За лёгкую мысленность малость самую малую

За лёгкую мысленность малость.
Знаешь, Андрюх, ты ведь, наверное, нет же – наверняка, считаешь меня дураком (ну, это такое и не совсем плохо, кстати). И если так это, то ты это совершенно же правильно делаешь. А и чего, в самом-то деле… Сидит тут такой, пишет фигню всякую, и тем дурость свою выказывает, и что еще хуже - высказывает. – Все совершенно же правильно, так сие и есть.
Однако, это теперь только я сижу, и пишу, и высказываю. А ведь были времяна, когда не выказывал, и не сидел. Трудился же и я когда-то в поте весь всего этого небритого лица своего… Знаешь ведь каким может быть оно у меня потным (шутк. если вдруг, да и не догадался ты) и неимоверно натруженным.
А тогда, когда лицо мое таковым почти всегда выглядело, удивительно черство жизнь моя складывалась – такие уж времена были в ней. И при вполне благоприятном отношении к практически любой работе, последняя любви своей к лицу моему в те времена всяк никак не выказывала. А по заработной плате судить если, то и вовсе пренебрегала почти любая работа натруженностью лица того, этого. Если не сказать еще точней – она просто же презирала это тогдашнее лицо мое в моем лице. И тогда создал-придумал я сам для себя такую работу, которая бы не была б так жестока ко мне, и в то же время… - чтоб «в коня» корм, одним словом. И вот я её создаю, и я работаю её. Так это очень натружено работаю, бойко, можно сказать с огоньком.
Скажу для справки, лишь самую малость, - теща однажды спрашивает: А чего это ты, мил человек,  - говорит она мне, - свет не выключаешь никогда по ночам?
- Ого, - так это я отвечаю ей тогда, - как же это его совсем не выключаю-то я?, и я его завсегда выключаю, когда он мне не нужен бывает…
- А таки же, у меня там подружки живут, - так продолжает сверлить меня теща, - аккурат почти напротив твоего дома, и они мне сказывают, что практически всю ночь, и каждую ночь, свет у тебя во окошке там светится… и так до самого чуть ли не рассвета, а после и не видно уже, светится он али не светится.
- Дык, - говорю ей, - уже не в темноте же сидеть мне тогда и работать из уважения к вашим этим подружкам? Спать же со светом мне особенного удовольствия не доставляло тогда. Хотя, когда если хотел я спать, то мне вообще все равно было, есть ли свет, есть ли постель, звук там, шум какой ни будь… какой ни угодно. Спал, бывало, приходилось и такое частенько, стоя даже… Да, да… бывало… и всяк приключалось при случае. – Такими вот, почти безшабашными были в те времена труды мои, труды мои скорбные, а толи и ратные. Заспанным иной раз выглядел, и усталым иной раз. А вот дурацкого в те распрекрасные времена или почти, или совсем вообще на лице на моем написано не было. За исключением, разве что, что всё вообще было дурацкое… нет же – без какого бы то ни было исключения. А все вообще – это и была в основном та такая работа моя, а на другое-то и времени, собственно, почти что не было.
И весьма долго ведь длилось такое лица моего состояние.
Однажды менегер один, из конторы, из одной из многих контор, с коими в те времена славные я сотрудничал, спрашивает как-то раз: А и чего, - говорит он, - ты не пишешь?
- Гы… - примерно так говорю я ему… А и с чего ты, друг, это вдруг взял, что это вообще я могу?    Нет, ну я так-то мог вообще-то (больше того – даже любил когда-то эт. дело)… Ну, если так-то… вообще-то… могу же… а и же кто-же не может? (полагал, кстати тогда, что вообще все люди могут это позволять себе… вот только толи стесняются, а толи лень им просто-таки…, а толи и не умеют они….  теперь же я так не думаю…. – теперь я знаю сие, - просто не любят). Вот и я могу вроде бы, и что самое удивительное – мог… когда-то… давно…. Ибо любил (и вот это здесь самое и есть главное). - Любил, а потому и мог. А потому и писал с удовольствием. А и как же еще можно любить, если без удовольствия? Другое дело, что он-то откуда это все мог знать про меня? Да совершенно же ниоткуда. – Ведь и учились мы с ним в разных местах, и в возрасте тоже была большая про меж нас разница… И он про меня…, тем более про меня тогдашнего, меня иного, меня другого (не такого работоспособного) не мог знать, и не знал ничего. А я таки и учился далеко очень (в Киеве), а после и жил и работал на крайнем севере, в заполярье. А он вот так и спрашивает, будучи тут, во Челябинске.  Ринатом, как теперь помнится, звали его, того то есть менегера. И он спрашивает, чего, мол, ты это дело не пишешь… мол…?
