Незабытое

Воспоминание

Скорей всего оно могло быть в 37 году, но сейчас спросить, чтобы уточнить, уже некого. И, стало быть, мне было всего три с половиной года. Даже странно: почему-то то, что произошло тогда, отчетливо помню до сих пор.

Дом, в котором жил я с родителями после того, как родился, находился в Литейном переулке в районе Первой Мещанской улицы (теперь Проспекта Мира) и Безбожного переулка (теперь, как и до революции, Протопоповского). Литейного переулка больше нет: исчез во время застройки новыми домами.

Дом этот, как узнал потом у мамы, построил грек Харлампий Попандопуло. Был он полутороэтажным – именно так: нижний этаж, в котором жила наша семья, был полуподвальным; в каждом этаже – по одной квартире. Харлампия я уже не застал – он уехал в Грецию до моего рождения.

Папа купил у него две комнаты: для себя с мамой и своей младшей сестры, тети Цили, чтобы помочь выдать её замуж. Она и жила в ней, когда я родился, со своим мужем, дядей Сёмой Лещинским и моим двоюродным братом Юриком.

Еще в одной комнате жил двоюродный брат Лазаря Кагановича с женой, Тайбой Соломоновной, и детьми – Милей и Илюшей. И две смежные комнаты занимал брат Харлампия, дядя Митя, с тетей Полей, Соней и Жоржиком. Все комнаты были небольшие – метров по двенадцать-четырнадцать.

Самой старшей из детей была Миля, потом Соня, затем Илюша, за ним Жоржик и Юрик. И, наконец, я – которого не называли Мишей, о чем я тогда мечтал, а Микой. Зато маму мою многие в доме звали Малиной: её двойное еврейское имя Либе-Малка, из которого сделали Любовь Яковлевну по паспорту и еще Мальвину Яковлевну. Мальвина не всем было просто произносить – сделали Малиной, и Юрик потом всю жизнь так и называл её: тетя Малина.

Много позже узнал от мамы, что дядя Митя был греческим поданным, а тетя Поля – наполовину итальянкой. Жили мы все дружно; меня, как самого маленького, любили, похоже, больше всех, и я тоже всех любил.


И дядю Митю, конечно: он был добрый и тихий. Работал шофером: возил какое-то начальство.

Перед самым Новым годом у него в комнате ставили для нас ёлку, и он навесил на неё гирлянду электрических лампочек. А я стоял и смотрел, ожидая, когда они загорятся.

Потом он опустился на пол, чтобы вставить вилку в розетку. Но что-то, наверно, замкнуло, и сразу комната оказалась в темноте. Такое было, и я знал, что взрослые знают, как починить.

Но он не успел подняться, как в комнату вошли какие-то двое в пальто, светя электрическим фонариком, и один из них сказал:

– Здесь проживает гражданин Попандопуло? Вы арестованы. Одевайтесь: поедете с нами.

Загорелся свет, и я увидел дядю Митю, еще сидящего на полу. Он смотрел вверх, и в глазах его было такое, что мне запомнилось навсегда.

Как он встал, как прощался с тетей Полей и своими детьми, как выводили они его, не помню. Но сохранилось в памяти, как забежал потом в их комнату: горел свет, и стояла ёлка с не включенной гирляндой, а никого уже рядом не было.


Он не вернулся, дядя Митя: умер в лагере.

Тогда, маленьким, я еще не понимал, что значил его взгляд, который до сих пор стоит в моей памяти: я вижу его – отчетливо. Став взрослым только, понял всё до конца: обреченность – полную безнадежность, невозможность ничего абсолютно сделать.

Мама потом рассказывала, что за несколько дней до своего ареста он пришел домой с потемневшим лицом и сказал тете Поле:

– Меня арестуют! – и рассказал, что сегодня, подавая задом машину, задел нечаянно другую – дипломатическую.

Соня потом назвала сына его именем – Дмитрий. Он был солистом кордебалета Большого театра.


Помнится всегда и другое.

Мои родители сумели вскоре после того поменяться с кем-то, и мы переехали в дом на Васильевской улице. На настоящем первом этаже, а не в полуподвале. Комната чуть больше той, что на Литейном; и два окна, а не одно.

А главное, в одной квартире с моей любимой тетей Фрумой, старшей маминой сестрой, которую до конца её жизни называл только Уней – так, как стал, начав говорить. И её сын, мой двоюродный брат Боря, старший – на десять лет: авторитет которого для меня стал выше авторитета родителей. Он был защитой во дворе, вырезал мне деревянные мечи, брал с собой в кино. Писал стихи – в том числе и обо мне.

31 октября 1941 ополченец Борис Александрович Эйдельберг погиб под Москвой: был ранен и потерял много крови, а для переливания ему её не было. Его доставили в Москву, в институт Склифосовского, но к тому моменту организм уже не принимал её. Могила его не найдена. Он успел окончить только 9 классов – было ему 17.

Уезжая в Америку, я взял с собой его дневник и тетрадь со стихами. Портрет его у меня на стене, и произношу в положенные дни изкор, поминальную молитву, по нему в числе всех ушедших моих. А имя его теперь в моем псевдониме – Борис Мир.