Агата

               
      Как-то раз решили мы с ребятами оставить детский дом и отправились на берег Чёрного моря вести «дикую жизнь».
      Витя Рыбальченко, Сева Мокринский, Женя Загорулько и я
обиделись на директора, который, не разобравшись, обозвал нас неумными переростками и бессовестными воспитанниками. А всё только из-за того, что вместо дополнительных уроков решили помочь калеке-фронтовику, соседу Семёновичу, наколоть дров и перенести под навес привезённый на зиму уголь. За прогул старшая воспитательница написала докладную на имя директора, в которой указала, что мы самовольно покинули территорию детского дома, чтобы заработать денег на личные нужды.Что касается денег, то этого и в помине не было. Нас несправедливо наказали,  и мы решили  не остаться в долгу и сбежать.
      Рано утром, до завтрака, мы ушли к морю,  прихватив с собой большую металлическую банку из-под томатной пасты,  в которую положили хлеб, соль, луковицу, пачку маргарина и обосновались в зарослях у самой кручи. Чуть дальше по берегу, внизу, располагался лагерь геологоразведки. В основном партия состояла из специалистов дружественной нам Польши. Здесь польские товарищи проводили буровые изыскательные работы.Что они искали, нам, пацанам,было до феньки.
     Рядом плескалось море, где-то закричала чайка, отозвалась другая, потом ещё и ещё. Утренняя мгла рассеивалась, звуки росли и множились. Нам нужно было обеспечить себя питанием на весь день, и мы придумали план. В огромном утёсе располагались сотни гнёзд-пещерок ласточек-береговушек. Решили набрать яиц. Птичек, конечно, жалко, да и лезть на отвесный утёс опасно, но не умирать же нам с голоду.
И вот я уже спускаюсь  с обрыва, напряжённо глядя по сторонам: чуть оступишься и сорвёшься с высоты. Я был счастлив своей удаче: с первых нескольких норок-гнездовий, пробитых птицами в круче, взял две жмени яиц. Добытое сложил в фуражку, которую держал в зубах. Вставляя поочерёдно ноги в отверстия, я медленно двигался по откосу. Вскоре от сильного напряжения почувствовал усталость не только в руках, стало судорогой сводить ноги. Я дал себе время отдышаться. Хотелось бросить всё, но было бы неправильным поддаться искушению – останавливал стыд перед ребятами. Внезапно послышался треск, шелест – передо мной возникла разинутая пасть змеи-песчанки, тонкое жало сдвоенного язычка то и дело приближалось к ноге. Я замер, пытаясь найти выход. Казалось, время остановилось. Стали неметь скулы: зубами я по-прежнему крепко сжимал козырёк фуражки, наполненной птичьими яйцами. Скопившаяся в уголках губ  слюна стекла на подбородок. Яйца посыпались,испугали песчанку –  укуса не избежать.Падая, я увидел, как внизу по песчаной отмели шла девушка. Она подбежала ко мне сразу, как я упал, и спросила с тревогой:
     - Сорвался? Где болит?
     - Змея...

Я услышал:"Жгут! Воду! Нож! Марганцовку!",- и провалился в небытие.


                * * *
  В больницу меня доставили на стареньком "ЗиСе", принадлежавшем геологической партии. 

 Первое, что я увидел, открыв глаза, - лицо врача, склонившегося надо мной. Оно выражало живейшее участие моему состоянию: перекошенный рот, набухшая шея, голова словно провалилась в плечи. 
    - А вы, девушка, молодец, с того света хлопца вытянули.Вас бы тоже следовало осмотреть и кровь для анализа взять.

   Агату я даже не успел поблагодарить. Она срочно уехала в Польшу, на похороны матери.
                * * *
   
  Прошли годы. Жизнь забросила меня далеко от мест моего детства – на Дальний Восток. Здесь я женился, окончил университет, стал журналистом.  Мне предстояла срочная командировка. Я должен был подготовить для Приморского телевидения сюжет об открытии Новоспасского цементного завода. Специалисты из дружественной нам Польши налаживали заводское оборудование. Руководил работами Зигмунд Бжестовский.
Он сидел за столом на правах хозяина. Задумчивый, сдержанный и какой-то потерянный. Можно было подумать, что молчаливость его происходила от такого горя, которое, будучи постоянным предметом размышлений, отрывало его от окружающего мира и заставляло невольно уходить в себя.
     На стене, над его столом, висит грамота Президиума Верховного Совета СССР - награда польским монтажникам за досрочный пуск в эксплуатацию цементного завода. Тут же в тёмной рамке - фотография девушки. Обычное лицо, ниспадающие на плечи светлые волосы, спокойный взгляд. Что-то таилось в глубине этих серых глаз: нежная доброта, светлая печаль и какая-то обречённость. И чем больше я вглядывался в это лицо, тем сильнее появлялась уверенность, что оно мне знакомо. Да, это была Агата.
     - Что вас так заинтересовало? - спросил он. - Я даже обескуражен таким вашим вниманием. Это моя покойная дочь Агата. "Она изменилась на этом фото", - подумал я.
      - Больна была, - продолжил он. - Иногда скажу ей сидя у постели: "Ну, что же ты, дочка, поправишься". "Ты о чём, папа? - и задумается надолго. - Я про маму вспоминаю, правильная она была. Истинная русская женщина. Не хватает мне её..."
     - А я всё думал, где же теперь этот паршивец, которого она спасла ценой своей жизни. Отравила кровь свою, стоило ли?
     Я заметил, как он побледнел, руки его забегали в поисках зажигалки.
               

                * * *
    В секретариате комбината, куда я пришёл сделать отметку в командировочном удостоверении, девушка сказала: "Вам просил передать это письмо Зигмунд Бжестовский".
    У меня в руках - тетрадный листочек, исписанный мелким почерком.
   
    "Ты просил, папа, чтобы я писала тебе, как только возникнет потребность. И вот ты теперь мне особенно нужен, после смерти мамы. Я так сильно была к вам привязана, я любила и продолжаю любить вас трепетно  и нежно. Понимаю, что такое следует писать перед кончиной, но откуда мне знать, когда она наступит. Папа, будь снисходителен и не суди строго. В моей смерти винить никого не стоит. Так я поступила сама. Ты почему-то считал, что помогать нужно только родным и знакомым. Ошибочно твоё мнение. В горе надо объединяться и помогать друг другу - это главная заповедь человека. Сейчас я особенно ценю человеческую жизнь. Я пишу тебе, чтобы не разговаривать вслух с самой собой...
     У нас дождь, видно последний дождь моей последней осени".
    
     В конце письма - строки, приписанные рукой Зигмунда: "Через неделю дочь умерла в больнице. После смерти среди её вещей я обнаружил это письмо. И всё же я остаюсь при своём мнении. Зигмунд".
               
                * * *
    Дата смерти Агаты совпала с днём моего рождения, что ещё более усиливает скорбь.