- И с чего, - говорю, - ты взял, мил человек, да и догадался, что это могу я… пишу или писал я… или что, дескать, любил я эт дело?
- Ну, - отвечает Ринат, - мне это почему-то совершенно представляется ясным. И, по-моему, другого и быть не могло, и не может быть по-иному, - так по-моему… - Вот так как-то, - вполне резонно и ответственно, просто отвечает мне на то тот Ринат-менегер.
- Дык, некогда, - говорю ему, - вот и забыл уже давно как и к чему это всё делается. Сконцентрирован, - говорю, - на «урожаях», на более прагматическом, вот и жужжу аки пчела… и считай мне в этой связи совсем, и давно уже, не до лирики.
- А жаль, – с воздыханием сожаления говорит мне на это Ринат.  А я потом долго думаю, - ну вот откуда же он узнал, что я дурак-то? – Ну, что у меня это дурацкое начало в анамнезе? – Невшта, - думаю, - на лице моем это написано? Невшта писано, - рассуждаю, - там это крупными буквами? И так я и думал после, время от времени над этим чрезвычайным событием…. А Ринат-то сказал еще тогда: А я, - говорит, - просто по другому-то тебя и не представлял никогда. Не представлял то есть, что ты и вдруг не писать можешь как-то… Каким-то загадочным и непонятным для меня образом.  – Ну, вот не представлял, да и всё тут. – И над этим я долго думал тоже потом… - И как это – думаю, - так? – Что по чём, и зачем – ну, ничего не понятно мне было. А думать-то я и вообще очень любил завсегда. Ну, очень любил… По многу думал… не то – очень много даже, если не еще аж больше этого.
Ну, и еще одна маленькая деталюшечка, малюсенькая такая, ну просто жеж крохотная.
Это я еще юн был когда и молод очень. Просто ж юнец да и только безусый. И я тогда очень хорошо знал, что работать – это нормально. А хорошо работать – это и на много лучше еще, т.е. нормально. А уже очень хорошо если работать, - то это же просто аж здорово, т.е. и вовсе нормально - во как я завсегда рассуждал, будучи еще очень юным по возрасту. Понятное дело, что работа должна была быть или полезной, или любимой, что в моем представлении было почти одно и то же. Хотя совсем не сказать, что любил я, к примеру, копать огород, или сорняки дергать на нем. Но, это надо было делать, и следовательно – надо было делать сие хорошо. И я так и старался, и делал. И резонно думал, что и это нормально. И делал и думал… и думал… И делал и думал нормально, по хорошему так, читай – с огоньком опять-таки. А и как же оно и без него?
А стал чуть постарше и попал раз в колхоз. Впервые попал туда будучи уже таким, почти серьезным и чуть ли не взрослым (совсем-то серьезным не стал я и до сей поры) с проклевывающимися уже под мышками и заодно над губой волосиками… Почти таким был, каким теперь и являюсь, но еще мал-мал недозрелым (шутк. ибо в некоторых частях теперь уже чуть ли не перезрелый), по крайней мере в районе подмышек. Вместе с сверстниками, школьниками-одноклассниками, однокашниками, единомышленниками были мы в том колхозе. И было для меня тогда открытием, не то откровением, или же удивлением – это точно, что люд-то работать и не умеет, но что еще более жутко – не хочет, не любит(!!!) – Вот же вопрос, вот же загадка, и удивление(!). Нет, повторюсь, я и сам-то более любил попинать балду, а хоть бы и мячик, или культурно побаловаться, поозаровать, похулиганить безобразия разные… Но, ведь же если уж надо – то и надо же…
А там и работы-то – тьфу и ничто да и только-то… А и кто же даст ребятенку безусому чтобы там много работать? – На то и КЗоТ не позволял (я тогда, правда не знал еще что это такое… теперь вот знаю, что чушь полнейшая, но под видом ЧЕГО-ТО дельного и вразумительного). И вот дадут норму нам к примеру, ребятишкам… подросткам… недорослям-переросткам. А мы (они, конечно) и сидят, и сидят… и сидят, вымучивая эту норму… И ох и мучительно они эту норму вымучивали, т.е. работали. – Тьфу, аж и вспоминать, и то противно.
