глава мои ночи

Мои ночи.
Я неуклонно напивался в одиночку, к тому же в одном мерзком заведении, заодно в пристанище для страдающих бессонницей.
Мои бесконечные ночи, похожие на те которые были у римских патрициев, проходили среди сброда, состоящих из пьяного быдла и неуемных гуляк, которые жаждали увеселения, и кому повезло находиться в одном городке, под названием Эн-ск.
За темным окном, — из-за вечера,  — пылью сыпет дождь.
Его капельки мерцают в невесомом падении, слезинками стучат по крыше, беззвучно падают на землю и потом превращаются в обычную воду, которая потом сливается в грязные лужи.
Наверно мы произведены также: рождаемся бесполыми как ангелы, а потом становимся в нечто нечистое, подчиняясь семантическим программам, заложенным в эгоистическое ядро разума, отнюдь не человеческого, а скорее машинного киборга, и зомбированного сознания.
Мудрецы говорят, что истиной является, то, на что смотришь с любовью, а остальное — легкомысленные домыслы, но теперь мы вовсе не заслуживаем ничего этого, вокруг нас одна пустота и фальшь в жизни, и мы блуждаем во тьме.
Небо плачет, и я вместе с ним.
Неужели я должен жить  среди людского дерьма, помешанного на лайках, и рабских привилегиях заключающихся в том, чтобы оставить правосудный коммент под постом ролика.
Как я должен жить? Научите меня, я прошу.
Водворяется приход последней весны.
Но это только моё предчувствие и предположение.
Там за колючкой, в большой мир, тоже приблизилась весна.
Но он совсем не тот, что был раньше, как и наш изменившийся разум. Теперь специально обученные люди, научились хорошо промывать мозги другим людям.
Они все — словно вьются жирными мухами над огромной кучей животных отходов. Уже непонятно, кто мы на самом деле: люди, или заведенные винтики в одной гигантской системе всеобщих потребностей. Как достаточный набор простейших алгоритмов для биологического сосуществования, разумеется, больше чем заложено в птицах или рыбах.
Дом, работа — и снова по новому циклу каждый день.
Нет ничего неизвестного, как сотни раз в пройденной когда-то поднадоевшей игре от первого лица.
Но и там, вне нашего Эн-ска, судя по новостям, не лучше обстоят дела: людские особи ходят на работу по спецпропускам, едят, спят, рожают свежеиспеченных детей на потребности родимого, в кавычках, государства, — одно и то же.
Как понятие Завтра возможно не наступит: Мир не перед гранью катастрофы, а он уже за гранью.
Его трясет в агонизирующей лихорадке: кончаются и тут же начинаются локальные войны, лавиной накатываются финансовые и политические кризисы, банки печатают свежие деньги, превращённые в пустые фантики.
Неведомый до сих пор квантвирус вырвался, на волю из секретных лабораторий.
Он косит насмерть толпами население без иммунитета, кто смог, условно говоря, выздороветь, и без вакцины.
Теперь возникают пандемии на всех заражённых континентах.
Медийные персоны бьются в экстазе, хайпажоры провоцируют людей ради контента, партийные кликуши всех рангов, — лидеры и подлидеры общественных движений и разных движух, — призывают народ сплотиться и быть, или бывать, вместе и заодно.
Аналитики и вирусологи мудро рассуждают с экранов, что вирус побеждён и получено лекарство, но на деле лишь разводят руками, или бодро рапортуют: капитан, все отлично, корабль идет ко дну, но всё будет хорошо, ведь в этом и состоит великий ваш План.
Еврейские католики трясут кошерными пейсами как перед Великой Пасхой, исламисты пачками разбирают Коран в мечетях, оголтелые религиозные фанатики голосят на пустых площадях в рупор о начале Судного дня и призывают молиться о спасении души и каяться в грехах. Ведь блажен кто верует, и только блаженные останутся в живых.
А здесь мы как самоизолированная команда доисторических викингов, находящихся на большущем дракаре, посреди бушующего моря страстей. Инфекция сюда не донеслась, по двум причинам;
первое — сразу как возник вирус, то появился периметр из колючек и блокпостов, и второе — больше нет новоприбывших «оттуда».
