Война без фронта. Часть 1. Эвакуация

От автора

       Огромный поток рассказов, повестей и даже романов на историческую тему продолжает заполнять литературные сайты. Многочисленные публикации на сайте "Проза.ру" – тому подтверждение. Пишут инженеры и врачи, электрики и моряки, учителя и бухгалтера. Каждый по-своему описывает любое, мало-мальски, значимое событие в истории, по-своему видит его причины и оценивает его последствия. Поэтому, часто и возникают непохожие, а иногда и противоположные суждения о прошлом.
         Не будучи профессиональным историком-исследователем, я очень осторожно отношусь к публикуемым фактам и выводам, выходящим из-под пера историков-любителей. На мой взгляд, самыми достоверными данными являются личные воспоминания непосредственных участников тех или иных событий. Хочу уточнить, что это воспоминания, рассказанные или написанные для себя или членов семей, а не заказные мемуары. Конечно, с годами что-то можно забыть, что-то перепутать, но, в целом, более достоверных исторических источников нет.
       Остаётся открытым вопрос о ценности сохранившихся документов. Безусловно, это важный источник информации, но любая бумага всегда пишется для кого-то и с конкретной целью, а это очень и очень влияет на её содержание.
        Исходя из подобных рассуждений, в своих коротких исторических публикациях я опираюсь только на личные мемуары людей, оказавшихся в гуще тех или иных событий и на себе испытавших всё произошедшее.


Предистория



         - Тётя Цвия, ну как вы? – спросил я, придвигая к больничной кровати белый пластиковый стул. Она - младшая сестра моего отца - медленно повернула голову. Из всей нашей родни эта тётя всегда была самой маленькой и хрупкой. Лет до пятидесяти её вообще принимали за юную белокурую девушку. Вот и сейчас Цвия просто утопала в огромной больничной кровати, окружённой приборами, на которых мелькали какие-то зелёные цифры и пульсировали желтоватые линии.
       - Держимся, что нам остаётся? Нельзя сдаваться, выдержим. Мы же сибиряки, народ крепкий, - тихо, но без запинки проговорила она.
        - Вот-вот, - оживился я, не ожидая от неё такого оптимизма, - надо держаться. Врачи говорят, что может к концу недели домой вернётесь.
        - Да я всю жизнь была уверена, что невзгоды – это ситуации проходящие, даже когда казалось, что надеяться уже не на что. Так было в детстве в голодные годы, во время той страшной войны, и потом, в послевоенной Сибири, было достаточно поводов впасть в отчаяние.
        - Ну вот, видите, если вы такое преодолели, то сейчас, тем более справитесь.
        - Да-да, - слабо улыбнулась она, - только тогда я молодая была, энергии на всё хватало.
        Мы проговорили ещё четверть часа и, видя, как ей тяжело лежать на одном боку, повернувшись в мою сторону, я начал прощаться.
       - Подожди! – вдруг оживилась тетя Цвия, - я же знала, что ты придёшь и попросила внучку Ирочку принести кое-что для тебя. Открой тумбочку, там зелёная картонка должна быть.
       Действительно, на нижней полке, отдельно от баночек сока и домашних пирожков, лежала тонкая папка.
      - Я в последний год что-то в воспоминаниями занялась. Решила хоть коротко описать свою, не очень-то лёгкую, жизнь. Не для себя. Внуки растут, может заинтересуются. Дочки мои тоже не много знают о прошлом. Мало я им рассказывала, всё некогда было, да и хотела, чтобы больше радовались в жизни. Достаточно печалей на мой век выпало. Вот и нацарапала сотню страниц о прошедших молодых годах. Что-то подзабыла, но многое помню. Попросила соседку, и она три экземпляра моего творения напечатала. По одной такой папке дочкам дала, а последнюю тебе вручаю. Там и про моего брата, отца твоего, пару строк есть. Почитай на досуге.

       С благодарностью приняв подарок, я попрощался и вышел из палаты. Тётю Цвию вскоре выписали, виделись мы в дальнейшем нечасто, и моё мнение о своих мемуарах, из деликатности, она не спрашивала. У меня же жизнь шла по стандартной схеме: дом, работа, друзья, дети, опять работа, друзья, дом, а папка стояла на полке среди похожих картонок с коммунальными счетами, банковскими распечатками и газетными вырезками. Через несколько лет, когда тёти уже не стало, я очередной раз наводил порядок на полках. Взял эту, почти забытую картонку, а пальцы, как бы, не хотели отпускать её. Сделав усилие, поставил на место, но неведомая сила подвела руку назад к ней. Не выдержав, вытащил эти мемуары, сел на диван и начал листать. Именно листать, выхватывая отрывки из текста. Каждый бегло просмотренный абзац всё больше затягивал вглубь нехитрого повествования. Сквозь каждое слово чётко проступали страдания и переживания, радости и надежды. Сколько же всего выпало на долю такой хрупкой неприметной женщины?