А будучи же вдумчивым уже в это, в то в смысле далекое время, поделившись с ближними своими думами, кинул я клич тогда, и организовал себе подобных в одну, отдельно взятую шайку-лейку, или шеренгу стройную. И, так сказать, личным примером, и слов набором культурных…. А то есть приходит, значится народ во поле (ударение на вО), и..,, дабы не было претензий после, что вот, дескать, выбрали себе попроще, послаще, почище участок, говорю громко так, но без шуму, пыли и ругани, без содрогания в голосе: – Дайте же нам самый трудный участок! И еще, говорю, что если, и вдруг, он там, где ни будь, в глубине поля станет неожиданно не таким уже трудным, то мы… будем переходить на наиболее сорняком уязвленные. О чем все оставшиеся (те это кто позади нас сидеть останется) наверняка заметят, ибо мы им это как-то да будем показывать. Ну, всё, разумеется, в пределах разумного. И таким вот образом бригада наша «Ух!» обычно опережала часа на два, а то и более этих, оставшихся остальных, тружеников. И когда мы заканчивали, то и шли отдыхать активно, - на сеновал, в лес, на полянку с ягодами и т.п. А то и в лагерь, или, что еще лучше – купаться. И такое, читай ехидное отношение наше к нашей работе очень злило классного нашего руководителя, Галину Яковлевну. - Та была чистейшим, заслуженнейшим коммунистом, депутатом, лауреатом и еще многим кем-то. И вот она, по-коммунистически злобно так лютовала тогда, что дескать это как же, как это?! – Как это вы, свинячие морды, можете уходить с поля, бросив ваших в этом поле отставших товарищев? А ведь же мы любому из любых товарищев этих в свою бригаду вступить не мешали же… Одно только условие было – работать нормально, что означало – работать, а не штаны протирать. Те же кто желал восседать товарищами по работе нам никакими и не были. И мы обычно были уже накупавшимися, отдохнувшими, или в мяч наигравшимися, когда они, изнуренные от труда непосильного (именно так было писано на их героических и трудовых лицах) возвращались обессиленными из полей.
И вот мне совершенно уже тогда было понятно, что помогать надобно тем только, которые хоть бы стараются… и при этом стараются не только лицом. Тем же, кто не хочет, не любит, и не желает работать делать этого ну, совершенно нельзя, недопустимо даже. Ведь же они и так-то работали плохо, а делай мы часть их работы за них, то и вовсе труд ихний еще пуще бы обезценился бы.
 И мы им, таковым, не помогали. А мне и вовсе было невмоготу смотреть… (не, ну чест. слово противно) как это можно работать сидя, к примеру, на ведре? А хоть и на земле, прямо на заднице сидя, работать-сидеть, и лишь водить томным взглядом из стороны в сторону. Правда, и среди этого такого брата были свои «передовики». Те это, кто умел выражать на лице своем усталость убийственную, полнейшее изнеможение, или обнаружить там же ответственность, обеспокоенность что ли, или важность аж необычайно отважную… Особенно же, - когда на лицо это кто-то обращает внимание. Позже, с огромным недоумением и сожалением я понял, что так склонна работать огромнейшая часть населения нашей необъятной страны. Тех же, кто не входил в эти анналы, и работать был склонен как мы, с огоньком то есть, принято было называть дураками. (на дураках, мол, и воду возят… и работа не волк, дескать, и в лес не убежит…. Ешь - потей, а работая – мерзни…, работа дураков любит. и т.п. – так об этом свидетельствовала в те времена народная мудрость). Особенно же если работники эти, т.е. дураки такие помогали тем, кто восседать имел склонность на задницах.
И была у нас в те времена одна единственная из всех училка (с большой буквы Учитель) и Дура, конечно же (и тоже лишь с большущей буквы) Ежова Лидия Петровна, что считала наш труд самым, что ни на есть эффективным, полезным и лучшим. Так она говорила, хотя нам никаких призов и не давали за это. Ну, мы ведь оставляли в беде своих, менее ретивых и до труда резвых товарищей. Желающих пребывать, кстати, в этой беде своей. А Ежова говорила, что все призы нужно было б суммировать и выдать их именно нашей бригаде. Но, её не слышали распространители этих призов, и распространяли их среди лиц натруженных и усталых, выделяя из них самые неимоверные… Это означает – трудовые такие и как на патриотического пошиба открытках доблестные.. Меня же, и именно Ежова, тогда научила, что быть дураком – это единственно возможное и нужное действо, занятие, данность, возможность для существования. Дурацкого, разумеется, но… Не обычного, не обыденного, распространенного вплоть до сих пор, действенного и единственно возможного, полезного что-ли, приемлемого для меня (дурака). И отдельное ей еще раз спасибо за то. – Именно она стала для меня стимулом к жизни. Ибо без неё, таковой, никакого просвета и продыху, в этой стране (в этой системе отношений, коие я уже наблюдал и видел) я не видел и не наблюдал в те времена… и жизнь без такой (дурацкой) перспективы представлялась мне совершенно безсмысленной, и никчемной совсем.