Опустевшие мегаполисы и большие города в РФ, замкнули на неопределённый локдаун и перекрыли колючими заграждениями.
Наш периметр городка сейчас толком не охраняется, войсковые подразделения отозвали на другие более важные рубежи обороны и для обеспечения карантинного режима.
Можно свободно бежать отсюда, но куда и зачем?
Теперь это наш дом, милый дом.
Куда бы я раньше ни забирался в другие места, меня тянуло сюда.
Мне вспомнился лозунг, попавшейся по пути сюда, он стоял цветным таблом на одном из перекрестков, и на нём светилась креативная надпись: «мой город — мой дом».
В баре, под незатейливым  названием «Бар», звучит песня из молодости, я в очередной раз заказал печальную композицию Стинга про потери в сердце, у незнакомого бармена.
У него же, время от времени делаю заказ на выпивку, и потом потягиваю водку «немирофф».
Стинг затянул коронный припев песни: «ооо не лове…»
Тут я не выдержал и опрокинул почти полный стакан водки в себя.
За соседним столом слышится отголосками блатного жаргона пьяный разговор стаи парней.
Разумеется, если для времяпровождения, им позволяла заработанная наличность, неважно каким способом. 
Они промышляют малопонятными делами, и входят в бандитский клан Эн-ска, а сейчас делятся новостями и хвастаются подвигами:
— Я достаю нож…
— Режь по горлу…
— Хавай по кропалям…
Там за всеми столами такой примерно шум, как на воровской сходке. Мне всё равно, как и происходившая далее сценка из жизни.
Мимо стола, где сидели лихие граждане, проходила официантка с пустым подносом, сверкая голыми коленками из-под короткого халатика. Сидевший с краю здоровый парень, с сальным смехом откинулся на спинку стула и широко развел руки в стороны.
Он оказался на редкость шустрым: одним движением пристроил ладонь на крутой зад девушки, ущипнул, зажал и тут же задрал халат к верху, норовя выставить на общее обозрение нижнее белье и женские прелести.
— Попу покажи! — выкрикнул он, под смех разудалой компании. Хотя ничего не вышло: под халатиком были надеты короткие джинсовые шорты. Девушка, замахнулась на него подносом.
Но молодчик лишь плотоядно улыбнулся:
— Побереги гонорок до ночи, Алёна.
— Сейчас охрану позову, и мигом вылетишь отсюда! — возмущённо закричала девушка. Она резко обернулась, взметнув волосы золотистым веером, и ушла прочь.
После выпитого стакана, я закусываю жареной картошкой, приготовленной с большим куском мясного бифштексом.
Потом пью горячий кофе из кружки.
По экрану телевизора прикреплённого в углу, немого из-за громкого шума, мелькают кадры старого ток-шоу.
— Это моя территория! Угощай пивом мужик!
Рыкает голос под ухом и громадная ручища с треском опускается на стол здоровенной пятернёй.
На моем столе всё подрыгивает и дрожит, от солонки с солью и тарелок с закуской, гранёного стакана с водкой и кофейной кружкой.
— Ты кто? — Меланхолично спрашиваю, затем повернулся к нему лицом. Он оказался тем парнем, который недавно стремился увидеть женский зад официантки.
Эти девушки появились с последней волной эмигрантов оттуда, вместе с другими девушками, в поисках лучшей жизни.
Они словно перелетные пташки гонимые ветром неудач, или как ночные мотыльки, летящие на обжигающий свет вслед за мечтой, а на самом деле им приходиться точно из матерной частушки.
В этот несчастливый сезон катастроф и пандемии, я с Вороной редко посещал Бар, где исподволь приметил нескольких девушек работающих здесь в качестве обслуги, которые дарили обитающим здесь мужикам кусочек продажной любви.
Одна из них Алёна, красивая блондиночка с взглядом дамской хищницы, точно из французской песенки «Alors On Danse», где русскому уху слышаться — «Алёна даст». Там итак понятно по смыслу: что какая-то девушка по имени Алёна сегодня точно даст, какому-то счастливчику. Возможно, и, разумеется, даст то она даст, только кому, это вопрос, и не просто задаром. Но это в песне, а наша Алёна даст обязательно любому, хотя тоже за деньги.
