Шопенгауэр. Портрет на фоне эпохи

Мы отцветаем, без сожаленья, когда не мыслим

К. Бальмонт

В этих своих заметках и размышлениях мы хотели бы предложить свои авторские интерпретации идей и учений (точнее определенных аспектов, граней их) некоторых особо значимых и даже в чем-то символических персональных центров философской мысли 19 столетия. И это у нас в данном тексте будут Артур Шопенгауэр, Фридрих Ницше и Вильгельм Дильтей. Точнее, конкретно в этих заметках мы коснемся, в основном, творчества Шопенгауэра. О Ницше и Дильтее мы тоже надеемся в свое время и в своем месте поговорить Причем аспект, ракурс, в котором их размышления будут нас интересовать, не просто отвлеченно-теорийный, историко-философский (хотя, и он здесь важен, безусловно, тоже!), но это еще и аспект методический, педагогический, дидактический, если угодно. Это – именно материалы к соответствующему курсу по истории философии, в которых сплавлены и теоретические и методико-дидактические грани, где сконцентрирован преподавательский опыт работы автора в самых разных аудиториях, его раздумья, размышления, опыт живого общения с современными студиозами. Это – одна из возможных версий, интерпретаций, путей и форм изложения философских идей 19 века, представленных заявленными в заглавии мыслителями. На взгляд автора этих строк важно, чтобы студенты (и не только получающие собственно философское образование) смогли составить себе адекватный образ идей и Ницше, и Шопенгауэра, и того же Дильтея, ибо в них, действительно, содержатся пророческие выводы и заключения, объясняющие многое о нашем современном мире. Творчество этих философов, столь разных по методам, стилю, языку, тем не менее, манифестирует нам, что «философия несет ответственность перед людьми за целевые ориентиры, которые она предлагает, за оценки, которые она дает состоянию мира и, если оно трагично, философия должна помогать им сохранить достоинство, при любом обороте дела… Живой человек не может все время спать или быть равнодушным свидетелем своей жизни, он ее участник. Философия, насколько она живая – тоже. Она для тех, чья душа не спит. В конце концов человека можно уничтожить, но его нельзя победить – так всегда считали лучшие представители Homo vitae sapiens. Руководствуясь этой высокой духовной максимой, он может победить всех, кто хотел бы его уничтожить. Если, конечно, не станет жертвой обмана и самообмана, будет правильно, всерьез, в адекватной, а не извращенной форме понимать, что его ждет в случае формирования среды обитания, не отвечающей его естественно-исторической природе. Если найдет modus vivendi с миром или мирами, устроенными на субстанционально иных основаниях». И это очень важный, знаменательный момент – все эти творцы философем 19 столетия, жившие на изломе эпох, предчувствовали, предвозвещали (каждый по-своему) приход этих миров, которые обрушат традиционные многовековые основания человеческого бытия. Они не давали бодрых рецептов и рекомендаций по поводу того, что же делать, не бросали якорь спасения, но они просто выражали эту атмосферу смятения, смены времен, смены парадигм, пытаясь передать эту тревогу и озабоченность тем, кто будет читать их тексты. Откликались на зов Бытия. А что может быть важнее и неизбывнее для философа?!

Ранее мы в своих публикациях уже касались определенных сторон творчества Маркса, Кьеркегора, Фихте, Шеллинга. Теперь же хотелось бы подробнее остановиться на творчестве именно этих трех упомянутых выше мыслителей, через идеи и прозрения, искания и интуиции, заблуждения которых век 19 высказался о себе весьма репрезентативно, конгруэнтно, если угодно будет так сказать (было некогда такое ныне забытое слово). Тексты этих мыслителей были во-многом и достаточно целостными (вне зависимости от того, осознавали они это или нет) самоописаниями эпохи, в которую они бытийствовали и творили, некоторых фундаментальных процессов, ее. Ведь все-таки философия – это мыслительное зеркало своего времени, зеркало настоящего = современности (пусть иногда замутненное и искривленное). А настоящее – это поле борьбы между прошлым и будущим, в том числе, борьбы и в идейной сфере. И эти философы, эти мыслители своими раздумьями выплавляли тот магический кристалл, через который можно было еще в смутных очертаниях, но уже различить некоторые контуры надвигавшейся новой эпохи.

Итак, у нас в центр внимания выдвигается век 19. Это уже век новых реалий. «Старый порядок» в большинстве стран Европы повержен. Капитализм триумфально шествует по планете. Колоссальные успехи делают наука и техника. Но новая социальная реальность несет и новые проблемы. Обнаружилось, что капитализм, как и все на свете, противоречив. Он не идеален, несет с собой противоречия, несправедливость, пауперизм, неравенство, протестом против которых стали европейские революции 1830 и 1848 – 1849 годов. Образовались новые объединенные государства, преодолевшие многовековую раздробленность – Германия (1871), Италия  (1861). «Железный канцлер» – Бисмарк провозгласил объединение сильной Германии «железом и кровью». На это наш Ф. И. Тютчев откликнулся: «Единство, – возвестил оракул наших дней, – Быть может спаяно железом лишь и кровью…» Но мы попробуем спаять его любовью, – А там увидим, что прочней…»

