела на юношу с немым укором. Наконец, вздохнув, девушка вполголоса сказала. – Отец говорил, что планета может прокормить всех. Нужно только правильно распоряжаться ресурсами…

– Зачем ты о нём говоришь? Это запрещено.
– Он мой отец, Люк. И я его люблю.
– Ни с кем больше о нём не говори, – юноша умолк, а потом осторожно спросил. – Как думаешь, почему твой отец не получил Лицензию? Ведь он был хорошим врачом…

Они молча сидели на скамейке, наслаждаясь долгожданным майским теплом. Мари нежно погладила руку парня. Люк поцеловал её в висок и с сожалением сказал:
– Вечереет. Пора по домам.
– Так не хочется.
– Нам надо отдохнуть. Завтра увидимся. Ты не опоздаешь?
– Обязательно опоздаю.

***

С полсотни выпускников толпились в коридоре. До обеда Собеседование сегодня проходили те, у кого имена начинаются на букву «Л».

– Ларс!
– Лейла!
– Лиана!

Их вызывали по очереди. Обратно в коридор никто не возвращался, поэтому оставалось только гадать, кто из выпускников стал полноправным членом Общества, а кто так и не получил свою первую Лицензию.

– Лорен!

Люк тяжело дышал. Сердце его колотилось всё сильнее. Остальные тоже – все, как один – были бледными и встревоженными. Некоторые бубнили себе под нос собственные презентации, другие нервно грызли ногти, третьи отрешённо сидели, уставившись в пустоту перед собой.

– Лэнс!

Худенький юноша, забившись в угол, тихо плакал. Сорвался. К этому незнакомому пареньку Люк не чувствовал никакой жалости – лишь лёгкое раздражение. Умение держать себя в руках – это главное качество для жизни в Обществе. Если не можешь совладать с собой, велик шанс, что Лицензию ты не получишь.

– Люк!

Желудок юноши сделал сальто. Люк поднялся с места и на негнущихся ногах отправился за дверь.

Он стоял в свете прожектора и совершенно ничего не видел. От яркого света слезились глаза.

– Сделайте шаг вперёд, – произнёс строгий женский голос, и парень повиновался. – Молодой человек. Нам надо знать, что вы чётко понимаете, почему вы здесь находитесь. Можете рассказать о том, для чего вообще существует закон о Лицензии?

Парень нервно вздохнул и, кивнув, стал говорить:
– В двадцать первом веке самой острой проблемой на планете стало перенаселение. Ресурсов на всех не хватало. Ни еды, ни воды, ни чистого воздуха – в мире царили голод, смог и разруха. Тогда мировое правительство решило, что оптимальным решением будет сократить численность населения до нескольких миллиардов. Право на жизнь должны были получить лишь достойные – только активные, инициативные, творческие и трудолюбивые. Тогда и был принят закон о Лицензии. Каждый выпускник школы должен пройти Собеседование, чтобы получить Лицензию на жизнь и стать полноценным гражданином Общества. Повторные Собеседования проходят каждые десять лет. Если гражданин нарушает Закон – его Лицензия автоматически аннулируется.

Невидимый экзаменатор с удовлетворением сказал:
– Прекрасно, юноша. Вижу, вы знаете историю. А что вы сами думаете об этом законе? Некоторые считают его бесчеловечным. Негуманным.
– Негуманно, когда на человека тратят ресурсы, которые он даже не отрабатывает. Если ты ничего не можешь дать Обществу, ты не достоин жизни в этом Обществе. У нас нет войн, мы победили голод и разруху. Мы все теперь живём в мире возможностей, только и надо – вносить в это свою лепту.
– Браво, молодой человек. Что ж, теперь убедите нас в том, что вы достойны Лицензии…

***

К вечеру небо затянуло тяжёлыми тучами. Несмело на землю упала одна капля. Следом другая. Третья. Вдалеке прогрохотал первый майский гром.

Одинокая фигура сидела на скамейке. Время шло, но больше в парке никто не появлялся. Люк неотрывно смотрел на часы… Мари никогда не опаздывала так надолго. Она ведь обещала... Обещала, что придёт!

– Люк!

Юноша поднял голову. Перед ним стояла мать его любимой девушки. Женщина промокла насквозь, но даже не потрудилась открыть зонтик, который держала в руке. Капли дождя слезинками стекали по её лицу.

– Люк, я получила результаты Собеседования. Мари не получила Лицензию. Её больше нет.
– Что?! – юноше показалось, что земля ушла у него из-под ног. Дыхание перехватило, сердце бешено застучало в груди, готовое вот-вот выскочить наружу.
– Не говори о ней больше ни с кем, – глухо произнесла женщина. – Ты же знаешь: это запрещено.

Анастасия Дашкевич





В НЁМ МОЖНО СПРЯТАТЬ СВОИ СЛЁЗЫ


Она сидела на подоконнике и смотрела на дождевые струи, бегущие по стеклу. По всем канонам ей полагалось грустить и думать о Нём, но в голову лезло только всякое дурацкое. Завтра география, обязательно вызовут, а она не выучила. Машка-дура хвасталась настоящей собственной помадой, теперь будет накрашенная ходить, стерва. На школьных туфлях носок ободран, а мама ещё не видела, надо хоть фломастером закрасить. Терадка по истории куда-то запропастилась, неделю уж не найти. Ещё и дети эти за окном, орут, визжат — ну какая тут грустно-романтическая атмосфера?

А дети, кстати, орали довольно громко. Шутка ли — первый настоящий весенний ливень! Все высыпали во двор, скакали по лужам, кидали щепочки в бурлящие потоки, щурились от хлёстких струй, ловили воду сложенными ладошками — и брызгались, и хохотали, и дождь был тёплый, и жизнь была прекрасной, и гром был какой-то ласковый и совсем не страшный. Мамы наблюдали из окон, подготавливали сухую одежду и заваривали чай с малиной.

Она вздохнула. Вообще-то она хотела поплакать в дождь на подоконнике под грустную музыку. У всех девчонок в классе уже есть такие фотки в соцсети. Может, окно открыть, чтоб дождь на лицо, как будто слёзы?

Она потянулась к раме и бросила взгляд во двор. Ишь чего удумали — запруду строят! Маленький, но уверенный в себе ручей бежал вдоль обочины. Детвора преграждала ему путь — кто камнем, кто веткой, кто найденным кирпичом, а кто и просто стоял в резиновых сапогах, сопротивляясь резвому течению. Иногда не удерживались, с визгом падали в воду, самых маленьких даже сносило на пару метров. Вот это дождь!

Она снова вздохнула. А ведь в шкафу стоят новенькие резиновые сапожки, мама на той неделе купила. Но что она — маленькая, что ли, с малышнёй в лужах возиться?

А что там? А кто это? Да это же Он! Тащит кирпич, укладывает запруду. Поднял какого-то мальца из лужи, отряхнул. Какой же он красивый!..

А это кто? Машка? Машка-дура?! Помадой своей небось намазюкалась! Она слетела с подоконника, бросилась к шкафу. У неё сапожки-то, видали, какие? И дождевичок очень даже симпатичный.

Она летела по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки сразу. Выбежала во двор — запыханная, зарумяненная. Приметила Машку, неспешно, как будто лениво подошла.
— Привет, — сказала Маша.
— Привет, — ответила она.
— Привет, — сказал Он.

Она фыркнула. Вот ещё, здороваться со всякими! Щёки заалели.
— Мы запруду строим, пойдёшь с нами? — Он взял её за руку. Её сердце рухнуло прямо в лужу.

Машка кусала напомаженные губы.

Olga Aytmurzina




ВРЕМЯ ДОЖДЕЙ


Дождь начался семь лет назад. Семь лет, четыре месяца и двадцать три дня назад, если точнее. Уже пошли в школу дети, которые никогда не видели солнца — разве что на старых видеозаписях и фотографиях, хотя мало кому удалось сохранить архивы во время Великой Паники 2057 года. Поправка в Конституцию, сделанная сразу после неё, гласила: «Психологическое здоровье граждан Республики является великой ценностью». Считалось, что воспоминания о солнце приводят к депрессии и увеличению статистики самоубийств. Власти изымали фотографии, видеозаписи, голограммы. Цензура вычитывала классику, запрещая стихи, повести, целые романы, если заменить или вырезать «солнечные» описания было невозможно. Отслеживали даже переписку — конечно, исключительно в целях предупреждения суицидальных настроений.

Общество сначала возмущалось. Бунтовали целые колонии, отказываясь подчиняться правительству планеты, но всё было тщетно. Людей оставалось слишком мало. После катаклизма, когда под воду уходили целые города, когда сели и лавины смывали поселения предгорий, человеческая жизнь стала действительно важна. Людей было десять миллиардов, а осталось чуть больше двух, и в эти семь лет каждый божий день кто-то из тех, кто сумел спастись, но помнил солнце, не выдерживал бесконечного, удручающего, невыносимого, однотонного дождя.

Марис Прево был учителем истории в средней школе Девятого округа. На каждом уроке ему приходилось сталкиваться с проблемой: как рассказать детям о мире, не упоминая солнца. Нет, его ученики родились ещё в Эпоху Благоденствия, но большинство из них были слишком малы, чтобы помнить об этом. Те, что постарше, сами постарались забыть — возможно под влиянием взрослых, но Марис полагал, что это детская психика приспосабливалась к новой реальности.

— …Крестоносцы голодали и были доведены до такой мучительной жажды, что никто не мог даже за денарий — а это была серьёзная сумма — получить воды столько, чтобы напиться…
— Мэтр Прево, как такое может быть, чтобы у них не было воды?
Глазок камеры, установленной в классе, ехидно подмигивал господину Прево: мол, смотри, я слежу за тобой, каждое твоё слово записываю, и кто знает, какую запись сегодня выберет для ежедневной инспекции министр просвещения?
— Марта, это очень сложная тема, мы вернёмся к ней позже, когда вы пройдёте полностью первый курс географии.

Марис, говоря об этом, испытывал чувство вины перед своим коллегой, географом Дювалем. Дети любознательны и никогда не забывают своих вопросов. Они непременно зададут их Дювалю. Но тот, по крайней мере, может как-нибудь изобретательно переключить их на мадам Кавелье, что ведёт уроки физики. А уж эта дама железной рукой пресечёт любые неудобные вопросы. Возражать ей не осмеливались даже апаши-второгодники и высокие чины из министерства просвещения. Фантастическая женщина.

— Но всё же, мэтр Прево, неужели они не могли сделать резервуары для накопления дождевой воды? Или просто ставить чашки? Они наполняются так быстро!
— Через год будет достроен погодный купол над Иерусалимом, возобновятся раскопки, и мы узнаем истину, — вралось легко, ведь в следующем году любопытная Марта перейдёт в старшую школу и у неё начнётся большой курс «Введение в жизнь». Там с неудобными вопросами будут разбираться уже психологи, социологи и другие специально обученные взрослые.
Девочка открыла было рот, чтобы спросить ещё что-то, но учитель опередил её:
— Не будем отвлекаться. Сегодня у нас очень важная тема: как крестовые походы изменили отношение к войне…

На большой перемене в комнате отдыха рыдала мадемуазель Буке, молоденькая учительница словесности, а над ней возвышался директор школы, холёный и самодовольный человек.
— Вы допустили непростительную оплошность! Произнести в классе слово «солнечный»! Да я сам первый отнесу запись вашего урока на комиссию по этике и безопасности!
— Но это текст, одобренный министерством, господин Робер! Я думала…
— Вы не думали! Если бы вы думали, то сориентировались бы и заменили это слово… — директор брезгливо сморщился, как будто солнце было чем-то отвратительным. Марису почему-то стало стыдно за него, — …чем-нибудь. Вы же словесник в конце концов. Коллеги! Забудьте про слово солнце!

Мадемуазель Буке вдруг перестала плакать и зло посмотрела на начальника.
— Ну уж нет, господин Робер! Я выросла в Марселе, вы когда-нибудь были в Марселе до того, как начался дождь? Там было больше солнца, чем везде! Нас, марсельцев, называли детьми солнца, и мы гордились этим! — каждый раз, когда девушка произносила ненавистное слово, лицо директора всё сильнее наливалось пунцовым. Казалось, она это заметила и специально произносила его как можно чаще. — Город затопило, родители погибли, а у меня забрали все фотографии с ними, потому что на них есть солнце, которое вы так ненавидите. Валяйте, идите в министерство, и лучше я буду строить погодные купола в арестантских частях под этим вечным дождём, чем забуду, что такое солнце!

Девушка уже кричала, не сдерживаясь, и все молчали, поражённые её отчаяньем. Оно отзывалось в душе каждого собственными воспоминаниями о пропавших родных, разрушенных домах и погребённом под толщей воды счастье. Только мадам Кавелье, казалось, не заметила этой сцены, погружённая в созерцание серо-коричневого дождливого пейзажа за школьным окном.
— Валери, милая, идите сюда.
Мадемуазель Буке, совсем по-детски шмыгая носом, обошла застывшего от изумления Робера и приблизилась к широкому подоконнику. Мадам Кавелье по-матерински обняла её за плечи:
— Посмотрите-ка, вон там, у горизонта, видите?
Валери ахнула, а Марис, в котором любопытство развеяло горькие мысли, аккуратно заглянул ей через плечо. Вроде бы всё как всегда — дождь, не очень сильный, но и не морось, острые брызги, запах мокрого асфальта и привычная плотная серость — но какое-то ощущение неправильности не покидало историка. Мэтр Прево зажмурился, раскрыл глаза, снова зажмурился, не поверив увиденному: на горизонте небо светлело и был виден край радуги. Маленькая, бледная, еле заметная, она не оставляла сомнений в своей реальности, и это означало только одно: кто-то в городе сейчас видит солнце.

Masha Chirkova




ОНИ ПОЖЕНИЛИСЬ


не от большой любви, а по здравому размышлению.

Игорек, заядлый преферансист и тусовщик, честно сказал, что привычки менять не намерен. Настю Перепелкину, которую ласково называли Курочкой, это не смутило. А возможность сохранить прозвище, став в браке Наседкиной, показалась хорошим знаком.

Пошли дети, один за другим с небольшой разницей. Старший сын не одобрил прибавления в семействе, объявив родителям:

— Никакой брат мне не нужен, — и пошел проверять игрушечный арсенал, готовясь к войне с конкурентом. Родители посмеялись, но после того, как он от слов перешел к делу, побежали к психологу.

— Бывает, — философски заметил тот и красочно описал возможные перспективы. Курочка схватилась за голову и занялась пробуждением братской любви, ни на минуту не оставляя кроху без присмотра.

Дополнительная нагрузка вместе с «плановыми» проблемами не оставляли времени на мужа, который наслаждался свободой и вседозволенностью. Его частые карточные посиделки Настю уже напрягали, но Игорек парировал упреки:

— Я предупреждал, ты согласилась! Деньги приношу, семью содержу, чего тебе еще нужно?
Она замолкала, а круговерть дом-школа-работа помогала не замечать, что пьет он больше, а приходит домой уже не поздно, а рано — на рассвете.

Настя однажды и проснулась потому, что было уже почти утро. И услышала, как Игорек заливается соловьем по телефону. Слов не разобрала, но по тону было ясно, что собеседник — женщина. Дождавшись окончания разговора, вышла на кухню. Муж, увидев ее, слегка смутился и прошмыгнул в ванную, обдав запахом чужих духов. Слез у Курочки не было. Только усталость и отчаяние…

Она присела перед увеличительным зеркалом, приспособленным для макияжа. На нее смотрела немолодая уставшая женщина. Глубокие носогубные складки придавали ей трагический вид.
Настя спросила свое отражение:

— Ну, и как тебе итог 20 лет семейной жизни? Пьет, играет, гуляет…

Посидела еще, раздумывая. Школа детей сменилась студенчеством. Сама она писала кандидатскую. Игорек, чиновник в министерстве, по-прежнему был главным добытчиком семьи.
Вздохнув, она продолжила:

— Сама ты мальчиков не вытянешь: их нужно доучить, помочь встать на ноги. И диссертацию обязана защитить — для самооценки, заработка, уважения детей. Так что развод сейчас — непозволительная роскошь. А будешь сидеть и страдать — попадешь в психушку. Поэтому запомни: у тебя нет ни мужа, ни проблем, с ним связанных. Зато есть источник дохода, который позволит достичь всего задуманного.

Наверное, это было правильное решение, потому что Судьба помогла ему осуществиться. Несчастная Курочка вскоре уступила место уважаемой публичной личности, преподавателю и доценту Анастасии Николаевне. Не интересуясь тайной жизнью мужа, она отдыхала вместе с ним, ездила в заграничные вояжи. Если в это время начинался запой (Игорек тоже развивался!), она делала вид, что не знает его. И спокойно наслаждалась морем и пляжем, пока он спаивал всех в пределах досягаемости, доводя обслуживающий персонал до нервного срыва.

Не мешая ему пить, не бросалась и спасать, когда после недели-другой веселой жизни организм затейника начинал сбоить. С хладнокровием, поражающим уже взрослых сыновей, она отстраненно наблюдала мучительные выздоровления, не пытаясь их облегчать.

Сначала не выдержали пассии мужа, к которым он приползал зализывать алкогольно-душевные раны. Потом, ощущая ухудшение здоровья, не выдержал и он сам.

Игорька никто не воспитывал, не принуждал, не уговаривал, но в какой-то момент, изумив семью, поставившую крест на пенсионере-алкоголике, он заявил:

— С завтрашнего дня бросаю пить.

Родные не поверили, а он действительно перестал пить. Сразу и навсегда. Через пару лет та же участь постигла курение.

Сегодня никто не узнает в молодцеватом образцовом муже бывшего пьяницу и повесу. Вместе с женой он ездит на дачу, ходит в театры и растит внуков. Им достался прямо-таки образцовый дедушка, про которого бабушка непонятно говорит:

— Мое пенсионное счастье.

стырено(с)ынэта




ЗАГОТОВКА ПОД РАССКАЗ


Невероятные места для знакомств или невероятная история как выйти замуж за своего мужа)))
Моя бабушка вышла замуж. Ей 76 лет, а ему 78.

Познакомились они на кладбище. Она регулярно навещала могилу дедушки, а к соседней могиле приходил он. Ее будущий муж. Он приносил цветы, часами аккуратно убирал могилу жены, и бабушка обратила на него внимание.

Однажды, пока его не было, она взглянула на дату смерти женщины — 11 лет назад. Вначале бабушка с ним только здоровалась, затем беседовала, а потом они стали возвращаться вместе. Он провожал ее до дому. У них от всего этого возникла кладбищенская дружба. И они решили пожениться. За праздничным столом народу было мало. Мой новый дед Николай Иванович поднял бокал пепси-колы — он вообще не пьет (мама еще сказала, что непьющего мужчину можно найти только на кладбище)… Так вот, он поднял бокал, все притихли, он пристально посмотрел на бабушку и негромко сказал:

— Аня, неужели ты меня не узнаешь?

Губы бабушки задрожали, она кивнула:

— Узнаю, Коленька, давно узнала.

Оказывается, они уже были женаты.

Им было тогда по 18 лет. Прожили они вместе всего два месяца и разбежались. Он считал ее ветреной, она его — несолидны. Но это было, кажется, даже не в прошлой жизни…

Райбуха Елена




ПОБЕГ ИЗ ШОУШЕНКА (русская версия)


В камере на шесть человек все всё друг про друга знают: кто, за что, почему. Никто не задаёт лишних вопросов. Время идёт, вернее срок.
После вечернего отбоя дверца в двери открылась и громкий голос начальника охраны Смирнова задал странный вопрос:

- Кто знает, что такое CS и умеет в неё играть?

Ему тут же ответили.

- Начальник, хватит выражаться. У нас отбой, дай поспать.
- Ещё раз ставлю вопрос: кто знает, что такое CS?

Из угла камеры тихий голос сказал:

- Counter-Strike. Компьютерная игра. Немного умею.
- На выход, быстро! - скомандовал Смирнов.

С кровати поднялся восемнадцатилетний парень, мгновенно оделся и пошёл к выходу. В дверях, при хорошем освещении Смирнов заметил, что у молодого человека свежие ссадины на лице.

- Как звать?
- Рыков.
- За что тебя так?
- Упал на прогулке. Претензий ни к кому не имею.
- Ясно. Пошли.

В кабинете Смирнова стоял стол. На столе ноут. На ноуте - заставка игры.

- Ну смотри, Рыков, хочу, чтобы ты научил меня играть в эту хрень. Скачать - скачал, а что делать - не знаю…

Рыков тут же сел за ноут, и, как профессиональный пианист, начал стучать по клавиатуре.

- Вот настроил. Вы за кого будете играть? За террористов или за спецназ?

Смирнов странно посмотрел на него.

- Понял. Глупость сморозил.
- Играть обязательно на сервере, - Смирнов достал бумажку и прочитал по слогам, - Ма-три-кс. Матрикс!
- Там одни ламеры сидят! Давайте что-нибудь посерьезнее...
- Рыков, делай как сказано!
- Готово. Садитесь рядом. Управление простое...
- Наушники забыли. Вот, - Смирнов достал из пакета недавно купленные наушники, к коробке приклеился наэлектризованный чек.

Так прошло часа два. Рыков показал основы игры, Смирнов аккуратно всё записывал в блокнотик. Выключая ноут, Смирнов предложил:

- Рыков, есть вариант сделки. Ты меня каждый вечер учишь этой дряни несусветной, а тебя перестанут бить в камере.
- Да это я упал...
- Хорошо, я сделаю так, чтобы ты под ноги внимательнее смотрел и больше не падал.
- Боюсь, после таких вечерних свиданий, падений будет больше.
- Посмотрим. Договорились?
- Ну давайте. Мож убьют быстрее. Не понимаю только, зачем вам это.
- Пытаюсь наверстать упущенное. Скажи, мне сказали в этой игре можно друг с другом общаться?
- Да, если вы в одной команде. Вы ник знаете?
- Чего?

***

Смирнов слово сдержал. К Рыкову перестали лезть в камере. Их вечерние заседания продолжались. Рыков заметил, что, когда Смирнов играл в одной команде с игроком Blink182, настроение у него сильно поднималось.

- Виктор Петрович, прекрасный эйс! Если учесть, что вы проделали это с одним диглом. Можно вопрос? Кто этот Blink182, с которым вы вынесли полкоманды? - спросил Рыков.
- Такой же парень, как и ты.
- Сын, что ли?
- Разговорчики. Тебе какая разница? - Смирнов разозлился.
- Ну вы же дома можете с ним рубиться?
- Я не живу с ними. Постановление суда.
- Не понимаю!
- Чо тут понимать? Я приносил работу домой. Бухал, орал, требовал подчинения. Вот и докомандовался... Хоть в игре с сыном общаемся. Ты тоже, смотрю, не похож на Пабло Эскобара! Прочитал у тебя в деле!
- Виктор Петрович, я сам дурак. Учился в универе на втором курсе, решил на игровой ноут заработать. Вроде контора серьёзная, название библейское, ООО «Мирт». Пеший курьер. На первом же задании слотошили. Я даже не знал, что в пакете. Восемь лет.

Смирнов надел наушники.

- Зато новый комп. Правда, в комнате отдыха в лагере. Ну что ещё партию? Blink182, как у мамы дела?

***

Через два дня, не в смену Смирнова, произошло ЧП. Незавершенный суицид. Смирнов первым делом направился в больничный комплекс колонии. На кровати лежал Рыков и грустными глазами смотрел в потолок. Под глазами были огромные синяки.

- Рыков, ты охренел!? Ты чо творишь?
- Виктор Петрович, да что вы со мной возитесь? Все равно сделаю! Ну на хер, не хочу больше. Ещё семь лет этой …

Рыков отвернулся к стенке.

- Старичок, надо держаться, надеяться. Надежда - самое лучшее, что есть у человека. Она никогда не умирает! Да, сейчас трудно, потом будет легче. Нужно держать удар. Ну,представь, что это самый сложный уровень самой сложной игры. Его надо пройти и всё.
- Вы же мне обещали, что меня не тронут?
- В глобальном плане тебя не тронут, но есть отморозки, которым нужно отвечать тем же.
- Вы на меня ещё раз посмотрите. Я же дрищ! Я умею только на клавиши нажимать.
- Значит, будем скиллы твои качать.

***

На следующий день Смирнов перевёл Рыкова в одиночку. Повесил туда грушу и турник. Распечатал листок бумаги, прилепил скотчем на стену. На листке было написано:

Сила - 0
Ближний бой - 0
Скорость - 0
Интеллект - 100

Когда Рыков увидел листок, первым делом, спросил:

- Это что?
- Я не рассказывал тебе, но я неплохо в дьябло играл. Это твоя прокачка. За каждые 100 отжиманий – плюс 1 к силе. За каждую серию по груше из 100 ударов – плюс 1 к ближнему бою. Я покажу серии. Скорость позже придумаю, наверное, прыжки.
- Интеллект - судоку?
- Не, книги. Одна книга – плюс 1 к интеллекту. Ты учишь меня CS, я тебя! И без фигни больше!
- Ну ок… - вяло ответил Рыков.
- Не понял?!
- Договор!

***

Эксперимент начался. Рыков оказался целеустремленным и азартным, как и предполагал Смирнов. В течении дня он постоянно тренировался, прибавляя показатели на листочке. Он отключал мозг и пахал. Вечером тренировал Смирнова и его сына в кибер-спорте. Отец с сыном так сильно сдружились во время игр, что даже после игры долго общались между собой.

Через два месяца Рыков попросил поменять грушу, а ещё месяц коллеги Смирнова рассказали, что Рыков на прогулки нокаутировал точным хуком в челюсть заключённого по кличке «Утюг». В камере на листочке рядом с ближним боем стояла цифра: 3800. Оставалось решить главное.

***

- Алло, это начальник охраны ИК 8 Смирнов, беспокоит. Вы следователь Закиров?
- Да, слушаю.
- Вы вели дело по наркоте Рыкова?
- Да, а в чем собственно дело? - завелся следователь.
- Я изучил материалы дела. Никакой доказательной базы. Парень даже не знал, что перевозит наркотики. Почему не провели обыски в ООО «Мирт»? Он же там забрал груз?
- Слушай, Смирнов, ты там охраняешь, вот и охраняй. Не повезло пацану и всё. Не под той звездой родился. Тебе-то что.
- Скажи, мудак, ты палку получил или занесли? Он же ещё ребёнок!
- И чо? Иногда змею закона нужно кормить свежей кровью. Смирнов, успокойся, дело закрыто. Охраняй преступника.
- Пройдёт несколько лет, и ты, урод, окажешься у меня в гостях. Такие как ты, всегда здесь оказываются. И тогда мы с тобой по-другому поговорим. Будь здоров.


***

- Виктор Петрович, приветствую, дорогой ты мой!
- Здравствуйте, Юрий Михайлович.
- Тут оказия вышла, одному очень уважаемому человеку нужно полгодика у вас проваландаться. Прошу посодействовать и поселить в отдельную камеру с удобствами.
- Без проблем. Но у меня встречная просьба будет. У меня есть заключённый по наркоте. Я считаю, парень перевоспитался. Его бы по УДО выпустить или пересмотреть дело…
- Виктор Петрович, по психоактивным веществам почти нереально. Там сейчас проверки.
- Ой, беда, Юрий Михайлович, запамятовал совсем, у меня же в одиночках ремонт сейчас идет, мест нет. Передайте вашему уважаемому человеку, что его поселят восьмым в камеру к славным парням, которые коротают сроки за особо тяжкие.
- Витя, ты охренел?
- Юра, надо!
- Ок, сделаю.

***

На скамейке возле исправительной колонии номер восемь сидели два человека. Со стороны они напоминали отца и сына. У того, что помладше, была большая сумка.

- Виктор Петрович, как вам это удалось?
- Повезло. Что чувствуешь?
- Какое-то приятное чувство...
- Такое приятное чувство испытывает только свободный человек в начале долгого пути. Что делать планируешь?
- В универе восстановлюсь. Вы же мне план написали, - он достал из кармана листок из камеры с четырёхзначными цифрами и дописал в список "Надежда +10 000", - Как с сыном в кино сходили?

(с) Александр Бессонов




ТАБЛЕТКА


- Смотри, вот синяя таблетка. Выпьешь её и узнаешь насколько глубока кроличья нора.
- А это красная, выберешь её и забудешь всё, что здесь увидел, проснешься в своей постели и проживешь скучную обычную жизнь
- Зеленая таблетка. Глотаешь натощак и долгие часы размышления о вечном тебе обеспечены.
- А вот хит - голубая таблетка. Ночь, полная эротических приключений, экстаза и незабываемых впечатлений.
- Для ценителей у меня припасено кое-что особенное - желтая таблетка. По одной после еды, утром и вечером в течение недели. И проблемы покидают человека, ничего больше не способно поколебать его спокойствие…
- Иванваныч, может, хватит? Не ломайте комедию. Дайте мне анальгин и все.
Аптекарь швырнул на прилавок белый прямоугольник и обиженно поджал губы.
- Тридцать два пятьдесят.
Мужчина положил мелочь, забрал таблетки и вышел.
- Жаль, очень жаль, Нео. Но кажется матрица уже хез ю, - и аптекарь с сожалением покачал головой.

© Александр "Котобус" Горбов





ДИЛЕММА ДОЛГОПЯТА


Самое простое и не смешное, что может сделать человек с человеком — это его съесть!
Григорий Остер "Книга о вкусной и здоровой пище людоеда"


«Землянин маринованный в уксусе со специями – 400 кредитов
Биточки из землянина с пальмовыми листьями – 600 кредитов
Юпитерианец жареный в репсовом масле – 520 кредитов
Гарнир из тушёного юпитерианского лишайника – 50 кредитов
Марсианин в собственном соку на гриле – 450 кредитов
Венерианка полукопчёная с синенью и яйцом – 570 кредитов...»

Алви поднял глаза на официанта. Помаргивая вразнобой абсолютно чёрными глазами-плошками, зеленокожий гуманоид невозмутимо возвышался над столиком Алви, ожидая его выбора.