           Не зря говорят, что на старости лет человек лучше помнит свою молодость, а хуже зрелые годы. Вот и в этих записях особо подробно описаны юные годы тёти Цвии, которые, к сожалению, были беспощадно раздавлены той страшной войной. Много книг написано о смертельных героических боях на всех фронтах, о невероятно напряжённом труде в уральском и сибирском тылу, о невиданной в истории ленинградской блокаде. В этом коротком произведении предпринята попытка строго мемуарного описания эвакуации мирного населения в летние недели и месяцы сорок первого года.
       Стараясь ничего не менять из написанного тётей Цвией, я даже повествование веду от первого лица, чтобы сохранить подлинное описание пережитых ею событий.


Страшное утро



            Лето 1940 года оказалось последним мирным летом моего длинного деревенского детства и короткой городской юности. В эти тёплые, но нередко дождливые дни, я окончила среднюю школу в посёлке Ярунь, что в восьми километрах от города Новоград-Волынский. В школе я была активной пионеркой, затем энергичной комсомолкой, постоянной участницей спортивных соревнований, запевалой в хоре, непременной танцовщицей на праздничных концертах. Успехи в учёбе были неплохие, но далеко не выдающиеся, да и уезжать для продолжения учёбы на большое расстояние от дома было страшновато. Тогда, в конце тридцатых годов, немало парней и девушек оставляли родные дома и поступали в институты Житомира, Винницы и даже Киева. Я же, в свои полновесные шестнадцать лет, стала студенткой Ровенского учительского института. Выбор пал на самый простой, как мне тогда казалось, факультет - украинского языка и литературы.
          Несмотря на то, что от дома до места учёбы было чуть более восьмидесяти километров, отец (мамы к тому времени уже не было) не очень-то одобрял этот выбор. Ведь Ровно лишь менее года назад стал городом Советской Украины, пробыв почти два десятка лет в составе панской Польши. Моё врождённое упрямство всё-таки победило, и в последних числах августа я, усталая с дороги, плюхнулась на железную койку с тонким матрацем в студенческом общежитии. Учёба мне сразу понравилась, ведь читать и переживать вместе с литературными героями было любимым занятием. К тому же, как и в родной школе, тут был и хор, и танцевальный ансамбль и спортплощадки, так что все дни были насыщены множеством интересных дел.

           Единственным, что несколько омрачало студенческую жизнь, было частое чувство голода. Отец мог помочь только продуктами, с деньгами в предвоенных сёлах было трудно. Я получала стипендию, но её до конца месяца не хватало. Да и не всегда молоденькая девушка, вырвавшаяся из села, могла удержаться от покупки новой кофточки или босоножек. Бывало, что в течение дня я только три раза пила чай с куском хлеба. Такую еду можно было всегда взять в институтской столовой в счёт будущей стипендии. В скудном пищевом рационе было ещё одно подспорье в лице моего ухажёра студента-математика Абрама Бергера. Богачом он не был, но продуктовые посылки получал чаще меня, и в такие дни противное ощущение голода не беспокоило.
       Непростыми были отношения между нами, студентами с Советской Украины, и "западниками", поляками и украинцами из областей присоединённых в 1939 году. Поляки откровенно ненавидели нас из-за ликвидации Польши как государства и раздела её территории между Германией и Советским Союзом. Украинцы же постоянно говорили о том, насколько лучше они жили до "освобождения". Мы, советские комсомольцы, искренне спорили и с теми, и с другими, доказывая преимущества социализма.