Капитализм обнаружил свою кризисную природу. Обострилось его главное противоречие – между трудом и капиталом, между общественным характером производства и частнокапиталистической формой присвоения. Многие люди стали на себе ощущать дыхание этой несправедливости. Они пытались противостоять ей. Система отвечала репрессиями. Только во время июньского (1848 года) восстания в Париже, со всей жестокостью подавленного генералом Л. Э. Кавеньяком, было арестовано 25 тысяч человек, 11 тысяч повстанцев было расстреляно, 3500 человек сосланы на каторгу. Парижская Коммуна (18 марта – 28 мая 1871), когда пролетариат впервые в крупной европейской столице на 72 дня захватил реальную власть, явилась серьезным предостережением и предупреждением. Да, Коммуна была утоплена в крови, в ходе «кровавой недели» (21 – 28 мая 1871) было убито от 15 до 30 тысяч человек, по другим же данным, количество жертв колебалось от 40 до 70 тысяч человек, Париж был завален трупами. Как свидетельствовали очевидцы, из казармы, где версальцы расстреливали коммунаров, кровавый ручей тек прямо в реку Сена. И опять вновь и вновь вспоминается высказывание Вольтера, заметившего однажды, что за всей галантностью, изысканностью манер, париками, пудрой, помадой, театральными представлениями, балами и маскарадами, за всей этой мишурой нигде не найти народа более жестокого, нежели чем французы. Коммуна потерпела поражение, но проблемы, ее вызвавшие и породившие, остались. Недаром, например, наш В. И. Ленин так пристально изучал ее опыт. Кстати, не так давно, уже в наши дни (начало 21 века) в западной части известного парижского парка Булонский лес были обнаружены ранее неизвестные массовые захоронения безымянных жертв расстрелов защитников и участников Коммуны. История, таким образом, и сегодня напоминает о былых преступлениях могильщиков Коммуны.

Под занавес века появились автомобиль, трамвай, электричество, кинематограф («великий немой»). Мир покрылся густой сетью железных дорог, к концу 19 века их общая длина составляла более одного миллиона километров. Значительно увеличились возможности и скорости передвижения людей и передачи информации.

В 1896 году (году великих чудес) был открыт электрон. Стало ясно, что атом – далеко не последний рубеж делимости материи. Да и электрон – тоже здесь, видимо, не последний бастион. Стало приходить осознание того, что материя неисчерпаема, что глубины ее неисследимы. Рушилась такая незыблемая (как казалось!) ньютоновско – галилеевская картина мира. Многие поколения мыслящих людей считали, что мир таков, каким его описал Ньютон, что – это единственный способ его существования, что он может существовать только так и никак иначе. И тут вдруг – делимость атома, электрон, поле.

Гигантские успехи сделали физика, химия, биология, палеонтология, медицина.  Менялся образ реальности. Менялось отношение человека к этой самой реальности. Заговорили об «исчезновении материи», о том, что она «стремится к нулю», к аннигиляции, переходу в небытие. На деле же, разумеется, материя не куда не исчезла. Это просто рушились прежние, привычные представления о ней. Терпели крушение мировоззренческие корабли, перегруженные отжившими парадигмами, стереотипами, теориями, представлениями прошлого.  Они столкнулись с бурными волнами научных открытий, менявших наши представления о реальности, и это столкновение разнесло их в щепки. Рушились прежде казавшиеся незыблемыми мировоззренческие и научные пьедесталы. Мир стал казаться нестабильным, непредсказуемым, стохастическим, растерявшим все свои константы. Все эти процессы не могли не повлиять на философское мышление. Меняется сама философская парадигма. Философия вступает в неклассическую эпоху, о чем возвестили идеи Ницше, Шопенгауэра, Кьеркегора. Знамением времени стало и появление марксизма, позитивизма в его разных вариациях – физикализм, биологизм и так далее. Набирает силу сциентизм. Вот обо всем этом и нужно помнить, размышляя над идеями философских персоналий, чьи имена заявлены в заглавии данной статьи. 
Позволю здесь себе заметить, что, по мнению А. Ф. Зотова, существенной чертой, объединявшей все эти столь разные имена и направления, была критическая установка в отношении гегелевского идеализма и панлогизма, следствием которой стала ревизия многих фундаментальных понятий традиционной философии, и, прежде всего, понятия действительности. У Гегеля, напомним, действительность осуществляется в отчужденных продуктах Абсолютного Духа как процесс его самопознания. А вот уже у Кьеркегора, Фейербаха, того же Маркса действительность есть действительность человеческого субъекта как предметного существа, которое само, стремясь познать собственную сущность, свою цель и назначение, обращается к изучению предметов и продуктов своей деятельности. То есть человек в процессе самопознания опосредует собственную предметность. Внимание теперь устремлено к конкретному человеку, к его субъективности. Мир оказывается антропологически редуцированным, привязанным к человеку, характеристиками которого являются страх и экзистенция у Кьеркегора, любовь у Фейербаха, труд у Маркса. Этот момент, этот, действительно, знаковый поворот в философии после Гегеля нужно очень хорошо понимать. ( Зотов А. Ф. Современная западная философия. – М.: Высшая школа, 2005 . – С. 32 – 33). Этот же автор находит, что отказ от построения абстрактных умозрительных систем, соединение философии с практикой и политикой, трактовка философии как методологии, предполагающая опору на достижения частных наук ( эту принципиальную установку четко выразил Ф. Энгельс, указавший, что с каждым делающим эпоху открытием естествознания материализм, если он хочет оставаться на высоте, просто обязан менять свою форму), вместо прежней высокомерной претензии быть «царицей наук» означал если не конец прежней философии, то, во всяком случае, ее закат. Там же. С. 45.