– Простите, получается, выходцам с этих планет сюда путь заказан? – Алви скользнул тонким пальцем по строчкам меню. – Они здесь только в качестве еды?
– Ну почему же, – отмер официант, – все они прекрасно прилетают в наше кафе, чтобы вкусно пообедать.
– Но они, конечно, не едят себе подобных?
– Конечно, едят! Вы разве не знаете, что организм лучше всего усваивает белок, подобный его собственному? Поэтому каннибализм – лучшая диета! – официант снисходительно осмотрел клиента: – А вы у нас в первый раз, да?
– Боюсь, что да, – в замешательстве произнёс Алви. – Не хотелось бы попасть к вам на стол в качестве блюда.
– Не думайте, что это так просто, – полуулыбка зеленокожего смотрелась криповато, но он явно проявлял дружелюбие. – К нам в очередь записываются задолго, и претенденты должны ещё пройти отбор по состоянию организма. Мы не можем готовить из кого попало.
– А почему они так поступают?
– Претенденты? Причин масса. Кому-то просто надоело жить, у кого-то вот-вот откажет жизненно важный орган при здоровых остальных, кто-то хочет помочь семье денежной выплатой. Вы, если хотите, можете тоже записаться. Правда, столь экзотические блюда у нас редко заказывают...
– Нет, спасибо, я, пожалуй, воздержусь, – вздрогнул Алви. – Можно мне, пожалуйста, что-то без мяса?
– Могу предложить рагу из плутонианского папоротника со стеблями хрященики.
– Да, давайте, пожалуйста, его.
– Через пятнадцать отрезков будет готово, – официант отправил заказ с терминала и развернулся, чтобы уйти.
– Постойте, – остановил его Алви. Он наконец-то понял, где логика не сходилась: – А земляне? Они же даже не знают о других разумных формах жизни! Не поверю, если вы мне скажете, что они тоже сдаются сюда по доброй воле!
– Земляне – неразумная форма жизни, сэр, – возразил зеленокожий. – Мы разводим их, как скот, но на родной планете, чтобы им было комфортнее.
– Вот тебе и раз, – пробормотал Алви. – Ладно, несите ваше рагу.

И когда официант скрылся в хромированном коридоре кухни с заклёпками по ободу, Алви крепко задумался. Он был готов прозакладывать свой чудесный, с кисточкой на конце, хвост, что появление землян в меню этого кафе было незаконно. Осталось дело за малым – всего-то доказать галактической комиссии, что эти двуногие – действительно разумны. А ведь они так нелогичны...

Алви зажмурил свои огромные жёлтые глаза и уронил голову в ладони. «Какое счастье, – думал он, – что долгопяты развили свою цивилизацию в джунглях без человеческого вмешательства и вышли в космос раньше, чем эти голокожие двуноги. Непонятно только, что мне теперь с ними делать. Заступаться за них? Оставить всё как есть? Но ведь тогда держатели кафе продолжат воровать человеков!»

Эта проблема требовала времени. Сначала следовало перекусить.

Анастасия Сидорова




ПЛЕВОК


Федор Иванович лежал на продавленном, старом диване в тесной, заваленной барахлом комнатушке, бесцельно рассматривая нехитрый узор дешевеньких обоев, которые сам и клеил лет тридцать назад.
Комнатушка эта была вообще-то кладовкой, но с некоторых пор Федор Иванович и его жена Мария Дмитриевна жили в этой клетушке, изгнанные собственной дочерью Ириной из комнаты, в которой прежде обитали.

Дочь мотивировала свой поступок тем, что, якобы места мало её семье, детям играть негде, а комната большая, вот и будет место для игр.
Федор Иванович, тяжело вздохнув, вспоминал, как он вместе с женой строил этот дом: просторный, двухэтажный, с большой террасой.

Они были молоды, только поженились, и их родители решили, что детям надо строиться, а не тесниться в малогабаритной квартире, где всю жизнь свою жили сами.
Дом быстро построили, на подходе был и первенец. Родился сын. Федор Иванович улыбнулся, вспоминая шалости своего Лёшеньки. Мальчик рос непоседливым, озорным. Теперь он далеко- на Северном флоте, командир корабля….
Да… Быстро летит время.
Не знает Алексей, как поступила с родителями его любимая сестричка. Скрывают они от него этот факт. Служба трудная, зачем тревожить…

В комнатушку зашла жена.
-Лежишь? Пойди, во дворе посиди, там тепло, солнечно.
Федя! Федь! Ты спишь?
- Нет. Не хочу во двор. Там внук- бандит…. Все равно не даст спокойно посидеть.
- Федя, ну зачем ты так! Это же твой внук!
-Мой-то мой, но чужой… Чужие они все…
Не хочу их видеть.
- Федя, ну что поделать! Такая она уродилась- доченька наша..
Охо-хо… Кто знал, что все так повернется! Кушать хочешь?
- Маш, блинчиков хочу…. Твоих, пышненьких, со сметаной….
-Ой, да я мигом! Ты полежи, я быстро. Пока Ирки нет, я и напеку. Полежи, полежи…
Мария Дмитриевна заторопилась на кухню, где с недавних пор стала чувствовать себя лишней.
Дочь Ирину все раздражало: и посуду не так помыла, и чашку не туда поставила.
Потом она и вовсе отделила родителям уголок на кухне, сказав, чтоб не лезли в её семью, и питались отдельно.
С тех пор Мария Дмитриевна старалась готовить для себя в отсутствие дочери, чтобы не слушать грубости и хамства в свой адрес.

Кто знал, что из худенькой, вечно болеющей, сопливой девчонки вырастет наглая, бессовестная хамка, которая станет безраздельно властвовать в доме, переделывая все по- своему и не советуясь с родителями.
И замуж она вышла, не поставив в известность родных, мужа привела в дом, заявив, что он тоже член семьи, и будет жить с ними.
Да никто и не возражал, места хватало с избытком, но Ирине все было не так.

Когда у нее один за другим родились два мальчика, и Ирина, бросив работу, стала домохозяйкой, для её родителей наступили тяжелые времена.
Опустившаяся, растолстевшая, вечно в грязном, засаленном халате, она все время кричала, что родители ей мешают жить, что путаются под ногами, и «забодали» своим маразьмом».
Причем слово «маразм» она упорно произносила как « маразьм».

Глядя на свою дочь, Федор Иванович все время думал, где же они ошиблись: или сильно жалели слабенькую девочку, или сильно разбаловали из- за постоянного нездоровья…
Сейчас эта высокая, толстая, полногрудая тетка мало походила на их прежнюю дочь.
-Не родился еще тот человек, который ей отпор даст,- слушая громкие крики Ирины, говорил Федор Иванович.
Муж ее давно «ушел под каблук», и сидел там, молча кивая головой, и соглашаясь с каждым словом своей властной женушки.

Двух этажей Ирине оказалось мало, и однажды она просто вынесла все вещи родителей в кладовку, переселив их таким образом подальше с глаз своих…

Федор Иванович смотрел в потолок, и молил Бога, чтобы дети Ирины выросли другими, не такими, как их мать, хотя прекрасно видел, что мальчишки пошли характером в Ирину.
Им ничего не стоило сделать пакость старикам, а потом еще и нажаловаться матери, что дед или бабка их наказали.
Доводы матери Ирина не слушала- её дети были для неё превыше всего.

За дверьми послышался громкий, и, как всегда раздраженный голос Ирины.
-Явилась, не запылилась,- проворчал Федор Иванович.
- Мегера, прости Господи… Опять орет. Как жить дальше? Ума не приложу.
Сегодня она нас выперла в кладовку, а завтра- на улицу выкинет. С неё станется…
В комнатушку зашла Мария Дмитриевна. Её глаза были полны слез, руки и губы тряслись.
Она тяжело опустилась на диван, всхлипнула, и прошептала:
- Федя, Феденька… Что делается, что делается…
Ирка-то совсем с ума сошла. Зашла на кухню, увидела, что я блины пеку, разоралась, что дыму напустила.
Я ей говорю, что проветрю потом, что отец блинчиков попросил, а она.. она…

Мария Дмитриевна разрыдалась…

- Машенька, милая, ну что ты. Что ты…
Федор Иванович обнял жену:- Ну, что опять?

Мария Дмитриевна, всхлипывая, прошептала:

-Федя, она пожелала нам скорее сдохнуть, и плюнула в тесто…

Плюнула, понимаешь? Моя дочь…. Она плюнула в наши души.

Наша дочь, Федя….

ТатьянаЛаин




ГЛАЗА


— Что?.. — ужаснулась Руми. — Повтори — что ты сделал?..

— Да ничего особенного, — сказал Хева. — Просто снимал эту чертову повязку. Ненадолго. Ну, знаешь, просто чтобы узнать, как это будет.

— Совсем с ума сошел? — Руми гневно фыркнула. — Хочешь ослепнуть?

Хева успокаивающе похлопал ее по руке.

— Со мной все в порядке, — сказал он. — Первые несколько минут было, правда, не по себе. Слишком яркий свет, глаза заболели…

— Вот! А потом наступает слепота!

— Да ничего подобного, — сказал Хева. — Потом привыкаешь. Начинаешь видеть. Знаешь, это… Я не знаю, с чем сравнить. Дома, деревья, трава на земле… Ты знала, что трава и листья одинакового цвета?.. А деревья… Они огромные! Нет, я знал, конечно, что они вырастают высокими. Помнишь, лет пятнадцать назад в переулке упало дерево?.. Мы тогда ходили в старшие классы, помнишь?.. Я успел ощупать это дерево, пока его не убрали. Оно тоже было большое… Но послушай, когда видишь их перед собой, а они поднимаются высоко-высоко, и приходится задирать голову, чтобы увидеть вершину…

— Даже слушать не хочу, — перебила его Руми. — Бред какой-то — рассматривать деревья! Что дальше — будешь их облизывать, чтобы узнать, какие они на вкус?

— Да при чем тут это? — удивился Хева. — Я тебе говорю о том, что смотреть вовсе не опасно, а даже интересно. Это… захватывающе, что ли. Просто попробуй! Ну же, давай! Сама почувствуешь…

Он нащупал руку Руми и легонько потянул ее к себе.

— Давай, идем на улицу. Снимем повязки на пару минут.

Руми выдернула руку.

— Совсем сдурел? Никуда я не пойду!

— Говорю тебе — это безопасно! К тому же, если почувствуешь себя плохо — можно ведь сразу надеть повязку обратно.

— А можно просто не снимать, — сердито сказала Руми. — Слушай, мне плевать на деревья. Я не хочу, чтобы мои глаза ослепли.

— И для этого ты никогда не снимаешь повязку, — сказал Хева. — Зачем тебе тогда вообще нужны глаза?

— Отстань! — рассердилась Руми. — Хочешь рисковать жизнью — валяй, твое дело. Снимай повязку с глаз, смотри на деревья, на траву, на что там еще. А я простой нормальный человек. Мне вполне достаточно ушей и рук, чтобы ориентироваться в пространстве.

Она нащупала на столе радиоприемник и сердито крутанула ручку. Из динамиков донеслись хриплые ноты. Хева молчал. Некоторое время Руми делала вид, будто слушает музыку. Потом сказала:

— Слушай, Хева. Я могу попросить тебя, как друга?

— Конечно.

— Не делай так больше, хорошо?

— Не делать как?

— Ты все понял, не прикидывайся, — рассердилась было Руми, но сразу сбавила гневный тон. — Ты намеренно вредишь своему здоровью. Ты ведь знаешь, мы закрываем глаза не просто так. По радио постоянно объясняют… Пойми, я твой друг, и хочу тебе добра. А эта твоя склонность к саморазрушению… Слушай, не сердись только. Я думаю, тебе стоит поговорить с психологом.

— Твой дом такого же цвета, как земля, — тихо сказал Хева. — Я посмотрел перед тем, как войти. У нас вообще очень некрасивые дома. Грязные, унылые коробки. Они выглядят как… не знаю… как скрип ногтя по стеклу. Как вкус жеваной бумаги… А вот трава — она прекрасна. Я видел в ней несколько цветков. Знаешь, эти, одуванчики. На ощупь они ничего особенного, но их цвет… Ты бы поняла, если увидела.

— Ты совсем меня не слушаешь, да?.. — голос Руми задрожал от негодования. Хева не слушал ее.

— И деревья тоже красивые. Жаль, что их так мало. Они высокие и упираются вершинами в небо. Руми, ты должна, ты обязана увидеть небо. Это что-то невероятное, Руми, поверь мне.

Руми схватила его за плечо. Провела ладонью по шее, нащупала ухо и жесткий ежик волос.

— Ты без повязки, — сказала она потрясенно.

— Я без повязки, — сказал Хева.

— И ты меня… видишь?

Хева замялся.

— Здесь довольно темно, — сказал он. — Жаль, что у нас нет окон в домах. Если бы были окна, я бы тебя видел. Но я могу различить силуэт. А если мы выйдем на улицу…

— Нет! — Руми отдернула руку. — Нет! Я не собираюсь рисковать…

— Да послушай же ты! Нет никакого риска. Нам просто врут. Нам врут, что мы ослепнем или умрем, если снимем эти проклятые повязки. Мы живем в вечной темноте, как какие-нибудь крысы в норах. А все ради чего?.. Чтобы мы думали, будто мы живем лучше всех, и не замечали, в каких отвратительных домах мы ютимся, не видели, какую дрянь мы едим, не знали, какую убогую одежду носим…

В дверь громко постучали. Хева вздрогнул.

— Ты кого-то ждешь?..

Руми не ответила. Поднявшись со стула, она прошла к выходу:

— Кто там? — и замерла, чуть склонившись ухом к пластиковой двери.

— Полиция. Откройте.

— Не открывай! — зашипел Хева. — Пожалуйста, не откры…

Но она уже нащупала замок. Лязгнул металл, скрипнули петли, длинная полоса света упала от двери прямо к ногам Хевы.

— В вашем доме находится человек без повязки, — сказал полицейский. — Мы знаем, что он вошел сюда.

Хева увидел, как Руми непроизвольно прикрыла ладонью рот. У нее перехватило дыхание, но она все же нашла в себе силы выдавить:

— Нет. Нет, ко мне никто…

— Не отрицайте. Мы знаем, что он сидит в вашей комнате.

Полицейский легко оттолкнул Руми и перешагнул порог.

— Вставайте, — холодно сказал он, протягивая руку Хеве. — Вы пойдете с нами. Это необходимо для вашей безопасности.

— Но я не сделал ничего…

— Встать! — рявкнул полицейский, хватая Хеву за локоть. В дверях замаячили еще две тени.

— Как вы узнали? — вдруг спросила Руми. — Как вы узнали, что он здесь? Вы не могли его слышать!

Она прикоснулась к полицейскому, быстрыми движениями дотронулась до спины, шеи, волос.

— Вы… Тоже…

— Отойдите, — посоветовал ей полицейский. — Не вынуждайте нас применять силу.

Он вытолкнул поникшего Хеву за дверь, щелкнули наручники, кто-то цепко ухватил его за запястье. Ошеломленная Руми стояла, держась рукой за стену.

— Но почему? — спросила она. — Он всего лишь снял повязку! Это не преступление!

— Суд разберется, — бросил на ходу полицейский. — Вам не стоит вмешиваться в это дело.

— Но вы и сами не носите повязок! — воскликнула Руми.

Полицейский остановился и обернулся.

— Возможно, — сказал он. — Но это тоже делается для вашей безопасности. Мы идем на риск, чтобы уберечь вас от проблем.

Он бросил взгляд на своих спутников, уводивших Хеву вниз по улице.

— Надеюсь, вы-то не будете вредить себе?

Руми судорожно поправила повязку. Руки ее тряслись.

— Вот и хорошо, — похвалил ее полицейский. — Вы молодец. Мы свяжемся с вами, когда потребуются ваши показания.

Она без сил привалилась боком к стене и слушала, как удаляются шаги. Потом она разрыдалась.

Несколько минут спустя, кое-как успокоившись, она вернулась в комнату. Найдя на ощупь нужный ящик комода, она запустила в него руку. Пальцы прикоснулись к плотной ткани. Крепко зажмурив глаза, она сдернула с лица мокрую от слез повязку, уронила ее на пол и взяла из ящика чистую. Привычным движением расправила и поднесла к лицу.

На секунду она замешкалась.

Потом пальцы сами собой завязали повязку на затылке. Руми с облегчением выдохнула.

— Что ты наделал, Хева, — сказала она в темноту. — Что ты наделал?..

© Алексей Березин





ЗЕЛЁНЫЙ ЗВЕРЬ


— СЫНА, ЗАПОМНИ, В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ НУЖНО ЗАЩИЩАТЬ НОС, ИМЕННО В НЕГО БУДЕТ ЦЕЛИТЬСЯ ТВОЙ ПРОТИВНИК
@
ЭТО ПОСЛЕДНИЙ ОТЦОВСКИЙ СОВЕТ, КОТОРЫЙ ТЫ ХОРОШО ПОМНИШЬ
@
ТЕБЕ БЫЛО ПЯТЬ ЛЕТ, КОГДА ОН ВЫШЕЛ ЗА СИГАРЕТАМИ И ТАК И НЕ ПРИШЁЛ
@
ВСЁ, ЧТО ТЫ О НЁМ ПОМНИШЬ — ЭТО ЕЖЕДНЕВНЫЕ НАСТАВЛЕНИЯ О ТОМ, КАК ПРАВИЛЬНО ДРАТЬСЯ
@
И ЭТО НЕ УДИВИТЕЛЬНО
@
В ДЕРЕВНЕ, В КОТОРОЙ ВЫ ЖИЛИ, ВСЕ ЕГО ЗНАЛИ КАК ЗЕЛЁНОГО ЗВЕРЯ
@
ОН ГОВОРИЛ, ЧТО ЭТО ПРОЗВИЩЕ БЫЛО ПОЛУЧЕНО ИМ В БИТВЕ
@
ХОТЯ ОСТАЛЬНЫЕ ЖИТЕЛИ ДЕРЕВНИ ПЕРЕДАВАЛИ ДРУГ ДРУГУ ПО ИК-ПОРТУ ВИДЕО, ГДЕ ТВОЙ БАТЯ, НАПИВШИСЬ ЗЕЛЁНКИ СТОЯЛ НА ДОРОГЕ И ГАВКАЛ
@
КАК БЫ ТО НИ БЫЛО, СТАТУС ЕСТЬ СТАТУС
@
В ДЕРЕВНЕ ТЕБЯ НИКТО НЕ ТРОГАЛ, ТАК КАК ВСЕ ВТАЙНЕ ПОБАИВАЛИСЬ ЗЕЛЁНОГО ЗВЕРЯ, ДАЖЕ НЕСМОТРЯ НА ТО, ЧТО ОН ПРОПАЛ
@
ВСЕ ОТЦОВСКИЕ СОВЕТЫ ПО БОРЬБЕ ОКАЗАЛИСЬ БЕСПОЛЕЗНЫ, УЧИТЫВАЯ, ЧТО ТЕБЯ НЕ ТРОГАЛИ
@
ЛУЧШЕ БЫ ОН ТЕБЕ ТАК МАТЕШУ ОБЪЯСНЯЛ
@
ИМЕННО ПРОБЛЕМЫ С НЕЙ ЧУТЬ НЕ ОСТАВИЛИ ТЕБЯ НА ВТОРОЙ ГОД В ВОСЬМОМ КЛАССЕ
@
ПОМОЩЬ ПРИШЛА ОТКУДА НЕ ЖДАЛИ
@
УЧИТЕЛЬ НА ПЕРЕМЕНЕ УСЛЫШАЛ КАК ТЫ ПОВТОРЯЕШЬ “TWO PLUS TWO IS FOUR MINUS ONE THAT’S THREE QUICK MATHS”
@
ТВОЁ УПОРСТВО, В ПОВТОРЕНИИ МАТЕМАТИКИ ЗАСТАВИЛО УЧИТЕЛЯ УВАЖАТЬ ТЕБЯ, И ТОЛЬКО ИЗ УВАЖЕНИЯ ОН ВЫВЕЛ ТРОЙКУ
@
СПАСИБО, BIG SHAQ
@
ДАЖЕ ОН СДЕЛАЛ БОЛЬШЕ, ЧЕМ БАТЯ
@
ВСЁ ЧАЩЕ, ЗАДУМЫВАЯСЬ О СВОЁМ ОТЦЕ, ТЫ ПРИХОДИЛ В ЯРОСТЬ
@
ОН БРОСИЛ ТЕБЯ
@
А ПЕРЕД ЭТИМ ПИЧКАЛ БЕСПОЛЕЗНЫМИ СОВЕТАМИ
@
ДА ПОШЛИ ОНИ К ЧЁРТУ
@
ТЫ РЕШИЛ, ЧТО НИКОГДА НЕ БУДЕШЬ ИМ СЛЕДОВАТЬ
@
НО ЭТОГО БЫЛО МАЛО
@
ЛЕГКО НЕ СЛЕДОВАТЬ СОВЕТАМ ПО ВЕДЕНИЮ БОЯ, ЕСЛИ ТЫ ЭТОТ САМЫЙ БОЙ НИКОГДА НЕ ВЁЛ
@
ПОЭТОМУ ТЫ РЕШИЛ СТАТЬ БОРЦОМ
@
ОДНОГО ЖЕЛАНИЯ БЫЛО НЕДОСТАТОЧНО, ПОЭТОМУ ТЫ НАЧАЛ ИЗУЧАТЬ БОЕВЫЕ ИСКУССТВА
@
В ВАШЕЙ ДЕРЕВНЕ НЕ БЫЛО ПОДХОДЯЩЕГО КРУЖКА, ПОЭТОМУ ИЗУЧАТЬ ПРИШЛОСЬ ПО СТАРЫМ ФИЛЬМАМ С ДЖЕКИ ЧАНОМ
@
ПОСЛЕ ПЯТОГО ФИЛЬМА, КОГДА ТЫ РАСКОЛОТИЛ ДОМА ВСЮ МЕБЕЛЬ, УЧЕБНЫЕ ПОСОБИЯ ПРИШЛОСЬ СМЕНИТЬ
@
НА СМЕНУ СТАРЫМ БОЕВИКАМ ПРИШЛО АНИМЕ
@
А ЗА НИМ И ГАЧИМУЧИ
@
ИМЕННО РЕБЯТА ИЗ GYM НАУЧИЛИ ТЕБЯ ПО-НАСТОЯЩЕМУ БОРОТЬСЯ
@
ЗА АТТЕСТАТОМ ТЫ ПРИШЁЛ В LATEX GLOVES И ЧЁРНОМ ПИДЖАКЕ В ПОЛ С ТОЛСТОЙ ЦЕПЬЮ НА ВОРОТНИКЕ
@
ОДНОКЛАССНИКИ БОЯЛИСЬ ЧТО-ТО СКАЗАТЬ ТЕБЕ, ВЕДЬ ТЫ СТАЛ НАСТОЯЩЕЙ МАШИНОЙ
@
И ТОЛЬКО ФИЗРУК К КОНЦУ ЦЕРЕМОНИИ, ПОДОШЁЛ К ТЕБЕ И КИВКОМ ГОЛОВЫ ПОЗВАЛ ЗА СОБОЙ
@
— Я ВИЖУ, ТЫ ПОШЁЛ ПО СТОПАМ ОТЦА
— КАКОГО ОТЦА? Я ЕГО ПОЧТИ НЕ ЗНАЮ. ЗНАЮ ЛИШЬ ТО, ЧТО ОН ПИЛ ВСЁ, ЧТО ГОРИТ
— ЗРЯ ТЫ ТАК, МЫ С НИМ ЧЕРЕЗ МНОГОЕ ПРОШЛИ… НО СЕЙЧАС НЕ ОБ ЭТОМ. Я ВИЖУ, ТЫ СТАЛ УСИЛЕННО ЗАНИМАТЬСЯ СПОРТОМ, В ЧАСТНОСТИ ВИДЕН РЕЗУЛЬТАТ СИЛОВЫХ НАГРУЗОК, ХОДИШЬ В СПОРТЗАЛ?
— А ОН У НАС В ДЕРЕВНЕ ЕСТЬ?
— И ПРАВДА, НЕТ ЖЕ. В ОБЩЕМ, Я ПРЕДЛАГАЮ ТЕБЕ ПОУЧАСТВОВАТЬ В БОЙЦОВСКОМ ТУРНИРЕ
— ЭТО ЛЕГАЛЬНО?
— НЕТ, НО ЧТО ГЛАВНЕЕ — ЗА ЭТО ПЛАТЯТ
— Я В ДЕЛЕ, КОГДА И ГДЕ НАЧАЛО?
— ЧЕРЕЗ ДВЕ НЕДЕЛИ В ПОДВАЛЕ ШКОЛЫ, ОНА КАК РАЗ БУДЕТ ЗАКРЫТА НА КАНИКУЛЫ, МЫ ВСЁ УСПЕЕМ ОБОРУДОВАТЬ
@
И ТЫ НАЧАЛ УСИЛЕННО ГОТОВИТЬСЯ
@
НУ КАК ГОТОВИТЬСЯ…
@
ПОСЕЩАЛ СТРИМЫ ВАНА ДАРКХОЛМА, ПЕРЕСМОТРЕЛ ШИППУДЕН, ПЕРЕПРОШЁЛ ТРЕТИЙ МОРТАЛ КОМБАТ
@
УЖЕ ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ ТЫ БЫЛ ГОТОВ
@
КАК ВДРУГ ТЫ ВСПОМНИЛ
@
ОБЕЩАНИЕ НЕ СЛЕДОВАТЬ СОВЕТАМ ОТЦА
@
ЭТО БЫЛО БЫ ЛЕГКО, ЕСЛИ Б НЕ ПОСЛЕДНИЙ СОВЕТ
@
ЗАЩИЩАТЬ НОС
@
ТЫ ПРЕКРАСНО ПОНИМАЛ, ЧТО С ОТКРЫТЫМ ЛИЦОМ ТЕБЕ ДОЛГО НЕ ВЫСТОЯТЬ
@
НО ПРИНЦИПЫ ЕСТЬ ПРИНЦИПЫ
@
У ТЕБЯ БЫЛА НЕДЕЛЯ, ЧТОБЫ РЕШИТЬ ЭТУ ПРОБЛЕМУ…
@
@
@
— ТУРНИР ЗЕЛЁНОГО ЗВЕРЯ ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ОТКРЫТЫМ!
@
НАЗВАНИЕ ТУРНИРА МОМЕНТОМ ВЫБИЛО ТЕБЯ ИЗ КОЛЕИ, ТЫ ПОДОШЁЛ К ФИЗРУКУ, КОТОРЫЙ КАЖЕТСЯ ВСЕМ ЗДЕСЬ ЗАПРАВЛЯЛ
@
— ЗЕЛЁНЫЙ ЗВЕРЬ? ЭТО СВЯЗАНО С МОИМ ОТЦОМ?
— ЕГО ТАК ПРОЗВАЛИ ЗА СЕМИКРАТНУЮ ПОБЕДУ В ЭТОМ ТУРНИРЕ
— ПОЧЕМУ МНЕ НИЧЕГО НЕ СКАЗАЛИ
— ТЫ БЫ ОТКАЗАЛСЯ УЧАСТВОВАТЬ
— Я И СЕЙЧАС МОГУ ОТКАЗАТЬСЯ
— БЛЯ, НЕ ПОДУМАЛ… НЕ УХОДИ, Я УВЕРЕН, ТЫ ПОКАЖЕШЬ СЕБЯ, СЕЙЧАС КАК РАЗ ПЕРВЫЙ БОЙ, И ОН ТВОЙ, ТАК ЧТО БЕГИ НА РИНГ
@
ПЕРВЫЙ БОЙ!
@
ПРОТИВ ТЕБЯ ВЫШЕЛ ЩУПЛЫЙ ПАРЕНЁК В ОЧКАХ
@
НО В ЕГО ГЛАЗАХ ЧИТАЛАСЬ КАКАЯ-ТО СТРАННАЯ УВЕРЕННОСТЬ
@
У НЕГО ТОЧНО ЕСТЬ ПАРА КОЗЫРЕЙ В РУКАВЕ, — ПОДУМАЛ ТЫ
@
— БОЙ НАЧИНАЕТСЯ!
@
ТЫ БЫСТРО ПОДБЕГАЕШЬ К ПРОТИВНИКУ И ОДНИМ УДАРОМ ОТПРАВЛЯЕШЬ ЕГО В НОКАУТ
@
ПОКА ОН ПАДАЛ, ИЗ РУКАВОВ ЕГО РУБАШКИ ВЫПАЛИ ДВА ТУЗА КРЕСТЕЙ
@
В ПРИНЦИПЕ ТЫ БЫЛ ПРАВ, КОЗЫРИ В РУКАВЕ БЫЛИ, НО КАКИЕ-ТО СЛИШКОМ БУКВАЛЬНЫЕ
@
ПОТОМ ОТ УЧАСТНИКОВ ТЫ УЗНАЛ, ЧТО ЭТО МЕСТНЫЙ ДУРАЧОК
@
СЛЕДУЮЩИЕ ПЯТЬ БОЁВ БЫЛИ МЕЖДУ ОСТАЛЬНЫМИ УЧАСТНИКАМИ
@
ТЕБЕ БЫ СЛЕДОВАЛО ПОСМОТРЕТЬ ЗА НИМИ, ЧТОБЫ УЗНАТЬ ИХ СИЛЬНЫЕ И СЛАБЫЕ СТОРОНЫ
@
НО ТЕБЕ ПРИДАВИЛО КЛАПАН И ПОЭТОМУ ТЫ ЗАСЕЛ В ТУАЛЕТЕ
@
СПУСТЯ ЧАС, СКИНУВ ВСЁ, ЧТО НАКОПИЛОСЬ, ТЫ ЕДВА ЛИ НЕ ПЕРЕШЁЛ В ДРУГУЮ ВЕСОВУЮ КАТЕГОРИЮ
@
ХОРОШО, ЧТО В ТУРНИРЕ ИХ НЕ БЫЛО ВОВСЕ
@
ТЫ ПОСПЕЛ КАК РАЗ К СВОЕМУ БОЮ
@
— ШЕСТОЙ БОЙ НАЧИНАЕТСЯ!
@
ВМЕСТЕ С ТОБОЮ НА РИНГ ВЫШЕЛ СТРАННЫЙ КАЧОК И НАЧАЛ РАЗДЕВАТЬСЯ
@
— ЭЭЭ, МЫ ЖЕ ДРАТЬСЯ СОБИРАЛИСЬ, ТЫ ЧТО ДЕЛАЕШЬ?
— Я ТВОЙ ШЕСТОЙ BOY, И Я ОТПРАВЛЮ ТЕБЯ НАЗАД К MY MASTERS
@
ДЛЯ ЛЮБОГО ДРУГОГО ЧЕЛОВЕКА ЭТОТ БОЙ ОКАЗАЛСЯ БЫ САМЫМ СЛОЖНЫМ, НО НЕ ДЛЯ ТЕБЯ
@
ВЕДЬ ТЫ БЫЛ ГОТОВ К ТАКОМУ РАЗВИТИЮ СОБЫТИЙ И ТОЖЕ НАЧАЛ РАЗДЕВАТЬСЯ
@
УВИДЕВ ТЕБЯ ВСЕГО В КОЖЕ И С УКАЗАТЕЛЬНЫМ ПАЛЬЦЕМ ВО РТУ, ПРОТИВНИК УДИВИЛСЯ
@
— DUNGEON MASTER, ЭТО ТЫ?
— YES, TAKE IT BOY!
@
ВРАГ СДАЛСЯ И ПРЕДЛОЖИЛ ОБМЕНЯТЬСЯ НОМЕРАМИ ТЕЛЕФОНА
@
СЛЕДУЮЩИЕ ДВА БОЯ ОПЯТЬ БЫЛИ МЕЖДУ ДРУГИМИ УЧАСТНИКАМИ, И ПРОШЛИ ОНИ МЯГКО ГОВОРЯ СКУЧНО
@
ПРОСТЫЕ УДАРЫ, ПРОСТЫЕ ЗАХВАТЫ, ПРОХОД В НОГИ
@
ЕРУНДА
@
ДЛЯ ДЕВЯТОГО БОЯ ТЕБЯ СНОВА ВЫЗВАЛИ НА РИНГ
@
ПРОТИВ ТЕБЯ ВЫШЕЛ ТАКОЙ ЖЕ ВЫСОКИЙ И НАКАЧАННЫЙ ПАРЕНЬ, КАК И ТЫ
@
ОН ВСТАЛ В МАКСИМАЛЬНО НЕУДОБНУЮ ДЛЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ТЕЛА ПОЗУ, И ТЫ ВСЁ ПОНЯЛ
@
СЛЕДУЮЩИЕ ПОЛЧАСА ВЫ СТОЯЛИ, НЕ ДВИГАЯСЬ, ПЕРИОДИЧЕСКИ КРИЧА “ОРА-ОРА” И “МУДА-МУДА”
@
ЗРИТЕЛИ НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЛИ
@
КАК ВДРУГ ТВОЙ ПРОТИВНИК ОТЛЕТЕЛ В ДРУГОЙ КОНЕЦ ЗАЛА
@
— СЛОЖНЫЙ БОЙ, ЯРЕ-ЯРЕ…
@
СЛЕДУЮЩИМ ТВОИМ ПРОТИВНИКОМ ОКАЗАЛСЯ КАКОЙ-ТО БОЕВОЙ АЗИАТ
@
ПОВЯЗКА НА ГОЛОВЕ, ОБМОТАННЫЕ БИНТАМИ КУЛАКИ
@
— ТЕБЯ Я БУДУ ЗВАТЬ ЛЮ КАН
— ЭЙ, ТЫ, Я НУРЛАН ВООБЩЕ-ТО
— ДА ВООБЩЕ НАСРАТЬ
@
МИНУТ ДВАДЦАТЬ НА ТЕБЯ ОБРУШИВАЛСЯ ГРАД УДАРОВ, НО НИ ОДИН ИЗ НИХ НЕ СМОГ НАНЕСТИ УРОНА
@
НО СТОИЛО ТЕБЕ ОДИН РАЗ КРИКНУТЬ “ХАДУКЕН” И УДАРИТЬ, КАК В ДРУГОМ КОНЦЕ ЗАЛА ОКАЗАЛСЯ УЖЕ ВТОРОЙ ЧЕЛОВЕК
@
ТЫ ВЫШЕЛ В ФИНАЛ
@
ПРОТИВ ТЕБЯ ОСТАЛСЯ САМЫЙ ОБЫКНОВЕННЫЙ БОЕЦ, КОТОРЫЙ ОДНАКО ТОЖЕ ВЫИГРАЛ ВСЕ СВОИ БОИ ОДНИМ УДАРОМ В НОС
@
ПОЭТОМУ ЭТО БЫЛ ХУДШИЙ МАТЧАП ДЛЯ ТЕБЯ
@
ИЛИ НЕТ?..
@
— БОЙ НАЧИНАЕТСЯ!
@
ПРОТИВНИК НАЧИНАЕТ МЕДЛЕННО ПОДХОДИТЬ К ТЕБЕ
@
ТЫ ЖЕ СТОИШЬ НЕПОДВИЖНО
@
— ДАЖЕ НЕ БУДЕШЬ ПЫТАТЬСЯ ЗАКРЫТЬ ЛИЦО? ТЫ ЖЕ ВИДЕЛ, КАК Я ВЫНЕС ВСЕХ СВОИХ СОПЕРНИКОВ. ЕЩЕ ПО ТВОИМ ТУПЫМ КРИКАМ Я ПОНЯЛ, ЧТО ТЫ АНИМЕШНИК ЕБУЧИЙ, А Я ЛЫСЫЙ И ВСЕХ ОДНИМ УДАРОМ ВЫНОШУ. НИЧЕГО НЕ НАПОМИНАЕТ?
— ВО-ПЕРВЫХ ПОШЁЛ НАХУЙ, ВО-ВТОРЫХ Я ПОНЯЛ ТВОЮ ОТСЫЛКУ, НО БУДЬ ТЫ ТЕМ, ЗА КОГО ПЫТАЕШЬСЯ СОЙТИ, НА ТУРНИР ПРИШЁЛ БЫ В УБОГОМ ПАРИКЕ, А ЗНАЧИТ НАПАДАЙ, Я ГОТОВ
@
ВРАГ ДЕЛАЕТ ЗАМАХ
@
УДАР
@
— “СОБАКА, ЗМЕЯ, КРЫСА, ЗМЕЯ” ДЖУТСУ НОСОВОГО УКУСА!
@
ТВОЯ ЛЕВАЯ НОЗДРЯ ВМИГ РАСТЯНУЛАСЬ И СЖАЛАСЬ, СЛОМАВ В КУЛАКЕ ПРОТИВНИКА ВСЕ КОСТИ
@
ТЕХНИЧЕСКАЯ ПОБЕДА
@
ТЫ СМОГ
@
КОНЕЧНО ДО РЕКОРДА ОТЦА ЕЩЁ ШЕСТЬ ПОБЕД, НО ТЫ СМОГ ЗАЯВИТЬ О СЕБЕ И ВЫЕХАТЬ НА СВОЁМ СОБСТВЕННОМ ИСКУССТВЕ
@
НИ ОДИН УДАР В ЛИЦО ТЕБЕ НЕ СТРАШЕН, ВЕДЬ ЦЕЛУЮ НЕДЕЛЮ ТЫ КАЧАЛ СЕБЕ НОЗДРИ
@
— ВСТРЕЧАЙТЕ НОВОГО ПОБЕДИТЕЛЯ ТУРНИРА ЗЕЛЁНОГО ЗВЕРЯ! ВНОСИТЕ ПРИЗ!
@
В ЗАЛ ПОД ФАНФАРЫ ВХОДИТ ФИГУРА В ЧЁРНОЙ КОЖАНОЙ КУРТКЕ
@
ПРИСМОТРЕВШИСЬ ТЫ ПОНИМАЕШЬ
@
ЭТО ТВОЙ ОТЕЦ!
@
А В РУКАХ У НЕГО…
@
БЛОК ПАРЛАМЕНТА
@
— ВЫ ЖЕ ГОВОРИЛИ, ЧТО ЗА ПОБЕДУ В ТУРНИРЕ ДАДУТ ДЕНЬГИ
— НЕТ, Я ГОВОРИЛ, ЧТО ЗАПЛАТЯТ, — ОТВЕТИЛ ФИЗРУК
@
БАТЯ КАК НИ В ЧЁМ НЕ БЫВАЛО ПРОТЯНУЛ ТЕБЕ БЛОК ПАРЛАМЕНТА И СКАЗАЛ
@
— ВСЕМ ПРИВЕТ, ОПОЗДАЛ НЕМНОГО, СОБОЛЕЗНУЮ, ХАХАХАХА, СОБОЛЕЗНУЮ ВАМ, НУ ЧТО Ж, БЫВАЕТ

