Византизм Леонтьева. Несколько размышлений

Теперь пишущий эти строки хотел обратиться к творчеству К. Н. Леонтьева (1831 – 1891).

У него рефреном звучит мысль, идея спасения русской самобытности. В конце жизни он стал монахом. В нем шла напряженная внутренняя борьба двух начал: языческого (грубая сила, чувство красоты) и христианского  (смирения). Мы видим в его философии сочетание натурализма, эстетизма, но и мощный пласт христианской этики и антропологии.

Главное в христианстве для него – идея личного спасения!  А у славянофилов, предположим, доминировала идея общего, коллективного спасения. Хомяков утверждал, что один человек в Царство Божие никак не войдет, но всю деревню нельзя не впустить. Бог Леонтьева – строгость, страх, принуждение, но отнюдь не любовь. Точнее, Бог – это требовательная любовь!

Он высказал оригинальные идеи о развитии цивилизаций. Цивилизации проходят три стадии: 1) первоначальная простота = начало; 2) цветущая сложность = пик; 3) вторичное смесительное упрощение = гибель, отсутствие красоты.    Надо понимать, что Леонтьев – эстет, и даже в социальных процессах для него главный критерий – красота. А красоте претит любая искусственная схема, ибо «хуже всего…наклонность человека замкнуться от размаха жизни в планах ее организации. Радость простого бытия важнее этических предписаний. Едва ли какое время человеческой истории было так равнодушно к простому присутствию мира, как вторая половина XIX века, десятилетия увлечения прогрессом. Леонтьев говорил об охранении, консерватизме, его слышали в смысле прислужничества престолу, и у него коснел язык. Он хотел сказать, что беда не во врагах монархии, а в том, что верх над жизнью берет проект. Он надеялся на овладение Царьградом и ему приписывали шовинизм, хотя русских на Босфоре он мечтал увидеть в роли щита от серой машинной унификации, а там пусть Царьград говорит по-турецки. Его читали как еще одного утопического прожектера, а он хотел спасти от тайной угрозы поэзию жизни». Очень, на наш взгляд, глубокие замечания современного исследователя - Бибихина. Они разбивают многие клише, сложившиеся по поводу философского творчества Леонтьева и тиражируемые в популярных пособиях. Да и в непопулярных, даже претендующих на глубину и основательность – увы, тоже. Например, вот что пишет о Леонтьеве А. Валицкий в своем весьма фундаментальном труде, посвященном путям развития русской мысли: «Он был законченным реакционером, последним бескомпромиссным защитником русского, западноевропейского и даже оттоманского феодализма и самым радикальным представителем романтического консерватизма аристократии в эпоху ее заката – настолько радикальным, что в этом своем экстремизме он был одинок». – Валицкий А. История русской мысли от просвещения до марксизма. – М.: Канон+, Реабилитация, 2013. – С. 331. Не слишком ли упрощенно, ангажировано и резко заявлено уважаемым автором насчет «законченной реакционности и экстремизма» и «полного одиночества» Леонтьева?! Мы в своем изложении попытаемся   показать, что здесь было далеко не все так просто. И, на наш скромный взгляд (ибо мы не можем равняться по степеням и регалиям с господином Валицким!), В. В. Бибихин все же подошел к оценке творчества Леонтьева гораздо более взвешенно, вдумчиво и объективно. А что же касается так называемого полного одиночества Леонтьева, то оно проистекало, скорее, из мужества, с которым он смотрел на неумолимо совершающиеся мировые процессы и на процессы, происходившие в российском социуме. И с таким же мужеством он делал из этого радикальные и неумолимые выводы, ощущая дыхание той самой Бездны у себя под ногами. Способны на это лишь немногие = единицы. Да и потом, подлинный Мыслитель и должен быть, если угодно, Одинок. Ему не нужно дикого гула одобрений, ему не нужно быть в мейнстриме, не нужно быть на общем марше. Ему достаточно спокойного и мужественного осознания своей Правды=Правоты. Он слышит иную музыку – не музыку Дня, но музыку Бытия, слабую и отдаленную.

 

Он – теоретик византизма.   Его концепция византизма воплотилась в следующих идеологемах:

——- самодержавие в государстве;

——– православие в религии;

——— разочарование во всем земном;

——— отрицание идеи всеобщего благоденствия народов, отрицание прогресса, ибо прогресс – это энтропия, смерть, исчезновение «цветущей сложности», пестроты, красоты.