А теперь после этих предварительных замечаний хотелось бы обратиться к некоторым аспектам и граням философского творчества Артура Шопенгауэра (1788 – 1860). Его философские идеи манифестировали смену парадигм, переход к неклассической философии (по крайней мере, начало этого перехода), прощание с эпохой классики, даже если он сам этого до конца не осознавал. И в данном конкретно тексте мы будем говорить, прежде всего,о нем.

Именно о нем современный историк философии скажет, что «этого «архипессимиста»  и «франкфуртского Будду» (где умер, хотя родился в Гданьске) философы, литераторы, художники и постмодерн открывали заново: «черного Шопенгауэра читали совершенно набело». В свое время он звучал наивно, нетехнично, его отставили со столбовой дороги, но сейчас его наивность кажется более убедительной. В его время, в эпоху хрустальных дворцов, всемирных промышленных выставок и железных дорог не было очевидно то, что он предсказывал, что этот прогресс принесет ад на землю.  Говоря словами современного мыслителя В. А. Кутырева, Шопенгауэр смутно и смятенно предчувствовал, что придет эпоха, когда человеческая техника превратится в технического человека. В постчеловека. Это будет борьба миров – естественного и искусственного, человеческого и иного. Сейчас мы это видим – распад Духа усиливается. К нему ведет экспансия знательности, информационности, вытесняющая и подавляющая «вторую половину» Целого – Истину, Добро, Красоту. Ум, знания, наука не умаляются. Страдают Добро и Красота, мораль и эстетика. Люди становятся более деловыми и интеллектуальными, живут богаче, комфортнее. Но механичнее, теряя способность к сопереживанию и любви; становятся более активными и функциональными, но отчужденными, анестезированными, теряющими чувство жизни, роботообразными. В таких людях «реализуется концепция робота» (Черчилль), и их становится все больше. Деградация Духа, отмирание его нерационального, неинформационного состояния – вот дух нашего времени. (Об этом – Кутырев В. А. Человеческое и иное: борьба миров. – СПб.: Алетейя, 2009.). 
И Шопенгауэр на современном ему материале уже разглядел некие контуры, очертания этой зарождающейся тенденции.Святость как мера человека – это вовсе не звучало в том веке, когда была мода на просвещенный антиклерикализм… Даже пугливость Шопенгауэра – он постоянно боялся пожара и грабежа, человеческие дела ему виделись как жуткая свалка всеобщего взаимного калечения,… настолько была странна в век упорядоченного существования, насколько понятнее теперь. Интересно (!!! – А. К.), что антигегельянство Шопенгауэра теперь используется, чтобы расколоть настоящего Гегеля из-под Гегеля панлогиста. Надолго Шопенгауэра заслонил Ницше – пессимиста преодолел классический нигилист, – но теперь воля в шопенгауэровском понимании оказывается проще и прозрачнее; в таком понимании воля имеет почти такую же широту, как в этом слове русского языка. У классического нигилиста Ницше к ней примешано ненужное, насильственное, волевое. Шопенгауэровское нет миру, казалось Ницше и многим, вроде бы преодолевалось Заратустрой, который говорил свое великое полуденное да. Но это было надрывное, почти страдальческое преодоление. Ему грозило устать в своем усилии. Демонстративная беспомощность, безвольность Шопенгауэра рассчитана на устойчивость. Он все силился передать и не мог как следует, что у него, как у Гераклита, состояние мира вызывает вой и истерику, – но сама эта бесхитростная растерянность как-то живее и правее чем активизм и сверхнапряжение тотальной мобилизации». Интересная оценка В. В. Бибихина, в чем-то необычная, вызывающая желание поразмыслить, в чем-то не согласиться. Поэтому мы ее здесь, несмотря на известную обширность, и приводим.

Известно, что Шопенгауэр очень критично был настроен по отношению к Гегелю, называл его старым и напыщенным шарлатаном, духовно развратившим не одно поколение. Но здесь, конечно, примешивались и личные, субъективные мотивы.  Но и помимо Гегеля Шопенгауэр критиковал Шлейермахера – философ не должен быть религиозным. Были у него претензии и к Фихте – последний слишком много накручивал сверх очевидного, много усложнял.  У Шопенгауэра была сложная личная жизнь. Он слишком долго шел к своему признанию, но в то же время он всегда верил, что рано или поздно он станет востребован, пусть даже после смерти ( «Где бы я не лежал, меня везде найдут») . После смерти отца у него произошел разрыв с матерью из – за его пессимизма. Он не имел семьи. Ну здесь вспоминаются слова Ницше, утверждавшего, что философ должен, просто обязан быть неженатым. Это глупо для мыслителя – жить приземленной, бытовой жизнью.