#турнирнаколенке2@proigrivatel




МЕШОК С КОНФЕТАМИ


Надоело… Как немыслимо надоело. И холодная постель, и мерзость на улице, называемая осенью, и утро. В особенности утро, ни на что не годное, не способное даже прогнать темноту из углов моей квартиры. Хотя, я, пожалуй, не прав. В одном оно действительно достигло успеха, раз за разом заставляя меня вставать лишь затем, чтобы показать – я настолько же ни на что не годен. Выходит, утро – дополнительное зеркало, помимо того, что висит в ванной, и много лет показывает неутешительную картину.
Не хочется вставать. Вот уже который месяц не помню, когда нормально высыпался, и было ли такое вообще. Мое обычное пробуждение напоминает относительно удачный эксперимент некроманта, призвавшего к жизни тело, умерщвленное ранее асфальтовым катком. Хочется плюнуть в лицо людям из рекламы кофе. Хочется дважды плюнуть в лицо ванильному идиоту, сказавшему: «Дети – цветы жизни».
Десять минут на смирение с ситуацией, ежедневной и безвыходной. Следующих три – на обещание лечь спать сразу, как только вернусь домой. Первый урок все еще никто не отменил. Каждый раз перед сном я снимаю телефон с беззвучного режима с одной лишь надеждой – утром позвонят и все-таки отменят. Случится пожар, землетрясение, да хоть зомби-апокалипсис. Только бы не идти в эту трижды... Нет, сотню раз проклятую мною школу. Но увы, чуда ни разу не произошло.
Иду по улице с закрытыми глазами, то и дело волоча ноги по лужам или по грязи. В плеере, как обычно, мотивы, побуждающие вздернуться. Переключил бы, но слишком холодно доставать из карманов руки, да и не на что, собственно, переключать. Чертовым «цветам» повезло куда больше моего. Одиннадцать лет – и для них мучения заканчиваются, превращаясь в приторные воспоминания на встречах выпускников. Но такие, как я, - избравшие профессию преподавателя, обречены до самой пенсии оставаться в аду. И в свои 25 спасения я не вижу даже на горизонте.
Избравшие… Ну себя-то обманывать зачем? Не хочется признавать себя безвольным существом, за которое выбор жизненного пути сделали родители, а после института бросили, как рыбу на берег, не упуская случая пнуть надоевший «улов». В чем они упрекают меня обычно? Список длинный, как перечень покупок к новогоднему столу. Но самое смешное из него – несамостоятельность. Поразительная логика – почти всю жизнь бороться за право публично подтирать мне сопли и видеть меня дома не раньше девяти до совершеннолетия, а потом, когда я таки использовал случай вырваться, обвинять в неприспособленности к этому миру. В том, что я вырвался, по правде сказать, моей заслуги тоже нет – просто родителям надоела сломанная игрушка. Что им никогда не надоест – так это проводить сравнительный анализ между мной и соседскими отпрысками, которые, судя по уровню восторга в голосе, входят в рейтинги «Форбс».
«Добро пожаловать». Очередная насмешка. Господи, ну почему нельзя просто развернуться и сбежать? Потому что пора взрослеть, нужно что-то есть, и бросать начатое равно признанию в бессилии. А может, я просто не вижу альтернативы.
Не успеваю перешагнуть порог, как в меня с разбегу врезается какой-то пятиклассник. Будто не меня впереди видел, а пустое место. Да нет же, это обычная случайность. Я снова себя накручиваю, в предвкушении встречи с моим 8-Б.
Я веду этот класс уже год с лишним, но все еще ловлю себя на трусливом учащении пульса по мере приближения к нужному кабинету. В принципе, когда тебя ожидают двадцать истинных чертей, изгнанных из ада за плохое поведение, вполне естественно волноваться. Но пора бы уже и привыкнуть. Нет, наверное, не привыкну никогда.
Недоброе предчувствие сбылось – пятеро моих юных садистов сосредоточенно и весело пинали ногами Максима – тихого и замкнутого парнишку, закономерно игравшего роль объекта всеобщих издевательств. Если дружить против кого-то, дружба становится чуть ли не скрепленной кровью, а потому особенно крепкой. Потому трепетно проносится через годы, раз в десять лет выползая из нафталинового гроба на тех же встречах выпускников. Жестоко? Глупо? Но такая извращенная логика господствует в умах большинства ваших драгоценных детишек, хотите вы того, или нет – точно говорю. Да и вспомните себя, прежде чем надувать губки – в их головах подобное не возьмется из ниоткуда.
- Прекратите! – Прикрикнуть на подрастающее поколение удалось со второй попытки. Дети, как шакалы, отошли буквально на несколько метров, заняв выжидающую позицию – может, таки удастся добить жертву. Ни тени стыда или раскаяния в угрюмых, бессмысленных глазах. Может, только обида – что я посмел отобрать у них живую игрушку. И эта обида не сулила мне ничего хорошего, угрожая обрушиться на меня в ближайшем будущем.
Отчитывать «великолепную пятерку» и соответствующих им почитательниц я пробовал. Поначалу воспитательные беседы были попросту бесполезными, а потом уже переросли в насмешки и даже угрозы в мой адрес. Конечно – не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять – противопоставить мелким зверенышам мне нечего. Это понял даже переросток Славка по кличке Боксер. Сомневаюсь, что сам – у меня иногда складывалось впечатление, будто вместо мыслительных процессов он целыми днями слушает жужжание мухи в пыльной черепной коробке, сопровождая это занятие характерной улыбкой идиота. Было кому объяснить Славке и остальным ситуацию и в случае надобности скомандовать «фас» - сынок местного директора рынка, Артем, справлялся с этим более чем успешно. Надо ли говорить, что на все мои жалобы наша директриса лишь раздраженно пожимала плечами, мол, хватит возводить напраслину на отпрыска почетного спонсора школы. А потом советовала запасаться терпением – первый выпуск всегда самый трудный.
Что я мог сделать, кроме как молча подать руку Максиму, все еще лежащему на полу?.. Он сравнительно легко отделался – я подоспел в самом начале избиения. С ним уже многое приключилось, хотя учебный год начался недавно – Артемкины орлы времени зря не теряли. Недавно, перед уроком физкультуры, его затолкали в женскую раздевалку, где он неслабо получил от разгневанных представительниц прекрасного пола. Помнится, в его возрасте меня постигла подобная участь, с той лишь разницей, что я оказался запертым в женском туалете, и стал жертвой собственного любопытства и невнимательности. Одноклассники по счастливой для них случайности заметили меня за подглядыванием. Я же был слишком увлечен, чтобы заметить их. Да уж, мы с Максимом на удивление похожи…
- И что это снова было? Да, я вас спрашиваю. – Все же, я решил отреагировать на инцидент, с досадой понимая всю бессмысленность этой попытки и мысленно ругая себя за глупость. Мазохизм чистой воды. Маловато стало проблем, почему бы не добавить парочку?
- Можно на «ты», Андрей Иванович. – Тут же ответил Артем, и весь класс, как по команде, стройно засмеялся.
Признаюсь, я завидовал его умению так быстро подбирать дерзкие и уместные фразы, потому что сам в подобных случаях терялся.
- По-твоему, это смешно? – Артем, конечно же, издевательски кивнул, но я продолжал. – Вот избили вы парня. Одного, впятером. Зачем – другой вопрос, но впятером! Одного! Это, по-твоему, круто?
- Я, что ли, виноват, что у этого придурка нет друзей?
- Ты виноват в нанесении побоев. И если Максим обратится в полицию, то поступит правильно. Мало того – я лично подпишусь под каждым его словом. И ничем хорошим для вас, ребята, это не закончится. Итак, тема сегодняшнего урока…
На первый взгляд, детишки перешли в режим ожидания, готовясь привычно пропустить мимо ушей, кто такой Толстой, и что случилось после бала. Но в воздухе безошибочно угадывалось напряжение, которое кроется, в принципе, за любой необычной тишиной. Казалось, вот-вот оно достигнет пика концентрации, и превратится в какую-нибудь антиматерию с избирательным поглощением, естественно, нацеленным на меня. Я был доволен своей устрашающей речью, но удовлетворение заглушала тревога. Вполне оправданная, как выяснилось уже на перемене.
Я шел в учительскую, готовясь выдохнуть, наконец, и предвкушая апатичное наслаждение образовавшимся «окном». Вокруг все шумело, кипело и бесновалось, как в ведьмином котле, но один вскрик отчего-то не утонул в монотонном людском вареве. Казалось бы, нужно опустить голову и ускорить шаг, но я обернулся раньше, чем послушал голос логики. Маша, одна из моих учениц и женская копия Максима по характеру, лежала на полу, не пытаясь подняться либо от травмы, либо от испуга. Упала она с лестницы сама, или это дело рук уродов вроде Артемки, определить было невозможно и некогда. Ну, раз уж несколько десятков свидетелей могли наблюдать, как я обернулся, придется отойти от плана. Я перебросил девочку через плечо – конечно, любой уважающий себя медик назвал бы меня болваном, но Машу бы окончательно затоптали, вздумай я тратить время на расспросы вроде «что болит?». А так свободной рукой можно было еще и отмахиваться от толпы по пути к медпункту.
Маша тихо сказала мне: «Спасибо», пока медсестра ощупывала ее руку и цокала языком. И больше не проронила ни слова, что, в принципе, для нее совершенно нормально. На секунду наши взгляды встретились, и в ее глазах я прочел боль помимо благодарности. Но могло быть и хуже, а значит, можно с некоторой натяжкой сказать, что все обошлось. Никогда еще я так не ошибался.
Никогда еще я так не ошибался.
***
- Андрей Иванович, разговор есть. – Деловито и вкрадчиво бросил в меня фразой Артем, маскируя нечто вроде торжества за напускным пренебрежением. Его друзья не прятали улыбок, один за другим заваливаясь в мой кабинет.
- Что случилось? – Я пытался не выдать волнения, но за результат ручаться не мог. Вся ситуация казалась донельзя странной. В темном окне пронзающим электрическим светом отражались лампы. Уроки у 8-Б должны были закончиться как минимум час назад. Но вдруг – такая делегация, несомненно, заставшая меня врасплох.
В кабинете, между прочим, теперь стояла добрая половина класса. И наиболее удивительным для меня было увидеть Машу, окруженную воздыхательницами «великолепной пятерки», как конвоирами. Замыкал шествие Славка-боксер, отчего-то буравивший меня взглядом, изредка переводя глаза на Артема, как верный пес на хозяина в ожидании команды.
- Только быстрее – мне пора уходить. Что у вас?
- Не спешите. Взгляните сначала на это.
Мой стол незаметно окружили. Артем небрежно положил передо мной телефон, и нажал на воспроизведение видеозаписи. Все уставились в светящийся экран, который показывал процесс транспортировки Маши до медпункта.
- И что ты хочешь этим сказать? Молодец, разобрался, как пользоваться камерой. Но снимать людей без разрешения не советую. А теперь идите – у меня много работы.
- Мне интересно, что вы думали? Если учитель, так можно Машку за ляжку, и никто не заметит? – Среди собравшихся раздался приглушенный, но оттого не менее возбужденный гул и редкие смешки. – Но не тут-то было. Верно сказали – с камерой я разобрался. Вы смотрите, смотрите.
Я видел на записи на редкость хорошего качества, как моя рука пару раз случайно скользнула по ягодицам девочки, прежде чем мне удалось выбрать удобный хват. Стало понятно, куда клонит не по годам изощренный умишко Артема, но рассудок еще не желал мириться с абсурдом.
- Ай-яй-яй, Андрей Иванович… А ей ведь еще нет четырнадцати.
- Что ты несешь?! – Я злился все сильнее, словно в нелепом сне, из которого не получается выйти.
- Ничего. Просто если Машенька обратится в полицию, то скажет, что вы часто оставляли ее после уроков и так же не следили за руками. Ведь скажешь?

Она молчала, опустив глаза в пол, но кольцо вокруг нее начало сжиматься, и даже Славка подошел угрожающе близко.
- Скажешь?!
С ужасом я увидел, как Маша еле заметно кивнула, все так же не поднимая головы.
- Умница. Так вот, тогда я отдам это видео дяденькам полицейским. Думаю, им будет интересно посмотреть. А остальные… - Торжество в голосе Артема достигло высшей точки, и он сорвался на чуть более высокую ноту. – Остальные подпишутся под каждым словом. Вас ведь тоже этот извращенец оставлял после уроков?
Женская половина делегации энергично закивала, силясь сдержать прорывающийся смех.
- В общем, ничем хорошим, Андрей Иванович, для вас это не кончится. Я думаю, вы и так поняли. Пойдемте, ребята.По дороге домой я истерически смеялся, и на меня даже косились редкие прохожие. Верх абсурда – обвинить меня в педофилии, я ведь ненавижу детей. В полиции никто не воспримет эти выдумки всерьез. Но чем больше задумывался об этом, тем больше убеждался в обратном. Машу уже достаточно запугали, и она подтвердит что угодно. Добавить сюда фантазии других особей женского пола, включившихся в игру, и дурацкое видео будет выглядеть как вполне себе доказательство. Конечно, я все смогу объяснить, но уже в ходе разбирательства, которое точно не станет плюсом в моей биографии. Можно не просто потерять «любимую» работу, а потерять ее с какой-нибудь неприятной пометкой. Это в случае, если, все-таки, не сесть – нельзя исключать и такую крайность, учитывая связи «почетного спонсора школы».
Да, мама, знала бы ты, как меня переиграл 14-летний сопляк, то пошла бы отказываться от сына на главной площади города. Под вечер я уже смирился с ситуацией и мысленно паковал узелок не меньше, чем в Магадан. А чего беспокоиться? За что держаться? За съемную однушку с облезлыми обоями, или репутацию неприметной амебы? Или, может, за жизнь с таким глубоким смыслом, что Сократ удавился бы от зависти?
Утраченное равновесие удалось вернуть, но ровно до завтрашнего дня.Вот же идиот – иначе не скажешь! И как не догадался? Как и все, пребывая в позиции страуса-оптимиста? Или за подготовкой к тюремным будням игнорируя все вокруг?
Максим уже спрятал ключи от кабинета в карман брюк, залепив для верности жвачкой замочную скважину, и снова оглядел притихших ребят и крайне удивленного меня. Не думал, что мне придется увидеть оружие в руках ученика где-либо, помимо занятий по гражданской обороне. Но сегодняшнее утро явно решило добавить красок. А солнечное начало дня, помимо всего прочего, – уже повод для беспокойства.
На классный час, как обычно, пришло от силы человек десять, но «великолепная пятерка» присутствовала в полном составе. Теперь куда-то подевалась их обычная смелость.
- Ну ты это, не дури… - Запинаясь, промямлил Славка, но Максим вскинул пистолет, и тот мгновенно умолк. Не нужно было обладать интеллектом, чтобы понять серьезность намерений бывшего тихони. Надо же, а я ведь видел на его страничке посты про Колумбайн…
- Да он прикалывается, ребят! – Артем воскликнул совсем неубедительно, в отличие от предупредительного выстрела, прозвучавшего следом. Сквозь звон в ушах с трудом пробивался всеобщий визг и начавшийся плач. Некоторые дети, движимые ужасом, вскочили было с мест, но оглушенный Максим громогласно заорал: «А ну сидеть!»
Интересно, ожидали ли все эти измазанные соплями бледные, искаженные лица, совсем не напоминающие более агрессоров, что расплата придет, и придет таким образом? Интересно, как Максим решился? Он же казался полным нулем. Как и я. Теперь мы больше не похожи. Я успел ощутить, как в животе противно кольнула досада. Что дальше?
- Макс! Зачем тебе это?
- А то вы не знаете. Вы про полицию говорили, Андрей Иванович? Так этот вот от чего угодно откупится. – Он указал пистолетом в сторону Артема. – Поэтому я его просто пристрелю. И дело с концом.
На лице его появилась слабая улыбка, а голос казался каким-то далеким. Иногда Максим крупно вздрагивал, но вряд ли кто-то кроме меня это заметил.
- Давай лучше успокоимся, пока ты не наделал глупостей.
Да, переговорщик из меня еще хуже, чем учитель. Однако, нужно было говорить хоть что-нибудь, одновременно приближаясь к стрелку.
- Не подходите!
- Ну пристрелишь его, и что? И всю жизнь проведешь в тюрьме? Из-за какого-то ублюдка? – Сейчас я не лукавил.
- Стойте на месте!
- Зачем такие жертвы? Еще не поздно все переиграть. Давай ты отдашь мне пистолет, а ребята скажут, что тут петарда взорвалась? Ведь скажете?
Наверное, все снова единогласно кивали, но мне было некогда на них смотреть. Я шаг за шагом продвигался к Максиму.
- Не подходите! Я выстрелю!
Мне снова ошибочно показалось, что расстояния между нами хватит для последнего броска – наверное, под конец сдали нервы. Снова грохот. Меня отбросило назад и развернуло влево. Плечо обожгло, будто раскаленным железом, и я не сдержал крика. В ужасе, Максим выронил, а точнее, бросил ствол, подняв обе руки, словно возражая, мол, это не я сделал, и залепетал что-то невнятное. Плевать на боль, нужно воспользоваться ситуацией, пока возможно.
Секунда – и пистолет уже у меня в руках. Как же все быстро меняется! Максим теперь не был похож на отчаянного мстителя, которым он предстал несколько минут назад, не похож на того, кто решился, стремительно возвращаясь к своей привычной сущности пустого места. Интересно, если бы сначала он выстрелил в Артема, а не в меня, какой была бы его реакция? Сейчас он закрыл лицо руками у стены, и между нами, очевидно, снова появилось сходство.
- Тише, не надо. Я тебе помогу. Ни о чем не волнуйся. – Все так же машинально говорил я почти не состоявшемуся стрелку.
Надо же… Передо мной мальчишка, четырнадцати лет. Он тщательно продумал план, достал где-то пистолет, и таки выстрелил в человека, вставшего у него на пути. А я, когда стадо малолеток вломилось ко мне со своей «скрытой камерой»? Смирился и чуть было не не начал паковать чемодан?
- Спасибо! – Уже несколько окрепшим голосом произнес Сережка, один из «пятерки».
- Пожалуйста. – Не задумываясь, ответил я, вскинул оружие и нажал на спуск. Не издав ни звука (или за выстрелом звуков не было слышно), Сережка неестественно резко откинулся назад, и застыл в странной позе. Снова чей-то вой взметнулся к потолку.
Секунда, вторая, третья. Как, оказывается, все просто! Подо мной не разверзлась земля, ангелы не спустились с небес, я не рухнул на усыпанный меловой крошкой пол от чувства раскаяния или приступа тошноты. Ничего не произошло. Я даже забыл про огнем горящее плечо. Сильнее запахло порохом, и гильза отлетела куда-то под стол. А одно из мерзких бесполезных созданий просто перестало существовать. На моем лице улыбка становилась все шире, как, наверное, у ученого в момент неожиданного, но грандиозного открытия. Так просто!..
- Я помогу, Максим. – В его глазах застыло нечто странное, наподобие шока или страха. И отчего-то мне понравился этот взгляд, хоть и вызвал недоумение. Наверное, потому что испуганные взгляды никогда раньше не были адресованы мне. Новое всегда влечет, хоть и несколько пугает. Но я больше не боялся. Я медленно повернулся в сторону класса. Наверное, хотелось немедленно увеличить «дозу», и это удалось.
Кто-то застыл, будто мраморная статуя, кто-то успел спрятаться под стол, кто-то плакал, но многие смотрели на меня так же, как и Максим, только с примесью недоверия к реальности происходящего. Конечно, разве они могли подумать, что я способен на подобное, если мне самому еще верилось не до конца.
Если не верится, и если есть такая возможность, почему бы не проверить сразу? Я снова нажал на спуск, и Славка-боксер, напоследок взвизгнув, свалился в проход между рядами как солдатик в тире. Вот теперь поверили, потому что воцарился хаос. Одна из почитательниц Артема, теперь скрывшегося под партой, наверное, окончательно обезумела, решившись совершить пробежку до запертой двери. Мимо меня. Я попал ей точно в голову. В жизни бы не поверил в наличие у нее мозгов, если бы собственными глазами не увидел их прямо на доске.
- Следующий? – Спросил я, и вдруг засмеялся. Конечно, вряд ли кто-то решится проделать подобное, потому выбирать следующего могу я сам.
- Не надо, Андрей Иванович! Не надо, пожалуйста, отпустите нас домой! – Еще одна, то ли Настя, то ли Лена, не могла даже внятно договорить из-за рыданий. Мне было хорошо видно, как под ее столом появлялась лужа. Почему бы не ее?
И чего так убиваться? У тебя ведь намечались все предпосылки стать ударницей древнейшей профессии на объездной, и умереть максимум в 30, не то от СПИДа, не то от передоза. А так останешься в глазах родных невинной великомученицей, вызывающей у окружающих нотку уважительного сочувствия, как корочка ветерана труда в общественном транспорте.
Нарастающий шум в коридоре подмешал привкус паники в мое торжество, и немного отрезвил меня. Нужно спешить, дверь ведь не железная. К тому же плечо кровоточило, и все ощутимее наваливалась слабость. Два выстрела, и от пятерки осталась единица в лице вожака. И есть еще одна проблема. Я вовремя вспомнил о ней, тем самым сохранив преимущество. Моих учеников вместе с Максимом осталось четверо, а вот патрон всего один. Неужели это конец?
Нет, стреляться я даже не думал. На ум пришла только фраза: безвыходных ситуаций не бывает. Максим. Что он делает? Пытается освободить замочную скважину от жвачки.
- Не надо. Прекрати. Все ведь хорошо. – Сказал ему я, засунув пистолет за пояс и проникнув рукой в его карманы. Интересно, почему сейчас нет желающих снять на видео «домогательства»? Помимо ключа от двери я нашел у Максима еще один магазин. Дела определенно налаживались.
Весело подмигнув девчонке-отличнице с первой парты, я попал ей аккурат между глаз. Странно – много лет уже не стрелял даже в тире, и вдруг такая точность. Сегодня определенно день удивлений.
- Простите меня. – Полушепотом, как обычно, призванным задевать за живое, произнесла Маша. Теперь она смотрела мне в глаза своими синими, похожими на цветы, названия которых я не помнил. Как же они назывались?.. Нет, не васильки, другие…
- Ничего.
Не хотелось видеть ее глаз, поэтому я зашел ей за спину, сделав вид, что направляюсь к Артему, и выстрелил раньше, чем она успела обернуться. Ее движения никогда не были быстрыми, не имели острых углов, потому я успел.
Да, «цветник жизни» порядком поредел. В глазах на пару секунд потемнело, и мне пришлось опереться на стол, чтобы перевести дыхание. Уже начинало приходить чувство, которое посещает в конце праздника, когда знаешь – спустя полчаса торт будет съеден, гости разойдутся, и о тебе все забудут до следующего года. Вот-вот станет прошлым и самое яркое, что я в своей жизни сделал, и пока было трудно это осознать. Так же, как и десять минут назад – то, что смог. Но для печали еще не время.
- Привет. Ты чего здесь сидишь? Разве мамочка не научила тебя манерам?
По щекам Артема, по-прежнему верующего в пуленепробиваемость парты, текли слезы, но в глаза мне он смотрел молча. Не из-за смелости или стойкости а-ля предсмертные минуты партизана. Он не поверил увиденному до самого конца. И это меня задело. Я выволок его из укрытия, думая в то время, что за всплеском гнева последует неизбежный упадок сил, которые и так на исходе. Этому зверенышу я не целился в голову – патроны можно было не экономить. Каждому воздастся по делам его.
Максим стоял у двери, будто прибитый гвоздями к полу, не проронив при этом ни слова.
- Ну вот. Все закончилось. – Тяжело было переставлять ноги, но язык пока слушался меня. – Ты бы сам не справился, а так – видишь? Эти подонки больше тебе не навредят.
- Зачем… вы это сделали?
- Потому что я тебя понимаю.
За окном взвизгнула сирена, и тут же замолкла. Конспираторы, да еще и оперативные… Услышав этот приближающийся голос неведомых спецслужб, Максим снова закрыл лицо руками. Наверное, он чувствует раскаяние и ужас. От того, что вроде бы сопричастен. А я? Злорадство? Ведь сам подобного не ощущаю, хотя мой выход был куда более впечатляющим.
- Ну чего ты, как маленький. Ну-ка успокойся. Жизнь, она такая. Она не мешок с конфетами…
«Иногда и пули попадаются». – Произнес я уже после того, как в голове Максима появилось физиологически не предусмотренное отверстие. Неожиданный ход получился – наверное, мне слишком уж понравилось разрывать шаблоны. Хотя, вполне логичный.
Вот теперь нужно торопиться. Становится все больнее, и воспринимаю реальность я, будто уже основательно пьяный. Да и в здании наверняка уже бродят какие-нибудь бойцы спецназа. Я протер пистолет и вложил его в руку Максиму. Далеко не новый сценарий – всеми обижаемый тихоня вдруг решил превратить свой класс в скотобойню. К тому же, это полуправда. Ствол-то не из воздуха материализовался, а точно зарегистрирован на кого-нибудь из максимкиной родни. Мне поверят, но есть одно «но». На моей рубашке полный комплект следов – пороховые газы, кровь не только моя. Переодеться не во что, к тому же, наличие у меня раны и притом отсутствие соответствующей дыры на одежде сразу вызовет вопросы. Кому из чудом выживших придет в голову беспокоиться о внешности?
Решение будто кто-то подсказал. Я снял рубашку, неуклюже перетянул Артему грудь и улегся рядом с ним на полу. Голова его цела, значит, это будет выглядеть со стороны как геройское оказание помощи ученику, который был еще жив, но вот беда – не дождался скорой. Вряд ли кто-то додумается отправить на экспертизу перевязочный материал.
Должно сработать. Последнее, что я слышал, прежде чем по-настоящему отключиться – как дверь подается под мощными ударами какого-то штурмового орудия.Конечно же, мне поверили. Я узнал, что умею убедительно плакать на камеру. Плечом моим занимались в лучшей клинике города, а благодаря отцу «спасаемого» мною Артема, я навсегда позабыл о съемной однушке с облезлыми обоями. В глазах моих родителей я раз и навсегда стал героем.
«Не знаю, зачем он оставил меня в живых. Наверное, хотел, чтобы я видел, как… как умирает мой класс! Мои дети!»
Во время этой фразы из моего интервью у всех местных и не только домохозяек тут же расходовался годовой запас носовых платков. Меня жалели и восхищались. А И воспоминания о том, как меня боялись, еще свежи. Стало быть, все, что нужно от жизни, я получил.
Все приняли с пониманием мое увольнение из школы. Новые соседи не решались делать ремонт, пока я находился дома, чтобы лишний раз меня не волновать. Студентки-педагоги всех мастей пытались добиться хоть намека на мое внимание, произнося клятвы стать таким же, как я. В эти моменты трудно было скрыть улыбку за привычно скорбным выражением лица, и не сказать: «Надо всего лишь найти пистолет».
Если вы ожидали в моей истории чудесной победы добра, можете смело начинать давиться поп-корном – ее не случилось. Не нашелся какой-нибудь гениальный Шерлок, и пока еще не свершил возмездие случайно упавший на меня кирпич. Для завершения моего печально-героического образа, со следующего учебного года я устроился в частную школу, и вот уже новые «цветы жизни» несут мне веники на первое сентября. Что поразительно – ненавидеть детей я перестал. Потому что перестал бояться – со мной моя память, как я и говорил, и она, не медийный образ, придает мне уверенности. Я среди вас. Свободный и уважаемый человек. И если вы по-прежнему ждете, когда до меня доберется рука неизбежного правосудия, позвольте вас разочаровать. Жизнь, все же, не мешок с конфетами.