         Приближался конец июня 1941 года, приближалась к концу и летняя экзаменационная сессия. Я сдала все предметы на "хорошо" и "отлично" и усиленно готовилась к последнему экзамену по истории коммунистической партии. Настроение было превосходное, тем более, что накануне пришла продуктовая посылка от отца и наша комната устроила "грандиозное чаепитие". Мысленно все студенты уже были в пути к родным домам.
      Ранним утром, когда за окном было ещё больше темноты, чем света, мы проснулись от очень сильных взрывов и, нарастающего с каждой секундой, гула самолётов прямо над крышей. В дверь несколько раз громко постучали и резкий мужской голос велел спускаться в спортзал, находящийся в подвале нашего, недавно построенного, здания. Никто не понимал, что происходит, но быстро собрались там.
        Ещё через полчаса, когда уже рассвело, мы, самые отчаянные, выскочили на улицу и увидели огромную яму недалеко от общежития. Пробегающий мимо парень прокричал, что возле почты (а это было в двухстах метрах от нас) все здания разрушены. Опять послышался приближающийся гул самолётов и взрывы где-то за домами. Потом всё стихло. Неизвестность тяготила и пугала не меньше, чем взрывы.

              Наконец после полудня всех собрали в актовом зале. Взволнованный ректор института сообщил, что Германия напала на нашу страну, и армия ведёт ожесточённые бои у границы. Он призвал не паниковать, а продолжать сдавать экзамены. Бомбёжек больше не было, но ночь на двадцать третье июня мы провели в душном спортзале. Почти никто не спал, задаваясь одним вопросом: "Что будет?" Войны были и раньше: с Финляндией, на Халкин-Голе, но всё где-то вдалеке, за тысячи километров, а тут бомбы разрывались прямо во дворе.


В "товарняке" через всю Украину


       Утром налёты немецких самолётов возобновились. Парни, выскочившие на разведку в другие части города, рассказали, что железнодорожный вокзал разбит, поезда никуда не идут и ниоткуда не прибывают. Все поняли, что это большая война. Мы, "восточники", собирались группами и советовались куда бежать, на чём ехать. Как назло, у меня началась ангина, поднялась температура, болело горло, но я мужественно терпела. Через несколько часов метаний наша небольшая группа, состоящая из шести девушек, двинулась по шоссе по направлению к соседней узловой станции Здолбуново, находившейся в двенадцати километрах от города. Шли рядом с дорогой между кустами и деревьями. Когда самолёты с крестами пролетали совсем низко, мы падали на землю, прикрывая головы сумками. Где-то через час я почувствовала, что совсем обессилела, болело горло, очень хотелось пить, но, из страха остаться в одиночестве, продолжала идти.
          Неожиданно появилась телега, гружённая какими-то мешками. Всей группой бросились к вознице, умоляя подвезти до Здолбуново, но он сказал, что может посадить лишь двоих, да и то на два-три километра, потому что сворачивает с трассы в село. Я ещё с одной девушкой проехала этот отрезок пути и, подождав у обочины остальных, пошла дальше.

         Станция Здолбуново, несмотря на бомбёжки, исправно работала, поезда подходили и отбывали. Мы не могли знать какой поезд куда идёт, но подошли к вагонам с ранеными, сообразив, что их отправляют в тыл. Попросили довезти нас до Шепетовки. Солдаты втащили нас в "товарняк", пошутив, что ради компании с такими красивыми девушками готовы опять идти в бой. Через несколько часов состав медленно въехал на станцию "Шепетовка". Что тут творилось! Такого мы и представить не могли. Здание вокзала разрушено, и от него осталась одна стена. Вся прилегающая площадь заполнена сидящими людьми с детьми, с чемоданами и узлами. Малыши плачут, люди кричат непонятно что и кому. В первый же час после нашего прибытия, совсем низко, наводя на всех ужас, пронеслись немецкие самолёты, расстреливая стоящие на путях вагоны и сидящую на земле толпу. Укрыться было совершенно негде, некоторые люди даже не падали на землю, а стояли, скованные страхом. Подъехала машина с красным крестом, и вышедшие врачи начали оказывать возможную помощь. На удивление, большая часть подъездных путей не пострадала и эшелоны с военной техникой и солдатами продолжали прибывать.

        Дальнейшие наши дороги с девушками расходились, каждая решила самостоятельно пробираться к своему дому. Я осталась одна на разрушенном вокзале. Только военные составы двигались на запад в сторону фронта. Через три дня подали паровоз с двумя товарными вагонами. Сотни людей пытались втиснуться в них, лезли, отталкивая друг друга, не обращая внимания на детей и стариков, лишь бы уехать подальше от войны. Мне, худой, истощённой, похожей на девочку-подростка, не стоило и пытаться пробиться к спасительному вагону, поскольку могли просто затоптать. Лишь на шестой день, несколько дородных тёток, штурмовавших поданный вагон, втолкнули меня во внутрь вместе со своими огромными узлами.
          Едва поезд выехал за пределы города, как раздался, парализующий волю, мгновенно нарастающий, уже знакомый гул немецкого самолёта. Многие женщины и дети закричали от ужаса. Состав остановился, и вдоль него пробежал какой-то железнодорожник, призывая всех выйти из вагонов и замереть на земле.  Через считанные минуты мы все лежали возле насыпи, а самолёт кружил над нами и стрелял. Ещё много лет по ночам мне часто чудились эти страшные крики погибающих женщин и детей. 
 