А. Шопенгауэр еще в юности пришел к убеждению, что любое явление ограничено и несвободно, ибо оно детерминировано: пребывает в пространстве, во времени, подчинено причинности и зависит от мотива человеческой деятельности. Отсюда – его несвобода. Это – так называемый четвероякий корень закона всякого основания = пространство, время, причинность, мотив.

Ключевой труд А. Шопенгауэра – «Мир как воля и представление»  (1818) = 4 книги, 71 параграф. Это была книга, «которая действительно, появившись негромко, росла со временем, возможно, что действительно и до сих пор, и из которой вышли, или на которой учились, или которая помогла Ницше и Витгенштейну».

Шопенгауэра иногда называют «обезьяной Гегеля», то есть отражением его как в кривом зеркале. У Гегеля Абсолют – разум, у Шопенгауэра Абсолют – воля. Воля зла, слепа, бесцельна, хаотична, первична, непредсказуема и непознаваема. Все на свете есть объективация воли, воплощение ее. Шопенгауэр очень высоко всегда оценивал И. Канта. Кантовскую «вещь в себе» он трактовал как  «мировую волю». Шопенгауэр заявлял, что даже когда Кант ошибался, то и тогда он был прав. Шопенгауэр очень любил «Упанишады».

Воля и представление – это два зеркала, направленные друг на друга. Шопенгауэр начал, как он говорит, с очевидности: мир распадается на Я  (субъект) и не – Я ( объект). Объект – это мое представление, он дан мне в форме представления (по сути, «вещь для нас»). Это – имманентная философия, имманентизм = мир внутри представления.  Субъект – это тот, кто познает, но сам непознаваем. Как только мы субъект познаем, то он тут же превратится в объект. Человек = это единство субъекта (духа) и объекта (тела). Мое тело – это непосредственно данный мне объект.

Стало быть, одинаково важны и субъект, и объект! Они не выводимы друг из друга. Ничто из них не является не первичным, ни вторичным. Поэтому и материализм = натурализм, начинающий с объекта, и идеализм, начинающий с субъекта – ложные в основе своей миросозерцания. Шопенгауэр, очевидно, собирался преодолеть ограниченность и ущербность и того, и другого, и выработать некую новую мировоззренческо-философскую платформу. Истинная философия должна исходить не из субъекта и объекта, а из того, что их объединяет. Это объединяющее их среднее есть представление. Оно образует первичный факт любого сознания: в нем субъект и объект даны как части единого Целого. Представление не разложимо на самостоятельные субъект и объект и не сводимо к одному из них. Ни субъект, ни объект, – энергично подчеркивает Шопенгауэр, – не первичен и не вторичен относительно друг друга. Оба они производны из первоначальной синтетической данности – представления. Вот почему мир есть наше представление. Он=мир дан нам не в своей подлинности, а в сознании того, кто его представляет, а представляет субъект. Стало быть, мир существует лишь потому, что существует представляющий субъект.

Итак, еще раз: мир предстает как 1) представление – как мы его видим и 2) как воля = объективный мир. Это есть фундаментальнейшая истина, истина всего, согласно Шопенгауэру. «И дальше – общий ход классического немецкого идеализма, который мы видели у Гегеля, у Шеллинга: если я открыл в себе истину своего подлинного бытия, первичную, исходную – это представление, с одной стороны, и воля, с другой, – то я тем самым открыл истину просто, истину чего угодно. Весь мир, все в мире, в целом и по отдельности, имеет своей истиной то же, что и я. Это эгоизм, солипсизм – думать, что все во мне? Нет, наоборот: только эгоист будет думать, что он один исключительный и ни на что не похожий. Но его надо лечить в сумасшедшем доме». Бибихин В. В. История современной философии (единство философской мысли). – СПб.: Владимир Даль, 2014. – С. 223.

  Это – не солипсизм. Объективный мир здесь объективно существует. Но для объективного мира важно наличие субъекта! От первого раскрывшегося глаза (пусть даже это будет насекомое) зависит бытие мира! Мир для субъекта – это череда явлений, подчиненных закону основания (реально, объективно же он – объективация воли). Эти законы – предметы разных наук. Науки отличны от обыденного познания лишь своей систематичностью и полнотой. Основной вопрос науки – почему? Причина? Там, где наука не может ответить – почему?- там уже вступает в действие философия.  Вопрос философии: что есть метафизическая сущность мира? Она не развивается, вечна, тождественна себе, неизменна, слепа, бесцельна. Это – мировая воля. В единичном познать всеобщее – вот задача философии по Шопенгауэру. Шопенгауэр опирается в своих размышлениях и метафизических странствиях, в своих изысканиях на Канта, Гегеля (хоть при этом и жестко критикует его), на Веды. Все вещи притворяются – на них наброшено покрывало Майи, оно скрывает их истинную сущность. Шопенгауэр выступил против историзма: здесь много домыслов, ибо ведь время принадлежит только вещам, явлениям («вещам для нас»), но не воле  («вещи в себе»). Воля не имеет времени, для нее существует лишь вечность = вечное теперь. Время – это то, благодаря чему одной и той же вещи присущи разные определения (в одно время – вещь одна, а в другое время – она другая). Мировая воля же всегда тождественна самой себе и есть подкладка мира, подоснова всего сущего. То, что вещи – модификация воли, нельзя доказать, но на это можно лишь указать следующими моментами:

——- акт воления неотличим от движения тела, наше желание и стремление тела к объекту желания суть одно и то же;

——- наше тело такое же, как и все прочие тела – принцип аналогии, подобия. Отсюда вывод: раз наше тело есть воля, то и другие тела тоже есть воля – прямо скажем, звучит не слишком убедительно.