Вот так-то, Андрюха. – Такими были мои соображения в юном возрасте во моём.
А раз в стройотряде, командир наш Серега Бедненко, отметил – как же я, - говорил он, - завидую-то тебе, ведь ты весь такой безшабашный… Такой… то ли веселый… и чуть ли не легкомысленный. А в те времена стройотрядовские тяжестью мыслей особенно нужды отягощаться  не было, вот он и видел это… И считал, видимо, что мысли и вовсе во мне отсутствуют. А я и не поспешил разочаровывать старшего этого своего товарища, и сказал лишь, что знает он обо мне, ну вот совершенно же ничего. Ибо мыслей множество было и в те времена во внутри меня, благо были это мысли иль очень… или особенно светлые, т.е. в основном легкие и хорошие, то есть положительные, или созидательные.
Или вот, тоже случай был в летном отряде. Мы его тогда, здание отряда этого (мы – это летчики, летный состав) ремонтировали своими силами. И я по привычной манере своей веселился и легкомыслился. Работу, правда, как и обычно любил работать. И работал её оченно строго любя. И только так. В противном случае – каторга для меня это была бы, а не работа. Я же работал почти всегда радуясь и веселясь, с огоньком то есть. А рядом-то товарищи некоторые, те очень как раз умели работать. Но в основном лицами. А именно – сидя на заднице, но всенепременно с очень натруженными до почти изнеможения лицами. А чтобы не путались плоды работы работников, т.е. чтоб не переплетались их знатные подвиги с плодами моего легкомыслия, стал бригадир наш разделять фронты работ. Ну, это чтобы конкретно уличить меня, и разоблачить начисто,  - это уже я так точно догадывался. И вот раз он вызывает меня на один из таких фронтов и айда меня он чихвостить. – Благо же - там и было за что. – Там сплошь дерьмо только, читай собачье, а не работа… - слюни и сопли, и, в общем-то – дрянь, а не работа. И я его слушаю, слушаю, но вот не краснею только…, чего он никак не ожидал, видимо. И я слегка улыбаюсь даже, хотя и сдерживаюсь, хотя и почти не получается. От чего злит его еще больше такое к работе моё отношение.  И я соглашаюсь с ним, что сие и есть – дерьмо полное, и что надо бы очень взашей, или по шее таких специалистов-работников… А он, так это с праведным гневом требует, чтоб гадость эта была переделана. – Ага, - соглашаюсь я с ним… Но, чуть погодя, зазываю его за собой, и завожу на другой фронт, а там…. А там все нормально, хотя и не нормально, а хорошо, собственно, а толи и хорошо очень, что собственно и есть нормально. И он горячо радуется, и он ярко приветствует такое качество, и он еще больше ругается на предыдущий участок фронта.
- Ндык, - говорю ему, - это Василий Макарович, собственно мои и есть плоды труда. И здесь с легкостью, с легкомысленностью моей, и с улыбочкой только, или читай – с любовью моей это сделано, или то есть - легко. А там – там это ваши передовики доблестью своей осветились, потрудились, то есть во славу… С их правильно-праведным отношением, читай – верным отношением, с натруженным, то есть до чуть не озлобленности выражением гордым лиц, очень ответственностью преисполненных. И там всю эту тяжесть очень заметно, кстати. Она там сквозит буквально же отовсюду. – Очень удивился на то тот Василий Макарович. – Не ожидал, видать. Никак не ожидал.
Такие вот вехи, Андрюх, из моей новой и старой истории. И это к чему это всё я? А, о, - вот же к чему это я. – К тому это я, брат, что я и раньше-то очень любил посмеяться, посмеивался, но, что самое характерное – я ЛЮБИЛ… И я и теперь тоже люблю… и посмеиваюсь, или стараюсь так.