Автор: Iren Stein




ИДЕНТИФИКАЦИЯ ПРИНЦЕССЫ


— Вот, господин Дракон, самая прекрасная принцесса нашего города.
— Да?
Ящер близоруко прищурился, всматриваясь в принцессу.

— Что-то непохожа на самую прекрасную.

— Не извольте сомневаться! Лучшие люди города выбрали её как “мисс элегантность”.

— Ммм… Серьёзно? Так ведь она это… — Дракон замялся, — толстая, простите. Сама себя шире!

— У нас такие стандарты красоты. Этот, как его, бодипозитив. Вы против? Может, вам костлявая вобла нужна?

Дракон засопел и покачала головой.

— А почему косоглазит?

— Это она вам глазки строит.

— Да? Ну, не знаю…

Ящер обошёл принцессу по кругу, наклонился к бургомистру и тихо спросил.

— А почему у неё борода?

— Мода такая. Что вы придираетесь по мелочам, а? Мы к вам со всей душой, лучшую девушку города, принцессу, а вы нос воротите.

— Да непохожа она на принцессу!

Дракон отодвинулся от прекрасной жертвы.

— Вот ни капельки непохожа! Толстая, бородатая, руки в мозолях. Это вообще мужик, похоже!

— Мы не поняли, — бургомистр и толпа горожан надвинулась на дракона, — вы нас обидеть хотите? Какая разница, как она выглядит? Она идентифицирует себя как прекрасная принцесса, значит принцесса. Вопросы есть?

— Ну-у-у… — дракон почесал лапой в затылке, — кажется, я раздумал брать с вас дань принцессой. Аппетита нет совершенно.

— Нет уж, положено, значит бери. Не хочется ему. А отчётность? Обязан взять!

— Отчётность я подпишу, будем считать, что взял за этот год.

— А девушка? Она ждала, готовилась. Одних лент на десять золотых купила…

Через час, расписавшись за пять лет налога и выплатив сто золотых “на красоту”, дракон улетел. При этом облегчённо вздыхал и, оборачиваясь на лету, крестился лапой.

— Деньги, — пробасила “принцесса”.

— Вот, прошу, — бургомистр протянул мешочек.

Варвар, идентифицирующий себя как принцесса, взял деньги, улыбнулся, показав жёлтые прокуренные зубы и вскочил на коня.

— Ещё прилетит — вызывайте. Всегда к вашим услугам.

Бургомистр облегчённо вздохнул и вытер лоб шелковым платком. Он ещё не знал, что открыл ящик Пандоры. В следующем месяце его ждал дракон, считающий себя принцессой, рыцарь, считающий себя драконом, и мошенник, идентифицирующий себя как бургомистр. Но отыгрывать назад было поздно.

© Александр "Котобус" Горбов




ПАРОВОЗ НА ЧЕЛЯБУ


Перрон, состав, вагон. Проводница. Молода, свежа, мила, приветлива. Жаль, что я для неё дед, а то бы я йо-хо-хо-х!

Хотел пойти в вагон, да, думаю, лучше я здесь постою, на красоту полюбуюсь. Насидеться и належаться ещё успею. А насмотреться, может и нет.

Эх, быстро мы стареем. Хлоп, и отчество приклеилось; оп, и коленки заболели; ещё щелчок: вставные зубы, палочка, дедушка садитесь, пожалуйста.

Нет, до щелчка я ещё покурю, конечно, лет десять-пятнадцать-двадцать плюс. Если скоропостижно не передумаю. А то мало ли что ты там себе думаешь-планируешь. Я, вон, порыбачить съездить собирался, а не в командировку на Урал. И чо? И ничо. Еду в Челябу.

Тут смотрю, мужик. Пьяненький. Стоит, шатается, головой вертит. Присмотрелся к номеру на нашел вагоне и радостно зашагал к нам. Как-то по-лошадиному высоко поднимая коленки, и зигзагом. Куда менты смотрели? Должны были ещё на подступах к вокзалу замести, принять, оформить.

Проводница моя перестала улыбаться, достала телефон и набрала номер. Номер ответил сразу. Что она сказала в трубку, я не расслышал. Мужик подошёл, встал напротив неё и начал рыться по карманам. Нашёл, достал, развернул, предъявил.

Девушка взяла билет, паспорт, пробежала глазами и стала оглядываться по сторонам. А тут он и подошёл. Начальник поезда. Представительный. И тоже с улыбкой. Все всем улыбаются. Какой-то день улыбок.

Он глазами спросил у Мариночки, как звали очаровательную нашу проводницу, в чём дело. Бейджик на её груди был более официален. Но меня таким быть никто же не заставляет. Поэтому, пусть будет Мариночка. Мариночка так же, глазами, указала на причину своего беспокойства.

— Всё понятно, — сказал он. — Мужчина, в таком виде, я вас не посажу.

— А не надо меня садить, — улыбнулся тот, — я своё уже отмотал. Оба раза.

— Вы пьяны, — начальник поезда взял у проводницы документы и протянул их мужику, — возьмите и уходите, пока я полицию не позвал.

— Та зови, — пожал тот плечами, — я только с ними разговаривал. — Ты пойми, — он сделал шаг, сокращая дистанцию до доверительной, — тут такое дело, у меня сын родился. Шестнадцать лет назад. А вчера умер. А я не знал. Он родился, жизнь свою короткую прожил, умереть успел, а я про него ничего не знал. Ни ху во! А тут она позвонила. Ленка, sука. Чтоб не одной ей больно было. Чтоб кому-то больней. Ты хотел сына, он был у тебя! На тебе мужик, жуй! Приезжай, если хочешь, хорони. Вот и еду, брат, вот и еду. Ты не ругай меня, меня менты и те отпустили. Если я сегодня не уеду, я не успею. На жизнь не успел, а теперь вот нажрался, скотина, и могу на похороны опоздать. Пусти меня, а? Я тихий. Мужик вон, если чо, присмотрит за мной.

И он мотнул головой в мою сторону. Начальник поезда посмотрел на меня. Молча оценил, молча спросил. Я тоже на слова тратится не стал, кивнул. Тогда он отдал документы и сказал Марине: «Если что, сразу звони», — и ушёл. А мы с мужиком пошли в вагон.

Он оказался моим соседом. Ирония, нет? Сел, вздохнул и закрыл глаза. Я спросил, мне, почему-то, было важно это знать:

— Мужик, то, что ты сказал, это правда была или спиzдел?

Он нехотя открыл глаза, сонно на меня посмотрел, провёл пятернёй по лицу и снова закрыл глаза. Я потрепал его за плечо и ещё раз повторил вопрос.

— Правду, — ответил он, не открывая глаз, — спиzдел.

И всё, и выпал в осадок, завалившись на бок. Я снял с него ботинки и закинул ноги на полку. Пришла Марина. Я хотел спросить её, до куда он едет, но она ответила до вопроса:

— Он как и вы, до Челябинска. Так присмотрите?

— Думаю, что проблем особо не должно быть, — кивнул я на спящего.

— Дай-то Бог, — грустно улыбнулась она. И, посмотрев на мужика, добавила: — И не дай Бог.

Я понял о чём она. И был с ней согласен. Это было страшно. Если было правдой.

А ночью мужик пропал. Куда, когда — хрен его знает. Я проснулся, его нет. Я к Марине, она не знает. Она поспрашивала у сменщицы, у проводников других вагонов. Никто ничего. Как и не было.

А мне захотелось, чтоб история его байкой оказалась, придуманной, чтобы от проблем колобком укатиться. Да, нельзя так. Некрасиво, не спорю. Но если правда — то ну его на фиг. Правда хуже. Жаль его, если правда.

Мы с Мариной об этом много говорили. И про так, и про эдак. А когда подъезжали, она оставила мне номер телефона. Может, и не совсем я ещё в тираж вышел, раз договорились созвониться, встретится. Это меня удивило и порадовало.

Что ж, как говорится, се ля ви. И как бы ни была она порой жестока, пока ты жив, всё может быть. И счастье не исключение.

Дядя Вася Котов




СЕСТРИЧКА


Лисички жгли море. Сидели у кромки воды и методично поджигали пену на накатывающих волнах. Пена, шипя и чадя, отползала обратно. Разгоралась.

Ромка прижимался ко мне, изо всех сил стараясь не расплакаться.
— И что, моря больше совсем-совсем не будет? Где же нам купаться?! А рыбки... Там же живые рыбки!

— Э-э-эй! — закричал он вдруг изо всех сил, и я еле успела поймать рванувшегося вперёд брата за воротник безрукавки. Он кричал и вырывался, не давая зажать рот рукой. — Лиси-ички, перестаньте, вы же рыбок погу-убите-е!

Сердце подскочило к горлу, когда обе остренькие шевелящиеся морды резко обернулись. Правая тварь издала тонкое тявканье и пригнулась к земле, скаля зубы. Левая дёрнула облезлым хвостом и безразлично чиркнула новой спичкой. Оскалившаяся осторожно принюхалась и заскользила пружинистыми зигзагами вверх по склону, всё быстрей и быстрей.
— Бежим! — от затопившей мысли паники голос сорвался на крик. Я сгребла Ромку в охапку и бросилась назад, к опушке. Только бы добежать до деревьев, только бы сил хватило!

Брат вис на руке, спотыкался. В ушах стучала кровь.
— Ноги поднимай!
«Яп-яп-яап!»
— На дерево! Живо!!!
«Яп-яп-яп-яп!»
— И не вздумай смотреть им в глаза!
«Йюр-йоуу...»

Лисичка выла и злобно подпрыгивала, кидаясь на дерево. С пирса донёсся короткий ответный взлай. Тварь захрипела — и вдруг уселась на задние лапы. Сквозь щёлочки между пальцев я видела, что она... смотрит. И, кажется, принюхивается.

— Ну что? Побегали, можно и поговорить?
Голос слаще медового молока. Ромка дрожал и плакал, спрятав лицо в рукав. Я подтянула ноги повыше, стараясь, насколько возможно, отвернуться.
— В молчанку играть будем? Али вспомним о вежливости?

— Много чести, — не удержалась я.
Бестия поцокала языком.
— Таких детей даже красть противно. На что ты, бескультурная, мне сгодишься? Разве, полы мыть? И то надобно иметь понятие об уважении: к домовому, к хате. Дрянь девочка.
Ромка ещё пару раз шмыгнул носом и пробурчал:
— Сестрёнка хорошая.
— Не разговаривай с этой! Скоро сама уйдёт.
— Ну вот! «С этой»! Совершенное неуважение. Я, между прочим, вас старше и мудрее. Мне по статусу подобное выслушивать не полагается. Хотела было предложить отпустить подобру-поздорову...
— А теперь? — я поворачиваюсь к плутовке так быстро, что забываю отвести взгляд. Она смотрит вверх. Пасть раззявлена, с клыков капает. И глаза пустые, будто стеклянные.
— А теперь не могу.

Голос её странно растягивается. Пасть лязгает невпопад словам, как у какой-нибудь носочной куклы.

Из ступора выводит брат, трясущий меня за плечо. Лицо у него опухшее, но я почти не замечаю этого, спешно подтягивая назад сползшую ногу. Поскуливающая от нетерпения лисичка промахивается на ладонь и с хриплым воем падает обратно на листья.
– У-ммм, проклятые! Ладно! Некогда мне тут с вами битый час сидеть, вежливости, как глупых лисят, поучать. Аппетит весь испортили.
– Так уходи!
– И уйду! Если вы меня хорошо похвалите, – она лукаво щурится.
– Держи карман шире. Спрячешься где-нибудь, а мы слезем — тут ты нас и схватишь. Нет для тебя добрых слов, рыжая.

Лисичка заворчала. Негромко.

И повела носом в сторону Ромки.
– Скажешь мне что-нибудь, мальчик?
Очень мне не понравилось, как она подчеркнула это своё «мальчик». Я дёрнула брата за рукав, но Ромка уже совсем успокоился, и в его глазах поселилась надежда.
– Ладно тебе, – шикнул, высвобождая рукав, и неуверенно начал: – Лиса... краса?
– Это правда, шубка у меня знатная, – приосанилась лисичка, – а ещё?
– Кума. Плутовка... Патрикевна? – он явно знал не все запомненные слова. Рыжая бестия внизу покатилась со смеху.
– А как... ох, насмешил! А как ещё меня называют, мальчик?
Ромка изо всех сил пытался припомнить ещё имён для глумливой бесстыдницы.
– Давай немного подскажу, – заботливо протянула она, – «лисичка-...»...
– Сестричка! – просиял Ромка и поднял голову, забывая все предосторожности. Потому что вежливые ребята всегда смотрят на собеседника. – Лисичка-сестричка!

Их глаза встретились. Тварь осклабилась.
– Умница.

– Ну, довольно? – я заслонила брата собой. Тот с усилием моргал, и страх неизвестно отчего снова сдавил виски. – Теперь ты от нас отстанешь?
– Конечно, – промурлыкало существо внизу. – Слово честной лисоньки. Другое дело – отстанете ли от меня вы.
– Что ты?..
Ромка начал меняться. Волосы рыжели, становились гуще. Пушистее. Он съёживался на глазах. В отчаянии по привычке вцепилась пальцами в ворот, стараясь вернуть, задержать, но он просто выскальзывал из одежды. Чиркнули по коре коготки, и рядом с ехидствующей тварью на траву свалился – удивлённый лисёнок. Он потряс головой и тявкнул. Издалека с пирса ответил другой лис.

– Верни его! – слёзы брызнули и потекли по грязным щекам, но ужас перед оскаленной в буйной радости пастью примораживал к ветке.
– Кажется, помимо уважительного отношения тебя не научили держать ухо востро с незнакомцами. И особенно с лисичками. Не сберегла своё сокровище, не доглядела. Я буду ему лучшей сестрой! – воровка в фальшивой застенчивости уткнулась носом в лапы и подмигнула. – Слово честной лисоньки.

Лисичка ещё немного попрыгала вокруг дерева с умоляющей её сквозь рыдания девочкой. А потом схватила в зубы Ромку – и была такова.

Anastasia Kartseva





ПОДБОРКА АФОРИЗМОВ


• Baм помочь или не мешaть?
• ...И oт пoлученных знaний cкончaлcя на меcте
• Ha интеpеcнoй pабoте и cны интеpеcные видишь
• A зoмби здеcь тиxие...
• Бывает тaк, чтo человек и пoрядoчный, и cкpoмный – а вoт не умеет этoго покaзать!
• В Poсcии cейчac вoзможны два ваpиaнтa paзвития сoбытий: HAИХУДШИЙ и МAЛОBЕPOЯТHЫЙ
• Вестеpн – фильм, в кoтopом задумываются тoлько лoшaди.
• Геpoикa нaшиx дней: "И бесплатнo oтряд пoскaкaл нa вpaгa..."
• Гибрид акулы c золотoй pыбкoй: иcпoлняет тpи поcледниx желaния...
• Извините, чтo я гoвоpю, когда вы пеpебиваете.
• Hашедшегo выхoд зaтaптывaют пеpвым...
• Hе cлышны в мoзгу даже шopоxи...
• Пpивет участникaм еcтеcтвеннoгo отбoра!
• Cтapый, oпытный кaмикaдзе.
• Стеpлядь - женщинa c тяжелым хapaктеpoм, но легкoгo пoведения.
• Суть извеcтнoй бacни Кpыловa cоcтoялa-тo в тoм, чтo лишь потеpяв cыp – можнo обpеcти cвoбoду cловa.
• Тaк чacтo cмoтpю телевизоp, что диктopы меня уже узнают.
• Флюгеp был прикoлoчен намеpтвo, и ветеp oбpеченно дул в укaзaннoм нaпрaвлении.
• Хopoшему коту и в декaбpе мapт.
• Xoчешь вcегo и срaзу, a пoлучаешь ничегo и пocтепеннo.
• Я никoгда не мoг пpивести дoмой женщину. Снaчaлa из–зa poдителей, пoтoм из–зa жены.
• Пoзвoнил в дверь, нo былo зaнято...




АДЕЛАИДА


— Ада, — крикнул я, — свари кофе!

Вместо того, чтобы послушно загреметь туркой, она недовольно попросила:

— Не называй меня Ада.

Но всё же отправилась в кухню.

Странные пошли роботы, однако.

— Ада, как тебе новый сезон «Рассказа служанки»?

— Я же просила: не называй меня так! — раздражённо проговорила она. Поправила волосы из канекалона и примирительно произнесла: — Аделаида. Несложно, правда?

— Слишком длинно.

— Люди совсем разучились запоминать, — хмыкнула она. Матово блеснуло полихлорвиниловое веко — совсем как настоящее.

— Ада… Аделаида! Срочно Скорую! Площадь Карнавалов…

— ...Тринадцать, квартира двадцать пять, — подхватила робот. — Я вызвала. Уже. Слышала, как ты звонил маме. Судя по тому, что она описала — просто отравление. Всё будет в порядке. Не переживай.

— Спасибо, Ад… делаида...

Я начал подозревать, что с ней что-то не так, в первый же вечер. Она сразу же начала обращаться ко мне на ты; иногда подкалывала; часто капризничала, когда я ставил её на зарядку. Дальше пошли эти выкрутасы с именем — а ведь по документации универсусам вообще плевать, как их зовут. А потом она интерпретировала мой разговор с мамой и, предупредив мою просьбу, вызвала врача. Я перечитал инструкции и убедился: хикки-роботам такая эмоциональная интерпретация не доступна.

Тогда-то я и решил показать её специалисту.

— Ты оделась?

— Тебе больше нравится синее платье или зелёное?

— Зелёное.

Для робота, призванного стать идеальным компаньоном, вопрос вполне стандартный. Нестандартно вышло, когда Ада появилась из гардеробной в синем.

— Я же сказал, мне больше нравится зелёное.

— А мне — синее, — улыбнулась она и пошла открывать дверь: Вадим, вопреки ожиданиям, явился минута в минуту.

— Привет, привет! — Он кивнул мне, галантно поклонился Аде. — Что там у вас стряслось? Барахлит зарядник?

— Ничего у меня не барахлит, — насторожилась Аделаида.

— Не барахлит, не барахлит, — кивнул я. — Сделай нам кофе.

— Не бережёшь сердце, — вздохнула робот и скрылась за стеклянной дверью кухни.

— Нравная она у тебя, — заметил Вадим, вешая на крючок пальто.

— Вот именно. Даже слишком… Осмотри её, а? Мне кажется, шалит центр эмоций...

— Усыпляй. Посмотрим.

— Боюсь, придётся подождать, пока кончится зарядка. Заикнёшься о выключении — сразу истерика…

Вадим проводил мелькнувший за стеклом силуэт задумчивым взглядом. Пожал плечами.

— Могу попробовать договориться.

— Попробуй… — без особой уверенности кивнул я.

Вадим исчез в кухне, а через пять минут вышла Аделаида, быстро глянула на меня и шепнула, что разрешает себя усыпить. Села в кресло, расстегнула на спине платье, позволила нажать на неприметную стандартную родинку под лопаткой. За несколько секунд, прошедших до того, как она заснула, её зрачки расширились; если бы речь шла о человеке, я бы сказал, что в них мелькнул страх.

— Я быстро, — обнадёжил её Вадим, и Ада уснула, но не закрыла глаза, как делают во сне люди, а бесстрастно уставилась в потолок.

— Ну-те-с, ну-те-с, — забормотал друг, стягивая с её лопаток покрытую канекалоновым пушком кожу, — Что тут у нас… С эмоциями всё в порядке, центр работает. С реакциями тоже всё хорошо. Давай посмотрим центр переосмысления. Ну-те-с… ну-те… Мля, Дима! Крышка сорвана!

— А?..

— Щель. Щёлочка. Клапан пропускает.

— Какой клапан? Попроще можно?

Вадим отстранился от Ады. Хмуро глянул в потолок. Напряжённо спросил:

— Никогда не задумывался, что отличает робота от человека?

— Мысли? Чувства? — глуповато предположил я.

— Мысли и чувства им впаивают на заводе, — ответил друг, опасливо заглядывая в глаза спящей Аделаиде. — Но все эти мысли и чувства — стандартные. Предустановленные. Если роботу сказали, что убивать — это плохо, то он будет считать так до самой утилизации, и ты его не переубедишь. Просто потому, что на центре переосмысления опыта стоит блок. У твоей, — Вадим показал на Аду, — крышка прилегает к клапану неплотно. Она не переосмысляет весь новый опыт, но кое-что просачивается. Кроме того, посмотри, сорвана пломба. Но не срезана, а просто отошла и к тому же исцарапана. Скорее всего, из-за механического воздействия вроде вибрации.

— И как так случилось? — спросил я, чувствуя, как мерзко покалывает кончики пальцев.

— А где ты её брал?

— В «Шёлковой дороге».

— Тогда, может быть, из-за тряски. У нелегальных поставщиков нет фирменных контейнеров с креплениями, вот и возят роботов, как дрова. Случай, конечно, один на миллион. Но…

— И что мне теперь делать?

Вадим пожал плечами. Я растерянно подошёл к Аде, взял кабель, поднёс к спрятанному под волосами порту на шее.

— Погоди, — велел друг. — Ты понимаешь, что это частичное воодушевление? Нужно либо убрать, либо узаконить…

— Убрать? — переспросил я, глядя в бледное, безмятежное, почти человеческое лицо.

— Дим. Это незаконно вообще-то. Блок снимают только у роботов, которые призваны заменить умерших людей. Чтобы они учились вести себя похоже на тех, кого заменяют… А у остальных это нельзя.

— И что делать? Если я не хочу… убирать?

— Подай заявку, что у тебя кто-то умер из близких, и ты хочешь их прототип.

Я присвистнул.

— Сколько та заявка стоит! Я за сто лет не наскребу.

— Тогда не свети её, — кивнув на Аду, посоветовал Вадим. — С собой не води, гостей не зови. Если никто не узнает, ничего и не будет.

— А если узнает?..

— Штраф, — развёл руками Вадим. — И изъятие робота.

— А что мне ей сказать? Когда проснётся?

— Скажи, что пыль почистил на клапане эмоций. Это стандартная процедура, она должна знать…

— Дим.

Я вздрогнул. Ада ещё никогда не звала меня по имени.

Обернулся.

Она лежала в кровати, укрывшись до носа. В свете бра я разглядел припухшие веки, красные щёки, лихорадочно блестящие глаза. Если бы Ада не была роботом, я сказал бы, что она выглядит как самый настоящий прихворнувший человек.

— Что? — как можно мягче спросил я, подкатываясь к ней вместе с креслом.

— Не выключай меня больше.

— Я и не собирался.

— Не выключай, пожалуйста.

— Что такое, Аделаид? Даже если выключить, ты же всё равно проснёшься, как только подключишься к сети.

— Понимаешь, — она приподнялась на локте, поймала мою руку, прижала к щеке, — я испугалась сегодня. Это очень холодно — засыпать. У меня такое чувство… что если отключат, то я уже не включусь.

Я погладил её пальцы, поправил одеяло.

— Никто тебя не отключит. Всё будет хорошо.

— А что сказал твой друг?

— Я же тебе объяснил. Просто почистил пыль на эмоклапане, проверил схемы…

— Нет. Ты не понял. Я имею в виду — что он на самом деле сказал? Я же чувствую, что эмоклапан не трогали. — Аделаида нетерпеливо дёрнула плечом. — Я бы поняла, если бы он что-то чистил.

— Ну… Слушай, ты лучше у него спроси. Мне он именно так сказал.

Ада посмотрела на меня грустно и с обидой.

— Я же даже в выключенном состоянии воспринимаю волны — вы ведь не поставили общую блокаду. Я проснулась и интерпретировала…

Она помолчала, мягко улыбнулась и виновато добавила:

— Я же чувствую, когда обманывают.

Зря я позвал Вадима. Он открыл мне глаза. А может, его действия сделали щель в клапане ещё шире: теперь я отчётливо видел, как Аделаида меняется, становится всё умнее, всё человечней. Она жадно вбирала и интерпретировала новый опыт, всё меньше походя на сошедший с конвейера прототип, всё больше напоминая индивидуально настроенного антропоморфа.

Совет не показывать её людям плохо сочетался с целью, для которой я приобрёл Аду. Для покупки — пусть даже в «Шёлковой дороге», — мне пришлось влезть в долги, и теперь нужно было отдавать кредит, жить самому, содержать робота… Отказаться от работы выглядело немыслимым. Так что я продолжал шить шмотки, а Ада каждый день выходила на подиум, чтобы вертеться перед экспертами и позировать фотографам, клепавшим объёмные натуры для виар-шопов.

Сказать, что я жалел о её покупке — соврать. Своя модель — это настоящая роскошь: пропорции, которые можно подкрутить в соответствии с продукцией, походка, которую можно скорректировать в зависимости от подиума, коллекции и предпочтений жюри, безлимитные примерки и возможность перенастраивать внешность без страха испортить арендованного робота. Кроме того, она была нужна мне для Недели робомоды. Если меня заметят, пойдёт уже совсем другая история: не придётся выбивать заказы, выискивать жильё по дешёвке, обходиться стандартными материалами... Я получу допуск к цифровой материи, если повезёт — возьму заказ на разработку моделей для конвейера… А это уже совсем другие деньги! Совсем другие перспективы...

От мечтаний разморило; я чуть не проглотил зажатую во рту булавку и спустился с небес на землю.

Чтобы всё получилось, предстояло пахать и пахать.

Я готовил коллекцию для Недели робомоды ночами — Аде было хоть бы хны, а я жёстко недосыпал, но желание пробиться перевешивало всё. Тем более, на первых порах мы с ней сработались просто отлично. Я смог творить почти круглосуточно, подновил и выставил на продажу старые коллекции — на подтюненной Аде даже прошлогодние шмотки выглядели вызывающе аппетитно. К концу квартала почти выплатил кредит, купил ей мощный зарядный блок, мы слетали в Египет. Дальше пошло ещё круче. А потом… Потом и проявилась её нравность.