Итак, все тела, все процессы (минералы, растения, животные, электричество, магнетизм, химизм, механизм и так далее) = объективация воли, то есть инобытие, воплощение ее. Человек – это объективация воли в форме индивидуации.

Характеристики воли по Шопенгауэру. Прежде всего, надо сказать об активности и действительности воли. Воля не может не объективироваться. Миру обеспечено существование. Интенция воли – действовать, воплощаться, быть активной. Далее, воля слепа и неудержима в своем творении, все, что есть, – хочет продлить свое существование. Мировая воля есть «чисто вселенское стремление, сама себя утверждающая сила. Она бесконечна и неисчерпаема в своих домогательствах. У нее нет определенного предмета стремления, нет того, чего она хочет. Она хочет, говорит Шопенгауэр, просто хотеть. Хотение – способ ее существования. Она хочет не «что», а «для чего», а именно для того, чтобы жить, утверждать себя. Ее хотение есть просто воля к жизни». Вообще же, заметим здесь, что «воля к жизни» – это плеоназм, избыток смысла. Воля – уже означает жизнь. Для воли смерть и жизнь сливаются воедино. В жизни проступает смерть. По этому поводу мне вдруг припомнился Рильке: Всевластна смерть. Она на страже и в счастья час. В миг высший жизни она в нас страждет, ждет нас и жаждет. И плачет в нас.

Да, человек идет, неуклонно шествует к смерти с самого рождения. Происходит обновление организма, смерть и новое рождение клеток. Сон – это тоже маленькая смерть. И смерть служит жизни. Умирание одних – залог порождения других. Таков закон мировой воли. Его не отменить. Воля функционирует в вечном вращении, объективации, коловращении своих бесконечных форм. Для воли – было, есть и будет – одно и то же. Она – в вечности. Это – Солнце, для которого нет ночи, а есть лишь вечный полдень! Каждое живое существо сопричастно вечности. Это знание о своей вечности, точнее – сопричастности к ней – делает организмы беспечными: они живут так, будто никогда не умрут.

Воля размножена. Ее индивидуации, воплощения противостоят друг другу. И в природе, и в обществе все пребывает во вражде. Человек и внутри – то себя сам раздвоен, разорван, противоречив. Воля неразумна. Она творит мир, но она же его и пожирает. В качестве художественной иллюстрации этой идеи можно привести картину Сальвадора Дали «Осеннее каннибальство». Это, разумеется, не означает, что Дали специально писал эту картину как иллюстрацию к философским идеям именно Шопенгауэра. Но ее сюжет – безумие и ужасы войны, живые существа, поедающие плоть друг друга, все это как раз и может средствами искусства  (независимо от конкретных замыслов автора) проиллюстрировать эти идеи Шопенгауэра о саморазрушении мировой воли, о каннибализме ее, а война – это для мировой воли один из способов проявления такого каннибализма по отношению к ее же созданному миру. Можно ведь и так истолковать эту картину С. Дали.  Все творения воли подчинены закону четвероякого основания, о котором речь уже шла у нас выше.  Но только мировая воля свободна, ибо недетерминирована, необусловлена ни чем, есть причина себя самой, ни от чего не зависит.

Человек несвободен. И выбор отнюдь не делает его свободным, ибо человек становится ареной борьбы мотивов. Мировая воля творит сходные вещи на основе идей = матриц = форм. Идеи – это посредники между волей и ее творениями. Здесь очевидны платоновские мотивы. Недаром Бибихин замечает, что «Шопенгауэр красивая, талантливая картинка, иллюстрирующая ближайшим образом Канта и, за Кантом, Платона». Но, конечно же, Шопенгауэр – это не просто талантливый и яркий иллюстратор чьих-либо идей. Это не просто картина, иллюстрирующая другие смыслы, но в глубине, за многими мазками и слоями, он несет свой смысл, свое послание миру. Надо просто очистить, разглядеть его. Так что это, скорее, тогда уж палимпсест, если использовать эту терминологию.

Что же касается познания, то Шопенгауэр выделяет следующие его виды: 1) донаучное; 2) научное; 3) философское; 4) через искусство – художник может ухватить понятие идеи, минуя несовершенные формы познания (наука). Стало быть, он может их непосредственно усмотреть.

 

Экзистенциалы человеческой жизни (антропология Шопенгауэра).

Человек – это соединение вечного и временного. Он сознает себя равным космосу, мнит себя средоточием мира. Но это – гордыня. Человек «вгрызается» в жизнь, хочет всего для себя. Это – эгоизм, а отсюда – пустота и одиночество. Человек живет в абсурдном мире, где правит бал мировая воля, следов никакого разума здесь нет и в помине.