Другая девушка Мег, тоже блондинка с кудряшками, с большим бюстом и крупным задом, хохотушка и с разбитным характером.
Другая официантка, имени ее не узнал, тёмно-рыженькая с веснушками на носике, она имела соблазнительную фигурку, с кукольным личиком, выразительными карими глазами и очень смахивала на Одри Тату. И ещё была смуглая до черноты брюнетка, под экзотическим именем Айза.
— Я-то Кречет. Кречет — моё фамилиё!!
Каждая здешняя шавка знает! А ты сам кто, пиратский мазафакер?!— вскипел здоровяк, скорчив свирепое лицо.
— А ты пацан — прихлопни уши, — поворотил Кречет раскрасневшееся лицо к приблизившемуся молодому охраннику. — Покуда взрослые дяди общаются!
Теперь он обернул воловью шею в мою сторону, устремив пустой бесцветный взгляд исподлобья, уперевшись ладонями в стол:
— Мы раньше не встречались. Я бы запомнил лоха...
Он прибавил пару крепких словечек в конце словесного оборота.
Здесь нейтральная территория.
По неписаным законам, разборки, убийства с ножом, — в городе запрещены, тем паче в баре, кроме драк на кулаках.
За это сейчас в условиях карантина без суда и следствия ставят к стенке, правых и виноватых.
Но его нож, пока спрятанный в рукаве, почти готов острием вверх вонзиться под мои ребра. Он не пожалеет меня.
Знаю заранее. И всё. Уже конец зародившийся бойне.
О начале речи и не идёт.
— Ну, чего молчишь, ущербный. Базар не вывозишь...
Я кладу ладонь на пятерню похожую на ковш, которым черпают воду и улыбаюсь.
Это непросто, заставлять себя улыбнуться, раздвинуть губы в ухмылке. Очень непросто. По многим причинам
Моя улыбка вышла не ахти какая, но я правда, поверьте мне, старался. Гримаса, да хоть куда фотографируйся, и вешай фото на стенд погибших героев за отчизну. В каждой школе есть такой.
Он прибит к стене и обтянут ватманом, поверх него парят звездочки или повешен флаг. Хотя здоровяк не оценивал мои старания.
— Кречетов, отойди от персоны! — вдруг произнес кто-то над нами довольно громко и внятно, с нотками угрозы и морального подавления всякой агрессии.
Я удивленно поднял вверх голову, дабы узреть что это, или кто.
Явившийся бог для правосудия, или мой пьяный глюк.
Нет, это видение оказалось вполне обычным подростком.
Только необычайно высоким и чрезвычайно худым, но его худоба не выглядела как изрядная дистрофия, скорее как мальчишеская стройность, которая даётся в детстве лишь отъявленным шалопаем.
Комбинезон из джинсы и кожаная курточка с заклепками и молниями, которая была распахнута, лишь усиливали это впечатление, что он молодой человек, только слегка постаревший, который будто провел неделю в борделе.
— Позволишь присесть?
— Валяй сынок, — отозвался я, поражаясь его дерзости, сразу переходить на «ты».
Его длинные волосы, стриженные почти под каре и закрывавшие уши, взметнулись по сторонам, когда он резко подвинул свободный стул к себе, и сел.
Я с любопытством разглядывал негаданного гостя к столу, который ладонями неловко поправлял упавшие пряди рыжеватых волос на лоб, как бы зачесывая их назад к затылку.
Его прическа не была женским «каре», или старорусским «горшком», которым стригли бояре своих холопов.
Было нечто иное на его голове.
А на лице два шрама: один на подбородке, другой над бровью, и немного сломанный нос, которой придавал ему вид стреляного воробья.
Здоровяк меж тем почтительно согнулся и также задом удалился поминутно кланяясь.
— Фредди, — коротко представился он, и я нисколько не удивился: Фредди так Фредди, мне какое дело, — пусть назовётся Люцифером,— лишь бы не мешал.
— Джоник.
— Да ну? Джоник?
Он удивлённо привстал, потом присел и радостно хлопнул себя по джинсовым ляжкам:
— Вот так встреча! Ну наконец-то!
— Не понял вас. Ты меня знаешь, вьюноша? — спросил я его.