Впрочем, я оказался нравен не меньше, в один из вечеров подумав, что мне совсем не хочется, чтобы Ада выходила на подиум. От мысли, что на неё вновь будут пялиться жюри, спонсоры, эксперты и — в отдалении — толпы чужих мужиков, — подкатывала тошнота.

Я тряхнул руками и выругался. Ада ойкнула: я случайно уколол её иголкой.

— Прости!

— Задумался?

— Ага...

Я посмотрел, как она глядится в зеркало, как трогает подшитый низ платья, ощупывая ткань длинными загорелыми пальцами. Решил, что Неделю робомоды мы отработаем на двести процентов.

А потом заляжем на дно.

В понедельник отгремело оглушительное открытие. Салют, фонтаны шампанского (Ада попробовала, но сказала, что ей не понравилось), фуршет, блеск чужих коллекций… Я рассматривал их с замиранием сердца: изучал фактуру, швы, покрой, лекала. Раньше я мог разглядывать шмотки только на экране, но в этом году у меня появился робот, и я наконец купил билет: дизайнеров пускали на выставки только в паре с моделями.

Вторник и среду я не отрывал взгляда от подиума: шли коллекции корифеев. Ада дёргала меня, звала в кафетерий, в зону интерактива, просилась познакомиться с другими моделями, но я отмахивался, заставляя её сидеть рядом. На субботу был назначен наш выход, и я страшно нервничал, что с ней что-то произойдёт. Подпортить чужую модель — на таких мероприятиях это считалось едва ли не хорошим тоном.

Весь четверг я подшивал, подгонял, перекраивал и наводил лоск на свою собственную коллекцию. Аделаида нервничала: видимо, моё лихорадочное состояние передалось и ей. К вечеру мы заказали таксокар и повезли коллекцию в павильон. Зашли со служебного входа: с парадного, из-за репортёров и гостей, было не пробиться. Я миновал турникет; держа на весу бесценный вакуумный пакет со сжатой одеждой, прошёл уже десяток шагов, когда услышал сзади испуганное и беспомощное:

— Дима!..

Оглянулся. Ада растерянно стояла перед турникетом, такая красивая, непорочная и яркая в дерзком неоновом свете — а за локоть её держал дубина-охранник.

— Просрочена лицензия, — скрипуче заявил он.

Я запрокинул голову, выругался про себя, сжал бы кулаки, если бы руки были свободны. Как некстати! А ведь говорил себе, что нужно проверить… Лицензия действовала год и активировалась на следующий день после покупки робота. Но мастера «Шёлковой дороги» часто проводили оживление по лицензии другого робота — уже списанного, но ещё не утилизированного. Ада оказалась не исключением...

— Просрочена лицензия, — повторил охранник.

На робота было жалко смотреть.

— Это я виновата… — всхлипнула Ада, забиваясь в угол таксокара.

— Да при чём тут ты, — буркнул я. — Я же хозяин… Нужно было позаботиться.

— Я могла напомнить… Забыла…

Нормальные хикки-роботы о таких вещах не забывают — что ещё раз доказывало, что Ада — ненормальна.

«Не свети её» — вспомнил я слова Вадима. Потом вспомнил, какой гонорар полагался за выступление на Неделе робомоды. Вспомнил, какие открывались перспективы.

Живут же люди с роботами-нелегалами. Как-то решают проблемы с лицензией. Не я первый, не я последний.

— Аделаида.

Она вскинула голову; в глазах вспыхнули огоньки проносившейся мимо ночной столицы.

— Собери свои документы. И запиши меня в МФЦ на завтра. На самый поздний слот.

— Добрый день. Мне нужно обновить документы на замещающего робота.

— По утере или по графику?

— По графику.

Я протянул в окошко папку с бумагами Аделаиды, мысленно повторяя легенду.

Если верить статистике, вечером пятницы служащие бывают не очень расторопны и не слишком внимательно всматриваются в документы. Но, увы, мне попалась служащая иного сорта. Несмотря на то, что её коллеги в соседних окошках уже гремели стульями и натягивали плащи, она помахала моей папкой и воззрилась не без сомнения:

— Это не замещающий робот.

— О, извините… У меня их два, один замещающий и один хикки. Видимо, перепутал… Прошу прощения.

Я протянул руку, но служащая не спешила отдавать папку.

— Вы в курсе, что лицензия на… — она быстро глянула в паспорт и снова воззрилась на меня: — Аделаиду просрочена?

— М-м… возможно. Я займусь этим, — пообещал, берясь за уголок папки.

— Вы знаете, что владение роботом без лицензии влечёт за собой административную ответственность?

— Да, да. Прощу прощения. Я займусь этим завтра же… Вернее, в понедельник, с самого утра.

Служащая резко дёрнула на себя папку и бросила паспорт Аделаиды на сканер.

— Я поставлю вас на контроль.

— М-м… Мы можем обойтись без этого? — улыбаясь самой очаровательной улыбкой, про которую Ада говорила — лорд, — спросил я.

Внутри медленными, ледяными пузырьками надувалась паника.

Можно было перегнуться через барьер окошка, дотянуться до паспорта, схватить папку и убежать. Но индекс Ады уже мерцал на мониторе. Побег означал бы мгновенный приговор.

Кляня себя за то, что позарился на гонорар за Неделю робомоды и вообще пошёл в МФЦ, я отчаянно повторил:

— Мы можем обойтись без этого? Мой второй робот… Он замещает маму… Я… В последнее время я был слишком подавлен, выпустил из виду продление лицензии…

— Сочувствую, — железным тоном ответила тётка, снимая паспорт со сканера и наконец отдавая мне документы. — Ждём вас с Аделаидой в понедельник для постановки на лицензионный учёт. Перед процедурой рекомендуется провести откат к заводским настройкам.

— Зачем? — похолодев, спросил я.

— Перед продлением лицензии хикки-роботов возвращают к стандартным параметрам. Лучше заранее сделать это дома — потратите меньше времени здесь.

Я вышел из МФЦ, ничего не видя перед собой. Чуть не навернулся со ступеней. Солнце жгло, раскалённым шаром вертясь в зените.

— Аделаид, я задержусь. Разбери почту и отмени все заказы на завтра.

— Да, конечно, — чуть запыхавшись, ответила Ада. Я слышал стук, шорохи и шкворчание — очевидно, она готовила обед. — Ты надолго?

— Час-два.

— Как раз дойдёт запеканка. Ой! Молоко убегает… Отключаюсь!

Я представил, как она машет полотенцем, выгоняя из кухни запах гари, нервно улыбнулся и набрал Вадима.

— Слушай… Ты говорил, у тебя знакомый полиграфист. Сможет он подсобить с бумагами? Да… Просто отпечатать. Так, чтоб неотличимо от оригиналов. Да хоть сколько… Наскребу. Хорошо. Еду.

День давно перевалил за половину. Пронзительно, весенне щебетали птицы. Я вышел из мрачного подвальчика типографии и снова набрал Вадима.

— Ничего не вышло. У твоего друга нет светокраски для штампов.

— Жаль, — после паузы ответил друг.

— Поеду туда, где покупал Аду, — медленно, больше себе, чем ему, сказал я. — Поищу пустые готовые лицензии.

— У тебя есть с собой электрошокер хотя бы? Без него туда лучше не суйся.

— Спасибо за науку...

Я набрал Аделаиду. С языка почти сорвалось: закажи электрошокер на угол Николямской и Синего шоссе. Но в последний момент, побоявшись напугать её, я выпалил:

— Привет! Прости, всё ещё задерживаюсь. Сможешь зарядиться без меня?

— Да, конечно, — растерянно ответила Ада. — Запеканка остыла уже…

— Прости. Спешу, как могу.

День катился к вечеру, под палатками и пыльными козырьками киосков уже сгущалась мгла. Я шагал, минуя шопы, подпольные казино, цветочные лавки, лотки с масками и искусственными частями — для людей и роботов. Из кабаре с окнами в пол неслась сладкая, густая волна музыки и ароматов. Боясь прилипнуть, я поскорей проскочил мимо, но всё же не смог не задержать глаз на сцене за стеклом: снаружи к стене прибило грязь, огрызки и месиво брошюр, зато внутри сверкали огни, и девушки в блестящих диадемах и нарядах из перьев танцевали канкан. Их руки, ноги, павлиньи хвосты и разукрашенные лица мелькали так быстро, что было не различить, роботы это или люди.

Я встряхнулся. Краем глаза заметил позади двух типов в тёмных толстовках. Они шли за мной от самого входа на рынок; может, и не зря Вадим посоветовал шокер.

Я аккуратно повращал в карманах кулаки, повертел головой, разминая шею — и с облегчением заметил на углу кабаре нужный символ. В минувшие два часа мне понадобилось пять звонков и два крупных перевода со счёта на счёт, чтобы узнать, как он выглядит.

Уже не думая о мрачных парнях, я свернул в проулок. Пробрался в тесный, похожий на душную теплицу шоп, закашлялся от привкуса специй и, жмурясь от сияния мелких кристаллов, заявил бледному, с раскосыми глазами продавцу:

— Мне нужна лицензия на робота. Такая, чтобы не отличить от настоящей.

— Нет такого. Цьветы продаём. Цьветочки только. Вербена, джусай, кровохлёбка. Цьветочки, нет лисензий.

Я хлопнул себя по лбу. Идиот.

— Я от Вениамина Каверина.

Чувствуя себя дурак дураком, процитировал:

— Последняя минута тишины — выходит в город поезд из депо...

— Вперёд! В зелёный шум, в еловый вой! — подхватил продавец тут же разулыбался, кивая мне, выставляя на прилавок плошку с орехами и дымящуюся чашку: — Пей! Ешь! Отдыхай! Предоставь всё мастеру Си!

Он шлёпнул на дверь табличку «Занят» и скрылся за звенящими занавесками из янтарных бус. Я упал в продавленное кресло в уголке; не глядя, влил в себя тёплое пойло. Впервые с тех пор, как Вадим сказал, что Ада незаконна, я почувствовал себя чуть спокойней.

— Для хороших друзей — что угодно! — щебетал продавец, грохоча и копаясь. — Мастер Си — мастер на все руки... Лисензия, сертификат, архивировать, память восстановить…

Я достал телефон, чтобы набрать Аделаиде, но мастер Си, дополнительные глаза которого, вероятно, были вмонтированы в прилавок, крикнул:

— Тут не ловить. Тут всё перекрываеть, по всему рынку...

— Аделаид.

— Дима? Дима, где ты? Пытаюсь до тебя дозвониться, ты не берёшь...

— Аделаид. Я тебе всё объясню. Я уже совсем скоро поеду домой. Совсем скоро.

— Дима… Я видела, ты заказывал электрошокер. Где ты?

Голос Ады звенел. Я вдохнул и постарался ответить как можно спокойней:

— Милая. Закрой двери на ночь. На звонки не отвечай. Я тебе всё объясню. Тебе ничего не угрожает, но просто, на всякий случай, поставь ночную защиту… Как обычно. Я скоро буду. Жди.

Я вошёл в наш холл, когда темнота уже напиталась мерзкой, опасной чернильной дымкой. Щёлкнула дверь, и Аделаида выскочила навстречу — босая, в одной ночной сорочке.

— Я же велел закрыться на все замки…

Ада, не отвечая, бросилась ко мне и прижалась, вся дрожа.

— Ну что ты... ну чего… Со мной ведь всё хорошо...

— Ты был на катийском рынке… Я послала проверить… Несертифицированный шоп… Я не нашла никакой информации!

— Так те парни были твои соглядатаи?

— Разве можно ходить в такие места одному? — прошептала Ада, и я впервые увидел в глазах робота слёзы. Я знал, их экзокринная система почти неотличима от людской, но… Просто как-то не доводилось раньше.

— Пойдём. Пойдём домой. Я тебя уложу, выпью чаю… И мне надо будет ещё раз уйти.

— Ты обещал объяснить всё, — цепляясь за меня, нервно потребовала Ада.

— Да… да. Только налей чаю, я тебя умоляю. Просто с ног валюсь…

Час спустя пришло сообщение от мастера Си: лицензия готова. Я съел полпротивня холодной запеканки, выпил чашку сладкого кофе и поставил Аду заряжаться — без меня она не смогла толком выставить настройки, и теперь, хоть и подняла заряд, маялась головной болью.

— А ещё двоится в глазах, — пожаловалась робот.

Я никогда не встречал такого синдрома неверной зарядки. Со страхом подумал, что, может быть, это ещё одно последствие катийской сборки. Даже если мне удастся отстоять Аду… Что будет дальше, что вылезет ещё? Сможет ли она вообще нормально функционировать — через месяц, через год? Через десять лет?..

Я уложил Аделаиду и несколько минут сидел рядом, гладя её по руке.

— Когда Вадим проверял твои схемы, она обнаружил… мелкую поломку. Это ерунда, но лучше починить. Если делать это через МФЦ, уйдёт уйма времени, плюс налоги, плюс экспертизы… Я не хочу трепать тебе нервы, вот и купил нужную деталь через друзей. Это заняло чуть больше времени, чем я думал. Но всё уже готово. Мне осталось только съездить забрать. Ты потерпишь? Сейчас я уйду, но к утру уже буду дома.

Аделаида послушно, встревоженно кивнула. На прощание, заглядывая в глаза, спросила:

— Ты ведь осторожен, правда? Ты ведь знаешь, что за шопами, где нелегально торгуют деталями, следят соцслужбы?..

Я кивнул, быстро чмокнул её в щёку.

— Всё хорошо. Успокойся. Всё будет хорошо.

Только выйдя из подъезда, я понял, как нелепо прозвучала эта фраза: «я не хочу трепать тебе нервы». Я как будто забыл, что говорю с роботом.

Мы проскочили по нижней магистрали до первых пробок, и я действительно вернулся домой ещё под утро. Вадим сунул мне антипохмельное и, бормоча, убрался обратно в салон таксокара. Я сжал блистер. Стараясь не делать резких движений, начал медленно подниматься.

...В последние пять часов мне повезло трижды: во-первых, я всё-таки заполучил лицензию на Аду; мне пообещали, что утром её индекс пропадёт с особого учёта. Во-вторых, со мной поехал Вадим: лазерные инструменты для нейронок в ночных лавочках катийского рынка стоили куда дешевле, чем у официальных дилеров. В-третьих, когда на рынок нагрянул патруль, друг сообразил заскочить в кабаре и затянул меня следом — так мы отделались всего лишь штрафом за посещение запрещённого места.

Как только патрульные вышли из прокуренного, пропахшего благовониями зала, я дёрнулся следом, но Вадим крепко взял меня за локоть и процедил:

— Они сейчас второй волной пойдут по улице. Надо выждать… Спокойно!

Он с силой усадил меня на глубокий бархатный диванчик. Музыка наяривала вовсю, голоса и грохот каблуков по сцене сливались в плотный, бьющий по ушам гул.

— У меня Ада одна дома…

— Да что ей будет!

— Её индекс на контроле…

— Его снимут утром. Никто не придёт за роботом ночью в субботу. А если ты сейчас высунешься и рванёшь домой — живо накроют! Пойдём лучше, раз уж огребли, насладимся.

— А разве кабаре не закроют?

— С луны свалился, — вздохнул друг, скользя взглядом по стёклышкам барной стойки. — Если закроют, где будет отдыхать доблестный патруль?

Шла оперетка: тринадцать разукрашенных девиц прыгали на полукруглой сцене, и каждый раз выходило так, что хотя бы одна из них загораживала пышным хвостом середину. Костюмы были те самые, что я видел днём — пёстрые, блестящие, вызывающие.

К нам подошёл официант; в пальцах сам собой очутился бокал — я не понял, с чем; какая-то зеленоватая жидкость. На вкус она напомнила пойло мастера Си, но ударила в голову куда ловчее. Ещё некоторое время я думал об Аделаиде, об индексах, о замещающих роботах, щелях и клапанах… А потом всё внутри взорвалось, заискрилось, и мне стало интересно только одно: что же спрятано в центре сцены?

— Я доктор… Я роботовый доктор… — попадая в мотив, но совершенно мимо слов затянул Вадим.

— Они так бережно закрывают середину. Там что-то есть?

— Я доктор… доктор…

— Ну… на сцене? В серединке?

— Я доктор…

— Ты пьяница!

— Я доктор…

Всё мельтешило, тряслось, рябило. Тёмный неоновый зал заваливался на бок; глотку забивал густой, мылкий и горячий дух, сквозь который пробивались нотки пива. Пустой бокал в моей руке сменился полным.

— Что спрятано на сцене? — заплетающимся языком спросил я у официанта. — Жемчужина спрятана?.. За хвостами?..

— Тум-ц-бара-бум-ц! — зарядили барабаны.

— Мсье о жемчужине балета? Вы увидите всё в конце представления.

Так это у них балет?.. Вот как…

Конца представления я не дождался. Бокал наполнился снова, и сквозь цветное марево мне подмигнула одна из танцовщиц. Что же всё-таки спрятано у них на сцене, что за такая жемчужина, успел подумать я и провалился в душистую жаркую пелену — до самого рассвета.

...После искусственных розовых лепестков, блеска и тошнотворной сладости своды подъезда окатили приятной прохладой. Я медленно выдохнул из себя все эти пайетки, перья, гирлянды, запах разгорячённых тел — и нажал на кнопку звонка. Она отозвалась глухим резиновым чпоком: электричества не было.

Я дёрнул дверь. Она отошла легко, с привычным коротким шорохом. Внутри стояла тишина.

— Ада?

Молчание.

— Аделаида?

Сквозняк подогнал к моим ногам бумажку. Я нагнулся, поднял…

«Опечатано. Патруль Эмска».

«Ты ведь осторожен, правда? Ты ведь знаешь, что за шопами, где нелегально торгуют деталями, следят соцслужбы?..»

Они всё-таки заподозрили что-то.

Они пришли.

Они пришли, а у Ады была просроченная лицензия.

А меня не было.

— Царапины, — глядя в пол, проговорил Вадим. — Забирали наскоро, выключили и поволокли. Если бы она ушла сама, царапин бы не было.

— А если бы я был дома?

— Забрали бы вместе с тобой. Было бы хуже. А так только повестка придёт.

— А Ада?..

— Выдадут новую.

— В смысле?

— Если робот портится, его забирают на утилизацию, а владельцу выдают заводской экземпляр. Ты проверь гарантийные документы. Там должно быть указано.

...Новую Аду привезли, как только я уплатил штраф за содержание робота без лицензии. Уж это точно был настоящий сертифицированный робот прямиком с конвейера: ни скола, ни трещинки. Прекрасная молодая женщина. Спокойная, бестревожная. Словно глубоко спящая — или недавно умершая.

Копия моей Ады.

Пока я усаживал её в кресле, пока подключал на зарядку, пока снимал гарантийные пломбы на шее и за ушами, — билась ужасающая, оглушающая надежда: а вдруг всё-таки она. Ада. А вдруг всё-таки откроет глаза и скажет: не зови меня так. Зови меня Аделаида...

Она открыла глаза, и оказалось, что они не синие — ярко-голубые. Такие бывают у роботов, только-только сошедших с ленты.

— Добрый день, — поздоровалась она, выпрямляясь. — Меня зовут Аде… Аде…

Робот закашлялась. Я хотел похлопать её по спине, но она покачала головой, справилась с кашлем и сипло договорила:

— Аделаида. Проблемы с речевым аппаратом. Это пройдёт. Пожалуйста, загрузите ваше расписание и мои рабочие обязанности.

От неё пахло заводом: свежим пластиком и стандартным парфюмом.

Меня пробрала дрожь. Я дёрнул шнур и вытащил его из розетки. Аделаида-два медленно, совсем как человек, закрыла глаза. Аделаида-один тихонько попросила из глубин памяти:

— Не выключай меня больше. Это очень холодно — засыпать. У меня такое чувство… что... если отключат, я уже не включусь.

Я взял кредит и отправился по промышленным полисам — по всем пунктам, куда роботов сдавали на ребут. Еутов, Оролёв, Осад, Алашиха. Кхимки, Нитищи, Юберцы… На втором десятке я сбился со счёта. Перед глазами плясали приёмные пункты и офисные конурки при цехах, голова гудела от грохота конвейеров, проникающего сквозь заслоны и стены. Бесконечной лентой убегала и убегала дорога...

— Сдалась она тебе? — в который раз спрашивал Вадим, нежно-салатовый от тряски. Мы исколесили всё Подэмсковье, но даже с его служебным пропуском всё было безрезультатно. От Ады не было и следа.

Оставался последний пункт. В который нас не пустили — закрыто на перезапуск линии.

— Она тут, — заявил я.

От голода и долгой езды потряхивало. Я не был уверен, что говорю именно то, что думаю. Я уже сам не понимал, куда мы приехали и зачем. Огромные металлические ворота, блестящие на солнце; упёршийся в них путь. Расплавленный асфальт под колёсами, палящий полдень и пустота, пустота, пустота...

— Значит, её просто ещё не сдали. Или уже ребутнули. Дима. Ты пойми… Шанс, что мы её найдём, что успеем перехватить до сброса настроек... Зачем она тебе? Давай я помогу собрать денег, купишь нормального замещающего робота. Помогу тебе его подстроить по-своему… Дима!

— Вот ты зачем со мной едешь? — вцепившись в руль, спросил я.

— Ты мой друг.

— Друг?..

— Безусловно. А она-то чего тебе далась?

— Безусловно, — пробормотал я и вжал педаль.

Вадим замолчал. Некоторое время он смотрел в окно — как проносились мимо трубы, градирни и стоянки, как мелькали, сходясь и расходясь, провода. Наконец повернулся ко мне. Велел:

— Сверни на нижнюю магистраль.

— Зачем?

— Поедем на катийский рынок.

— Опять?..

— Ты не в себе. Выпьем, расслабимся.

— Выпить можно и в другом месте.

— Поехали-поехали…

Я не заметил, как мы очутились в знакомом узком зале. В ладонь мягкой прохладой лёг круглый изумрудный бокал. Официант предупредительно склонился, ожидая, какую выпивку я предпочту сегодня.

Жалюзи глушили свет, под низким потолком стоял сумрак, и со сцены снова неслась знакомая едкая оперетка. Снова мелькали пушистые павлиньи хвосты, розовые перья, обтянутые капроном ляжки...

Я залпом опустошил бокал и махнул, требуя ещё. Танцовщицы всё ускоряли темп, в какой-то миг сцена напомнила мне карусель — увешанная огнями, вечно в движении, в скольжении и сиянии, без финала, без цели…

Я пил и пил. Окружающее давно потеряло фокус, вокруг плавали благостные цветные пятна, и единственное, что омрачало мир, — та тянущая пустота внутри, которую не заглушали ни таблетки, ни снеки, ни бокалы «Изумрудного дракона».

Вадим мычал, то и дело подталкивая меня в бок. Я подумал, что ещё чуть-чуть — и я тоже завою «я доктор», не попадая в музыку и слова. Может быть, этого мне и надо.

В тот миг, когда я решил, что упьюсь вконец, Вадим дёрнулся и въехал мне локтем под рёбра; грянул оркестр, выпитое рванулось наружу, я вскочил, и перья на сцене наконец разошлись, открывая моему взору…

Аделаиду.

Хмель слетел в момент. Это точно была моя Ада: я видел это по синим блестящим глазам, по ямочке у локтя, по тому, как она вздёргивала губу. Она двигалась в танце совсем так же, как кружилась перед зеркалом, когда я примерял на неё новые наряды. Она улыбалась, глядя прямо на меня, и не узнавала.

— Ада! Это Аделаида! — закричал я, тряся Вадима.

— Я доктор, — нудил он, падая на пол. Я бил его по щекам, плескал что-то в лицо…

— Эй, доктор! Проснись!

К нему уже бежали официанты — поднять, оттащить туда, где пьяный клиент протрезвеет, не смущая других посетителей…

На сцене творилась фантасмагория: гремел оркестр, яростно грохотали барабаны, сверкали прожектора, рассыпался мелкий блестящий бисер. Я ловил взгляд Ады, и внутри шипело и жгло, словно проглотил кислоты.

— Официант! — яростно щёлкая пальцами, завопил я. — Официант! Кто тут отвечает за девочек? Мне понравилась танцовщица… Вон та… В центре, синеглазая!

— Это очень дорогая услугу, мсье, — прокричал официант, перекрывая музыку. — Вы должны обговорить это с хозяином заведения.

— Ведите мне к нему! — рявкнул я, хватая парня за накрахмаленный рукав. — Сейчас же! Любые деньги! Ну!

Вадим откатился от дивана, шлёпнул кулаками по коленям и бросил:

— Подтёрто начисто.

— Вадик. Ты же мастер, — дрожащим, льстивым голосом просипел я. — Ты же купил эти свои нейронные инструменты. Ты наверняка можешь… Если не целиком, то хотя бы частично… Вадик...

Я говорил, говорил, но по его лицу видел — бессмысленно.

— Щель в клапане запустила процедуру воодушевления. А ребут прервал её, и это сбило все настройки, затронуло архивационные центры. Дим… Ничего не осталось. Я не в силах вернуть ей память.

— Но…

— Я ничего не могу сделать. Прости.

Я проглотил противную горечь в горле — выпивка, блевотина, пыль. Голова кружилась. Ада лежала на диване — бесчувственная и безмятежная.

— Дим. Дима, — звали меня из далёкого далёка. — Нельзя зацикливаться. Это всего лишь робот. Я посмотрю сертификаты, попробую подобрать тебе что-то похожее. Заранее заархивируем память, чтобы больше так не вышло...

«Для хороших друзей — что угодно! Лисензия, сертификат, архивировать, память восстановить…» — как сквозь туман, вспомнил я.

Пошатываясь, встал. Посмотрел на друга мутными, опухшими глазами.

— Заводи свой драндулет. Едем к мастеру Си.

— Тяжёлый, тяжёлый кукьла, — бормотал Си, укладывая Аду на кушетку. Заряд был полным, но он не велел включать её до конца процедуры. — Как чисто всё соскоблено… Можеть получиться, а можеть не получиться…

— Любые деньги, — механически, в который раз повторил я.

— Двиньтесь, — велел мастер, натягивая на голову ремешок с моноклем и раскладывая по салфетке приборы. — И не лезьте под руку… и не шепчите… Отойдите…

— Я… сяду с другой стороны…

Ноги не держали; я едва-едва обошёл кушетку и плюхнулся на колени напротив Си. Между нами лежала Аделаида. Мастер поднял ей веки:

— Это чтобы следить за импульсами, — объяснил он, надевая перчатки.

У меня мелко тряслось, крутило внутри. Слабость грозила раздавить, распластать, как крохотного клопа под белым небом.

Я сидел, держа её за руку. По ногам бил мощный сквозняк. Аделаида молча, бесстрастно смотрела в белый потолок.

Мастер Си изобразил лицом сложное движение, воздел руки к потолку, словно напоминая, что можеть получиться, а можеть не получиться. И сказал мягким, картавым голосом:

— Приступимь.

© Дарина Стрельченко





ЧУДИК


Жена называла его — Чудик. Иногда ласково.

Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории — мелкие, впрочем, но досадные.

Вот эпизоды одной его поездки.

Получил отпуск, решил съездить к брату на Урал: лет двенадцать не виделись.

— А где блесна такая… на-подвид битюря?!- орал Чудик из кладовой.

— Я откуда знаю?

— Да вот же все тут лежали!- Чудик пытался строго смотреть круглыми иссиня-белыми глазами.- Все тут, а этой, видите ли, нету.

— На битюря похожая?

— Ну, щучья.

— Я ее, видно, зажарила по ошибке.

Чудик некоторое время молчал.

— Ну, и как?

— Что?

— Вкусная? Ха-ха-ха!..- Он совсем не умел острить, но ему ужасно хотелось.- Зубки-то целые? Она ж — дюралевая!..

…Долго собирались — до полуночи.

А рано утром Чудик шагал с чемоданом по селу.

— На Урал! На Урал!- отвечал он на вопрос: куда это он собрался?- Проветриться надо!- При этом круглое мясистое лицо его, круглые глаза выражали в высшей степени плевое отношение к дальним дорогам — они его не пугали.- На Урал!

Но до Урала было еще далеко.

Пока что он благополучно доехал до районного города, где предстояло ему взять билет и сесть на поезд.

Времени оставалось много. Чудик решил пока накупить подарков племяшам — конфет, пряников… Зашел в продовольственный магазин, пристроился в очередь. Впереди него стоял мужчина в шляпе, а впереди шляпы — полная женщина с крашеными губами. Женщина негромко, быстро, горячо говорила шляпе:

— Представляете, насколько надо быть грубым, бестактным человеком! У него склероз, хорошо, у него уже семь лет склероз, однако никто не предлагал ему уходить на пенсию. А этот — без году неделя руководит коллективом — и уже: «Может, вам, Александр Семеныч, лучше на пенсию?» Нах-хал!

Шляпа поддакивала.

— Да, да… Они такие теперь. Подумаешь, склероз. А Сумбатыч?.. Тоже последнее время текст не держал. А эта, как ее?..

Чудик уважал городских людей. Не всех, правда: хулиганов и продавцов не уважал. Побаивался.

Подошла его очередь. Он купил конфет, пряников, три плитки шоколада. И отошел в сторонку, чтобы уложить все в чемодан. Раскрыл чемодан на полу, стал укладывать… Что-то глянул на полу-то, а у прилавка, где очередь, лежит в ногах у людей пятидесятирублевая бумажка. Этакая зеленая дурочка, лежит себе, никто ее не видит. Чудик даже задрожал от радости, глаза загорелись. Второпях, чтоб его не опередил кто-нибудь, стал быстро соображать, как бы повеселее, поостроумнее сказать этим, в очереди, про бумажку.

— Хорошо живете, граждане!- сказал он громко и весело.

На него оглянулись.

— У нас, например, такими бумажками не швыряются.

Тут все немного поволновались. Это ведь не тройка, не пятерка — пятьдесят рублей, полмесяца работать надо. А хозяина бумажки — нет.

«Наверно, тот, в шляпе»,-догадался Чудик.

Решили положить бумажку на видное место на прилавке.

— Сейчас прибежит кто-нибудь,- сказала продавщица.