Вот они – иррационализм, пессимизм и волюнтаризм – три фундаментальные характеристики, коими традиционно аттестуют шопенгауэровскую философию. Жизнь полна страданий и есть сплошная трагедия. Человек знает, что он умрет. Он борется за право воплощать желания своей воли. Он никогда неудовлетворен, ибо «вечно голодная» мировая воля хочет полного, тотального бытия, хочет этой всеобъемлющей жизненной полноты. А человеческое бытие всегда ущербно, частично. Имеет место этот разрыв между стремлением мировой воли к осуществлению полноты бытия и частичностью, ущербностью, принципиальной неполнотой единичного человеческого бытия, а отсюда – трагизм, скорбь, тоска.

Трагедия человека протекает в пошлых декорациях обыденности. И вот ради отрешения от этой обыденности человек изобретает искусство. Искусство – это, своего рода, духовный наркотик, который дает человеку возможность хотя бы на время забыться, отвлечься от пошлой и мерзкой повседневности, уйти в мир грез. Но тем более тяжким иной раз выглядит возвращение обратно – в мир страданий и суеты. А страдание разлито в мире повсюду – оно в неосуществимых желаниях, в смерти, в пошлом мире. Человек бездарно растрачивает жизнь на добывание хлеба насущного. Человеком овладевает скука – смертельная болезнь. И труд, и быт, и социальные отношения – все есть страдания. Но в чем же тогда, спрашивается, смысл жизни?! Ведь индивидуального бессмертия  нет (вечна лишь мировая воля). ТАМ, за могильной плитой нас кроме праха и тления ничего не ждет. Счастье призрачно. Цели людей мелочны и служат лишь выживанию.

В этой связи Шопенгауэр констатирует, что в человеке есть как бы два противоположных вектора, направления воли: 1) самоутверждение воли = утверждение ее, прежде всего, как тела и 2) самоотрицание воли – это когда разум возомнил себя высшей сущностью. И вот здесь, в этом втором случае перед человеком открываются два пути: а) созерцательность, свойственная искусству, неутилитарный подход к вещам, бескорыстное любование ими, незаинтересованное эстетическое созерцание. Все дело в том, что, согласно нашему мыслителю, как справедливо было замечено, «художественный инстинкт, исследовательская одержимость усмиряют мировую волю, приостанавливают ее действие на нас. Все просто: воля вынуждает нас к чему-то стремиться, но нужно остановиться, забыть о стремлении к чему-то и безотносительно к какой-либо пользе созерцать красоту. Искусство (и интуитивное творчество в науке) берет на себя роль религии, спасающей от насилия мировой воли. Только искусство раскрепощает нас, смягчает действие воли, облегчает наше земное бытие, делает нашу жизнь с ее страданиями переносимой и даже приятной. Это и есть высшее проявление эвдемонизма, ощущения счастья. И Шопенгауэр с его даром художественной интуиции, по-видимому, умел быть счастливым».

Из искусств музыка наиболее близка к выражению сути воли, ибо она лишена наглядности, предполагает эмпатию, вчувствование в мир, проникновение в тайну мира. Здесь вспоминается А. Шнитке, сказавший, что музыка – это подслушанные крики времени. Я думаю, Шопенгауэр вполне бы с ним согласился, возможно добавив, что это – крики мировой воли, просочившиеся из Вечности во время=временность, затем подслушанные, подхваченные и обработанные гением. Бальмонта помните?!:

Играть на скрипке людских рыданий,

На тайной флейте своих же болей,

И быть воздушным как миг свиданий,

И нежным – нежным как цвет магнолий.

А после? После – не существует,

Всегда есть только – теперь, сейчас,

Мгновенье вечно благовествует,

Секунда – атом, живой алмаз.

Мы расцветаем, мы отцветаем,

Без сожаленья, когда не мыслим,

И мы страдаем, и мы рыдаем,

Когда считаем, когда мы числим.

Касайся флейты, играй на скрипке,

Укрась алмазом вверху смычок,

Сплети в гирлянду свои ошибки,

И кинь, и в пляску, в намек, в прыжок.

 

Кстати, по поводу вечности и временности. Мы видим, что мировая воля вне времени, она в вечности. Время – это тоже наше представление. Но а что если, как предположил Славой Жижек, вечность меньше временности? Что если вечность – это стерильная, бессильная, безжизненная область чистых потенций, которые, чтобы полностью актуализировать себя, должны пройти через временное существование? Что если нисхождение Бога к человеку было не актом благодати, а единственным способом для Бога достичь полной актуальности и от удушающих оков вечности?! Впрочем, мы несколько удалились от Шопенгауэра, но в том-то и достоинство значительных мыслителей, что на полях их сочинений, отправляясь от их мыслей и раздумий, можно рассуждать о самых разных материях и субстанциях, связанных отнюдь не только с кругом тем, которые занимали данного философа.

