Идейные искания в России начала 20 века

В этих своих  заметках мы бы хотели  поразмышлять о философии России в первые полтора десятилетия 20 века, и о том, на какие аспекты ее, на наш взгляд, следует обратить особое внимание при изложении современным студиозам, слушающим курс по истории философии. Да и просто живущим жизнью ДУХА, помимо телесной пищи еще алкающим духовную. Разумеется, я здесь не претендую на всеобъемлющую полноту анализа русской мысли начала 20 столетия, а остановлюсь (учитывая и свой немалый уже преподавательский опыт) только на наиболее, как мне представляется, знаковых и значимых тенденциях, аспектах определивших вектор развития русской мысли данного времени, и выскажусь о некоторых наиболее характерных и значимых общих чертах и направлениях.
Начало 20 века явилось временем общенационального кризиса, что и привело в итоге к Первой русской революции 1905 – 1907 годов. Россия, по словам Чехова, гудела как разворошенный улей. Ухудшилась ситуация в экономике. В результате экономического кризиса 1900 – 1903 годов закрылось около 4 тысяч предприятий, работы лишились 112 тысяч человек. Общество было расколото, поляризовано и радикализировано. Будничной стала апологетика террора и насилия – «банализация зла», я бы сказал. Страну сотрясали политические убийства.
Верхи империи тем временем сладко дремали, убаюканные своими иллюзиями, верой в то, что народ любит «царя – батюшку» и что нет надобности что – либо менять. Политический режим = абсолютистская надстройка явно перестал соответствовать требованиям времени. В стране не было ни парламента, ни конституции, ни оппозиции, ни элементарных прав и свобод. Николай II был слаб и малоинициативен, он не был дальновидным государственным деятелем . Страна на всех парах мчалась к революции. Явственно вырисовывалось основное противоречие тогдашней русской жизни: между самодержавием, которое стало рудиментом, анахронизмом, изжило себя, и всем остальным русским обществом, требовавшим обновления. В духовной жизни – это был период поисков, метаний, брожений, сложной борьбы.
В России рубежа веков ощущалось это декадентское настроение, ощущение чего – то предстоящего, надвигающегося. Чехов говорил, что Россия гудит, как разбуженный улей, как кипящий котел, что – то должно произойти. Явственно ощущалось настроение смены вех, смены эпох, общественная атмосфера была наэлектризована. Кто-то искал спасения в революции и марксизме, реализуя парадигму активного действия, кто-то – в «теории малых дел», кто-то – в Боге (богостроительство, богоискательство – но часто этот Бог был весьма далек от казенно-официозного Бога Победоносцева), кто-то – в «чистом искусстве».
Думается, эту атмосферу кануна, ожидания смены времен, рубежа веков, атмосферу напряженного и часто весьма противоречивого духовного поиска начала 20 века очень хорошо передал Г. Флоровский в своих «Путях русского богословия»: «Конец века» означал в русском развитии рубеж и начало, перевал сознания. Изменяется самое чувство жизни. «Все более и более нарастает чувство чрезвычайности» (А. Белый)… И то был не только душевный сдвиг… То был новый опыт…В те годы многим вдруг открывается, что человек есть существо метафизическое. В самом себе человек вдруг находит неожиданные глубины, и часто темные бездны. И мир уже кажется иным. Ибо утончается зрение. В мире тоже открывается глубина… Религиозная потребность вновь пробуждается в русском обществе, как это уже было однажды в Александровскую эпоху. И это пробуждение опять было болезненным и трудным. Соблазнов стало больше, когда душа пробудилась, и жизнь стала опаснее… Религиозная тема ставится теперь как тема жизни, не только как тема мысли. Теперь ищут уже не только религиозного мировоззрения. Вспыхивает жажда веры. Рождается потребность в «духовной жизни», потребность строить свою душу. И вдруг все становится как-то очень серьезно…Это значит не то, что все тогда были серьезны и верно оценивали значительность происходившего. Напротив, тогда было слишком много самого опасного легкомыслия, мистической безответственности, просто игры. Но сами события тогда вдруг стали серьезны. И в них внятно обозначился суровый апокалиптический ритм… Тогда решалась судьба людей. Тогда спасались и погибали, сбивались с пути, теряли себя или приобретали душу свою и души братьев. Тогда было много крушений, и редкие надежды сбылись. Павших было больше, чем достигших. Немногие нашли себя в Церкви. И слишком многие остались, захотели остаться вне. Иные пошли кривыми путями, ушли в дурной опыт… «Еще летали сны, и схваченная снами душа молилась неведомым богам»… Это было время исканий и соблазнов. Пути странно скрещивались и расходились. И всего больше было противоречий…Обостряется тревога совести. Но рядом вспыхивает и подпольный бунт» . Я привел эту обширную цитату Георгия Флоровского, ибо она, на мой взгляд, очень адекватно и точно отражает ту атмосферу духовной неопределенности, некоей, даже, растерянности, тревоги и смутного предчувствия чего-то неотвратимого, неизбежного, ощущения безжалостного катка, который раздавит, подомнет под себя судьбы миллионов людей. И это ощущение все нарастало.