           Когда огонь прекратился, то на траве, возле придорожных кустов и прямо на насыпи лежали убитые, громко стонали раненые. Уцелевшие женщины рвали на себе одежду и этими лоскутами перевязывали тех, кто подавал признаки жизни. Спустя некоторое время поезд тронулся. На счастье, паровоз не был сильно повреждён. Мне очень хотелось попасть хотя бы в Житомир, а оттуда рассчитывала как-нибудь преодолеть восемьдесят километров до дома. Никого из беженцев не покидала уверенность, что дальше старой границы (между Ровенской и Житомирской областями) немцы не пройдут.
       Однако в Бердичеве поезд повернул на юг и довёз меня до Винницы. По дороге налёты немецкой авиации продолжались. При одной из таких атак загорелся предпоследний вагон, а я ехала в последнем и видела, как оттуда выпрыгивали люди, охваченные огнём. Затем наш вагон и каркас сгоревшего отцепили, высадив всех прямо посереди поля. Лишь в конце дня всех подобрал следующий состав с беженцами.
      Ситуация в Виннице была полным повторением шепетовского кошмара. Только ещё больше народа на привокзальной площади, больше криков и почти полное отсутствие еды. Все окрестные магазины давно опустошены и закрыты на огромные замки, никто не доставлял никакого продовольствия тысячам беженцев. Я старалась тихо сидеть в стороне, чтобы не растратить убывающие силы. На следующий день до меня дошло, что так можно умереть от голода и надо прорываться в эшелон. К счастью, к вокзалу подогнали несколько поездов и мне удалось, собрав от отчаяния всю волю и энергию, взобраться в товарняк.

         Несколько суток я ехала, не зная куда. Впрочем, этого, по-моему, не знали и остальные пассажиры, подавленные морально, нечёсаные и немытые. Главное, чтобы поезд двигался на восток, до мест куда не долетят, несущие смерть, немецкие самолёты. На некоторых станциях местные власти доставляли к поездам лотки с нарезанными буханками хлеба и вёдра с холодной варёной картошкой. Этого хватало, чтобы ощущение голода не перешло в режущую боль в животе. Иногда соседи по вагону, видя моё одиночество и наличие лишь одной маленькой сумки, делились тем немногим, что у них было. Так в начале июля поезд доехал до Днепропетровска. Вдоль вагонов опять прошёл какой-то железнодорожник, требуя освободить вагоны.
           Вместе с другими попутчиками я вышла на перрон. Из привокзальных репродукторов неслись призывы не поддаваться панике, сообщения об упорных боях и уверения в скорой победе. В это последнее люди верили, и многие отказывались двигаться дальше. Я тоже решила, что пора остановиться, иначе потом будет далеко добираться домой. В поезде познакомилась с женщиной, у которой в Днепропетровске жила какая-то родственница. Она и приютила нас двоих, постелив на полу старое одеяло. Но это было счастье: я спала под крышей рядом лишь с одной новой подругой, а не на скамейке в привокзальном парке и не в смрадном вагоне, наполненном десятками изнурённых людей. Более того, эта родственница устроила нас на работу. Мы целый день перебирали овощи в каком-то подвале, а за это ещё платили немного денег и давали с собой капусту и картошку.

       Я ожила физически, в теле появилась энергия, поскольку почти не испытывала противного чувства голода. Однако моральное состояние было тяжёлым. Не давали покоя мысли о семье и о том, где отец с сёстрами и младшим братом. Может ехали недалеко в соседнем эшелоне? Может их также обстреливали? Где искать их?
        А город с каждым днём бомбили всё сильнее и чаще, видимо линия фронта приближалась. Также росли толпы людей, осаждающих на вокзале поезда, идущие на восток. Ситуация осложнялась тем, что начали эвакуировать на Урал оборудование больших заводов, и для отправки жителей паровозов не хватало. Тут и там появлялись слухи о том, что руководители города и области давно уже отправили свои семьи вглубь страны. По рассказам, прибывающих в Днепропетровск жителей близлежащих сёл, бои уже шли в нескольких десятках километров от города. Это было похоже на правду, ибо налёты немецких самолётов почти не прекращались. Бомбили, в основном, большие предприятия. Завод имени Петровского горел несколько дней, небо над ним было огненного цвета, иногда слышались приглушённые взрывы.

