Памяти погибшей сирени, ч. 2

               
                3.

На фоне широкого окна, в последних лучах солнца Костин выглядел намного печальней и старше, чем только что в коридоре. Весь от искусства, скорее театрального, чем литературного, голубой крови, с белыми волосами, с лицом того отстраненного обаяния, которое отошло в прошлое  с академической манерой игры. Такому лицу с большими, круглыми, странно-веселыми глазами отвечало амплуа возвышенного, романтического героя, но жизнь, отвергнув  пафос, отодвинула  и его приверженцев на задворки, где воспоминания об аплодисментах и лаврах лишь способствовали одиночеству и болезням. Обстановка кухни, весь этот быт, раковина с горой посуды усиливали впечатление. На подоконнике цвела фиалка, тяготея к чистому куску неба за стеклом и свету. Со стороны фиалки это было более чем трогательно: она как бы передавала привет от другого мира, тихого, ясного, уходящего, утверждая право на красоту в любом месте. Ей, должно быть, потребовалось много сил и всяческих стимуляторов, чтобы  явить себя в полной красе и фиолетовым ликованием радовать своего господина.

Книги здесь тоже имелись, но доходили с пола лишь до поручней кресла, распространялись к углам, обводя собой странный предмет – деревянную бочку из-под соленых огурцов, переваливали её через верх, а затем  забирались в нутро, набившись вроде сельдей. Фотографии, о которых сказано в начале, были прилеплены на свободной стене против окна.

Костин с Лялечкой договаривались о покупках, когда меня потянуло к снимкам. За спиной слышались лишь шипящие и свистящие звуки. Записывая в блокнот, Лялечка уточняла: «Сыр «Монастырский», «Докторская колбаска», «салатик «Богема»… Кто мог знать, что мой дурацкий вопрос: «Почему Брюсов и Эдгар По рядом?» - прервав гастрономические переговоры, окончится карательной операцией! Откуда только силы взялись! - старец отреагировал как на пароль, открывающий преисподнюю психики. Должно быть, имя Брюсова было ключевым словом.

В первую секунду я ничего не поняла. Но это в порядке вещей. Обычно до нашего человека лишь с  третьего-четвертого раза доходит, что его бьют. Так бы и я, но мои очки… Они слетели. Да и щека загорелась. Я же говорю: на кухнях не жди хорошего. А кто-то назвал их «оплотом новейшего вольнодумства»! Да последнему дураку известно, что кухонные начинания не могут окончиться благополучно. Хотелось спросить нашего книголюба, этого безумного Повелителя фолиантов: а как же Вольтер с его знаменитой тирадой: «Я с вами не согласен, но готов умереть, чтобы вы могли это высказать»?! Да и скульптор Нисс-Гольдман Н.И. пришла на ум, потому что она явно не дотянула бы до своего 97-летия, если бы судьба свела её с Костиным. Наш интеллектуал просто убил бы её за слепок Брюсова в гипсе: узкие глазки - настоящие щелочки; брови, поднятые углом; острый подбородок - всё это на вздернутой голове, насаженной на длинную наклонную вертикаль, как на пику, и всё это ради впечатления верхоглядства. К тому же слепок, помещенный  не на какой-то кухне, а в Третьяковской галерее, на самом виду. И как, наконец, Марина Цветаева со своим «героем труда», этим клеймом,  поставленным на Брюсова,  с этим своим  особым видом любви к нему  - оттолкновением??? Про Бунина и не говорю. Иван Алексеевич сказал, как отрезал: «полное свинство» - насчет некоторых брюсовских писаний.   

Но вопросы следовало отложить на потом, а сейчас главное было – найти очки. Я же, шаря по полу, лишь натыкалась на мусор.  Наконец догадалась заглянуть в бочку – там и нашла. Хозяин продолжал негодовать, весь трясся, из чего следовало, что мне должно убираться, да поскорее. Но сама я так не считала и к твердому «не подумаю уходить» добавила с пробной шутливостью:

- Прежде, когда набрасывались, было хотя бы понятно, что защищать. По украинской поговорке  «все бери, мене не рушь».

Я надела очки и посмотрела на чужое бешенство глаза в глаза и вместо зрачков увидела острые иглы, на которые пала тень улыбки, совсем слабой, какой-то её троюродной сестры. Значит, худшее миновало. Можно было выпрямиться в кресле, а Лялечке выпорхнуть в магазин. Пробегая мимо, она шепнула: «Не бойся. Теперь он тише воды, ниже травы». Заверение, впрочем, плохо вязалось с видом ножа в руках старого сумасброда, он принялся нарезать хлеб к обеду, давая свежими крошками обильное угощение своим рыскающим на полу компаньонам.   
                4.