Почему именно музыка столь близка была Шопенгауэру? Здесь, опять же вспоминаются размышления советского выдающегося композитора Валентина Сильвестрова. Он заметил, что музыка примиряет Вечность и время. Музыка – это как ускользающая красота. Все мы, кто живем на этом свете, вроде бы и радостные, но недолговечные. Остается только музыка. Есть знаменитая картина Дюрера «Меланхолия» – встреча частного = души с Вечностью. Когда они встречаются, и душа осознает это, то она вспыхивает. Такая реакция и есть меланхолия – осознание того, что ты стоишь перед бесконечностью. Она порождает мысль о том, что ты – мыслящий тростник и существуешь в этом мире лишь мгновение. Когда человек страдает (а музыка, возможно, лучше других искусств выражает это страдание), то с его души слетает какая-то кора и душа обнажается, оживает, поскольку в обычное время она «заасфальтирована» рутиной, теми самыми «пошлыми декорациями обыденности», столь ненавистными Шопенгауэру. И нужно землетрясение, чтобы увидеть мир таким, каков он есть. Но все время жить в надрыве, на пределе, с таким чувством, конечно же, невозможно.

А если вспомнить размышления А. Ф. Лосева о соотношении музыки и философии? Он говорил, что невозможно разобраться в Бахе без Лейбница, в Бетховене – без Канта, Фихте и Гегеля, в Вагнере – без Шопенгауэра, в Дебюсси и Равеле – без Бергсона, в Скрябине – без Фихте и солипсизма. Из всех видов познания мира музыкальное – наиболее самостоятельное и самодостаточное. В музыке Лосев видит первоначальную, до-образную и вообще до-структурную основу ВСЕГО. Музыка не создает никаких предметов, она изображает чистую сущность предмета, но не сам предмет. Вероятно, эта сущность является неизмеримо более общей, чем индивидуальность предмета, и потому она может соответствовать бесконечному числу пространственно-временных предметов (которые, по Шопенгауэру, добавим уже мы, есть индивидуации, расщепления мировой Воли; стало быть, музыка схватывает самую глубинную сущность этой Воли, еще до распадения ее на эти самые индивидуации, позволяет проникнуть в эту «Основу Основ, в которой нет изменений»). Чистая музыка оперирует смыслами и сущностями предметов, изображаю их общую основу, их чистое качество. И еще важно по Лосеву (и Шопенгауэр, видимо, это имел в виду и понимал, сближая Волю и Чистую Музыку): для музыки (как и для Воли, заметим) нет прошлого и будущего, но есть одно только длящееся настоящее. Это громадной важности вывод, показывающий, что всякое музыкальное произведение (как отголосок Мировой Воли), пока оно живет и слышится, есть сплошное настоящее, преисполненное всяческих изменений и процессов, но, тем не менее, не уходящее в прошлое и не убывающее в своем абсолютном бытии. Музыкальное произведение (как и Мировая Воля) – это сплошное «ТЕПЕРЬ», живое и творческое – однако не уничтожающееся в своей жизни и в своем творчестве. Так же и Мировая Воля уничтожена быть не может. Музыка, как и Мировая Воля, постоянно воспроизводят сами себя.

 

Гений – это светлое око мира, он творит бескорыстно, ничего не желая от этого взамен. В каждом человеке есть что – то от гения, некая частичка, искорка его, лучик его, эманация его, если он способен бескорыстно любоваться красотой. Те же, у кого этого нет, – это «фабричный продукт природы», толпа, чернь, лишенная благородства. По поводу искусства и творчества, кстати, уже в 20 веке Э. Фромм замечал, что человек – существо, способное на активность большую, чем нужно для выживания.

И далее б) возможен второй путь – воздержание, моральное совершенствование: делай то, чего ты не хочешь = аскеза, бескорыстие (ибо хочет в тебе животная воля). Нужно ежедневно, ежечасно изгонять животность в себе.

Шопенгауэр резко выступал против самоубийств, ибо это – капитуляция, трусость, малодушие, бегство с поля брани. Человек не есть нравственный, если его поступки продиктованы страхом. Основа нравственности – это безусловное начало = антропное единство, то есть понимание того, что ДРУГОЙ таков же, как и я = сопричастие к его судьбе. Другой равен мне. По Канту, напомним, это начало – моральный закон, гарантированный Богом. Антропное единство разрушает грань Я и не – Я. Сострадание с другими, сопряженность с их болью, сопереживание им открывает дверь в свободу, объединяет людей. Плач у гроба умершего – это не только тоска и скорбь по данному, конкретному ушедшему от нас человеку, но это еще и символ печали о своей судьбе и судьбе других людей. Помните? Высказано: никогда не спрашивай – по ком звонит колокол – он звонит по тебе. Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством. От этики Шопенгауэра – только один шаг к биоэтике. Все живое едино, есть объект этических отношений. Здесь чувствуется явное дыхание буддизма, дыхание Упанишад. А вот Ницше, например, критиковал «сострадание», ибо оно фальшиво, за его фасадом скрывается злорадство. Вот один страдает, но тут прибегает другой, и язык его свешен от удовольствия. Да и потом, жизнь, по Ницше, есть не только страдание.

Борьба воль, по Шопенгауэру, может вести к классовой борьбе. Религия, закон, государство уравновешивают борьбу отдельных воль. Именно поэтому все эти институты нужны и полезны. (По Ницше же, все это надо разбить. «Разбей эти старые скрижали»). Преступление Шопенгауэр характеризовал как покушение на право другого реализовывать свою волю. Собственность есть то, что стоит между человеком и миром, облегчает ему выживание. Собственность также есть то, куда человек вложил свой труд, свою деятельность. Именно поэтому – то земля, например, не может быть объектом собственности.