Его лицо вспыхнуло и покоробилось, будто от тяжкого оскорбления, но потом гримаса смягчилась:
— Нет, пока нет. Слышь, а чего повязка на глазу?
— Долго рассказывать, Фредди.
Что ж. Ладно. Я легенда. Наверно.
То есть, я не из того кино «я — легенда», где всё вымерли.
Совсем наоборот. Людей вокруг до хрена и больше.
Джон, Джоник. Кто не слышал позывной, лучшего следопыта былого фронтира. Мои заброски и глубинные рейды, стали классикой и занесены в учебники.
Шучу. Мне остается только шутить.
И больше нет одного глаза.
Что вы знаете о жизни, люди на блюди…
Когда вам отрезают глаз. Похожее чувство.
Чтобы пройти ад и выжить — надо отдать за вход и за выход.
Было дело, я чуть не подох в одной из вылазок.
Напарник притащил меня к своим, потом вертушка и госпиталь.
А черная повязка поперек лба, результат недавнего случая.
Она теперь закрыла шрамированную впадину на лице.
Когда зараза, из поврежденного лба, перешла на глаз.
Ну и пришлось. Ампутировать, так сказать.
Меня больше не узнают при встречах.
Да и ни к чему известность, только так, когда назовусь, тогда вроде опознают. Теперь получаю пенсию как участник БД, и работаю егерем в местном леспромхозе, расположенном на отшибе Эн-ска. Так и живу на это, точнее существую.
— Джоник, — я повторил это слово.
Позывной с армии, когда был силовиком, или кличка из детства, кто это уже помнит, зачем так приклеилось.
В те, отчаянные и веселые времена, пацаны под впечатлениями от просмотров забугорных фильмах в коммерческих видеосалонах взяли моду переделывать свои имена.
Так появились Сэмы из Семёнов, Майклы из Мишей.
В том числе Женьки превратились в Джонов.
Я был мал и худ тогда, поэтому мне досталось уменьшительная копия.
«Джоник» — снова повторил нараспев, уже тише и почти про себя, чтобы гость не заметил.
Это слово, нет набор букв и согласных звучаний, навевало тоску о чем-то неизбывном.
О чем... да странно, странное место, да и вообще.
Это я тогда выиграл в той передаче миллион рублей.
Обросший. С жуткого похмелья, после остановки на бурную ночь в гостинице, и с помятым пиджаком.
Всё было настроено против меня, и тот добрый ведущий в очках, у него тоже фамилия такая добрая, и каверзные вопросы, и громкий шум в зале с криками, кто этот плебей.
Дало ли мне это право на счастье?
Вряд ли. Целый миллион мне так и не отдали.
Безумцы меняют Мир, но вряд ли они спасут его, как последний вопрос в том раунде ток-шоу.
Так говорит Фрейд, психолог бывший, он учился где-то в заграничных университетах головомойной науке, пока сюда не попал. Там, в армейке, тоже встречались Фрейды.
Один из них был военнообязанный фельдшер, с купленным дипломом психолога, поэтому получил прозвище такое, усугублявшим свое положение изрядным потреблением войскового спирта из аптеки. Из которой систематически бывали недостачи, и нам, младшему комсоставу, конкретно прилетало.
— Фрейд должен заканчивать со спиртом. Довожу до вашего сведения. И должен трахатся анально… — Так я доложил нашему начальству на утреннем построении батальона.— А то распустились…
Смешно – Фрейд анально.
Тот Зигмунд Фрейд в гробу перевернулся бы, увидев сейчас какие мы делаем умозаключения насчет полового акта.
— Молчать!… — хотя тут должно следовать троекратное уставное «ура».
— Это что за на …
На полковом плацу солидно вышагивал поросенок.
Это была свинья, дворовой породы, из хозроты, продовольственного обеспечения, и тоже по кличке Фрейд.
Говорят, её солдатики пользовали в интимных целях.
Но сегодня на свинской спинке был нарисован красками триколор. Кто-то из шутников раскрасил её и выпустил на плац ради хохмы.
— Сука…! Под трибунал!
Свинью спецрейсом от греха подальше отправили генералу.
Её дальнейшая судьба неизвестна. А мы скоро пошли домой.