        Длинный, не менее километра, мост через Днепр оставался нетронутым. Когда бомбардировки перешли и на жилые кварталы, люди бросились бежать по этому мосту на левый берег. В это время до него стали уже долетать артиллерийские снаряды. Я побежала вместе со всеми. Было очень страшно, рядом спешили женщины с детьми на руках и с небольшими узелками, торопливо шли старики и подростки. Взрывы вздымали фонтаны воды слева и справа, но пока я бежала ни один снаряд в мост не попал, за что мысленно благодарила Бога, хотя была убеждённой атеисткой.
         На левом берегу Днепра все двинулись к какой-то маленькой железнодорожной станции, но там стояли только ведомственные поезда, куда посторонних людей не брали. Женщина, у которой я была на квартире, бежала через мост вместе со мной. Она знала, что на левом берегу для эвакуации техники формируется состав её организации. В каком-то тупике мы разыскали этот поезд и поднялись на открытую платформу. Буквально через несколько минут поезд тронулся. Когда проезжали мимо станции, скопившиеся там люди, отчаявшиеся уехать хоть куда-то, начали бросать камни по вагонам и платформам. Они кричали, что начальники бегут, что увозят с собой ящики с продуктами, бросая их на погибель. Мы легли на пол платформы, забившись под какой-то трактор. Было не менее страшно, чем при бомбёжках.

       В пути не редко пришлось наблюдать, как здоровые мужики, неизвестно каким путём оказавшиеся в поезде, отбирали еду у пожилых людей и выталкивали их с более удобных мест для сна.
       Через некоторое время я обратила внимание, что окна, в стоящих у железной дороги, домах не заклеены бумагой крест-накрест. Это был добрый знак, значит сюда немецкие самолёты уже не долетали. За несколько недель пережитого кошмара я поняла, что надо переждать войну в какой-то деревне, где можно работать и не голодать. Военные, посещавшие время от времени наш эшелон, говорили, что немцев разобьют, но на это потребуется не менее полугода. Все им верили, кто мог ещё знать больше о происходящем. С каждым днём состав увозил нас от войны всё дальше и дальше. Уже неделю мы не слышали канонаду, не появлялись немецкие самолёты, люди понемногу успокаивались, но голод оставался постоянным нашим попутчиком.


Кубань, Кавказ и Средняя Азия

 
        Среди беженцев я заметила пожилую женщину с молодой девушкой моего возраста. Они были совершенно растеряны, видимо никогда прежде не попадали в сложные ситуации. Я предложила им выйти на большой станции Тихорецкая, добраться до какого-нибудь колхоза и попроситься там на работу. Так мы и сделали. Было это в середине августа сорок первого.
         Почти все предположения оправдались. Меня поселили к одинокой колхознице, хорошей женщине. У неё был большой ухоженный двор, где бегали куры и даже прохаживались несколько павлинов. Всё было похоже на какой-то райский уголок. Рано утром по пыльной дороге проезжала арба (длинная телега), запряжённая двумя быками, и возница зычным голосом созывал людей на работу. Я выскакивала со двора и запрыгивала на арбу, устраиваясь поудобней. Ехать до места работы было часа два, но задремать не получалось. Казмич, так звали "рулевого", каждые полминуты кричал на быков "цоб-цобэ", добавляя иногда не очень приличные слова. Он был добрым мужиком, жалел нас, беженцев и часто подкармливал то куском хлеба, то яблоками, то варёным яйцом.
       Мне, выросшей на Житомирщине, где сразу за околицей посёлка были и лес, и речка, и пруды, было странно видеть ровный простор степи до самого горизонта. На этой равнине, без единого дерева, кустика, без какой-либо, даже маленькой, речушки, совершенно негде спрятаться от палящего степного солнца.