За Лялечкой хлопнула дверь. В стремлении сделать что-то полезное была вся она. На таких действиях была основана  её жизнь, известная мне с той поры, когда мы познакомились. А познакомились  лет десять назад, не меньше. И постепенно для нее напросился образ.

Иногда на старинных картинах пространство между небом и землей заполоняет сонм ангелов. Лялечка казалась одним из таких ангелов, не принадлежащим, правда, ни небу, ни земле. Для земного она была слишком добра и участлива, а для небесного - не в меру хлопотлива. Качества эти как-то не согласовались друг с другом, случалась и несуразица из их столкновения. Да и с душой, вернее,  её творческим уголком, где у Лялечки зарождались стихи, они не ладили.  «А как же поэзия?» - хотелось попрекнуть иногда. И сам собой напрашивался ответ: «Ну, что поэзия… Её хватает, всех этих рукописей-не-горят, разных нетленок, а вот доброты…» И каждый желал ощутить Лялечкину доброту на себе, увидеть безмятежный лик ангела, которого сотворила сама жизнь, а не придумали люди, как придумывали всяких волшебниц, фей, всяких Сонечек Мармеладовых. А жизнь что? Сотворяет в расчете на высокий процент поразительного в человеке. Спорит с Природой там, где желательно обойтись согласием.

Не могу сказать, что в тот момент я была благодарна Лялечке за очередную скандальную встречу. Но чтобы очень злилась, также нельзя утверждать. Костин это чувствовал и не обращал на меня внимания. Он всё резал и резал, словно шеф-повар, который дает мастер-класс. Покончив с хлебом, перешел на какой-то овощ, с завидной скоростью кромсая его в соломку.

А солнце тем временем всё садилось и садилось и меркнущим светом смягчало резкость его движений. Казалось, в такие часы и щеголь в соседней комнате слетал с портрета и глазами тихого вечера глядел на свою судьбу. И всё понимал, и не принуждал говорить, зная, что судьба желает молчать, склоняясь в сторону вечности.

Неожиданно Костин бросил нож, проковылял в комнату и вернулся с бурым увесистым томом, бережно, даже нежно прижимая его. Раскрыл на титуле, где «Нашему дорогому поэту Петру Романовичу…» было выведено так, сразу бросалось в глаза. Я прочитала – для того и подал сей раритет в тусклом кожаном переплете – и почувствовала себя неблагородным пришельцем, забредшим в чужой дом мутить воду. И последующие слова об избранном обществе, любящем и уважающем своего юного друга, прочитала. И пожелание, чтобы он, Петр Романович, никогда не забывал своего предназначения. Внизу подпись, как росчерк нотариуса, скрепляющий юридический документ, удостоверяла главное слово: «поэт», придавала каждой букве каноническую необратимость, тяготела к народной мудрости: «что написано пером, не вырубишь топором». Подпись была: Иоанна Брюсова. Так жена кумира опекала любимца из могилы, обозначив себя на посмертном издании мужа.

Предполагалось, что сей документ достаточно убедителен, чтобы я ничего не имела ни к самому Костину, ни к Брюсову, ни к его фотографии на стене, ни к соседству с Эдгаром По. И я уже ничего не имела. Особенно глядя на пол. Всякий бы понял, что там -единственные существа, с которыми Костин постоянно общался. Кто читал Аввакума, помнит, как неистовый протопоп сетовал: «Никто ко мне не приходил, токмо мыши и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно».
Листая книгу, я наткнулась на вековой давности строки:
           Бесследно всё сгибнет, быть может,
           Что ведомо было одним нам,
           Но вас, кто меня уничтожит,
           Встречаю приветственным гимном!    

«Странно, – подумала я, - что никому не пришло в голову, как эта фраза сбылась. Цепляют её к революционным предчувствиям Брюсова, тогда как уничтожение случилось гораздо раньше, Брюсов и сам не заметил».

Но говорить это Костину?.. Не лучше ли вспомнить другое?

- А сирень? – спросила я примиренчески. Уточнила на всякий случай: - Та самая, врубелевская. 

Для Костина в моем напоминании не было загадки. Он понял, что речь о сирени, которую Врубель сделал фоном в портрете Брюсова. История эта известна. Но отдельные детали не мешает напомнить.

Окончание следует.