Это всё дождь навевает временами заунывную тоску.
Давно это было, так давно, что даже не верится.
Что ж, может он прав, только пусть они пробуют на своей шкуре.
Я тоже безумен, как никогда, по его словам, но в тоже время разумен, тоже как никогда.
Это выяснилось в ходе непринуждённого общения, когда мы долго сидели возле костра ночью вдвоём, пили самый крепкий чай из помятых жестяных кружек, и разговаривали о многом, пристально вглядываясь в темное небо, будто стараясь там отыскать ответы на наши потаённые вопросы.
Ещё тогда он сказал, что у меня глаза, точнее один глаз, против которого объединился весь мир.
И спросил, ты верно рыцарь Дон Кихот, не надоело ли мне бороться с ветреными мельницами.
Пришлось сознаться, как было дело.
Так бывает, когда выходишь на ринг с кем-то, и вот ты измотан и выдохся, сил нет и тут звонок гонга, отдых и на боксерские маты выходит красивая девушка в купальнике с номером раунда.
И вдруг снова непонятно откуда берутся силы для драки.
И нет мыслей о первенстве, о пьедестале, о золотой медали или чемпионском поясе. Или даже о престиже города, или Родины.
Нет ничего. Кровь с разбитого лица капает на ковер, подбитый глаз не видит, рассеченная губа мешает говорить рефери, что я в норме, но всё не важно. Только драка за эту самку в купальнике.
Я победил, значит, и обладать её тоже буду я.
Так бывает, это жизнь, и только в бою можно обрести желаемое счастье.
Да нет,— прервал я мысли о развитии сюжета, как было у меня в реальности, и будущий вопрос Фрейда.
Да нет, это бой с собственной Тенью.
То есть Бой с самим собой.
Отступника с самим Богом.
Тут Фрейд крепко задумался, потом выдал:
— Бог есть я, и отступник тоже я. Выходит вы сам Христос?
— Да нет, я просто человек, которого не поняли в мире.
— Позвольте, Иисуса тоже понимали, однако казнили.
Но опять же Жизнь побеждает жизнь
— Напротив, это только временно.
Снова он может быть правым. И что с другими безумцами тогда делать. Безумие составляет большую часть психического состояния человека.  Люди истребили китов, акул, тигров, львов, слонов, крокодилов. Если продолжать, то список будет огромным, и это безумие, делать вид, что всё нормально с экологией.
Также и человеческая память странная штука, или божья шутка, явившаяся на белом свете.
Она имеет изменчивую склонность к забывчивости, или даже приукрашиванию мест и событий, друзей и врагов.
О забытье предательства соратников, и о дружбе.
Этому миру, и миру городка Эн-ска, под маркой « я легенда» нужен больше, чем я самому себе, или кому-нибудь больше.
Когда-то нам приходиться делать выбор, правильный или нет, это жизнь покажет, или уже показала.
У меня в голове два голоса
Один твердит— я не боюсь
Другой — я боюсь.
Так не бывает в нормальной жизни.
Хотя. Что тут подразумевать.
Я безумен. Этот мир превратил меня в чудовище.
Мертвые и безумцы уже в безопасности, как всегда.
Это проистекает из высказывания какого-то библейского фарисея:
«Мертвые, сами должны хоронить своих мертвецов»
Посему, пока живо естество, приходиться пить дорогую, но палёную водку, чтобы унять не знамо что, на что сам Фрейд, то есть настоящий «зигмунд фрейд», не знает ответа и не додумал дальнейших объяснений в психологических учебниках.
Да полными стаканами, но Фредди не пил со мной водку, а тянул томатный сок через соломинку, ведь ему возраст всего ничего, и всё время говорил и говорил без умолку.
Мне пьяному, во время общения с ним стало казаться, что он обычный молоденький дурачок и несет какую-то чепуху и полную бредятину. Сначала я его спросил: «ты кто такой вообще?»
Он ответил: «я историк по жизни. Знаешь, люблю истории, и очень люблю рассказывать их другим слушателям».
От нечего делать, между выпиванием водки, я подначил его:
«ладно, хрен с тобой, расскажи-ка одну историю».