На одном из плакатов того времени был изображен чудовищный, уродливый паук, неумолимо надвигающийся на смотрящего на него. Это – символ новой, неведомой еще эры, несущей неслыханные потрясения, готовящейся поглотить «народы, царства и царей». Наиболее чуткие умы и души уже слышали ее отдаленные, огненно-грозовые раскаты посреди публики, беззаботно веселящейся в синематографах и ресторанах.
Вл. Соловьев так передал мироощущение эпохи: Всюду невнятица, Сон уже не тот. Что-то готовится, Кто-то идет.
Это настроение=ощущение, заметим, отражалось, к примеру, и в наиболее философском виде искусства – музыке.
Вспоминаются в связи с этим глубокие размышления А. Ф. Лосева о связи философии и музыки. Разве можно, вопрошает Лосев, разобраться в Бахе без Лейбница, в Бетховене — без Канта, Фихте и Гегеля, в Вагнере — без Шопенгауэра, в Дебюсси и Равеле — без Бергсона, в Скрябине — без Фихте и солипсизма, в Прокофьеве — без современного феноменального морфологизма? Философа можно начать понимать только тогда, когда знаешь, какая музыка ему современна.

Из всех видов познания мира А. Лосев выделяет музыкальное познание как таковое, самостоятельное и самодостаточное. В музыке философ видит первоначальную, до-образную и вообще до-структурную основу или чистый музыкальный опыт и структурную музыку, которая уплотняется до образа и слова. Образцом чистой музыки, по мнению А. Лосева, являются квартеты Л. Бетховена, сонаты А. Скрябина, симфонии Ф. Шуберта, к структурной музыке философ относит «Петрушку» И. Стравинского.
Устремляя свою мысль к пространственно-временному континууму музыки, мыслитель фиксирует полный хаос, ведь музыка не создает никаких предметов, она изображает чистую сущность предмета, но не сам предмет. Вероятно, эта сущность является неизмеримо более общей, чем индивидуальность предмета, и потому она может соответствовать бесконечному числу пространственно-временных предметов. Чистой музыке не присуща познавательная оформленность, и потому пространственно-временной пласт бытия остается за ее пределами, она оперирует смыслами и сущностями предметов, изображая их чистое качество, в отличие от чистой мысли, которая имеет познавательную оформленность, однако не охватывает чистое качество и сущность предмета.
Лосев подчеркивает, что в музыкальном времени нет прошлого. Прошлое ведь создавалось бы полным уничтожением предмета, который пережил свое настоящее. Только уничтоживши предмет до его абсолютного корня, и уничтоживши все вообще возможные виды проявления его бытия, мы могли бы говорить о прошлом этого предмета. В музыке же мы только что увидели и осознали объединительную функцию по отношению к «разновременным» моментам. Но если нет прошлого, то тогда, по-видимому, реально есть только настоящее и его жизнь, творящая в недрах этого настоящего его будущее. Это громадной важности вывод, гласящий, что всякое музыкальное произведение, пока он живет и слышится, есть сплошное настоящее, преисполненное всяческих изменений и процессов, но, тем не менее, не уходящее в прошлое и не убывающее в своем абсолютном бытии. Это есть сплошное «теперь», живое и творческое, — однако не уничтожающееся в своей жизни и творчестве .
А. Лосев видел в музыке явлений лик божества, обращенный к человеку, отмечал религиозную значимость и смысл, выделяя музыку среди других искусств как «молитву». Музыковед. К. Зенкин в своей работе «О религиозных основах философии музыки А. Ф. Лосева» отмечал особое значение для А. Лосева учения Св. Григория Паламы о сущности и энергии, в котором постулируется положение, что музыка наиболее близка к Абсолюту и обладает свойствами божественной сущности. Музыкальное и религиозное сближает ценностное эстетическое переживание: чувство прекрасного и возвышенного. Речь идет о том восторге, экстазе, который вызывает музыкально-эстетическое бытие, сплетаясь с религиозным мировоззрением, мироощущением любви и природы, вечными общечеловеческими ценностями, ведет к гармонии человека с собой и миром.
Валентин Сильвестров, например, отмечал, что Музыка — такой вид искусства, что если нет оттенка печали или сквозящей грусти, то нет и музыки. Причем печаль может быть разная — темная или светлая. Само занятие музыкой — свойство лирического поэта. Грусть не оттого, что тяжелая жизнь, а потому, что музыка — это как ускользающая красота. Все мы, кто живет на этом свете, вроде бы и радостные, но недолговечные. Остается только музыка.