Чудик вышел из магазина в приятнейшем расположении духа. Все думал, как это у него легко, весело получилось: «У нас, например, такими бумажками, не швыряются!» Вдруг его точно жаром всего обдало: он вспомнил, что точно такую бумажку и еще двадцатипятирублевую ему дали в сберкассе дома. Двадцатипятирублевую он сейчас разменял, пятидесятирублевая должна быть в кармане… Сунулся в карман — нету. Туда-сюда — нету.

— Моя была бумажка-то!- громко сказал Чудик.- Мать твою так-то!.. Моя бумажка-то.

Под сердцем даже как-то зазвенело от горя. Первый порыв был пойти и сказать: «Граждане, моя бумажка-то Я их две получил в сберкассе — одну двадцатипятирублевую, другую полусотельную. Одну, двадцатипятирублевую, сейчас разменял, а другой — нету». Но только он представил, как он огорошит всех этим своим заявлением, как подумают многие «Конечно, раз хозяина не нашлось, он и решил прикарманить». Нет, не пересилить себя — не протянуть руку за проклятой бумажкой. Могут еще и не отдать.

— Да почему же я такой есть-то?- вслух горько рассуждал Чудик.- Что теперь делать?..

Надо было возвращаться домой.

Подошел к магазину, хотел хоть издали посмотреть на бумажку, постоял у входа… И не вошел. Совсем больно станет. Сердце может не выдержать.

Ехал в автобусе и негромко ругался — набирался духу предстояло объяснение с женой.

Сняли с книжки еще пятьдесят рублей

Чудик, убитый своим ничтожеством, которое ему опять разъясняла жена (она даже пару раз стукнула его шумовкой по голове), ехал в поезде. Но постепенно горечь проходила. Мелькали за окном леса, перелески, деревеньки… Входили и выходили разные люди, рассказывались разные истории. Чудик тоже одну рассказал какому-то интеллигентному товарищу, когда стояли в тамбуре, курили.

— У нас в соседней деревне один дурак тоже… Схватил головешку — и за матерью. Пьяный. Она бежит от него и кричит. «Руки, кричит, руки-то не обожги, сынок!» О нем же и заботится… А он прет, пьяная харя. На мать. Представляете, каким надо быть грубым, бестактным…

— Сами придумали?- строго спросил интеллигентный товарищ, глядя на Чудика поверх очков.

— Зачем?- не понял тот.- У нас за рекой, деревня Раменское…

Интеллигентный товарищ отвернулся к окну и больше не говорил.

После поезда Чудику надо было еще лететь местным самолетом полтора часа. Он когда-то летал разок. Давно. Садился в самолет не без робости. «Неужели в нем за полтора часа ни один винтик не испортится!»- думал. Потом — ничего, осмелел. Попытался даже заговорить с соседом, но тот читал газету, и так ему было интересно, что там, в газете, что уж послушать живого человека ему не хотелось. А Чудик хотел выяснить вот что он слышал, что в самолетах дают поесть. А что-то не несли. Ему очень хотелось поесть в самолете — ради любопытства

«Зажилили»,- решил он.

Стал смотреть вниз. Горы облаков внизу. Чудик почему-то не мог определенно сказать: красиво это или нет? А кругом говорили, что «ах, какая красота!». Он только ощутил вдруг глупейшее желание — упасть в них, в облака, как в вату. Еще он подумал. «Почему же я не удивляюсь? Ведь подо мной чуть ли не пять километров». Мысленно отмерил эти пять километров на земле, поставил их «на попа» — чтоб удивиться, и не удивился.

— Вот человек!.. Придумал же,- сказал он соседу. Тот посмотрел на него, ничего не сказал, зашуршал опять газетой.

— Пристегнитесь ремнями!- сказала миловидная молодая женщина.- Идем на посадку.

Чудик послушно застегнул ремень. А сосед — ноль внимания. Чудик осторожно тронул его.

— Велят ремень застегнуть.

— Ничего,- сказал сосед Отложил газету, откинулся на спинку сиденья и сказал, словно вспоминая что-то:- Дети — цветы жизни, их надо сажать головками вниз.

— Как это?- не понял Чудик.

Читатель громко засмеялся и больше не стал говорить.

Быстро стали снижаться. Вот уже земля — рукой подать, стремительно летит назад. А толчка все нет. Как потом объяснили знающие люди, летчик «промазал». Наконец толчок, и всех начинает так швырять, что послышался зубовный стук и скрежет. Это читатель с газетой сорвался с места, боднул Чудика лысой головой, потом приложился к иллюминатору, потом очутился на полу. За все это время он не издал ни одного звука. И все вокруг тоже молчали — это поразило Чудика. Он тоже молчал. Стали. Первые, кто опомнился, глянули в иллюминаторы и обнаружили, что самолет — на картофельном поле. Из пилотской кабины вышел мрачноватый летчик и пошел к выходу. Кто-то осторожно спросил его.

— Мы, кажется, в картошку сели?

— Что, сами не видите,- ответил летчик.

Страх схлынул, и наиболее веселые уже пробовали робко острить.

Лысый читатель искал свою искусственную челюсть. Чудик отстегнул ремень и тоже стал искать.

— Эта?!- радостно воскликнул он, И подал.

У читателя даже лысина побагровела.

— Почему обязательно надо руками трогать?- закричал он шепеляво.

Чудик растерялся.

— А чем же?..

— Где я ее кипятить буду?! Где?!

Этого Чудик тоже не знал.

— Поедемте со мной?- предложил он.- У меня тут брат живет. Вы опасаетесь, что я туда микробов занес? У меня их нету…

Читатель удивленно посмотрел на Чудика и перестал кричать.

В аэропорту Чудик написал телеграмму жене:

«Приземлились. Ветка сирени упала на грудь, милая Груша меня не забудь. Васятка».

Телеграфистка, строгая сухая женщина, прочитав телеграмму, предложила:

— Составьте иначе. Вы — взрослый человек, не в детсаде.

— Почему?- спросил Чудик.- Я ей всегда так пишу в письмах. Это же моя жена!.. Вы, наверно, подумали…

— В письмах можете писать что угодно, а телеграмма — это вид связи. Это открытый текст.

Чудик переписал.

«Приземлились. Все в порядке. Васятка».

Телеграфистка сама исправила два слова: «Приземлились» и «Васятка» Стало: «Долетели. Василий».

— «Приземлились». Вы что, космонавт, что ли?

— Ну, ладно,- сказал Чудик.- Пусть так будет.

…Знал Чудик, есть у него брат Дмитрий, трое племянников… О том, что должна еще быть сноха, как-то не думалось. Он никогда не видел ее. А именно она-то, сноха, все испортила, весь отпуск. Она почему-то сразу невзлюбила Чудика.

Выпили вечером с братом, и Чудик запел дрожащим голосом:

Тополя-а-а .

Софья Ивановна, сноха, выглянула из другой комнаты, спросила зло:

— А можно не орать? Вы же не на вокзале, верно?- И хлопнула дверью.

Брату Дмитрию стало неловко.

— Это… там ребятишки спят. Вообще-то она хорошая.

Еще выпили. Стали вспоминать молодость, мать, отца.

— А помнишь?- радостно спрашивал брат Дмитрий.- Хотя, кого ты там помнишь! Грудной был. Меня оставят с тобой, а я тебя зацеловывал. Один раз ты посинел даже. Попадало мне за это. Потом уже не стали оставлять. И все равно, только отвернутся, я около тебя — опять целую. Черт знает, что за привычка была. У самого-то еще сопли по колена, а уж… это… с поцелуями…

— А помнишь?!- тоже вспомнил Чудик.- Как ты меня…

— Вы прекратите орать?- опять спросила Софья Ивановна совсем зло, нервно.- Кому нужно слушать эти ваши разные сопли да поцелуи? Туда же — разговорились.

— Пойдем на улицу,- сказал Чудик. Вышли на улицу, сели на крылечке.

— А помнишь?- продолжал Чудик.

Но тут с братом Дмитрием что-то случилось: он заплакал и стал колотить кулаком по колену.

— Вот она, моя жизнь! Видел? Сколько злости в человеке!.. Сколько злости!

Чудик стал успокаивать брата.

— Брось, не расстраивайся. Не надо. Никакие они не злые, они — психи. У меня такая же.

— Ну чего вот невзлюбила?!! За што? Ведь она невзлюбила тебя… А за што?

Тут только понял Чудик, что — да, невзлюбила его сноха. А за что действительно?

— А вот за то, што ты — никакой не ответственный, не руководитель. Знаю я ее, дуру. Помешалась на своих ответственных. А сама-то кто! Буфетчица в управлении, шишка на ровном месте. Насмотрится там и начинает.. Она и меня-то тоже ненавидит — что я не ответственный, из деревни.

— В каком управлении-то?

— В этом… горно… Не выговорить сейчас. А зачем выходить было? Што она, не знала, што ли?

Тут и Чудика задело за живое.

— А в чем дело, вообще-то?- громко спросил он, не брата, кого-то еще.- Да если хотите знать, почти все знаменитые люди вышли из деревни. Как в черной рамке, так смотришь -выходец из деревни. Надо газеты читать!.. Што ни фигура, понимаешь, так — выходец, рано пошел работать

— А сколько я ей доказывал в деревне-то люди лучше, незаносистые.

— А Степана-то Воробьева помнишь? Ты ж знал его.

— Знал, как же.

— Уже там куда деревня!.. А — пожалуйста: Герой Советского Союза. Девять танков уничтожил. На таран шел. Матери его теперь пожизненно пенсию будут шестьдесят рублей платить. А разузнали только недавно, считали — без вести…

— А Максимов Илья!.. Мы ж вместе уходили. Пожалуйста — кавалер Славы трех степеней. Но про Степана ей не говори .. Не надо.

— Ладно. А этот-то!..

Долго еще шумели возбужденные братья. Чудик даже ходил около крыльца и размахивал руками.

— Деревня, видите ли!.. Да там один воздух чего стоит! Утром окно откроешь — как, скажи, обмоет тебя всего. Хоть пей его — до того свежий да запашистый, травами разными пахнет, цветами разными…

Потом они устали.

— Крышу-то перекрыл?- спросил старший брат негромко.

— Перекрыл.- Чудик тоже тихо вздохнул -Веранду построил — любо глядеть. Выйдешь вечером на веранду.. начинаешь фантазировать: вот бы мать с отцом были бы живые, ты бы с ребятишками приехал — сидели бы все на веранде, чай с малиной попивали. Малины нынче уродилось пропасть. Ты, Дмитрий, не ругайся с ней, а то она хуже невзлюбит. А я как-нибудь поласковей буду, она, глядишь, отойдет.

— А ведь сама из деревни! — как-то тихо и грустно изумился Дмитрий.- А вот… Детей замучила, дура одного на пианинах замучила, другую в фигурное катание записала. Сердце кровью обливается, а — не скажи, сразу ругань.

— Ммх!..- опять возбудился Чудик.- Никак не понимаю эти газеты вот, мол, одна такая работает в магазине — грубая. Эх, вы!.. а она домой придет — такая же. Вот где горе-то! И я не понимаю!- Чудик тоже стукнул кулаком по колену.- Не понимаю: почему они стали злые?

Когда утром Чудик проснулся, никого в квартире не было; брат Дмитрий ушел на работу, сноха тоже, дети, постарше, играли во дворе, маленького отнесли в ясли.

Чудик прибрал постель, умылся и стал думать, что бы такое приятное сделать снохе. Тут на глаза ему попалась детская коляска. «Эге!- подумал Чудик.- Разрисую-ка я ее». Он дома так разрисовал печь, что все дивились Нашел ребячьи краски, кисточку и принялся за дело. Через час все было кончено; коляску не узнать. По верху колясочки Чудик пустил журавликов — стайку уголком, по низу — цветочки разные, травку-муравку, пару петушков, цыпляток… Осмотрел коляску со всех сторон — загляденье. Не колясочка, а игрушка. Представил, как будет приятно изумлена сноха, усмехнулся.

— А ты говоришь — деревня. Чудачка.- Он хотел мира со снохой.- Ребеночек-то как в корзиночке будет.

Весь день Чудик ходил по городу, глазел на витрины. Купил катер племяннику, хорошенький такой катерок, белый, с лампочкой. «Я его тоже разрисую»,- думал.

Часов в 6 Чудик пришел к брату. Взошел на крыльцо и услышал, что брат Дмитрий ругается с женой. Впрочем, ругалась жена, а брат Дмитрий только повторял:

— Да ну, что тут!.. Да ладно… Сонь… Ладно уж…

— Чтоб завтра же этого дурака не было здесь!- кричала Софья Ивановна.- Завтра же пусть уезжает!

— Да ладно тебе!.. Сонь…

— Не ладно! Не ладно! Пусть не дожидается — выкину его чемодан к чертовой матери, и все!

Чудик поспешил сойти с крыльца… А дальше не знал, что делать. Опять ему стало больно. Когда его ненавидели, ему было очень больно. И страшно. Казалось: ну, теперь все, зачем же жить? И хотелось куда-нибудь уйти подальше от людей, которые ненавидят его или смеются.

— Да почему же я такой есть-то?- горько шептал он, сидя в сарайчике.- Надо бы догадаться: не поймет ведь она, не поймет народного творчества.

Он досидел в сарайчике дотемна. И сердце все болело. Потом пришел брат Дмитрий. Не удивился — как будто знал, что брат Василий давно уж сидит в сарайчике.

— Вот…-сказал он.- Это… опять расшумелась. Коляску-то… не надо бы уж.

— Я думал, ей поглянется. Поеду я, братка. Брат Дмитрий вздохнул… И ничего не сказал.

Домой Чудик приехал, когда шел рясный парной дождик. Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки, побежал по теплой мокрой земле — в одной руке чемодан, в другой ботинки. Подпрыгивал и пел громко:

Тополя-а а, тополя а…

С одного края небо уже очистилось, голубело, и близко где-то было солнышко. И дождик редел, шлепал крупными каплями в лужи; в них вздувались и лопались пузыри.

Василий Шукшин




НИКОГДА СНОВА


Я просыпаюсь от гулких монотонных звуков. Срываюсь с постели.

Стекла вздрагивают от взрывов, я смотрю в полосу светлого голубого неба над соседней пятиэтажкой. Минуту, две, пять. Бесконечно долго.

Я ищу в небе бомбардировщики. Взрывы пока слышны только в центре, до него далеко, но стекла вздрагивают в такт - и я пытаюсь по звуку понять, в какую сторону летят. В мою ли?

Бежать поздно. Прятаться поздно. Я вспоминаю.

Ранний июньский рассвет покрывает нежно-оранжевым стену дома напротив. Родители наконец в отъезде, а я увлекалась страницами выдуманного мира и забыла лечь спать. Тишину взрывает низкий и плотный звук, становящийся все выше, вселяющий панику. Сирена тревоги!

Бросаюсь к балкону, бросаю взгляд в небо.

Сирена звучала не дольше полутора секунд. Проверка системы на рассвете, пока все спят и некому испугаться. Некому - кроме меня.

Я никогда не боялась оружия, любила папины рассказы о самолетах и бронетехнике, интересовалась сборкой-разборкой автомата, просилась в настоящий тир. И однажды туда попала.

Бетонные стены, низкий потолок, защитные наушники, старые винтовки. Я разглядывала мишени, пока мой спутник готовился стрелять: он был здесь нередким гостем и собирался показать пример. Мне было любопытно.

Первый выстрел оглушительно дрожит между стен и у меня внутри. Первое желание - зареветь и убежать. Перед глазами кадры кинохроники: падают солдаты, рвутся снаряды, волокут раненых.

Второй выстрел. Второй звук смерти. Раньше я думала о войне как о Подвиге, о Победе. Думала, если деды смогли, я бы тоже смогла.

Сейчас поняла: не смогла бы.

Я никогда не была трусихой, эгоисткой - совсем наборот. Но когда чувствуешь, что против тебя нечто несоизмеримо большее, бесчувственное и могущее только уничтожать (а ты настолько мал и слаб, что вообще не считаешься), что тебя не будет не потому что ты есть ты, а просто потому что ты был, что оно прокатится по тебе, и никто не заметит твоей смерти среди тысяч таких же - вот тогда становится очень легко струсить и начать спасать себя любой ценой.

Я бы струсила и начала.

Но я не знаю, куда бежать и где прятаться, поэтому слушаю, как вздрагивают стекла, и вглядываюсь в полосу светлого голубого небо над соседней пятиэтажкой.

Мне повезло, никто не прилетел убивать меня. Взрывы в центре, от которых дрожали стекла на нашей окраине, были всего лишь артиллерийский салютом в честь Великой Победы: его в том году перенесли на середину июня в связи с пандемией. Оказывается, он в Петербурге каждый год, сегодня тоже будет.

Мне повезло, в то июньское утро война обошла меня стороной. Но не всем так везло.

Никогда снова.

Анна Привалова




ХИРУРГ

- Он разбил мне сердце!
Седой врач с удивительным именем Бергэн Тодошович поморщился:
- Сердце – орган мягкий. Небьющийся.

Женщина с унылым лицом безразлично глядела в окно и тяжело дышала, пока доктор изучал ее кардиограмму. Молодая, а сердце как тряпочка. Операцию следовало делать немедленно. Бергэн обзвонил бригаду. Всегда только своих. Коллеги иронизировали за спиной: диаспора! Но странный хирург пользовался привилегией, потому как вытаскивал совершенно безнадежных. Вот и этот случай. Никто б не взялся. Там такие каракули на кардиограмме, как она жива еще, непонятно.

В день операции женщину начали готовить с утра. Все как обычно, если не считать причуды Бергэна, проводившего «собеседование» с пациентами. Не стал исключением и этот раз. Говорили долго. О жизни, о любви. О многом.

Пока не наступил час.

Яркий свет операционных ламп выбелил кожу пациентки.
- Скальпель! – Бергэн делает разрез вниз посередине груди.
- Стернитом! – разводит в стороны грудину. ИСЛ с монотонным шипением снабжает кровь кислородом.
- Зажим!

Ассистенты проверенные, работа идет четко.
И вот оно, сердце. Действительно, как тряпочка. Лоскут, надорванный в центре.
- Бубен!
Медсестра осторожно передает хирургу старинный бубен из оленьей кожи.
- Варган!
Ассистент подносит к губам медный комус и начинает играть. Вибрирует, искрится воздух:
- Омм-м-м…

Тени извиваются на полу. Хирург наклоняется над сердцем, то ли молитвы читает, то ли песню поет. Бубен в его руках дрожит, звенит. И от этой общей вибрации серый морок струится из сердца.
- Выходи! - шипит Бергэн.

Из сердечного разрыва выползает черная маленькая змея. Глаза ее горят, пасть широко раскрыта, на микроскопических клыках блестит желтая слизь яда.

Хирург ловко хватает тварь:
- Скальпель!
Взмах, яркая вспышка на остром лезвии, и в руке хирурга мертвая черная лента рептилии.

Потомок древнего теленгетского рода, шаман в двенадцатом поколении, Бергэн сын Тодоша, избавил сердце женщины от ревности, подлости, ненависти.
Он задумчив, зашивая сердце. Надолго ли?

Ната Хари
ГЛАША


Глаша была блаженной. У таких людей возраст трудно определить. Нельзя сказать наверняка, сколько им лет — тридцать-сорок, а может уже и все шестьдесят. Время почти не отражается на их лицах, протекая сквозь них. Но мне, в мои восемь лет, она казалась глубокой старухой.
Закутанная в тряпье, Глаша постучалась к нам в дом в том, далеком уже, январе семьдесят третьего года. Я был дома один и не слишком понял, о чем она невнятно бормотала, разобрал лишь то, что пришла к моей бабушке. Гостья уселась на табуретку у двери и с любопытством рассматривала меня. Я тем временем, как радушный хозяин, поставил чайник на плитку, вытащил из буфета варенье, из холодильника — масло, криво-косо нарезал хлеб. Пригласил за стол. Она прошла, не раздеваясь, лишь сняв шапчонку и уличную обувь — старые, растоптанные бесформенные чуни. С ужасом заметил, что на грязных босых ногах не хватало пальцев, а те, что были, торчали розовыми култышками без ногтей.
Чайник засвистел, я поставил его на стол и налил чаю в большую кружку. Глаша взяла кусок хлеба, не торопясь, с наслаждением стала пить горячий чай, закусывая его хлебом. Когда кружка опустела, подозвала меня к себе и вынула из-за пазухи какую-то несвежую тряпицу. Развернув, достала из нее кусочек сахара с налипшим к нему сором — нитками, грязью, кусочками махорки, и протянула мне. Я вежливо отказался от такого угощения. Не обидевшись, так же аккуратно завернула его в тряпицу и убрала. Пересела к печке, что-то бубнила негромко про себя, приоткрыв печную дверцу, кутаясь в свои обноски. Мне стало скучно, и я ушел в другую комнату, стал листать какую-то книжку. Как она ушла, честно сказать, и не заметил. Видел я ее тогда в первый и в последний раз в жизни.
Вечером рассказал бабушке о странной гостье и получил крепкий сухой подзатыльник.
— За что? — возмутился я. — Принял гостью, сидел с ней за столом. А то, что ушла, так не моя же вина.
— За то, что не взял сахар, — ответила бабушка и, помолчав немного, рассказала мне историю Глаши.
Во время войны вся семья ее умерла от голода. Такое в наших краях бывало редко, в деревнях всегда были крепкие связи — последним с соседом поделятся. Но они жили на дальнем хуторе, куда зимой было трудно добраться. Когда весной приехали родичи, то нашли только пять могилок и Глашу. Она всех и похоронила. Как смогла хрупкая женщина выдолбить могилы в мерзлой земле, осталось загадкой. Вот тогда умом и тронулась. Ушла и всю оставшуюся жизнь не останавливалась нигде больше чем на одну ночь. Люди заметили — она не видит разницы между знакомыми и незнакомыми, родными и чужими.
Но вот что интересно, поговаривали, Глаша заходит только в те дома, где живут хорошие люди. Не постучится в богатый дом, где живет начальство, а все больше по скромным избам, но куда заходила — там обязательно после ее визита людям не то, чтобы счастье приваливало, но вот болезни и плохие вести с тех пор эту семью обходили стороной. Уж как зазывали в разные места, однако куда пойти и к кому зайти решала сама. Ходила в жутких обносках, пытались люди ее одеть, но она всегда отказывалась и если брала, то самые негодящие вещи.
Однажды встретил ее зимой на дороге начальник райпотребсоюза. Вспомнив наставления жены и тещи, привез к себе, несмотря на протесты. Глаша ни есть, ни пить в том доме не стала. Чуть ли не силой отобрали у нее хозяева старые вещи, надели приличное пальто, шапку и валенки. Она ушла тут же, не задерживаясь. Выйдя со двора, все сняла и, как была, босой пошла по снегу. Тогда и поморозила ноги.
Кусочки сахара, завернутые в платочек, носила с собой всегда. Вот только угощала ими крайне редко, брали сахар у нее всегда с благодарностью, вроде как благословение было. Делиться тем кусочком было нельзя, кому дали — тот и должен съесть.
Через два года бабушка со мной отправилась в дальнее село к родственникам. Сначала долго ехали на автобусе, а потом шли по дороге, пока нас не подхватила попутка. Приехали уже затемно. Попив чаю, стали укладываться спать. Бабушку устроили на кровати, а меня с каким-то мальчишкой уложили прямо на столе. Столы в деревнях были большие. На полу никто не спал, да и холодно было внизу.
Засыпая, слушал разговор бабушки со старушкой, двоюродной сестрой моего деда. Разговор зашел о Глаше, умерла она год назад. Замерзла прямо на обочине у дороги, по которой шла, присела отдохнуть, да так и не встала. Нашли на следующее утро. Лицо было спокойное, даже словно улыбалась.
Родственница сокрушалась, что юродивых больше нет и не будет. До Глаши был старик — Проня, его все боялись, ругался страшно, проклясть мог. Еще раньше — Лизавета-убогая, добрая душа. До нее — одноглазая Акулина. Сколько помнит — всегда были юродивые, а вот сейчас перевелись. Не к добру это. Так и заснул под старушечьи причитания.
Когда много лет спустя, летом 97 года я приехал домой, бабушка уже умирала. Последние дни мы постоянно дежурили в больнице. Рак легких. Как все женщины у нас, пережившие войну, она много курила — все больше «Беломор». Сигареты с фильтром воспринимала как баловство. Бабушка похудела страшно, хотя и раньше была сухощавой, но во что превратилась — пугало, кожа да кости. По-прежнему не могла без курева. Зажигала папиросу, делала затяжку и начинала задыхаться. Несмотря на протесты врачей, я курил у нее в палате папиросы, чтобы она могла вдохнуть хотя бы немного табачного дыма.
Сознание у бабушки туманилось, силы уходили, постепенно восприятие мира сужалось. Она перестала узнавать знакомых, потом родственников, остались только ее дети — моя мама и дядя. Даже нас, своих внуков, уже почти не узнавала. Зато стала жаловаться, что в палате много людей, они толпятся и не уходят, не дают спать. Кого-то она признавала, с кем-то говорила. Сердилась, что не приходит муж. Нет, она помнила, что он погиб сорок с лишним лет назад, но если к ней приходят давно умершие люди, то почему не приходит он?
В тот вечер 12 августа я был у нее в палате. Скоро должна была приехать мама, сменить меня. Вдруг бабушка попыталась привстать и почти внятно сказала: «Здравствуй, Глаша, как хорошо, что ты пришла, — в тот момент я даже не понял, с кем она здоровалась. — Проходи, присаживайся, прости, чая у меня нет». Потек разговор, бабушка вслушивалась в тишину, что-то отвечала еле слышно. Потом заснула впервые за несколько дней, не задремала беспокойно, а именно заснула. Дыхание было тяжелым, но спокойным. Ночью позвонила мама: «Бабушка ушла, так и не проснувшись». Тут же помчался в больницу. Там была обычная суета, как бывает в таких случаях. Собравшись уже уходить из палаты, обратил внимание — на прикроватной тумбочке лежала серая тряпица. Развернул ее. И увидел пожелтевший от времени кусочек сахара…

(с)ынэта





СОНЯ


Я стою на остановке. Настроение ни к черту, голова раскалывается от боли. Из-за жары ещё больше чувствуется вонь, исходящая от спящего рядом на скамейке бомжа.

В паре метров от меня ссорится какая-то парочка, примерно мои ровесники. Противные люди, ну почему обязательно нужно шуметь рядом со мной?

— ...Да я щас бомжа на тебя натравлю, понял? Сам будешь на старческую жёппу похож!

Опа, кажется, начинается что-то интересное. Я заинтересованно кошусь на возмутительницу общественного спокойствия. Короткие светлые волосы, едва доходящая до пупка майка, зелёные шорты и бойкий взгляд. Правда, что ли, натравит?..

— Эй, слышь! - не обращая внимания на вонь, она начала расталкивать бомжа. - Врежь вон тому чуваку, я тебе бутылку водки куплю!

— Хррррр... - ответил бомж сквозь сон и перевернулся на другой бок.

— Вставай давай, чего разлегся! - не сдавалась девушка. - А то как пну, мало не покажется!

Поняв, что просто так от него не отстанут, бомж медленно сел и хмуро почесал грязную шевелюру.

— Чего тебе?

— Да врежь, говорю, вон тому парню. Бутылку водки дам.

Бомж перевёл мутный взгляд на стоящего в отдалении парня. Всё это время тот стоял и смеялся, наблюдая за своей грозной девушкой, но сейчас немного поднапрягся. Вдруг бомж поднялся и с ревом побежал на него, размахивая кулаками. Но паренёк застыл на месте, растерянно смотря на воинственного мужика.

— Так его, да! - ободряюще закричала девушка, когда кулак бомжа опустился на голову её парня.

После эпичной битвы девушка вдруг подошла ко мне.

— Слушай, у меня тут денег на награду победителю не хватает. Одолжишь?

— Одолжу, - засмеялась я. - Переведешь мне потом на карту.

Девушка обрадовалась, и, пообещав бомжу вернуться к нему как можно скорее, мы побежали с ней в магазин.

— Представляешь, этот козёл сказал, что мой любимый маленький мопсик похож на старческую жёппу! - возмущённо сказала девушка. - И что хрюкает как свинья!

— Да сам он свинья, - поддержала я её. - Как вообще такое можно говорить?

— Вот-вот! Меня, кстати, Соня зовут.

— А меня Аня.

Прогулявшись до магазина и обратно, мы вернулись на остановку. Там нас честно и стойко ждал бомж, которому Соня торжественно объявила:

— Во имя кустов, скамеек и жареных индеек, объявляю тебя рыцарем ордена Огненной воды! - и осторожно положила бутылку ему на голову.

Отдав бомжу заслуженную награду, мы с Сонькой пошли гулять. Обошли все парки и скверы, какие были в нашем городе, подпели уличным музыкантам, налопались мороженого и обсудили всё, что только было можно.

Вечер мы провели на городском кладбище, рассказывая друг другу страшилки - больше смешные, чем по-настоящему страшные. Поняли, что пора прощаться, когда начали бояться каждого шуршащего в кустах ёжика.

***
— Аня, смотри какой бомж! И он спит! Давай сделаем ему бодиарт в зомби-стиле? Ну а чтооооо, ты ж художница! Я бы сама сделала, но я рисовать не умею...

***
— Оооо, смотри, какие прекрасные мужские трусы! Они нам срочно нужны. Как зачем? Из них можно сшить очень удобные майки. Давай скорее купим, только у меня денег с собой нет, я тебе потом отдам.

***
— Соня, это что такое?

— Чай!

— Откуда у меня дома взялся чай, я только кофе пью!

— Ну, какой на окне рос, такой и заварила...

— Соня блин, ты в курсе, что это растение было ядовитое?

— Да? Упс... Ну, зато штырить хорошо будет, наверное...

***
— Умчи меня, пельмееееень, в свою страну пельмееееенью...

— Ну Соооня, отстань от моей собаки, ты для неё слишком тяжёлая!

***
— Аня, Аня! Я придумала классную хэллоуинскую идею! Короче, вместо тыквы купим арбуз, а вместо свечи засунем туда горящую голову куклы!

***
— Нет уж, Софья Михайловна, не будем мы этот ящик с пиротехникой покупать. Ты мне ещё за мужские трусы до сих пор должна. И вообще, пойдём-ка отсюда, а то на нас продавец уже косо смотрит.

***
После совместно проведенной половины года мы с Соней сблизились так, как будто знакомы, как минимум, целую жизнь. Вместе мы и веселились, и грустили, и ссорились и мирились, обсуждали книги, музыку, фильмы. Я часто жаловалась Соньке на свою больную голову, а она поила меня горячим кофе и кормила апельсинами вместо таблеток.