Тут его глаза загорелись каким–то безумным блеском, он придвинулся ближе и осведомился: «значит, ты готов, тогда слушай…»
И я стал слушать эдакого чудака, подперев голову и прикрыв глаз, чтобы вникнуть в смысл, хотя, что тут скрывать, — чтобы попросту задремать и уйти от своих наваждений.
Фредди принялся бубнить вполголоса: «1930-е годы безоговорочной партийной власти большевиков.
Ночь тоскливого октября ледниковой эпохи.
Советская Россия. Секретная московская тюрьма ОГПУ, ранее расположенная на Кузнечном Мосту.
Так называемая «лубянка–2» для политзаключенных.
Как и во всех советских тюрьмах, продуманная система угнетения.
В камеры, арестованных поднимали на грузовом лифте, оглушительно лязгавшими шестеренками, как адскими жерновами.
Или вели мрачными лестничными маршами.
Пролёты между лестницами затягивались проволочной сеткой, чтобы заключенный не мог броситься вниз, покончив жизнь легким самоубийством.
Такой вид «побега» становился обычным делом во времена массовых репрессий. Стены между камерами, сделаны пустотными, чтобы приговоренные не пользовались тюремным телеграфом.
Здесь же в подвалах тюрьмы приводились в исполнение смертные приговоры. Бетонный коридор с подслеповатым освещением, лестничным маршем, ведущим на нижний ярус секторов допросных и пыточных казематов, со склизкими стенами от постоянной сырости. Серые ступени, потертые и выщербленные от передвижения множества обреченных людских ног, познавших, что такое ад на земле. Узкий туннель без искорки жизни: и остальное вокруг, без надежды на спокойное будущее.
Везде застывшая тишина, нарушаемая шагами сапог безмолвных конвоиров, с глухими вскриками попавших жертв в паучью сеть окаянного времени.
В нижнем ярусе подвальных помещений, продолжается выпытывание информации в отдельной допросной камере.
Под потолком с овальным сводом Берия, Лаврентий Павлович.
Он самолично ведёт бесконечный допрос подозреваемого в тяжком проступке. Еще начинающий инквизиторское восхождение по партийной иерархии, к трону всесильного наркома.
С красными ромбами в петлицах, означавших старшего майора госбезопасности, на распоясанном кителе.
В плотно посаженных очках–глазницах, точно приросших к носу.
Точнее носовым крыльям, раздувавшимся при каждом нервном отклике на окружающую действительность, взбудораженным зловещим ореолом вокруг него.
Наводивших ужас на всех советских людей, при одном упоминании об этих непроницаемо стеклянных очках–человеке.
Обмахиваясь вафельным полотенцем, с красными пятнами, Берия прохаживался по ограниченному пространству.
Скрипя сапогами, начищенными ваксой до блеска с подворотами, он задал очередной вопрос, с едва заметным кавказским акцентом:
— Так значит, вы, японский шпион? Или, кхе, масонский агент?
Гмм, товарищ Бокия?
Прошелестела жухлая листва где-то вокруг непроницаемой клетки.
Одинокая осень бродила по небу, опадая павшими листьями.
Быть снова полной весне, быть листве распустившейся на веточках: только этим сухим и палым, какой барыш с того?!
Желтый огонек потолочной лампы заколебался горящей свечой, вбирая в себя дыхание жизни.
Игра. Вопрос — ответ.
И у первого игрока козыри на руках.
Говорящие сами за себя, до хруста, в переливающихся желваках на лице. Когда надо докладывать «наверх» Самому.
А второй игрок проиграл. Он всё проиграл. В придуманные карты.
И не только жизнь, может даже бессмертную душу.
— где же находится Шамбала, или Беловодье? Где страна тибетских учителей Махатм?
— Чёрт возьми, тебя, и всех вас,— с трудом сипло отвечал Бокия.
— Проклятые экспедиции РГО (русское геогр. общество) в Тибет и Лхасу, оно находиться там. Иди, забери, если сможешь взять…
— ам, хак хап, — радостно засмеялся с хрипом Бокия, отбитыми легкими. Чего тут: одно помирать теперь.
Что останется потом — лишь труха воспоминаний.
Измученный побоями Бокия умер в камере, в тот же день посещения будущего наркома.