Россия, по Леонтьеву, – наследница византийского типа. Кстати, славян Леонтьев не любил. Их связывают лишь языки – больше ничего! Он пророчески предвидел и предсказал нелюбовь остальных славян к России. Всю силу этого пророчества мы наблюдаем сегодня, в 21 веке, когда славянские страны изощряются и соревнуются в том, как бы посильнее унизить и оскорбить Россию. Это стало доминантой славянских, восточноевропейских стран по отношению к России. А кое – где, например, в Польше, русофобия стала прямо – таки навязчивым фантомом, приобрела характер настоящей истерии. Леонтьев все это предзнал и предчувствовал еще полтора столетия назад.  Славяне, по Леонтьеву, испорчены тлетворным, западным, либеральным духом. Леонтьев всеми фибрами своей души ненавидел эгалитарный либерализм, равнозначный для него уничтожению сложности, упрощению, смерти. Такие либеральные идеологемы, как 1) свобода, равенство, демократизация; 2) однобокий рационализм и сциентизм; 3) отрицание религии; 4) глупые надежды на земное благополучие, земное счастье  =  все это разрушает красоту жизни! Это все – антиэстетично, а значит, убийственно.

Леонтьев одним из первых указал на опасности науки и техники: они могут служить войне (и опять же какое глубокое пророчество – оно подтвердится уже в годы Первой мировой войны); они способны разрушать природу.

Прогресс – это дурная, линейная бесконечность, энтропия, бег по кругу  (циклизм), часто это – лишь ускорение гибели.

Еще одной идеей своей остался Леонтьев в истории русской мысли. Он полагал, что когда цивилизация на подъеме, то ей нужны паруса, если же она на спаде, то ей нужен якорь. И он высказал идею подморозки цивилизации = России. Цель – остановить, сколь возможно, задержать, затормозить ее движение, скольжение к гибели. Позже это возьмет на вооружение К. П. Победоносцев – обер – прокурор Синода (1880 – 1905), один из столпов и идеологов политики контрреформ Александра III (1881 – 1894). Он заявит самодержцу: «Ваше Величество! Россия слишком плохо пахнет. Надобно ее немножечко подморозить».

Кстати, заметим, что, на наш взгляд, Леонтьев интересен как пример того, когда философские идеи берутся на вооружение власть имущими, сильными мира сего и становятся принципами реальной, практической политики, претворяются в плоть и кровь государственного курса, причем на определенном, пусть временном, этапе – весьма эффективного курса. Идеи Победоносцева о том, что конституция и парламентаризм есть величайшая ложь нашего времени – это калька леонтьевских идей. Манифест «О незыблемости основ самодержавия в России» (29 апреля 1881) есть воплощение на высочайшем уровне одного из принципов леонтьевского византизма – принципа самодержавия.

Вот говорят, что идеологи и вдохновители курса контрреформ – Катков и Победоносцев. Но ведь, по сути, они – эпигоны, они здесь вторичны, в чем – то бездарны и лишены творческого импульса. Эту идею подморозки России им подарил именно Леонтьев. В этом смысле они – лишь старательные эпигоны. И вот вся политика предпоследнего царя была попыткой стабилизировать, подморозить Россию. Надо признать, что кое в чем эта политика на определенном этапе была эффективна, кое – какие успехи в этом направлении были сделаны: покончено с революционным движением, восстановлены твердость власти и уважение к ней, небывалого расцвета достигла экономика – железнодорожное строительство, стабилизация финансов, рост числа предприятий, завершен промышленный переворот. Были предприняты попытки решения рабочего вопроса, появилось рабочее законодательство, ограничен произвол предпринимателей, ограничен женский и детский труд, появились фабричные инспекции, власти стали понимать необходимость удовлетворения справедливых требований рабочих. Но, как покажет история, эта стабилизация носила временный характер. Она лишь на время отсрочила социальный взрыв, увеличив тем самым его силу. Хотя, некоторые историки сегодня признают, что твердая политика Александра III, его принципиальность в отстаивании основ этой политики подарили империи Российской лишних 25 – 30 лет. Он остановил разгул народовольческого терроризма, остановил сползание страны к революции, которая могла случиться уже в конце 19 века, ибо революционная ситуация к началу 80 – х годов 19 века была на лицо. Если б не его твердый курс, то монархия в России могла быть сметена гораздо ранее 1917 года. И монархисты, сторонники имперской государственности должны быть благодарны ему за это.

Пришедший ему на смену в 1894 году Николай II, увы, не обладал ни твердостью, ни волей, ни принципиальностью своего отца. Он был, как скажет Чехов, «хороший гвардейский офицер», который мог бы удачно руководить полком, а он волею судеб встал у руля империи Российской. И империя покатилась вниз, по наклонной, началось «погружение в бездну». И можно в данном случае вполне согласиться с А. Солженицыным: Александр III оставил сыну вполне здоровую страну, а Николай II ее просвистел.

