Антонио

Имя вылетело из головы, что неудивительно, ведь мы вообще не были знакомы и видел я его только издалека и сквозь витринное стекло. Понадобилось позвонить по одному номеру и спросить, ну помнишь, мол, как звали того парня, ну итальянца, который… И напомнить про те ночи и про парня на стремянке, высокой, как на картине про строительство Вавилонской башни. Ответ из телефона последовал сразу, без паузы на обдумывание, будто это было вчера, или неделю назад, или месяц: “Антонио”.
 
Точно – его звали Антонио!

Мы жили в доме, где двор был общим с итальянским посольством.  Итальянцев в доме было много, и посольских, и обыкновенных, приехавших сюда по разным делам и нуждам. На любом этаже в любом подъезде хотя бы одну квартиру снимал какой-нибудь итальянец.

 Однажды, (дело было зимой и в самые лютые, какие-то прямо космические морозы, каких в здешней природе почти и не бывает, но вот случились в противовес глобальному потеплению), я возвращался из экспедиции в Чернобыльскую зону. Экспедиция выдалась особенно тяжёлой, во-первых, конечно, из-за мороза, но и других косяков и бед выпало изрядно. Помню, как на жутком ветру посреди пустого заснеженного поля вода из радиатора экспедиционного автобуса стекала по боковине капота и на глазах твердела и застывала, будто стеарин горящей свечи. Позднее автобус окончательно сломался и его пришлось бросить в Зоне (он там и теперь стоит, уже без колёс, за несколько лет насквозь проржавевший) и уходить по снегу пешком, унося на себе инструменты и аппаратуру и ночуя в брошенных деревенских избах. В тот раз много чего имело место, но сейчас речь не об этом.

Сдав казённое имущество, включавшее, кроме приборов и всяких нужных вещей, специально выданные одежду и обувь, а также оставив найденные артефакты и предметы искусства, небритый, обмороженный, дико усталый, чудом не заснув в метро и не проехав свою остановку, с пустым рюкзаком в городских электрических сумерках я доковылял до подъезда (дверь примёрзла и не хотела открываться) и ввалился внутрь, не имея в голове никаких мыслей и лишь нетерпеливо вожделея горячую ванну и хрустящие простыни.

А попал в иную реальность.
 
В нашем подъезде проходила итальянская вечеринка. Итальянцев и итальянок было много, молодых и не очень, но поголовно энергичных и празднично одетых. Они отражались в зеркалах на лестничных площадках, ходили через распахнутые двери из квартиры в квартиру, забывали бутылки и бокалы на ступеньках и подоконниках, цеплялись за расставленные в подъезде комнатные растения, целовались, хохотали, громко разговаривали на летучем и непонятном языке, весёлые и позитивные, и встретили меня радостным удивлением.

Вероятно, в их глазах, особенно в глазах итальянок, я выглядел романтично.

Мне немедленно налили. Мы выпили за дружбу между нашими народами, потом ещё за что-то хорошее, потом за Гарибальди (из всех знаменитых итальянцев я вспомнил только Гарибальди и Муссолини, но упоминать Муссолини воздержался), потом за команду “Феррари”, потом меня учили петь какую-то песню. Потом был тост за футбол, а потом ещё за что-то. Не исключено, что и с Антонио я чокался бокалами или совместно что-то пел, но я совершенно его не запомнил. В тот раз я добрался до своего этажа и до нашей квартиры только часа через два и был к тому времени согрет и абсолютно счастлив.
 
Если Антонио и присутствовал на этой вечеринке, я его не увидел или не запомнил. Но скорее всего его там не было.

Окна нашей квартиры выходили на главную в городе улицу, а поскольку город главный в стране, то и улица получалась главной в стране тоже. Ровно напротив, на той стороне улицы, на первом этаже находился большой гастроном. Собственно, и теперь находится, никуда не делся. Дома, что наш, что напротив, что в обе стороны по главной улице и в других улицах по соседству, были выстроены и внешне оформлены в сталинские времена отличными архитекторами, и гастроном тоже хорош снаружи и внутри. Высшее качество, имперский древнеримский стиль, венец классический архитектуры, через сколько-то там веков воссозданный в итальянских государствах периода Возрождения, а после, третьей волной, вот у нас. Не только у нас, конечно, в других странах тоже, но у нас это особенно прозвучало. Внутри гастронома ордера на полуколоннах, хрустальные люстры, античные карнизы по верху и особая фишка – белые барельефы в арках. Соцреализм разумеется.
 
В детстве такие вещи не замечаешь – тётки какие-то со снопами, корзины, деревья и коровы, и после детства тоже не особо обращаешь внимания, мол есть и ладно, тем более белое на белом, и если бы не появился Антонио, был бы просто хороший гастроном.

Антонио сделал гастроном ещё лучше.
 
По ночам там начал гореть свет. Через окна-витрины нам было отлично видно, как очень высокий парень (ну, на вид лет тридцать, это ведь парень?) с собранным сзади в хвост хаером до середины спины, из ночи в ночь стоит на верхушке длинной-предлинной лестницы-стремянки и кисточками от руки расписывает разными цветами все эти завитушки на капителях, все дентикулы и фасции. И барельефы, их тоже. Нет, не один. Девушка тоже была, даже странно было бы, если бы без девушки. Девушка была и тоже расписывала.
 
И всё засияло разноцветьем, и женщины заулыбались со снопами и корзинами, и коровы тучные замычали на пастбищах, и изобильные урожаи плодов и злаков задразнили глаз, деревья зашелестели листьями (были даже пальмы!), а рыбак в тельняшке и зюйдвестке затряс в руке огромного осетра.
 
Тогда народ и заговорил про Антонио (так его, оказывается, звали). Стало известно, что он предприниматель из Италии и что взял этот гастроном в аренду. И вот теперь готовит к открытию. Видно, Антонио был не особо толстосумом, зато человеком добрым и талантливым. Долго он потом нашим гастрономом не проруководил и, скорее всего, давно уехал, но я надеюсь, что всё у него сложилось удачно и теперь он, пусть и не у нас -- успешный предприниматель. Предпринимает ведь он чего-нибудь опять, такой не будет сидеть сложа руки! А расписные барельефы остались и радуют.
 
Из ночи в ночь освещённые изнутри окна-витрины, выходящие на безлюдный тротуар, и длинный Антонио, будто на экране, передвигаясь время от времени от витрины к витрине вместе с лестницей, со своим хаером-хвостом, с красками и кисточками, и девушка, иногда тоже на лестнице, а иногда где-нибудь рядом. Во всём этом был отчётливый привкус праздника, отдавало от этой картины, несмотря на лето, новогодним предвкушением подарков и хороводов. Мы разыскали бабушкин театральный бинокль (моя бабушка биноклем дорожила, каждый раз приходилось тайно выкрадывать его из трюмо и после возвращать на место; мы ни разу не спалились) и бессонными ночами, упившись любовью, передавали его из рук в руки, и крутили верньер, настраивая под зрение, чтобы снова и снова как можно подробнее рассмотреть Антонио, девушку, лестницу и то, как они там понемногу расписывают завитушки и барельефы. Это занятие и связанное с ним чувство новогоднего праздника, и любовь, вместе они на время подавляли в моей душе тайную тревогу. Дело в том, что я сознавал, что скоро всё это закончится -- ночные подглядывания за малярный рукоделием Антонио и его девушки, и вся наша внешне безмятежная и полная любви жизнь в этом спокойном и красивом месте.