Так и не сказав никому, что там случилось в конце путешествий,
унеся с собой в неизвестность, тайны загадочных походов в Тибет и на Север…»
Тут молодой человек перестал рассказывать.
«А, что? И всё?« — очнувшись от дремы, спросил я.
«Почти» — ответил Фредди.
— Да к черту ахинею! — заорал я, полностью пробудившись от полудремы. — Берия, Бокия, большевики… фигня какая-то.
Ты рассказываешь то, чего сам поди не знаешь. Ты же там не был, еще не..
Фредди с горячностью перебил меня:
— При чем тут: был, не был. Может и был, кто знает.
Пойми смысл, Джоник: ставка больше на кону, чем авантюрная жизнь Бокия и других искателей приключений.
Ведь что есть игра, как не сама жизнь.
Можно красиво сыграть, будучи нормальным семьянином, роль отличного мужа или жены, про это тоже сняли много рождественских фильмов.
Или поиграть в путешествия, типа Конюхова — как один знакомый на 20 тысяч рублей путешествует 3–4 месяца по горам и долам, каких только красот ни повидал.
Можно поиграть в выращивание и образование детей дать им то, чего не дали тебе, как вырастили чемпиона фигуриста Плющенко.
Поиграть, обустраивая быт, делая евроремонты в загородном особнячке или на садовой даче.
Сыграть в пьесе Шекспира, трагичным актером на сцене театра.
Или написать книгу про то, как «играл».
Стать летчиком–космонавтом, надев сверху еще один скафандр.
В конце концов, можно поплавать с коралловыми рыбками на рифах. Можно всё в этой жизни.
Только многие не умеют играть, им видите ли скучно.
А еще большая часть людей — «заснули», закаменели в рефлексах жизненной роли, потеряли пластичность мышления, от чего придали Важность и Серьезность своим проявлениям…
— Да-да, красиво-прекрасиво: игра, жизнь, чемпионы, все дела.
А причем тут я? Ты, и все другие?!
Мы же обычные люди, которые прозябали и прозябают дальше.
Нам доступен лишь кусочек хлеба, немного зрелищ, кусочек любви, кусочек счастья: одним словом объедки со стола, а не витать в облаках. Вот что я думаю об этом!
— Окей, тогда скажи: что ты хочешь от жизни, что хочешь найти или потерять?
— Что если я…, — тут Фредди запнулся. — Дам тебе небольшой шанс…
Давно наступила безлунная ночь на улицах, я стал совсем нетрезвым.
— Фредди, помоги.
Я, шатаясь, оперся на подставленное щуплое плечо.
— Идем же. — Фредди подхватил меня под руку.
Я сшибал столы и стулья в заполненном до отказа ночном зале, валил людей, что-то говорил, кого-то обнимал, хлопал по плечам и пожимал руки.
Но людям насрать на тебя, на меня, им по барабану всё вокруг. Заверните дерьмо в красивую обертку, и они сожрут эту упаковку с начинкой как голодные гиены. Будьте покойны…
Наконец я вывалился на крыльцо, перед этим от души пнув и широко распахивая дверь на выход.
Фредди тянул меня дальше и дальше, к моему жилищу, расположенному в доме барачного типа.
В кромешной темноте улиц, я обо что-то мягкое споткнулся и чуть не свалился на землю.
Оно тявкнуло в ответ, потом заскулило и затаилось.
Тут я догадался, наконец, включить карманный фонарик.
Блеснули глазёнки, из волосяной завесы.
— Ты откуда тут? — спьяну удивлённо поинтересовался у мохнатого существа, оказавшейся собакой.
Обычным псом, помесью крупного пуделя с алабаем, размером с овчарку. Естественно, он не мог говорить, поэтому пес пролаял, и чуть куснул ладонь, когда я его потрепал по загривку, покрытому курчавой сырой шерстью.
— Слушай, — обратился я к Фредди. — Надо бы его взять с собой.
— Этого что ли зверя? С такой грязной образиной! Фуу! А у меня кот есть где я сейчас живу.
— Ничего не грязный, он мокрый. Утром обсохнет, придет в порядок. Видишь, вроде умный и понимает, а так пропадёт, или пристрелит кто-нибудь ради забавы.