       Уже на следующий день я была включена в бригаду по сбору клещевины. Такое растение издалека напоминает гроздья винограда, но вблизи это колючие чашечки, из которых извлекают горошины, размером с фасоль. Из них, путём отжима, получают масло, используемое в авиационной промышленности. Надев на руки плотные рукавицы, я ножницами состригала эти гроздья, быстро наполняя, висевшую на шее, торбу.
        Приятнее было работать под крышей на току, где обрабатывали подсолнухи. Правда, мы, молодые девушки, быстро уставали в сильную жару, таская вёдра с семечками от молотилки в амбар. Тут же на месте, все работники получали на обед тарелку супа, кусок белого хлеба и ломоть арбуза. За любую работу в колхозе деньги не давали, а платили теми же арбузами и семечками подсолнуха. В углу комнаты, где я спала, постоянно стоял небольшой мешок нечищеных семечек, а всё пространство под кроватью было заполнено тёмно-зелёными арбузами. Хлеба давали немного, а он мне так нравился. Эти крупные кирпичики с зажаренной горбушкой до сих пор часто всплывают перед глазами, когда сейчас оказываюсь в хлебном магазине.
        Станичные люди очень располагали к себе искренней простотой в отношениях, добротой и отзывчивостью.

         Однако время шло. Фронт уже подходил к Ростову, и надо было думать, как выбраться из тупика, в котором находилась станица. Отсюда не было прямого сообщения с железной дорогой или магистральной трассой. Для продолжения пути на восток необходимо было вернуться на узловую станцию Тихорецкая, где я сошла с поезда несколько недель назад. Этот нелёгкий путь занял около двух суток. Знакомое место имело уже совсем другой вид. Большое красивое здание вокзала было почти полностью разбито. На покорёженном бомбами перроне стояли несколько женщин с детьми, чего-то или кого-то ожидая. Прилегающие к станции кварталы городка были абсолютно пусты, лишь изредка на пыльных улицах появлялись куры или гуси. Часто раздавались звуки хлопающих окон или дверей в брошенных домах.
           Так, в ожидании неизвестно чего, прошёл почти целый день. Вдруг послышался стук колёс приближающегося поезда. Это оказался переполненный санитарный состав с ранеными, направляющийся в Сталинград. Все люди, скопившиеся к тому времени на перроне, бросились к вагонам, умоляя посадить их в поезд. Однако начальник поезда разрешил подняться лишь женщинам с детьми. Я была среди тех, кто остался на платформе. Часа через два к нам подошёл какой-то военный и сказал, что санитарный поезд попал под налёт немецкой авиации, сошёл с рельс и есть очень много погибших. Вот так судьба очередной раз оказалась благосклонна ко мне.

       Вскоре появился товарный эшелон, следующий в Махачкалу. Мне, вконец измученной, уже было всё равно куда ехать, лишь бы подальше от страшной войны, где не бомбят и не стреляют, где окна не заклеены крест-накрест бумажными полосами, где люди свободно ходят по улицам, где можно получать, хоть раз в день, немного еды. Вот так я ехала три-четыре дня в товарном вагоне, одетая в тонкое пальтишко и в единственных простеньких туфлях на ногах. Как большое сокровище, сжимала в руках сеточку-авоську, где прятала, завернув тщательно в тряпочку, несколько кусочков хлеба, один кусочек сала и нечищеную луковицу.
       Наконец состав прибыл в Махачкалу, и все беженцы устремились вперёд, пытаясь сориентироваться в этом незнакомом непривычном городе. Едва мы прошли несколько сотен метров по достаточно широкой грунтовой дороге, ограждённой каменным забором-стеной, как наткнулись на широкую людскую очередь. Её начала не было видно, она тянулась, извиваясь, по нескольким улицам и исчезала в прибрежных строениях. Оказалось, что это тысячи людей ожидали прибытия хоть какого-то корабля, надеясь доплыть по Каспию до Астрахани, а затем подняться по Волге до Сталинграда. Оттуда открывался путь в Приуралье, Казахстан и далее, вглубь необъятных просторов страны.