И вот теперь-то я посмеиваюсь уже сидя в лесу… или на сеновале… или сидя на озере, или с мячиком. И мне не смешно, конечно, глядеть на лица, обычно очень натруженные, зубами от злобы скрипящие… особенно лица такие, принадлежащие сидящим на задницах. И я бы помог им. Да только же не сидеть же на задницах мне им помогать. И я им говорю тогда, как и чего… да они не слышат. Я и кричу уже им как и чего… А они и не хотят даже слышать, и они и не слышат поэтому. Вот и здесь уже, и теперь я сказал, и вскричал уже аж несколько раз как им и чего… И вот ответь ты мне, брат, ты  хоть бы чего-то расслышал? Ты разобрал ли мной тут высказанное? – Ты ущучил ли тут хоть бы самое главное?
И если хоть бы на чуть разобрал, - таки тогда и вступай смелее во бригаду в мою! Да, да, всё именно так… Только вот я уже норму свою, и уже давненько заделал-выполнил, и при том хорошо ажно очень, то есть – всё сделал нормально. А у тебя, и у скрипунов разнообразных подобных… (извините те исключения редкие, очень прошу вас) еще середина поля только… А я скрипунам, и сидельцам на задницах не помощник, нет. И я им, таковым, если за них стану их работу работать, навредить смогу только этим действием. И потому я за них работу их делать не стану, хотя и делаю за них многое. Но я завсегда помогаю, помогал и буду помогать всем. Жаль, однако, что нельзя материться, а и еще того хуже – нельзя палками бить по спине… и ажно оченно жаль. Ибо многим очень бы помогала бы именно же такая помощь только. Пока не проснулось у них такое (с огоньком которое) отношение. Вот и пробуждать его в этих товарищах этими палками. А я всё больше словом предпочитаю, ибо же писать я, или СЛОВО просто на много больше люблю (больше чем палку). Ибо именно «слово вначале было» - и это оченно как верно сказано.
Но, как говорится, есть то что есть.  И с этим уже ты ничего не попишешь.
Ко сожалению я не могу за тебя слышать, услышать, слушать, понять, и ПОЛЮБИТЬ, что вне сомнения всякого было бы для тебя наилучшим и достойнейшим из результатов множественных.
И пока это все так, то всяк так это тогда и будет. А то, что возможен смысл, или счастье, если сидящие обменяются «фронтами» работ, или ведрами…, а хоть бы и задницами. Или прибьют меня, веселящегося ко щиту, и присвоят себе все материальные плоды мои, и станет им хорошо – так это иллюзии. Жаль, однако, что многие революционеры в такие иллюзии верили. Хуже, что и теперь еще верует большая часть таковых.

29,06,21
А, о… если спросишь напомнить тебе еще разок, но в двух словах. Отвечу так, - я –то что? – Я ничто… в сравнении… Читай ты, брат, первоисточники, ибо там все и очень славно как сказано. А уже ежели там не поймешь, не ущучишь чего, то и до меня приходи тогда. Я в этом деле таком обещаюсь тебе быть переводчиком.

А все непонимание, Андрюх, в жизни от того, что один понять другого не желает… Да, да, и только так. Ибо при желании любые двое поймут друг друга на каких бы языках не говорили они. Будь то язык музыки, жестов, мыслей, искусства и т.п. А при нежелании они так же останутся непонятыми, разговаривая на одном и том же языке. – Так где-то.
И в этой связи отсутствие Бога в жизни твоей – это твое нежелание чтобы он у тебя там присутствовал. Ведь если желал бы ты, то и интересовался бы, искал… Ну, а уж кто ищет тот и находит. Ты же ищешь отсутствие Бога, раз уж нет у тебя его, то и это ты находишь, нашёл, и теперь дорожишь этим. И я бы помог тебе, обязательно… Но, при твоём только желании… - Вот же штука какая, и только так.
А что у нас люди голодные, да есть такое. Так, а ты возьми да и помоги им. Вот возьми и помоги, вместо того чтобы зубами от злобы скрипеть. Ведь злоба эта твоя уже совершенно точно никому и ничем, и никогда не поможет.
А чтобы судить о чем-то, следует знать это что-то. Не звон, где-то там, и около чего-то там, особенно же если звон этот звонят какие-то деятели… Помогающие тебе крепче зубы стискивать, так это усердней чтоб ты скрипел ими. А изучив предмет, или приблизившись к сути его, появится возможность разглядеть ЭТО (предмет, явление ли, человека, порок его, грех, или любое вообще свойство, тенденцию и т.п.). – Разглядеть и увидеть суть, а не по «брызгам» чужим, ориентироваться. А брызги-то как раз и распускают те деятели для совершенно определенной и конкретной цели, - дабы ты ими забрызгался, и к сути уже не шёл бы, и  не старался бы. – Просто же… Как  обыкновенный орех всё оченно просто.