— А как ты его назовешь? Его надо назвать именем.
Я задумался. Да, верно. Надо наречь нового спутника.
— Что ж, пусть будет Арте…
Я хотел было проговорить »Артемон», как звали верного пуделя из сказки с Мальвиной.
Но понял, что так не пойдет.
— Пусть будет Арт. Пойдем с нами, Арт.
Пёс послушно поплёлся позади, соблюдая дистанцию.
Наверно, если бы вместо собаки оказался бродяга под забором, то вряд ли бы я предложил помощь.
Человек не знает и не помнит, что такое есть добро и такое верность, не говоря о других добродетелях.
Не умеет пользоваться этим качеством, возможно, так было раньше, но не сейчас.
Хотя и раньше так было, поговаривали умные люди.
***
Примечания на полях.
Человек человеку — волк — Homo homini lupus est.
Даже пресловутый Зигмунд Фрейд согласился с латинской цитатой римлян, написав в научной работе:
«…Всегда есть искушение сделать ближнего своего средством удовлетворения агрессивности, воспользоваться его рабочей силой без вознаграждения, использовать как сексуальный объект, не спрашивая согласия, лишить имущества, унизить, причинить боль, мучить и убивать.
У кого хватит смелости оспаривать это суждение, имея весь опыт жизни и истории?»
Хочется тоже заметить к этой великой цитате римлян, Фрейд ошибся. Немного.
Люди–волки из Фрейдистского понимания, в современном обществе выглядят, ну по крайней мере честными и благородными рыцарями, или белыми и пушистыми фриками, которые делают всё напоказ.
Волки, — это вам не шакалы, это не гиены.
И теперь общество опустилось до уровня этих животных в эволюционном прогрессе, в кавычках.
***
Когда Фредди волочил пьяного Джоника домой, он пытался ему объяснить что ему нужно. Сначала он вроде излагал мысли связно и четко, а потом, пошло лишь одно бормотание:
«… Фредди, дружище ты мой, я бесстрастен, как судья на процессе, когда от моего решения зависит чья та судьба.
Я не знаю — кто я. На самом деле.
Кто это сотворил со мной, уже не узнать.
Это было, это было... там.
И я уже не помню кто я.
Не знаю, пройду ли тест Тьюринга.
Кто я, человек, или кибермашина, вернувшаяся с войны.
Да нет, всё же человек. Новый человек.
У сейчас меня нет эмоций.
Не заложено программой.
И приходится вот так нарабатывать.
Странное слово — нарабатывать, да, Фредди?
Наверно когда мы делаем малозначительные поступки и скоропалительный выбор, то мы даже косвенно влияем на судьбы других людей.
Не побоюсь выразиться дальше: мысли, а точнее жёсткие намерения, тоже влияют.
Какая дикость, Фредди, пойми.
Будет  жопа, так будет. Ведь я сам же её заказал.
В том последнем желании господину «г».
А он точно не обманывает. Как мое предчувствие.
Стинг, да пошёл он.
Вот зачем он приплел мою жизнь в песню.
Я отвечаю, Фредди. Пойми, я хочу слышать звуки.
Настоящие звуки.
И никто,  вы слышите ублюдки, кроме меня, не должны это слышать. Никто не посмеет мне указывать.
Ведь я самурай. Самурая убили. Всех убивают…»
Когда они, наконец, добрели до дверей, Джоник на минутку очнулся от забытья, и обратился к молчаливому Фредди с исступленным возгласом.
— Ты говорил, что поможешь найти? давай найдем. А?
Фредди промолчал.
Дома пёс сразу устроился на коврике, и наверно, задремал в тепле и в сухом месте.
Фредди кое-как дотащил пьяное тело до дивана, которое пробормотало:
— А где твои крылья… Ворона…
Потом тут же захрапело и уснуло.
Фредди отозвался совсем тихо, чуть с заметным акцентом.
— Крылья, крылья… К добру, или к худу.
Он пошарил по карманам кожаной курточки, вынул ручку, затем блокнот, выдрал листок и стал что-то писать.
Потом прошел к холодильнику и пришпилил листок к дверце детским магнитиком, на котором были изображены солнце, пальмы и море. После этого он погасил свет, затворил дверь и ушел.
***