        Уже не одну неделю беженцы сидели на чемоданах, узлах и просто на земле. Сидели жаркими днями и дремали прохладными ночами. Иногда начинали моросить дожди, но никто не трогался с места. Тут же на небольших костерках варили детям кашу, сажали их на горшки, ругались громко, но беззлобно. Ворота порта были закрыты для пассажиров, но иногда требовалось пропустить к причалам какой-нибудь груз. Тогда появлялась группа милиционеров и отгоняла людей от ворот. Не все соглашались отойти в сторону, и стражи порядка применяли дубинки.
         Я присоединилась к этой бесконечной очереди, уговаривая себя, что рано или поздно всё образуется. Даже чётко сформулировала для себя заветную цель, своей, казавшейся нескончаемой, эпопеи. Мне надо было добраться до Урала, начать работать на заводе и своим трудом приближать день окончательного разгрома врага.
       Время от времени больных людей из очереди перетаскивали в, находящийся на соседней улице за высоким забором, двухэтажный деревянный дом. Там им пытались оказать посильную помощь, но многим уже ничего не помогало. Закрытая машина каждый день заезжала во двор дома и через четверть часа выезжала в сторону местного кладбища.
        Две недели я сидела, а точнее, больше стояла, в этой невообразимой очереди. Из вещей ничего у меня не было, равно как и ни копейки денег. Хлеб с куском сала давно уже съела и питалась арахисом (земляной орех), которым нас, сбившихся в группу молодых девчонок, щедро угощали торговцы на местном рынке. Одежда мгновенно промокала даже при маленьком дожде, но также быстро прямо на мне и высыхала под солнцем и на ветру. От голода и постоянного стояния ноги опухли и, казалось, уже никогда не вернутся в прежний вид. Время от времени какая-то мамаша просила присмотреть за маленькими детьми, пока сама она шла в город, чтобы добыть что-то съестное. Я соглашалась, и мне давали возможность на часок-другой прилечь на коврик или тонкое одеяло.

       И вот, после бесконечно тянувшихся прохладных дней и холодных ночей, когда большая часть людей находилась на грани голодного обморока, ворота порта вдруг открылись. Охранники, еле сдерживая натиск толпы и перекрикивая её невообразимый шум, отсчитали пять тысяч человек и оттеснили оставшееся людское море назад. В число этих "счастливчиков-пятитысячников" попала и я. Движение к заветной цели, Уралу, продолжалось, невзирая на все ужасы окружающей действительности. Не успели люди хоть как-то примоститься на палубе огромного грузового корабля, как было объявлено, что устье Волги уже замёрзло, и навигация на Астрахань закрыта. Наш морской транспорт взял курс на Красноводск (ныне Туркменбаши), туркменский порт на противоположном берегу Каспийского моря.
         Весь народ, как мог, пытался приспособиться к тяжелейшим условиям этого плавания. В дневное время более молодые люди, в том числе и я, находились в трюме. Там было душно, сидеть даже было не на чём да и стоять тяжело, поскольку на полу, в большом количестве, валялись куски рельс различной длины. На открытой палубе в это время размещались женщины с детьми, пожилые и больные беженцы. Ночью картина менялась: молодёжь поднималась на палубу, а остальные спускались в трюм, чтобы согреться. Почти всё время море штормило, отдельные волны захлёстывали палубу, спать приходилось десятиминутными урывками, силы у всех таяли с каждым днём. Так мы плыли пятеро суток. За это время лишь однажды к кораблю подошло небольшое судёнышко и перегрузило десяток мешков с апельсинами, после чего каждому человеку досталось по одной штуке. Но и это была хоть какая-то поддержка. Ноги мои опухли и превратились в небольшие подушки. Туфли я не снимала, ибо потом не смогла бы их обуть.

        Наконец все увидели заветный берег, но издалека не могли понять, что за живая масса копошится там у кромки воды. Приблизившись, разглядели толпу из тысяч таких же беженцев, прибывших в Красноводск раньше нас. В отличии от махачкалинского берега, тут ещё стояла жара. В одну сторону от порта до горизонта, простиралась плоская глинистая пустыня, безжизненный пейзаж которой не содержал ни единого деревца или даже кустика. С другой стороны, в нескольких сотнях метров, виднелось небольшое поселение. Туда я и пошла с несколькими девушками, оторвавшись от основной массы беженцев.
        Вдоль единственной неширокой пыльной дороги, проходившей через село, как и в Махачкале, стояли высокие каменные заборы-стены. Мои новые подруги ушли вперёд, а я отстала, не было сил догонять их. Очень хотелось пить, таких привычных понятий как "неудобно и неприлично" в моём тогдашнем мировоззрении уже не существовало. Постучала в узкую деревянную калитку ближайшего дома и стала ждать. Через минуту выглянула женщина и, недослушав мою просьбу, тут же исчезла. Так повторилось в нескольких домах, видно беженцы сотнями посещали это село, изрядно надоев местному населению. Я продолжала переходить от дома к дому, и наконец мне повезло. На очередной стук вышел молодой мужчина и, ничего не спрашивая, протянул небольшой глиняный горшочек, там была вода. Не сказав даже слова благодарности, я начала жадно пить. Он же в это время объяснял, что пресной воды в округе нет, её привозят в бочках из другого села, и поэтому не надо обижаться на тех, кто отказал в просьбе, всех напоить они не могут.