В целом у Шопенгауэра господствует натуралистическое понимание общества. Он заявляет: невозможно совершенное государство. Государство – это лишь сила, держащая отдельные воли в их границах. Для совершенного государства нужен и совершенный человек, который не был бы эгоистом. Это – утопия, ибо противоречит базовому принципу воли – ее слепому и неудержимому, эгоистическому порыву – объективироваться, индивидуализироваться, продлить себя, свое существование любой ценой. И человек как индивидуация воли также полностью подчинен этим интенциям. Принцип революции – это подавление базовых инстинктов – пищевого, полового, свободы, выживания. К революциям Шопенгауэр также относился весьма критически. Почти никогда революции не достигали своих целей. Воля опять брала свое.  Общество – это случайное, хаотическое, стохастическое, спонтанное столкновение воль. Никакой науки истории нет. Никаких законов истории нет. Воля не подчинена никаким законам. Она саморазвертывается спонтанно и непредсказуемо. Разум отнюдь не разлит как некая эссенция в мире. История как наука в принципе невозможна.

Итак, еще раз суммируем все вышесказанное по поводу А. Шопенгауэра.

Иррационализм его выражается в том, что мир рассматривается в качестве порождения неразумного творящего начала – мировой воли. Сущность человека не в том, что он познает. Вовсе нет. Никакой он не гносеологический субъект. Волю нельзя познать. Он – желает. Он – желающий, волящий субъект.

Волюнтаризм его проявляется в нескольких аспектах: а)  психологический аспект – воля – есть первооснова других душевных качеств; б) метафизический аспект – воля есть мировое первоначало. Заметим только, что волюнтаризм может проявлять себя и в социально – практическом аспекте, то есть как характеристика деятельности, связанная с пренебрежением объективными обстоятельствами, игнорированием их. Но Шопенгауэру такое толкование волюнтаризма несвойственно. Однако, здесь возникает противоречие: воля – высшая характеристика человека, но он должен противостоять воле в себе, должен морально совершенствоваться, изгонять из себя животность, чтобы как – то сосуществовать с другими в рамках общества и государства, как не раз в своих текстах подчеркивал мыслитель. Получается, что это – воля к безволию.

Наконец, пессимизм Шопенгауэра кристаллизуется в положении о том, что мы, вопреки плоскому оптимизму Лейбница, живем вовсе не в лучшем, а в худшем из возможных миров. И задача философии – утешить, насколько это возможно, человека перед лицом смерти, примирить его с жизнью, с этим миром.   Что же касается вообще шопенгауэровского пессимизма, то вполне можно согласиться с той оценкой, что относиться к нему можно как угодно, по-разному, но значение его в том, что выражает он все же действительные противоречия человеческого существования и, тем самым, может отчасти (как это ни парадоксально) способствовать их разрешению, преодолению. Взять, например, мысль Шопенгауэра, что счастье невозможно в настоящем. Казалось бы, она пролагает дорогу к пессимизму. Однако это положение может привести и к мысли о том, что человек может и должен фиксировать свое внимание на положительных моментах, крупицах, аспектах бытия, что сделает его счастливым. Таким образом, споря с Шопенгауэром, возражая ему, можно сознательно прийти и к оптимизму. Что-то заставляющее задуматься в этих размышлениях современных историков философии, несомненно, есть.  Об этом –  Основы философии для вузов / под ред. проф. А. Г. Зарубина. – Ростов н/ Д: Феникс, 2006. – С. 188 – 189.
 
Завершая наши размышления о творчестве и исканиях А. Шопенгауэра, только еще заметим: он полагал, что уловил некое тайное знание человека о самом себе, претворил смутные чувства людей о себе в слова. А это дано не всякому. Он был горд этим и верил, что будет понят и востребован, если не современниками, то потомками. Он верил, что где бы он не лежал, его везде найдут. И ведь он оказался прав – нашли!  Те или иные отзвуки, реминисценции шопенгауэровских концепций можно обнаружить в учениях и исканиях Э. Гартмана, У. Джемса, А. Бергсона, Б. Кроче, К Ясперса, Ф. Ницше, К. Г. Юнга. В 1911 году во Франкфурте – на – Майне было учреждено Международное Шопенгауэровское общество, а с 1912 года даже издавался «Шопенгауэровский ежегодник», что свидетельствует о немалом влиянии Шопенгауэра на последующее развитие философии. Ныне этот мыслитель входит в сотню самых изученных личностей мировой истории, занимая там 95 место – 289 монографий в Библиотеке Конгресса США.
Не потому ли его тексты и размышления и сегодня притягивают людей, обладают магическим обаянием, конгениальны нашей современности (ведь пошлые декорации обыденности никуда не делись, увы, и сегодня в них протекает жизнь миллионов, если не миллиардов – даже больше того, наш мир сегодня во сто крат более циничен и погряз в липком клее пошлости, нежели чем во времена философа), заставляют задумываться о мире и о себе?!