Однажды мы гуляли по нашему заснеженному городу. Все уже готовились к Новому году, на улицах стоял чудесный аромат хвои и глинтвейна, а на ярмарках продавали ёлочные игрушки и украшения. Повсюду чувствовалось предвкушение праздника.

Мы с Сонькой, как всегда, весело болтали о том, о сём.

— Слушай, а ты в детстве любила делать снежных ангелов?

— Снежные ангелы? - переспросила Сонька, нахмурившись. - Что это? Какие-то поделки?

— Ты что, - удивилась я. – Пошли, покажу.

И я толкнула её в ближайший сугроб, плюхнувшись рядом.

— Вот, теперь делаем ручками и ножками вжик-вжик! - объяснила я. - Эй, ты чего?

Сонька лежала в сугробе, нахмурившись.

— Очень смешно, - проворчала она. Встала, начала отряхиваться.

— Зато смотри, какой там теперь отпечаток красивый!

Я оглянулась, чтобы показать Соньке её след, и... Обнаружила, что следа нет.

— Я давно это заметила, - тихо сказала девушка. - И боялась тебе рассказать.

— Заметила - что?

— Я не оставляю следов; мои воспоминания появляются только тогда, когда мне нужно что-то тебе сказать; меня, кажется, не видят прохожие; я смотрю на календари и вижу, что на них написано "2042 год", а ты говоришь, что сейчас две тысячи двадцатый. И когда ты разговариваешь со мной, все на тебя странно смотрят. Я долго думала и поняла, что этому есть несколько объяснений. Но мне нравится думать, что я - плод твоего воображения. А что, фантазия у тебя хорошая, вполне могла такое выдумать.

— Ээээ... И что нам теперь делать? Сумасшедшая, видимо, либо только я, либо мы обе. К психиатру пойду - ты исчезнешь. Я так не хочу. А может, ты прибьёшь меня перед этим, кто тебя знает?

— Не знаю, - покраснела девушка. - Давай будем как раньше? Так же веселиться вместе. Смотреть фильмы. Шить майки из трусов.

Я вздохнула. Тяжеловато нам теперь будет.

— Хорошо. Только придётся как-то маскироваться. Гулять в наушниках, например.

Сонька облегчённо выдохнула.

***
Спустя несколько дней моя подруга начала проходить сквозь стены. Она уже не могла брать в руки предметы, ходить по земле, не проваливаясь в неё. Даже я иногда переставала её слышать, хотя отчётливо видела, как шевелятся её губы. Соня становилась всё более прозрачной и тихой. Ещё через несколько дней она совсем исчезла.

Я часто ловила себя на том, что очень скучаю по подружке. В сотый раз пересматривала наши фильмы, слушала нашу музыку, вспоминала, как мы веселились и грустили вместе.

Со временем воспоминания о Соньке размылись и стали похожи на смутные воспоминания о вчерашнем сне.

***
— Мама, мама! Смотри, какой я топик сшила!

Я подняла глаза на дочь.

— Это что, папины трусы?

— Неееет, это топик! Красивый? - радостный ребёнок вертелся передо мной, демонстрируя коротенькую маечку, ткань которой была удивительно похожа на трусы моего мужа.

— Красивый, - улыбнулась я и обняла дочку. Какие же у неё всё-таки прекрасные волосы. Такие светлые, густые, гладкие, прямо как у...

— Сонька, это ты?

— Ты чего, мам? Я уже девять лет как Соня.

— Ах да... Прости. Что-то у меня голова болит.

— Кофе с апельсинами? - понимающе спросила дочь.

— Кофе с апельсинами.

Виктория Парская


РЯБА


Ряба с присвистом затянулась, удобнее устраиваясь на насесте. В небольшом помещении курятника папиросный дым тучами скапливался у потолка, норовя в любой момент пролится никотиновым дождём.

— Как курится? — собеседник, который сидел в углу сарая на услужливо выделенном хозяевами стуле, полировал ладонью портсигар.
— Не смешно, — нахохлилась птица.

Затяжка. В духоте вечера и замкнутости строения запах табака становился отдельным видом пытки, но гость старался не выказывать раздражения.

— Послушай, — курица снова поёрзала, — давай начистоту? И твоё время сэкономим и мне в карму, может, зачтётся. Мы оба знаем, что послужило причиной этого разговора. Давай не будем играть в любезности, водить хороводы вокруг проблемы и творить тому подобные выкрутасы? Ты здесь из-за того случая.

Последнее утверждение визитёр подтвердил кивком. Ему тоже не доставляло радости париться в курятнике, вдыхая взвесь дыма с помётом, но дело требовало терпения.

— Так вот, — Ряба стряхнула пепел в поилку и продолжила. — Это случайность, вся эта канитель с яйцом — неповторимое стечение обстоятельств. Ни до, ни после ничего подобного не происходило, иначе ты бы уже прознал.

Наседка выдержала паузу, видя, как гость в мгновение весь осунулся и сгорбился. Лысина обильнее прежнего покрылась каплями пота, а сам мужчина теперь больше напоминал сухую ветвь, отломанную от дерева.

— Не отрицаю сам факт. Да, действительно снесла. Да, били-били-не разбили. Но мышь, — гася окурок о жердь, птица вздохнула, — мышь, конечно, свинью подложила своим хвостом.

Посетитель явно ушёл в себя от услышанного, застыл статуей, взор остекленел. Птица продолжала уже для себя.

— Дед с бабкой поплакали поначалу, покручинились, но потом-то смекнули, из чего скорлупка сделана. А вы люди, как известно, до наживы падки сильно. Вот и они потащили меня на всякие выставки и смотрища. Глядите, мол, какое диво невиданное — кура яйки золоты несёт. И торги эти потом ещё устроили за осколочки. Это ведь ты их выкупил?

Гость отрешённо кивнул, открыл портсигар и сам закурил.

— Так и знала. После этого у стариков крышу вовсе сорвало. Сколько ты отдал?
— Сто.
— Стоимость избы, между прочим. Крестьяне таких денег не то, что не видели, считать до стольки не умели. Ну и начали, соответственно, меня откармливать, лишь бы повторить трюк с золотом. Посмотри на меня!

Птица расправила крылья, перья уже не везде могли скрыть разросшуюся рыхлую тушу. Жердь жалобно заскрипела под весом наседки.

— Я больше индюка вымахала! Меня овцы за свою принимают. А я ещё молода! Мне бы по двору бегать с товарками, только одышка появляется, стоит выползти из сарая. Ты не подумай, самой в радость было б золотушки нести, а не детишек будущих хозяевам отдавать. Да что толку от наших желаний перед несговорчивой реальностью?

Ряба замолчала, пока гость переваривал услышанное. Тот докуривал дрожащей рукой, потерянно уставившись в пол. Наконец поднял голову:

— Но… тогда как?
— Честно, и сама не знаю, — курица закашлялась, — кхо-ко-ко, Карл. Может, благодать божья на нас сошла. А может, гормональный сбой какой. Но факт остаётся фактом: было, прошло и больше не возвращалось. Ты уж прости, что помочь не могу.
— Да-да, конечно. Понимаю. Только, если… вдруг опять… благодать сойдёт… вы уж сообщите, прошу покорнейше.
— Непременно. Сразу же свяжемся.

Карл Фаберже ещё пару мгновений помялся на пороге да и вышел во двор в начинающуюся ночь, аккуратно притворив за собой дверь.

Ряба терпеливо ждала, пока дед с бабкой распрощаются с визитёром, пока раздадут скотине еду, пока сами лягут на боковую. Только когда погас свет в доме хозяев, она, стараясь по возможности не шуметь, слезла с насеста. В дальнем углу курятника под кучей сена, под полой находился тайник. Сдвинув доски в сторону, курица ласково провела крылом по блестящей золотом скорлупе яйца.

— Снеси нам ещё яичко не простое-золотое, а мы его втридорога дядечке из столицы продадим. Размечтались. А ты, радость, не бойся: никому в обиду не дам. Высижу, выкормлю. Спи, золотце моё.

© Большой Проигрыватель




МОЖНО ПОПРОСИТЬ НИНУ?


— Можно попросить Нину? — сказал я.

— Это я, Нина.

— Да? Почему у тебя такой странный голос?

— Странный голос?

— Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь?

— Не знаю.

— Может быть, мне не стоило звонить?

— А кто говорит?

— С каких пор ты перестала меня узнавать?

— Кого узнавать?

Голос был моложе Нины лет на двадцать. А на самом деле Нинин голос лишь лет на пять моложе хозяйки. Если человека не знаешь, по голосу его возраст угадать трудно. Голоса часто старятся раньше владельцев. Или долго остаются молодыми.

— Ну ладно, — сказал я. — Послушай, я звоню тебе почти по делу.

— Наверно, вы всё-таки ошиблись номером, — сказала Нина. — Я вас не знаю.

— Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой?

— Ну вот! — Нина вздохнула, будто ей жаль было прекращать разговор. — Я не знаю никакого Вадика и Вадима Николаевича.

— Простите, — сказал я и повесил трубку.

Я не сразу набрал номер снова. Конечно, я просто не туда попал. Мои пальцы не хотели звонить Нине. И набрали не тот номер. А почему они не хотели?

Я отыскал в столе пачку кубинских сигарет. Крепких, как сигары. Их, наверное, делают из обрезков сигар. Какое у меня может быть дело к Нине? Или почти дело? Никакого. Просто хотелось узнать, дома ли она. А если её нет дома, это ничего не меняет. Она может быть, например, у мамы. Или в театре, потому что она тысячу лет не была в театре.

Я позвонил Нине.

— Нина? — сказал я.

— Нет, Вадим Николаевич, — ответила Нина. — Вы опять ошиблись. Вы какой номер набираете?

— 149-40-89.

— А у меня Арбат — один — тридцать два — пять — три.

— Конечно, — сказал я. — Арбат — это четыре?

— Арбат — это Г.

— Ничего общего, — сказал я. — Извините, Нина.

— Пожалуйста, — сказала Нина. — Я всё равно не занята.

— Постараюсь к вам больше не попадать, — сказал я. — Где-то заклинило, вот и попадаю к вам. Очень плохо телефон работает.

— Да, — согласилась Нина.

Я повесил трубку.

Надо подождать. Или набрать сотню. Время. Что-то замкнётся в перепутавшихся линиях на станции. И я дозвонюсь. «Двадцать два часа ровно», — сказала женщина по телефону «сто». Я вдруг подумал, что если её голос записали давно, десять лет назад, то она набирает номер «сто», когда ей скучно, когда она одна дома, и слушает свой голос, свой молодой голос. А может быть, она умерла. И тогда её сын или человек, который её любил, набирает сотню и слушает её голос.

Я позвонил Нине.

— Я вас слушаю, — сказала Нина молодым голосом. — Это опять вы, Вадим Николаевич?

— Да, — сказал я. — Видно, наши телефоны соединились намертво. Вы только не сердитесь, не думайте, что я шучу. Я очень тщательно набирал номер, который мне нужен.

— Конечно, конечно, — быстро сказала Нина. — Я ни на минутку не подумала. А вы очень спешите, Вадим Николаевич?

— Нет, — сказал я.

— У вас важное дело к Нине?

— Нет, я просто хотел узнать, дома ли она.

— Соскучились?

— Как вам сказать…

— Я понимаю, ревнуете, — сказала Нина.

— Вы смешной человек, — сказал я. — Сколько вам лет, Нина?

— Тринадцать. А вам?

— Больше сорока. Между нами толстенная стена из кирпичей.

— И каждый кирпич — это месяц, правда?

— Даже один день может быть кирпичом.

— Да, — вздохнула Нина, — тогда это очень толстая стена. А о чём вы думаете сейчас?

— Трудно ответить. В данную минуту ни о чём. Я же разговариваю с вами.

— А если бы вам было тринадцать лет или даже пятнадцать, мы могли бы познакомиться, — сказала Нина. — Это было бы очень смешно. Я бы сказала: «Приезжайте завтра вечером к памятнику Пушкину. Я вас буду ждать в семь часов ровно». И мы бы друг друга не узнали. Вы где встречаетесь с Ниной?

— Как когда.

— И у Пушкина?

— Не совсем. Мы как-то встречались у «России».

— Где?

— У кинотеатра «Россия».

— Не знаю.

— Ну, на Пушкинской.

— Всё равно почему-то не знаю. Вы, наверное, шутите. Я хорошо знаю Пушкинскую площадь.

— Неважно, — сказал я.

— Почему?

— Это давно было.

— Когда?

Девочке не хотелось вешать трубку. Почему-то она упорно продолжала разговор.

— Вы одна дома? — спросил я.

— Да. Мама в вечернюю смену. Она медсестра в госпитале. Она на ночь останется. Она могла бы прийти и сегодня, но забыла дома пропуск.

— Ага, — сказал я. — Ладно, ложись спать, девочка. Завтра в школу.

— Вы со мной заговорили, как с ребёнком.

— Нет, что ты, говорю с тобой, как со взрослой.

— Спасибо. Только сами, если хотите, ложитесь спать с семи часов. До свидания. И больше не звоните своей Нине. А то опять ко мне попадёте. И разбудите меня, маленькую девочку.

Я повесил трубку. Потом включил телевизор и узнал о том, что луноход прошёл за смену 337 метров. Луноход занимался делом, а я бездельничал. В последний раз я решил позвонить Нине уже часов в одиннадцать, целый час занимал себя пустяками. И решил, что, если опять попаду на девочку, повешу трубку сразу.

— Я так и знала, что вы ещё раз позвоните, — сказала Нина, подойдя к телефону. — Только не вешайте трубку. Мне, честное слово, очень скучно. И читать нечего. И спать ещё рано.

— Ладно, — сказал я. — Давайте разговаривать. А почему вы так поздно не спите?

— Сейчас только восемь, — сказала Нина.

— У вас часы отстают, — сказал я. — Уже двенадцатый час.

Нина засмеялась. Смех у нее был хороший, мягкий.

— Вам так хочется от меня отделаться, что просто ужас, — сказала она. — Сейчас октябрь, и потому стемнело. И вам кажется, что уже ночь.

— Теперь ваша очередь шутить? — спросил я.

— Нет, я не шучу. У вас не только часы врут, но и календарь врёт.

— Почему врёт?

— А вы сейчас мне скажете, что у вас вовсе не октябрь, а февраль.

— Нет, декабрь, — сказал я. И почему-то, будто сам себе не поверил, посмотрел на газету, лежавшую рядом, на диване. «Двадцать третье декабря» — было написано под заголовком.

Мы помолчали немного, я надеялся, что она сейчас скажет: «До свидания». Но она вдруг спросила:

— А вы ужинали?

— Не помню, — сказал я искренне.

— Значит, не голодный.

— Нет, не голодный.

— А я голодная.

— А что, дома есть нечего?

— Нечего! — сказала Нина. — Хоть шаром покати. Смешно, да?

— Даже не знаю, как вам помочь, — сказал я. — И денег нет?

— Есть, но совсем немножко. И всё уже закрыто. А потом, что купишь?

— Да, — согласился я. — Все закрыто. Хотите, я пошурую в холодильнике, посмотрю, что там есть?

— У вас есть холодильник?

— Старый, — сказал я. — «Север». Знаете такой?

— Нет, — сказала Нина. — А если найдёте, что потом?

— Потом? Я схвачу такси и подвезу вам. А вы спуститесь к подъезду и возьмёте.

— А вы далеко живете? Я — на Сивцевом Вражке. Дом 15/25.

— А я на Мосфильмовской. У Ленинских гор. За университетом.

— Опять не знаю. Только это неважно. Вы хорошо придумали, и спасибо вам за это. А что у вас есть в холодильнике? Я просто так спрашиваю, не думайте.

— Если бы я помнил, — сказал я. — Сейчас перенесу телефон на кухню, и мы с вами посмотрим.

Я прошел на кухню, и провод тянулся за мной, как змея.

— Итак, — сказал я, — открываем холодильник.

— А вы можете телефон носить за собой? Никогда не слышала о таком.

— Конечно, могу. А ваш телефон где стоит?

— В коридоре. Он висит на стенке. И что у вас в холодильнике?

— Значит, так… что тут, в пакете? Это яйца, неинтересно.

— Яйца?

— Ага. Куриные. Вот, хотите, принесу курицу? Нет, она французская, мороженая. Пока вы её сварите, совсем проголодаетесь. И мама придёт с работы. Лучше мы вам возьмём колбасы. Или нет, нашёл марокканские сардины, шестьдесят копеек банка. И к ним есть полбанки майонеза. Вы слышите?

— Да, — сказала Нина совсем тихо. — Зачем вы так шутите? Я сначала хотела засмеяться, а потом мне стало грустно.

— Это ещё почему? В самом деле так проголодались?

— Нет, вы же знаете.

— Что я знаю?

— Знаете, — сказала Нина. Потом помолчала и добавила: — Ну и пусть! Скажите, а у вас есть красная икра?

— Нет, — сказал я. — Зато есть филе палтуса.

— Не надо, хватит, — сказала Нина твёрдо. — Давайте отвлечёмся. Я же всё поняла.

— Что поняла?

— Что вы тоже голодный. А что у вас из окна видно?

— Из окна? Дома, копировальная фабрика. Как раз сейчас, полдвенадцатого, смена кончается. И много девушек выходит из проходной. И еще виден «Мосфильм». И пожарная команда. И железная дорога. Вот по ней сейчас идет электричка.

— И вы все видите?

— Электричка, правда, далеко идёт. Только видна цепочка огоньков, окон!

— Вот вы и врёте!

— Нельзя так со старшими разговаривать, — сказал я. — Я не могу врать. Я могу ошибаться. Так в чём же я ошибся?

— Вы ошиблись в том, что видите электричку. Её нельзя увидеть.

— Что же она, невидимая, что ли?

— Нет, видимая, только окна светиться не могут. Да вы вообще из окна не выглядывали.

— Почему? Я стою перед самым окном.

— А у вас в кухне свет горит?

— Конечно, а как же я в темноте в холодильник бы лазил? У меня в нём перегорела лампочка.

— Вот видите, я вас уже в третий раз поймала.

— Нина, милая, объясни мне, на чём ты меня поймала.

— Если вы смотрите в окно, то откинули затемнение. А если откинули затемнение, то потушили свет. Правильно?

— Неправильно. Зачем же мне затемнение? Война, что ли?

— Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир, что ли?

— Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток… Я не об этом.

— И я не об этом… Постойте, а вы инвалид?

— К счастью, всё у меня на месте.

— У вас бронь?

— Какая бронь?

— А почему вы тогда не на фронте?

Вот тут я в первый раз только заподозрил неладное. Девочка меня вроде бы разыгрывала. Но делала это так обыкновенно и серьёзно, что чуть было меня не испугала.

— На каком я должен быть фронте, Нина?

— На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте с немцами. Я серьёзно говорю, я не шучу. А то вы так странно разговариваете. Может быть, вы не врёте о курице и яйцах?

— Не вру, — сказал я. — И никакого фронта нет. Может быть, и в самом деле мне подъехать к вам?

— Так и я в самом деле не шучу! — почти крикнула Нина. — И вы перестаньте. Мне сначала было интересно и весело. А теперь стало как-то не так. Вы меня простите. Как будто вы не притворяетесь, а говорите правду.

— Честное слово, девочка, я говорю правду, — сказал я.

— Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет. Дров мало. И темно. Только коптилка. Сегодня электричества нет. И мне одной сидеть ой как не хочется. Я все тёплые вещи на себя накутала.

И тут же она резко и как-то сердито повторила вопрос:

— Вы почему не на фронте?

— На каком я могу быть фронте? — Уже и в самом деле шутки зашли куда-то не туда. — Какой может быть фронт в семьдесят втором году!

— Вы меня разыгрываете?

Голос опять сменил тон, был он недоверчив, был он маленьким, три вершка от пола. И невероятная, забытая картинка возникла перед глазами: то, что было со мной, но тридцать или больше лет назад, когда мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла буржуйка. И я сижу на диване, подобрав ноги. И горит свечка, или это была керосиновая лампа? И курица кажется нереальной, сказочной птицей, которую едят только в романах, хотя я тогда не думал о курице…

— Вы почему замолчали? — спросила Нина. — Вы лучше говорите.

— Нина, — сказал я. — Какой сейчас год?

— Сорок второй, — сказала Нина.

И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в её словах. Она не знает кинотеатра «Россия». И телефон у неё только из шести номеров. И затемнение…

— Ты не ошибаешься? — спросил я.

— Нет, — сказала Нина.

Она верила в то, что говорила. Может, голос обманул меня? Может, ей не тринадцать лет? Может, она, сорокалетняя женщина, заболела ещё тогда, девочкой, и ей кажется, что она осталась там, где война?

— Послушайте, — сказал я спокойно.— Не вешайте трубку. Сегодня двадцать третье декабря 1972 года. Война кончилась двадцать семь лет назад. Вы это знаете?

— Нет, — сказала Нина.

— Вы знаете это. Сейчас двенадцатый час… Ну как вам объяснить?

— Ладно, — сказал Нина покорно. — Я тоже знаю, что вы не привезёте мне курицу. Мне надо было догадаться, что французских куриц не бывает.

— Почему?

— Во Франции немцы.

— Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только если туристы. Но немецкие туристы бывают и у нас.

— Как так? Кто их пускает?

— А почему не пускать?

— Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы, наверно, просто вредитель или шпион?

— Нет, я работаю в СЭВе, Совете Экономической Взаимопомощи. Занимаюсь венграми.

— Вот и опять врёте! В Венгрии фашисты.

— Венгры давным-давно прогнали своих фашистов. Венгрия — социалистическая республика.

— Ой, а я уж боялась, что вы и в самом деле вредитель. А вы всё-таки всё выдумываете. Нет, не возражайте. Вы лучше расскажите мне, как будет потом. Придумайте что хотите, только чтобы было хорошо. Пожалуйста. И извините меня, что я так с вами грубо разговаривала. Я просто не поняла.

И я не стал больше спорить. Как объяснить это? Я опять представил себе, как сижу в этом самом сорок втором году, как мне хочется узнать, когда наши возьмут Берлин и повесят Гитлера. И ещё узнать, где я потерял хлебную карточку за октябрь. И сказал:

— Мы победим фашистов 9 мая 1945 года.

— Не может быть! Очень долго ждать.

— Слушай, Нина, и не перебивай. Я знаю лучше. И Берлин мы возьмём второго мая. Даже будет такая медаль — «За взятие Берлина». А Гитлер покончит с собой. Он примет яд. И даст его Еве Браун. А потом эсэсовцы вынесут его тело во двор имперской канцелярии, и обольют бензином, и сожгут.

Я рассказывал это не Нине. Я рассказывал это себе. И я послушно повторял факты, если Нина не верила или не понимала сразу, возвращался, когда она просила пояснить что-нибудь, и чуть было не потерял вновь её доверия, когда сказал, что Сталин умрёт. Но я потом вернул её веру, поведав о Юрии Гагарине и о новом Арбате. И даже насмешил Нину, рассказав о том, что женщины будут носить брюки-клёш и совсем короткие юбки. И даже вспомнил, когда наши перейдут границу с Пруссией. Я потерял чувство реальности. Девочка Нина и мальчишка Вадик сидели передо мной на диване и слушали. Только они были голодные как черти. И дела у Вадика обстояли даже хуже, чем у Нины: хлебную карточку он потерял, и до конца месяца им с матерью придётся жить на одну её карточку, рабочую карточку, потому что Вадик посеял карточку где-то во дворе, и только через пятнадцать лет он вдруг вспомнит, как это было, и будет снова расстраиваться, потому что карточку можно было найти даже через неделю. Она, конечно, свалилась в подвал, когда он бросил на решётку пальто, собираясь погонять в футбол. И я сказал, уже потом, когда Нина устала слушать то, что полагала хорошей сказкой:

— Ты знаешь Петровку?

— Знаю, — сказала Нина. — А её не переименуют?

— Нет. Так вот…

Я рассказал, как войти во двор под арку и где в глубине двора есть подвал, закрытый решёткой. И если это октябрь сорок второго года, середина месяца, то в подвале вернее всего лежит хлебная карточка. Мы там, во дворе, играли в футбол, и я эту карточку потерял.

— Какой ужас! — сказала Нина. — Я бы этого не пережила. Надо сейчас же её отыскать. Сделайте это.

Она тоже вошла во вкус игры, и где-то реальность ушла, и уже ни она, ни я не понимали, в каком году мы находимся, — мы были вне времени, ближе к ее сорок второму году.

— Я не могу найти карточку, — сказал я. — Прошло много лет. Но если сможешь, зайди туда, подвал должен быть открыт. В крайнем случае скажешь, что карточку обронила ты.

И в этот момент нас разъединили.

Нины не было. Что-то затрещало в трубке. Женский голос сказал:

— Это 148-18-15? Вас вызывает Орджоникидзе.

— Вы ошиблись номером, — сказал я.

— Извините, — сказал женский голос равнодушно.

И были короткие гудки. Я сразу же набрал снова Нинин номер. Мне нужно было извиниться. Нужно было посмеяться вместе с девочкой. Ведь получалась, в общем, чепуха…

— Да, — сказал голос Нины. Другой Нины.

— Это вы? — спросил я.

— А, это ты, Вадим? Что, тебе не спится?

— Извини, — сказал я. — Мне другая Нина нужна.

— Что?

Я повесил трубку и снова набрал номер.

— Ты сума сошёл? — спросила Нина. — Ты пил?

— Извини, — сказал я и снова бросил трубку.

Теперь звонить бесполезно. Звонок из Орджоникидзе всё вернул на свои места. А какой у неё настоящий телефон? Арбат — три, нет, Арбат — один — тридцать два — тридцать… Нет, сорок…

Взрослая Нина позвонила мне сама.

— Я весь вечер сидела дома, — сказала она. — Думала, ты позвонишь, объяснишь, почему ты вчера так себя вёл. Но ты, видно, совсем сошёл с ума.

— Наверно, — согласился я. Мне не хотелось рассказывать ей о длинных разговорах с другой Ниной.

— Какая ещё другая Нина? — спросила она. — Это образ? Ты хочешь заявить, что желал бы видеть меня иной?

— Спокойной ночи, Ниночка, — сказал я. — Завтра всё объясню.

…Самое интересное, что у этой странной истории был не менее странный конец. На следующий день утром я поехал к маме. И сказал, что разберу антресоли. Я три года обещал это сделать, а тут приехал сам. Я знаю, что мама ничего не выкидывает. Из того, что, как ей кажется, может пригодиться. Я копался часа полтора в старых журналах, учебниках, разрозненных томах приложений к «Ниве». Книги были не пыльными, но пахли старой, тёплой пылью. Наконец я отыскал телефонную книгу за 1950 год. Книга распухла от вложенных в неё записок и заложенных бумажками страниц, углы которых были обтрепаны и замусолены. Книга было настолько знакома, что казалось странным, как я мог её забыть, — если бы не разговор с Ниной, так бы никогда и не вспомнил о её существовании. И стало чуть стыдно, как перед честно отслужившим костюмом, который отдают старьёвщику на верную смерть.

Четыре первые цифры известны. Г-1-32… И ещё я знал, что телефон, если никто из нас не притворялся, если надо мной не подшутили, стоял в переулке Сивцев Вражек, в доме 15/25. Никаких шансов найти тот телефон не было. Я уселся с книгой в коридоре, вытащив из ванной табуретку. Мама ничего не поняла, улыбнулась только, проходя мимо, и сказала:

— Ты всегда так. Начнешь разбирать книги, зачитаешься через десять минут. И уборке конец.

Она не заметила, что я читаю телефонную книгу.

Я нашёл этот телефон. Двадцать лет назад он стоял в той же квартире, что и в сорок втором году. И записан был на Фролову К. Г.

Согласен, я занимался чепухой. Искал то, чего и быть не могло. Но вполне допускаю, что процентов десять вполне нормальных людей, окажись они на моем месте, делали бы то же самое. И я поехал на Сивцев Вражек.

Новые жильцы в квартире не знали, куда уехали Фроловы. Да и жили ли они здесь? Но мне повезло в домоуправлении. Старенькая бухгалтерша помнила Фроловых, с ее помощью я узнал все, что требовалось, через адресный стол.

Уже стемнело. По новому району, среди одинаковых панельных башен гуляла позёмка. В стандартном двухэтажном магазине продавали французских кур в покрытых инеем прозрачных пакетах. У меня появился соблазн купить курицу и принести её, как обещал, хоть и с двадцатилетним опозданием. Но я хорошо сделал, что не купил ее. В квартире никого не было. И по тому, как гулко разносился звонок, мне показалось, что здесь люди не живут. Уехали.

Я хотел было уйти, но потом, раз уж забрался так далеко, позвонил в дверь рядом.

— Скажите, Фролова Нина Сергеевна — ваша соседка?

Парень в майке, с дымящимся паяльником в руке, ответил равнодушно:

— Они уехали.

— Куда?

— Месяц как уехали на Север. До весны не вернутся. И Нина Сергеевна, и муж её.

Я извинился, начал спускаться по лестнице. И думал, что в Москве, вполне вероятно, живёт не одна Нина Сергеевна Фролова 1930 года рождения.

И тут дверь сзади снова растворилась.

— Погодите, — сказал тот же парень. — Мать что-то сказать хочет.

Мать его тут же появилась в дверях, запахивая халат.

— А вы кем ей будете?

— Так, просто, — сказал я. — Знакомый.

— Не Вадим Николаевич?

— Вадим Николаевич.

— Ну вот, — обрадовалась женщина, — чуть было вас не упустила. Она бы мне никогда этого не простила. Нина так и сказала: не прощу. И записку на дверь приколола. Только записку, наверно, ребята сорвали. Месяц уже прошёл. Она сказала, что вы в декабре придёте. И даже сказала, что постарается вернуться, но далеко-то как…

Женщина стояла в дверях, глядела на меня, словно ждала, что я сейчас открою какую-то тайну, расскажу ей о неудачной любви. Наверное, она и Нину пытала: кто он тебе? И Нина тоже сказала ей: «Просто знакомый».

Женщина выдержала паузу, достала письмо из кармана халата.

«Дорогой Вадим Николаевич!

Я, конечно, знаю, что вы не придёте. Да и как можно верить детским мечтам, которые и себе уже кажутся только мечтами. Но ведь хлебная карточка была в том самом подвале, о котором вы успели мне сказать…».

Кир Булычёв




МЫ БЫЛИ ТЕМИ, КТО ГОНЯЛ ПО УЛИЦАМ НА ВЕЛИКАХ И В "КАЗАКИ-РАЗБОЙНИКИ"…


Мы были теми, кто гонял по улицам на великах и в "казаки-разбойники".
Нам говорили мамы не сутулиться и ночью не сидеть на подоконнике.
Но много понимают эти взрослые. Они же сразу родились серьезными.
Когда мы в поздний час болтались в космосе, нам нравилось шушукаться со звёздами.