       Пытаясь догнать своих спутниц, я шла дальше. Боли от голода в животе усиливались. Из-за поворота появилось несколько солдат, и я решительно направилась к ним. Увидев моё состояние, они велели сесть на какой-то камень и не двигаться. Минут через двадцать двое из них вернулись и принесли полкирпича хлеба и полголовки брынзы. Это было настоящее богатство, а эти парни не иначе, как ангелами, посланными с небес. Собрав остатки сил, я вернулась в порт.
         Ещё через сутки на портовые подъездные пути подошёл настоящий пассажирский поезд с окнами и деревянными лавками. По сравнению со, ставшими уже привычными, товарняками, это была невиданная роскошь. Я стояла в невероятно плотной толпе, держа в руках маленький свёрток с остатками хлеба и сыра. Толпа внесла меня в один из вагонов, и мы поехали. Не помню точно сколько длился этот, более чем тысячекилометровый, путь по пустынным среднеазиатским просторам. Может неделю, а может и две, но прибыли мы в Ташкент. Было уже холодно, крупными хлопьями падал мокрый снег, который тут же превращался в огромные лужи. По перрону ходили мужчины-узбеки в толстых стёганных халатах с тюбетейками на головах. Все они держали под мышками свёртки с кусками хлеба и домашними лепёшками, предлагая обменять их на золотые вещи, часы или куски ткани. Однако быстро поняли, что наши пассажиры не могут им ничего предложить и исчезли в городских улицах.


Долгожданный Урал


         Ташкент не мог справиться с многотысячным нашествием эвакуированных, и основную массу людей почти сразу направляли дальше в разные области. Я записалась на поезд, отбывающий на Урал, и на следующий день уже сидела в дощатом пассажирском вагоне. Четверо суток мы ехали до Оренбурга, получая по дороге от проводниц бесплатно хлеб и чай. Настроение улучшилось, не было уже страшного чувства отчаяния и безысходности. Хотелось быстрее добраться до конечного пункта и начать работать для фронта. Город встретил нас почти сорокоградусным морозом и неотапливаемым зданием вокзала. Это красивое сооружение внутри оказалось настоящим свинарником с полчищами различных насекомых на полу и на стенах. Благо, вскоре прибыл поезд на Свердловск, и я поехала по направлению к "уральской столице".
        Вот достигнута конечная цель многомесячной дорожной, почти нечеловеческой, эпопеи. Нас, молодых, принимали представители обкома комсомола, беседовали, расспрашивали и агитировали идти учиться в институты. Многие парни-студенты ушли на фронт или перешли работать на военные заводы, и аудитории были почти пустые. Мне предложили стать студенткой юридического факультета, и я отказывалась верить своему счастью. Однако реальность для беженки-одиночки оказалась достаточно суровой. Учебный корпус и общежитие находились на противоположных концах этого большого города. У меня не было сил ехать каждый день больше часа в трамвае в одну сторону, да и не в чем. Кроме одного, много раз штопанного, платья в моём гардеробе имелись лишь стоптанные валенки и старая фуфайка, подаренные добрыми людьми.

        Я пошла в комиссию по беженцам и попросила направить на работу на завод. Так и попала в город Кировград (бывшая деревня Калата), что в шестидесяти километрах от Свердловска. Несмотря на небольшие размеры этого населённого пункта, тут размещались несколько крупных заводов, вывезенных из центральных областей страны. Утром и вечером, кто на смену, кто со смены, по городу шли усталые, закопчённые и запылённые люди, но ни у одного не увидела ни капли отчаяния или уныния. Все они работали на победу.
        Подселили меня к одной, эвакуированной из Москвы, еврейской семье. Это была пожилая мать (её звали Шейна) с тридцатилетней дочерью, которая ждала ребёнка. Муж дочери погиб в ополчении при обороне столицы. Мать знала об этом, но решила не говорить ничего дочке до рождения ребёнка.
        Спала я на небольшой кушетке в прихожей, и была весьма этим довольна. Уже через день после прибытия в город началась моя первая трудовая смена на заводе твёрдых сплавов. Этот бывший московский завод выпускал победитовые резцы для токарных станков, различные формы для авиационной промышленности, а главное – победитовые сердечники для противотанковых снарядов.
       Так из девушки-беженки, находящейся на грани гибели от голода или болезни, я превратилась в девушку-труженицу. На следующем этапе жизни меня ждали новые трудности и испытания, но это, как говорят сейчас, уже совсем другая история.