Да, собственно, и Леонтьев по отношению к будущему России выражал пессимизм. Она уже заражена тлетворным, упадочным западным духом. Чего, например, стоит оправдание и восхваление В. Засулич – убийцы, возмущался Леонтьев (напомним, что 5 февраля 1878 года Засулич стреляла в петербургского градоначальника Трепова, тяжело ранив последнего. 12 апреля 1878 года суд присяжных полностью оправдал ее. После чего она смогла выехать за границу). Дело Засулич было для Леонтьева серьезным звонком, сигналом того, как опасно перекосились, извратились в русском обществе моральные нормы, представления о добре и зле. И Леонтьев боялся, что разложение будет продолжаться. Либерал в России – либо дурак, либо негодяй. Если ты в 17 лет не либерал, то у тебя нет сердца. А если ты в 40 лет не консерватор, то у тебя нет головы.

Цивилизации, по Леонтьеву, живут 1000- 1200 лет. Он видел два возможных пути развития России: 1) податься либерализму и тем самым ускорить гибель России; 2) сохранять свои византийские начала.   Спасение России – в византизме.  Увы, его чаяниям и надеждам не суждено было оправдаться. (Кстати, в скобках отметим, и сам Леонтьев, всматриваясь в сдвиги общества, все меньше хранящего свои тайные основы в мире, еще в 19 веке понял, что усилия Катковых-Победоносцевых тщетны, и что социализм неизбежен, и что исполнение манящей мечты обернется небывалым испытанием. Но у человека нет другого достойного выхода, кроме как вынести еще и этот надрыв.  Об этом – Бибихин В. В. История современной философии (единство философской мысли). – СПб.: Владимир Даль, 2014. – С. 161).

 Хорошо, что он хотя бы умер до того, как начал терпеть крушение корабль имперской государственности, ведомый недалеким и безвольным, слабым капитаном. Судьба была милостива к нему и избавила его от лицезрения этой трагедии, предотвращению и недопущению которой он посвятил и свое творчество, и свою жизнь. Хотя с другой стороны, Леонтьев видел смертность вещей, был мучим ею, и он «не имел ни сферы философских абстракций, ни облаков художественной мечты, ни хотя бы слепоты, куда бежать, чтобы не видеть неостановимое соскальзывание, сползание, обламывание всего живого в небытие. Тут можно было бы понять и чудака, который захотел бы искусственно продлить цветение. Для такого бальзамирования Леонтьев был слишком трезв. Пусть Константин Победоносцев, старая девушка, подмораживает Россию; но ведь бесполезно. Развитие, цветение, упростительное смешение – неотменимый закон всего. Нет средства от боли перед этой бедой. Одна радость, что хоть цветущее на краткий миг не жалко. Одна надежда, своей любовью согреть остывающее. Пусть в сердце от сдвигания мира – …надрыв. Пусть в нищей и пышной, растрепанной и могучей России богатство жизни почти на глазах оборачивается  увяданием и концом. Но в самой панике и боли дает о себе знать тайное присутствие спасения. Ни в каком ложном покое, нигде кроме как в надрыве души спасение и не найдет себе места на земле. Леонтьевское охранение было сбережением, через боль, широты бытия. Он звал хранить не турецкие фески и русские сарафаны, а человеческое существо, которое самой своей болью, до отчаяния, не даст настоящему забыться. Худшей угрозой  для Леонтьева было поэтому, что человек сделает над собой что-то и уже не вынесет больше боли, захочет устроить себе мир без ненужных вещей – пышной церкви, поэзии и бесполезной науки. Он видел, что цивилизация машин и всеобщего удовлетворения потребностей распространяется по миру как обезболивающее средство, а если бы не соблазняла этим человека, то не была бы таким  «полетом стремглав без тормозов и парашютов». Он знал, что обезболивающее средство покажет себя на деле как никогда болезненным». Очень щемящая и пронзительная оценка творчества Леонтьева. Тот же автор говорит, что мысль Леонтьева гнушается философской техникой. Имея дело с вещами, а не с абстракциями, она не дальше от истины, скорее наоборот, если истина – это богатство того, что есть, умение видеть близкое и простое. Вглядывание в самое привычное, на чем стоят будни, и бесстрашие перед бездной у нас под ногами – начало подлинной мысли. Леонтьев нам все это мудро и мужественно демонстрирует. А ведь Бездна разверзнута перед нами и сегодня, ибо «такой народ, как русский, бережет сама крайность, которую он берет на себя, даже крайность страдания… Пока есть способность и воля пойти до края, народ существует как исторический» (Бибихин). Но, может быть, чтобы нам не упасть в эту Бездну раньше срока, надо иногда давать себе труд размышлять над пророчествами и озарениями Леонтьева?!