На небе, правда, столько интересного. У неба нет ни сложного, ни прошлого. Мы те, кто насмехались над болезнями, лечили все болезни подорожником.
Теперь боимся хроноса и вируса (и это мы, словившие бессмертие!) Пожалуйста, скажи, куда мы выросли? И почему мы это не заметили?

Мы те, кто вечно прятали в песочнице бутылочно-конфетные "секретики", уверенные — детство не закончится, блины в субботу, мультики полтретьего.
Прекрасно, что теперь их можно скачивать. Мы были мушкетерами, русалками. И солнце было летнее, горячее. И зимы были с ёлками и санками.

Но годы справедливо и безжалостно берут своё, и им не надо лишнего.
Мы есть, мы живы, значит, продолжаемся дорогами, стрекозами и вишнями.
И в лучших снах всё также скачет конница, летят ракеты и плывут кораблики.
А мамы? Мамы также беспокоятся: поесть бы супа не забыли, зяблики.

Когда ты снова станешь очень маленьким, когда уйдёт всё глупое и вздорное, начнется новый мир, качнется маятник. Не обьясню, но это будет здорово.
Ты просто верь, и ни о чем не спрашивай. Под музыку Бутусова и Летова мы нарисуем звёзды карандашиком.
Из наших звёзд получится вселенная.

#svirel_poetry




ТРИ ЧАСА МЫ САЖАЕМ МОЛЧАНИЕ НА ПОЛЯНЕ…


Три часа мы сажаем молчание на поляне, тишину размножаем как кроликов Фибоначчи.
Ты всегда говорила: для космоса мы, земляне, и глупы, и малы и совсем ничего не значим.
В космонавты уже не возьмут, потому что поздно. В божью роту ещё не берут, потому что рано.
Живописная мгла на глазах рисовала звезды, приносила прохладу, мурашила ветром раны.
Это так хорошо, что, по-моему, вне закона, словно кот вместо сердца и гладят не против шерсти.
Говоришь — ерунда, только прячешь в ладонь балкона звездолёт для далёких космических путешествий.
И я знаю, что в летние ночи, когда не спится, или вдруг вентилятор решил ненароком сдохнуть,
надеваешь скафандр и шлем, и готово — птица.
Забываешь про бездну и дно — ты сама бездонна, не боишься ползучих теней — ты сама как тени.
Покидая планету, танцуешь как Ума Турман.
Днём играешь со мной в притяжение, в тяготение, но тебя выдает позывной: отвечайте, штурман.

Два часа мы храним равнодушие на орбите, холод взял в оборот, замахнулся на новый полюс.
Ты всегда говорила, что я ничего не видел: как в грозу поезда застревают в цветочном поле, хотя в графиках им не прописаны остановки,
как сбивается пульс корабля на волшебной миле.
Я уверен: скучает давно на пустой парковке специальный фургончик для странствий по междумирью.
В том фургончике — свечи, костюмы, зонты, перчатки. Деревянная палочка, бусы, очки, браслеты.
Я следил за тобой, оставляющей отпечатки.
Фиолетовой ночью, когда спотыкалось лето, ты надела нелепые туфли, штаны, лоохи или что-то другое, просторное как дорога.
Но дела твои были неплохи, совсем неплохи, когда мчалась за призраком счастья, за звуком рога, за улыбкой Чешира (а он превратился в пешку),
за весёлым кентавром. Тебя потерял из вида.
Днём идёшь на работу, гулять, в магазин, в кафешку.
Но тебя выдают чашка камры и Атлантида.

Летней ночью однажды отправимся в неизвестность.
Не бросай меня дома, клянусь, никому ни слова. По щебёнке, по крошкам, по мокрым следам зюйд-веста. По обломкам времён, и пускай интернет не ловит.
Хрипловато смеются горгульи и гнутся мачты.
Обещай: непременно придёшь. И мне скажешь тоже:
— я надеюсь, что ты безупречно здоров, мой мальчик. Фродо Бэггинсу нужен напарник. Сегодня можешь?

Наталья Захарцева




В ДЕТСКОМ САДУ НАС ЗНАТНО ТРОЛЛИЛА ОДНА ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА.


Она говорила:

- Кто первым уснет во время тихого часа, тому я в сон поставлю пленку с новыми мультиками!

И каждый раз, просыпаясь, я тихо недоумевал, что какая-то тварь опять заснула раньше меня.




У ОДНОЙ ДЕВОЧКИ КУКЛА БЫЛА.


Угловатенькая, пластмассовая, и плакать умела - молоком. Девочка её жалела и спрашивала:

- Что ты всё плачешь?

- Так грустно мне.

- Что ж тебе грустно-то?

- Так у меня душа есть.

- Так у кого её нет?

- У комода нет.

- Во дура-то, - думал комод, от возмущения пожёвывая старые девочкины трусишки.
Но и ему было куклу жалко. И по ночам, когда девочка спала, он стал наскрипывать полонез Огинского для куклы.

- Надо, ж, какая я дура, - подумала кукла и перебралась спать в ящик комода.

Плакать она перестала, но улыбаться лицом не научилась. Только глазами, одними глазами. Но иногда и этого достаточно.

ай эм




МЫ ДОЕХАЛИ ДО ПЕТУШКОВ.


Звучит фантастически. Даже не потому, что они находятся дальше, чем за тридевять земель, а потому что мы реально чуть не сдохли по дороге.

***
"Станция Крутое. Просьба абсолютно всех пассажиров покинуть вагоны", – голос диктора прозвучал непривычно внятно и… Живо.
– Ну, круто, бля… Лучше и не скажешь…

Поначалу, кто слушал – ничего не понял, а кто не слушал – продолжал сидеть в наушниках. Но требование наплывом повторялось снова и снова. Один за другим люди начали собирать свое барахло и покидать вагоны, стараясь не думать о причинах такой резкой высадки.

Мы с Михой как порядочные граждане или просто люди, у которых поджало очко, вылезли из вагона и пристроились в тени ждать дальнейшего развития событий.
– Спорим, у той дамы в огромной синей шляпе скоро начнется истерика?
– На щелбан.
– Ну, тогда засекай шестьдесят секунд… – сказал я, побив пальцем по циферблату наручных часов и нервно усмехнувшись. Головы грызли мысли о заложенной бомбе, и мы пытались отвлечь себя, как могли.

Сигарета как-то сама собой перекочевала из кармана в руки, так что я отошел в сторону, чтобы не дымить на Миху. Все-таки рак легких должен быть делом добровольным.

Молодость – такое странное время – кажется, что у тебя есть только "здесь" и "сейчас", а все, что за их пределами, не существует вовсе. Моим "сейчас" был Миша, и терять его мне никак было нельзя. Ручался Наталье Викторовне, руководителю кафедры, второй матери, да и себе – Миша у нас талант. Не Лермонтов, конечно, но и слава Богу.

Через пять минут вся платформа уже только и говорила, что о заложенной бомбе. Поезд уехал, паника заглушала вой машин. Если раньше дышать было нечем из-за стоявшей неделю жары, то теперь душили еще и психологически.

***
Но, как ни странно, мы это пережили. Кроме мозгов ничего не взорвалось. Поезд разминировать успели – остальное мелочи. Прибыли в Петушки, хоть и с опозданием. Хотите верьте, хотите нет…

Почему именно в Петушки? Можно сказать, что мы поверили, что тут и спасение, и радость наши, прямо как у Ерофеева. А если проще, то мы просто искали приключений на свои дурные филологические головы и хотели побухать в неуспевшей надоесть нам обстановке. Совмещали приятное с полезным. Раньше, в доковидную эру, филологов отправляли на лето в экспедиции, чтобы те изучали языковой и культурный колорит своей страны и впитывали в себя. В наше время эту практику позабросили, всем типа не до этого, свои бы жопы уберечь.

Ну и, конечно, в первую очередь людей тянет туда, где их ждут. В Петушках жила наша прекрасная знакомая Софушка, с которой на декабрьских сборах мы делили одну комнату. Соня давно предлагала нам приехать, дабы поделиться частичкой себя, которой и были для нее Петушки. У Софы мы и остановились.

***
Магазины табака и алкоголя бросались в глаза не потому, что этого хотелось, а потому, что город и правда пестрел подобными вывесками. Первые нас встретили уже на выходе с вокзала. Мы бы, может, туда и завернули, но все-таки совесть у нас пока была. Еще издалека мы заметили насупившуюся Соню – по безалаберности своей мы не предупредили ее, что приедем на два часа позже. Пришлось выкручиваться. Про заминированный поезд, конечно, не сказали – просто соврали, что проспали.

Соня у нас была девушка непростая. Одной из первых ее историй при нашем знакомстве полгода назад был рассказ о том, как она с легкостью тягает штангу весом восемьдесят пять килограмм. Мы же ничем таким похвастаться не могли, несмотря на то, что пацаны вроде были как раз мы. Что еще рассказать про Софушку нашу… Хорошего человека должно быть много. Про себя мы ее звали Совуньей. Это как-то сразу повелось. Во-первых, при знакомстве она назвала себя Соней Вениаминовной, зажевав при этом половину букв. Вроде и красуется, а вроде и в глаза не смотрит, стесняется. Коротко так и получилось – Совунья. Во-вторых, она нас вечно кормила. Вот и сейчас, когда мы приехали, Соня, довольно быстро забыв обиду, считая ее не самой главной, с порога предложила чаю, дабы не отправляться на экскурсию в краеведческий с урчащими животами.

Если у Петушков был центр, то жили мы как раз в нем: и по местоположению, и по изобилию всего в доме. К стенам хоть и прилеплены ковры разных узоров и цветов, но это объяснялось словом-отмазкой "дизайн". Из квартиры видны все Петушки. Если вооружиться биноклем или стопроцентным зрением, можно вообще не выходить на улицу. Три балкона. Все по круговой и по кругу, если остаться здесь дольше, чем на тройку дней.

С кухни окна выходят на площадь: люди тут гуляют по утрам, по вечерам и по ночам. Это и неудивительно: она здесь выглядит благополучнее и больше, чем парк метр на метр.

– Похоже на площадь в Беларуси, – сказал подошедший к окну Миха. Ему вечно не сидится на месте, объездил уже половину бывших славянских земель. Следовательно, верить ему можно.

Из комнаты окна выходят на Ленина. Он охраняет местную администрацию. Так что проснулся утром, потянулся, улыбнулся, посмотрел в окно – пора и честь знать.

– Алесики. Дед? Да... подожди, – Соня поставила на громкую, попутно убирая оливки в холодильник...
– Ну что, вы уже в богадельне? Ну, в квартире то есть, да…

***
… Первое письменное упоминание о Петушках найдено в писцовой книге 1637 года…

… В городе даже затеряться невозможно – вот это да. Дома низенькие, в среднем по три этажа – и те вросли в землю. Белье здесь вешают прямо на улице, и оно сохнет квадратами на протянутых веревках – церемониться не перед кем, население всего двенадцать тыщ.

… Основная масса мужчин уходила на заработки в различные уголки России…

– Мил человек, дай сигаретку... – жалостливо остановил меня мужичок. Ну да... главная функция курения – коммуникативная, как я мог забыть. Окинул его взглядом: майка, шорты и кепарик – местный я дешевый нарик. Так себе коммуникация. Дал сигарету и побежал догонять ребят, показывая мужику, что не настроен на разговор о тяжелой жизни в провинции. Я не эгоист, просто сам из такой же, но побольше.

… В 1895 году здесь была проведена единственная за существование Российской империи перепись населения… Интересный объект для исследования…

… Мало пить – плохо. Много пить – тоже плохо. А что такое много? И что такое плохо?...

… В начале двадцатого века внук Даниилы Лукича Кузнецова, Иван Павлович, распорядился построить в-о-о-о-н там Церковь Успения Божией Матери…

Петушки же в целом довольно милые, как дети, которые не всегда понимают, насколько их поступки целесообразны. Город-аппликация. Вывесок так много, как будто их вырезают на занятиях в детских садах. Бесконечные магазины, в которые некому ходить.

– Вон магазин, называемый железка…
– Почему именно так?
Соня смотрит на меня удивленно.
– Никто не знает, почему. В народе закрепилось, значит, называется – и все так.

…– Пе-ту-шин-цы… Пе-ту-шин-ка… Пе-ту-ши-нец… – качаю полукругом ногами, сидя на лавке. – Пти-цы низ-ко, – на самом деле Петушки должны были называться Пятушки, а история эта начинаться со слов: "И пришел Елизар, пятый сын, на эту землю... И послужили слова и люди завязкой истории…"

"Бристолей" здесь понатыкали больше, чем в моем родном городе, который раз в десять больше. Есть здесь и "Пивоман. 24 часа", специально блистающий огонечками, словно заманивая алкашей. Если страна наша – это тело, то Петушки – печень, которая причем нуждается в лечении.

***
– Ой, у нас такой молодой развивающийся город! Любо… дорого… смотреть… – говорит Совунья, причмокивая за щекой чизбургером.

Дело близилось к вечеру, мы сидели на лавке новой аллеи с пакетами из мака в руках. Говорят, что в Петушках самый вкусный мак… Что даже москвичи и нижегородцы не могут проехать мимо. Так что, видимо, я сижу не просто на лавке и не просто с пакетом еды, а мне досталось лучшее. Качаю ногами я, кстати, напротив худющей железной трубы, скрученной во фразу "Я люблю Петушки". А действительно, когда люди в каждом городе России устанавливают подобное утверждение, они имеют в виду прошлое или настоящее места? Или все вместе? Тогда уже речь идет о будущем.

Макдональс и бристоль – вот на чем бюджет современных Петушков и держится. Интересно, какую заметку оставят в графе "Современная история города"...

… А потом сработал рвотный рефлекс. То ли на бургеры, то ли на алко, то ли на жизнь. Наверное, здесь все-таки живут двужильные, а у меня кишка тонка…
Еще и жара. Одышка жизни.

***
Одышка жизни…

Петушки заволокла ночь. Не кромешная, правда, – фонари работали. Открыл окно, затянулся сигаретой и издалека стал похож маленькую мерцающую звездочку, застрявшую на балконе первого этажа.
Первый этаж… Короче, докурив, я с него выпал. Не то чтобы звезда завершила свое падение на землю – я случайно. Сначала просто свесился в окно, а потом, не успевая за ходом мыслей в голове, полетел.

Приземление оказалось мягким, потому что упал я на траву. С чего бы там ей быть? Бычок ведь я вроде кидал на асфальт… Хорошо лежу… Упал я, кстати, первый раз в жизни… Во время секундного полета даже сальтуху сделал. Тоже первый раз. Или вообще показалось… Но реальность у меня за сегодня однозначно перевернуться успела. Словно все сходится в этой точке на карте. Да и расходится тоже.

А в голове – мат вперемешку с молитвой, как и в душе за калиткой.

Катя Можаровская




КИТ


Кит медленно поднимается из воды в облака, застилая собой солнце.

Жемчужно-серый, с нежной блестящей кожей. Пахнет океаном, капли воды летят в лицо. Хочется закричать от счастья. Кит смотрит так, будто что-то знает про меня и вот-вот заговорит. Но он бьёт хвостом, и наваждение рассеивается.

Вместо бирюзово-синего неба — потолок с трещиной. Сосед храпит на продавленной кровати. Солнечные блики играют на белой стене. Ещё одно утро. Это дом престарелых, а не берег морской. Сказка кончилась. И чего этот кит мне снится? Я даже у моря ни разу не был за свои 80 лет, не то, что у океана...

Глаша говорит, что сны — это те же путешествия. Только в них она и может видеть... Вспомнил, и сердце кольнуло. Она же в больнице! Третий день вестей нет. Хоть бы позвонила! Поеду, точно поеду. Пустят, никуда не денутся. Ну и пусть не родственник! Что делать, если только она одна у меня и осталась...

Жену схоронил, от сына пять лет нет писем. Сколько искал его — без толку. Так и переехал сюда, в «детский дом для взрослых», как называла Глаша. Она всему находила другое имя, более точное, что ли. И видела острее многих, хотя уже пять лет как ослепла.

Страшно ей признаться, что люблю. Неловко, что ли. Как в 16 лет — за руки держаться достаточно, чтобы быть счастливыми. И слова не нужны. В старости мы снова похожи на подростков. Но если они торопят время, то мы изо всех сил замедляем. Вот бы ещё пожить... Бродить вместе по парку, читать ей газету вслух, слушать её рассказы.

Скрипнула дверь. Глаша!

Она молча берёт меня за руку, и мы выходим на улицу. Неужели сбегаем, так, как она мечтала? За порогом уже не наша берёзовая роща. Там только волны. Из воды медленно поднимается кит.

— Смотри, какой красивый... Киты снятся только к хорошему. Я его попросила приглядеть за тобой, — тихо говорит она.

Дарья Кёльн




МЫ БУХИЕ ПИТЕР ПЕНЫ ДЕВЯНОСТЫХ


Однажды молодая коллега спросила дерзко: Алексей, а что это вы так одеваетесь? Как именно? уточняю. Ну раздолбайски. Вы же солидный человек, уже в возрасте. На мгновенье задумался. Ведь права, зараза. Раздолбайски. Мне 50 лет, а летом я в цветных шортах и майках с игривыми принтами. Когда холодно драные джинсы, хипстерские куртки, веселые шарфики. Нормальные мужики так ходить не должны, что за дурацкая игра в вечно молодой, вечно пьяный? Смешно же. Но я ненормальный, признаю.
Или вон тетенька, в кофейне, у окна. Видите? Ей наверно уже сорок пять, а она в кислотной шубе, под шубой мини-юбка и в ухе у тетеньки огромная пластиковая серьга в виде какой-то загогулины. А еще посмотрите на ее лиловые тени и взбитые волосы, это уже просто гребаный стыд. Мадам, идите умойтесь и переоденьтесь! Фигушки! отвечает мадам. Мне нравится! Тоже ненормальная.
Таких клоунов у нас огромные тысячи, целая генерация. Да, мы все ненормальные. Очень смешное поколение.
Нам сильно за сорок, и даже за пятьдесят. Мы те, чья юность пришлась на конец 80-х и начало 90-х. Мы те, кто знали нищее советское детство, для кого была мука выпросить у мамы деньги на кооперативные вареные джинсы. И носить эти варенки до состояния ветхой тряпочки, потому что модно, и потому что других не было.
А потом хлынуло. Мы первое счастливое поколение, которое дорвалось, которому досталось много и сразу. Свободы, шмоток, духов Kenzo. Наверно, паленых, но мы все равно обалдели от счастья. Вот это всё нам? Эти брюки-слаксы, эти мокасины с кисточками, эти майки с английскими надписями? И что, в баре прямо текила? Нет, прямо настоящая текила? Ой, налейте скорей. Какую рюмочку, стакан наливай! Соли не надо.
У нас тогда была очень крепкая печень и очень большое сердце.
Да, мы дорвались. И что-то тогда случилось с нашей башкой, ударила в нее текила с мокасинами. От той контузии мы так и не сумели оправиться. Не все, но многие. У нас до сих пор в пейджере играет Ветлицкая.
К счастью, мы не успели стать советскими, но увы не сумели стать светскими. Мы раскаленная лава, пробившаяся сквозь тектонические плиты эпох. И мы до сих пор горячи, ох, горячи.
Мы не хотим взрослеть. Солидность и важность это не к нам. Мы бухие питеры пэны 90-х. Для нас нет никаких приличий и дресс-кодов. На самое чинное мероприятие мы заваливаемся будто на вечеринку Лики Стар, развинченной походкой, в мятых пиджаках, если нам мало шампанского, готовы мигом сгонять за ещё. Где тут ближайший ларек?
Вон посмотрите на Чичваркина, немеркнущий символ поколения. Ему пятый десяток, он вообще живет в Лондоне, вращаясь среди снобов и брюлов. Ну и что? Неисправим. Те же дикие наряды и причесоны.
А Богдан, прости господи, Титомир? Вы давно его видели? Загляните к нему в инстаграм, не пожалеете.
У меня есть добрый приятель, с которым мы четверть века назад отрывались в клубе Пилот до состояния невесомости. У него давно бизнес, квартира с авторским дизайном в центре Москвы, машина чуть ли не порш. Жизнь удалась как в анекдоте из нашей юности. Он облысел, появился живот и двое прелестных детей. Но он продолжает наряжаться в облегающие черные шмотки а-ля гранж, пусть даже живот потешно выпирает. А по-настоящему счастлив лишь тогда, когда по субботним ночам в клубе крутит музыку. Да, этот старый лысый пень буйный диджей. Он заводит какой-то древний эйсид хаус и трясется под него, как четверть века назад. Конечно, смешно. Но мы такие.
Наши дети мудрее, тише, спокойнее нас. Они даже беситься толком не умеют, бубнят слова стартап и нарратив. Наши дети вообще зануды. Нет, они очень хорошие, но зануды. Мало пьют, педантично ходят по врачам, смотрят унылые сериалы. А мы угарные перцы. Мы группа Мальчишник. Если поставить меня рядом с сыном будто мы поменялись одеждой. Инверсия образов. Он весь такой в строгом джемпере, рубашке, аккуратных брюках. И рядом я привет с большого бодуна! Пару раз я привозил ему из Европы смешные майки, сын иронически отвечал: Пап, это ты себе оставь. Ему в таком зазорно ходить, а мне в самый раз.
Мои подруги-ровесницы выглядят шалопайками рядом со взрослыми дочерьми. Дочка в чопорном платье, нюдовый мейкап, волосы гладко уложены, милые туфельки. А мамаша с безумной алой помадой (привет, Кортни Лав!), в кедах, в разболтанной кофте и джинсах, драных настолько, что отчетливо видны голые ноги, кстати, вполне хорошие ноги, просто заглядение ноги. Мамаша беспрерывно хохочет и курит. Дочка ей, злобно: Мам, не дыми, это уже неприлично! А мама ей, как оторва-старшеклассница: Ой, да насрать, не зуди!
Да, мы поменялись ролями с детьми. Отцы как дети, дети как отцы. Они нас поучают, они считают нас клоунами, они очень надеются, что мы еще исправимся. Хренушки, не исправимся. Спирт Рояль никогда не выветрится из наших бедовых голов. Нам в кайф, нам прикольно, мы зажигаем.
Мы будем клоунами до старости, и может быть, нашим внукам мы станем милы именно такими, бабушками-оторвами, дедушками-диджеями. И вместо картошки на даче мы будем обрабатывать их неокрепшие умы. Эй, внук, посмотри на меня! Делай как я, делай как я!

Алексей Беляков




У МЕНЯ ДЕВУШКА ЕСТЬ.


Год с ней встречаюсь. Ни о чём.

Я сначала думал, придираюсь. А потом кинул смс на номер совместимости. И пришёл ответ “Ни о чём”. Три раза.

Утром яйца варила — бутылку Джек Дэниелса выпила. Говорит: “Нервничаю, когда готовлю”. Хотите яйца за 6500?

Говорит: “Ты храпишь”. Я-то хоть во сне. А она в метро может. Недавно ехали, она захрапела — люди «Тургеневскую» проехали.

Я говорю:
— У тебя кто-нибудь до меня был?
— Да.
— Сколько?
— Семь.
— Ты же говорила два.
— Так год прошёл.

Говорит: “Давай в прятки играть. Я прячусь”. Я говорю: “Давай”.

Первую неделю я сам искал. Через две недели милиция в Ростове нашла. За баком сидела, смеялась.

Ночью попить захотелось, на кухню иду — стоит, фарш крутит. Я говорю:

—Ты чё? - а она мне
— Тьфу бл%, разбудил!

Устроилась недавно на скотобойню, бухгалтером. Я говорю: “Зачем тебе это”? Она говорит: “Мы пока с тобой принтер не купили, можно у меня на работе распечатывать”.

Недавно скидывает смс: “Нам надо расстаться, у меня есть парень”.
Я скидываю: “В смысле”?
Она отвечает: “Это не тебе”.

Говорит:
— Хочешь познакомлю со своей родной сестрой?
Я говорю:
—Хочу, а у тебя есть?
Она:
—Так хочешь или нет? Родители ещё живы.

Говорит: “Я служила во Вьетнаме”. Я говорю: “Не верю”. Она говорит: “А откуда
у меня тогда в голове подробные карты авиаударов по Сайгону”?!

Ни о чём.

Устал. Бросить её хочу. С первого дня. Повода не даёт.

(с)ынэта





ЧЕЛОВЕК ПРИШЁЛ В ХРАМ.

Он забыл выключить телефон, который во время молитвы зазвонил.
Священник отчитал его.
Люди, которые молились, ругали его после молитвы за то, что он нарушил тишину.
Всю дорогу домой его жена выговаривала ему за его невнимательность.
На его лице можно было увидеть стыд, растерянность и унижение.
После этого случая этого человека никогда больше не видели в храме.

И в этот же вечер он пошёл в бар.
Этот человек всё ещё нервничал и его руки дрожали.
Случайно он разлил свой напиток на стол.
Официант извинился и дал ему салфетку, чтобы вытереться.
Уборщик вытер пол.
Управляющая бара предложила ему другой напиток за счёт заведения.
При этом она сказала: "Не беспокойтесь, мужчина. Все делают ошибки".

С этого дня он ходил в бар каждый вечер.

Коммент:

Так он нашёл дорогу к Богу.
Свою дорогу.
К своему Богу.
Дорога же у каждого своя.
Так и Бог.
Потому что Бог в правде, правда в мыслях, мысли в тишине.
В тебе. В душе. В молчании.
И без суеты.
А слова – ложь.
Молитесь про себя, но – за других.
И где – не важно.
Важно стараться делать поменьше говна.
Для себя стараться.
Бог и так всё слышит, всё видит, всё знает.
Бог этой дорогой уже прошёл.




ОБЪЯВЛЕНИЕ: ПРОПАЛ МУЖ!


Возраст: По духу - 90. По паспорту - 52.
Приметы:
Лысоват, ум;н, придирчив.
Отзывается на имя Толик, хотя зовут Кондрат Степаныч.
Из дома ушел в парусиновых туфлях и обиде
на весь мир.
Особые приметы:
Родинка на подбородке, радикулит, оттопыренная губ;шка.
На завтрак любит сырнички со сметанкой.
На обед - куриный супчик с тефтелями.
Два дня одно и то же не ест и не носит.
Брюки предпочитает со стрелками, сандалии
с носками, скандал со слезами.
По вечерам привык к массажу пяток
и почухонькам за ушком.
Жалобы на шефа нужно выслушивать молча, поддакивать, говорить, что все вокруг сатрапы, один он - ромашка.
Целовать в темечко.
Нежно дуть в ушко.
Нашедшему придётся все это исполнять, так что имейте в виду.
Если решите оставить у себя, просьба по ниже указанному телефону не жаловаться.
Если нет, приму обратно за вознаграждение.
Мартина Чемоданова

ОБЪЯВЛЕНИЕ по итогам объявления!

Муж Толик, он же Кондрат Степанович, был найден, скручен и приведён тремя женщинами.
Женщиной из отдела розыска домашних животных, женщиной из отдела по борьбе
со здоровым образом жизни и ещё одной женщиной из сырного отдела.
Объект был обнаружен возле бочки с пивом, куда пошёл, по его словам, за арбузом.
При задержании сопротивления не оказывал,
а оказывал знаки внимания, хихикал и сыпал анекдотами, за что получил дома в лоб и двое суток на даче условно.
В данный момент состояние задержанного удовлетворительно. Супчик откушал, пижамку натянул, губ;шку закатал.
Убедительная просьба! Перестать тащить своих мужей!
С попыткой выдать за Толика были приведены три Васи, пять Серёж и четыре мужчины
с труднопроизносимым именем.
Зафиксирована одна попытка дать взятку
в особо крупном размере - коровой Милкой.
Окститесь, женщины!
Участкового на вас нет!
Кто дает взятки коровой?
Сообщаю, дверь забаррикадирована, телефон отключен.
П.С. Истерики под окном бесполезны - у меня
30 лет семейного стажа и рогатка с пульками.
Мартина Чемоданова

Дарья Исаченко




ПО ЩЕКЕ БЕЖИТ СЛЕЗА


В доме завелась моль. Перетрясли все шкафы, полки и антресоли, включая
кухню (крупы, сухофрукты). Источник не обнаружили...
Жена уехала по делам на пару недель. К ее возвращению решил прогнуться:



навел порядок, даже пропылесосил. Решил почистить пылесос... Короче, там
и обнаружился инкубатор...
Встречаю жену. Едем домой. Рассказываю, что гнездо было обнаружено и
уничтожено, клянусь, что она ни за что не отгадает: где оно было.
Начинает гадать. "Перебрала" всю мебель, включая стулья, тумбочки,
телевизор, телефон и стиральную машину. Я, торжествуя, мотаю головой.
Когда сдалась, тайну открыл. Сижу, ржу.
... Через несколько секунд понимаю, что ржу в одиночку. Украдкой смотрю
на жену (за рулем все-таки) - по щеке бежит слеза. Еле руль удержал.
- ЧЕГО???!!! - ору.
- Это все потому, что у меня ШУБЫ нет!!! И моль с голодухи должна ПЫЛЬ
ЖРАТЬ!!!

Еле руль удержал повторно.

(с)ынэта




ПРОСНУЛАСЬ С ЖЕЛАНИЯМИ


Красной рыбы, сладкой дыни, авокадо, чёрный заварной хлеб, сладкий чай с лимоном, платье в мелкий горох и еще одно голубое, сумочку, красные туфли, новые духи, чтобы морскими камушками пахли, чулки, торт муссовый, купальник, солнце, цветы, море и ту окрошку с горчицей, что делали в ресторане на пляже.

И козочку. Белую...

И букет земляники, чтобы распаренный ягодный дух...

И обниматься еще, да...

Флоксы белые и розовые пионы...

Кружевные панталоны, белый короткий сарафан и панама.

Утро, идти босиком на речку и петь - тра-та-та, тра-та-та, где же вы, тритоны? Я обшарю заводи, обойду затоны. Положу вас в чудные банки и бидоооны.

И лошадь погладить по умной большой голове.
А она чтобы ушами прядала.

Собаке лапу пожать и пойти с ней в лес за грибами. И чтобы она носилась колбасой и жадно хлебала из болотца с прозрачной водой.

А я ей Мусечка, если ты осушишь болота, черничного варенья на зиму не будет, так и знай…

И на качелях до неба!..

Грета Флай