Есть знаменитая картина Дюрера «Меланхолия» — встреча частного (души) с Вечностью. Когда они встречаются и душа осознает это, она вспыхивает. Такая реакция и есть меланхолия, осознание того, что ты стоишь перед бесконечностью. Она порождает мысль о том, что ты — мыслящий тростник и существуешь в этом мире мгновение…
Когда человек страдает, с его души слетает какая-то кора и душа обнажается, оживает, поскольку в обычное время она «заасфальтирована» рутиной. Нужно землетрясение, чтобы увидеть мир таким, какой он есть. Но все время жить с таким чувством невозможно…
И, кстати, о Скрябине – упоминавшемся здесь выше. Его музыка как нельзя лучше иллюстрирует все вышесказанное. Вот что пишет о музыке Скрябина Георгий Флоровский, безусловно признавая ее глубинно-философский и магико-мистический характер: «Это опыт космической истомы, опыт мистический, но безрелигиозный, без Бога, и без лиц, опыт ритмов и ладов. И демоническая природа этого опыта вполне очевидна: достаточно назвать «Девятую симфонию» Скрябина («черная месса»), или его Poeme satanique, – «flammes sombres”, пляска черных пламен…Творчество Скрябина тем характерно, что в самом намерении творца оно было неким магическим действом, теургическим актом или предварением, должно было осуществить мистерию, мистерию космического разрушения и гибели. Скрябин чувствовал себя великим призванным, более чем пороком. Космическое томление в нем достигало такой остроты, что он стремился к смерти, готовил смерть миру, хотел бы зачаровать и погубить мир, – зачаровать в опьянении или исступлении смерти. Это будет вселенским и окончательным чудом. Острым эротизмом пронизано все творчество Скрябина. И чувствуется у него эта люциферическая воля властвовать, магически и заклинательно овладевать. Притязаемая теургия оборачивается волшебством, колдующим насилием, где нет ни смирения, ни духовного опыта, ни священного трепета, но почти обнаженная похоть мистической власти. Искусство действительно становится «тайным действием», но и темным действием, темным действом. Творчество Скрябина тем и показательно, что в нем разоблачаются сатанические глубины самодовлеющего искусства, темные бездны артистической гениальности. И у него своеобразно преломляется апокалиптическая тема. Скрябина можно назвать обреченным апокалиптиком. Его задуманная «Мистерия» ведь должна была быть именно концом мира, соответствует в его замысле Второму Пришествию христианского упования. Из космических ритмов можно освободиться только таким магическим смертоубийством, вселенским чародейным поджогом. Мечтательность разоблачается здесь, как насилие…Искусство перестает быть нейтральным. Оказывается, что искусство не может оставаться нейтральным. И вне истинной веры оно обречено на вырождение в темную магию…» .
С этими оценками видного русского богослова можно соглашаться, можно не соглашаться, но не нельзя отказать им в оригинальности и глубине. Поэтому мы и приводим их здесь. Для протоирея Флоровского искусство без Бога, без веры ведет в темную Бездну, в Ungrund, в Ничто, которое стремится поглотить и творца, и весь мир. Такое искусство разрушает гармонию, разрывает органичную ткань Бытия, и сквозь эти разрывы, эти лакуны в мир жаждут прорваться темные, демонические, сатанинские силы, желают овладеть им = миром, подчинить его себе. Но что касается апокалиптических мотивов в творчестве Скрябина, то композитор жил на грани, на переломе эпох (ушел из жизни 27 апреля 1915 года) = Мировая война, надвигавшаяся Революция… Он своим чутьем художника слышал, ощущал, пропускал через себя тектонические сдвиги истории, ее тревожную музыку и отражал все это в своем творчестве. Но у него, видимо, все это приобретало обостренный характер, он переживал все это как вселенско-космическую катастрофу, торжество и бал темных сатанинских сил, которые после многих веков ожидания вырвались, наконец, наружу.
Это все вышеописанное в полной мере отражалось и на философских исканиях начала 20 века. Царил плюрализм, шла борьба разных направлений. На философскую авансцену вышли и материализм ( Ленин , Плеханов), и легальный марксизм с упором на морально – антропологическую, гуманистическую компоненту в учении Маркса (Струве, Изгоев, Туган – Барановский), и религиозная философия и онтология (Эрн, Трубецкие), и философия пола (Розанов), и экзистенциализм и персонализм (Шестов, Бердяев), и интуитивизм (Лосский), и евразийство (Н. Трубецкой, Савицкий, Флоровский), и всеединство (Франк, Булгаков, Флоренский, Карсавин), и космизм (Федоров, Вернадский, Циолковский, Чижевский), и символизм (Белый, Мережковский), и философия права (Новгородцев, Ильин), и философия культуры (Федотов), и тектология = общая теория организации и систем (Богданов). То есть философская панорама была пестра и мозаична, беспокойна, философская мысль пульсировала, также, как пульсировала сама русская жизнь.
Так, Н. О. Лосский полагал, что характерными чертами русской философии на перепутье веков были: признание, обостренное переживание и понимание того, что духовный мир и духовный опыт есть такая же реальность, как и мир физический. Просматривалось неодолимое стремление установить связь между различными сферами бытия, понять мир как органическое целое и установить его связь с Богом. Найти пути осуществления синтеза между индивидуализмом и универсализмом.
И вот эти черты по -разному воплощались в творчестве различных персональных центров.