Счастливая жизнь

            

                СЧАСТЛИВАЯ  ЖИЗНЬ

    Она лежала с закрытыми глазами…  впрочем, может быть, открытыми. Просто уже несколько дней она не видела  окна, стен,  мебели, склоняющихся над ней людей. Она слышала, что они подходили к ней, что-то говорили.  Ей это было приятно, но часто  она не понимала,  что ей говорили.  Слова   входили  в неё каким-то неясным гулом.  Но было просто счастьем то, что сосед Фёдор Николаевич  просверлил  отверстие  в стене,   разделяющей их комнаты, и протащил в него проволоку,  подключив  к  которой наушники, она могла слушать радио. Радио почему-то она слышала очень хорошо и понимала всё. 
 
    То, что она  услышала сейчас,  потрясло её  до глубины души.    Сообщалось, что   30 марта 1955 года  Совет министров  СССР    вынес   решение  о передаче правительству Германской Демократической Республики  полотен  Дрезденской картинной галереи.   Говорили, что  собрание картин старых мастеров, начало которому  курфюрсты  Саксонии  положили  ещё в XVI столетии, было взято  Красной армией в мае 1945 года  как трофей  и  согласно   всем законам и обычаям войны,  запросто могло оставаться в полном распоряжении победителя.
   
    Она слышала, как по радио говорили,  что никто и никогда за всю историю Европы не совершал подобного шага;  что  советские солдаты  ценой  своих жизней  спасли картины, спрятанные фашистами в сырых заминированных подземельях и обречённые на гибель.  Медленно всплывал  перед  нею далёкий 1913-й  год. 

     Ей  - десять.  Папочка остановил их всех в небольшой полутёмной комнатке  Дрезденской галереи, сказал тихо:
     - Сейчас  мы  увидим чудо.  Мы только что видели  великие картины в больших светлых залах.  Когда в этой комнате нас соберётся десять,  Мадонна откроется  нам. 
     Ей казалось, что они ждали очень  долго,  целую вечность… 
 И вдруг…  Двери в глубине комнаты, невидимые раньше, медленно  раскрылись  и  их  впустили в светлый,  показалось,   огромный, зал.
              . 
     Навстречу ей шла прекрасная женщина, держа на руках маленького беззащитного младенца.  Он, казалось,  видел своё будущее…   но смотрел на неё прекрасным и  грустным взглядом.  Хотелось заплакать, но  она почему-то  начала  улыбаться. 
 
     - Вот опять, опять улыбается, а в себя не приходит уже третий день, - услышала  она чей-то голос. 

     Он показался ей знакомым, но она уже не могла узнавать близких. 
     Подумалось:
     - Может, Ниночка…  Дочь…   Или Славик…

     Снова накатилось  воспоминание…   Сорок первый год… Война…  Ей тридцать девять, а она уже бабушка. Ниночку родила в 17 лет, а та тоже оказалась скороспелкой.  Внуку  Славику уже три годика. Немцы подходили к Москве, а они не хотели уезжать в эвакуацию,  боялась потеряться, как дядя Володя  в  гражданскую.  А потом оказалось, что Мосгорсуд  останется в Москве до послед-него, и Ниночка, работающая в нём, не сможет уехать. Ей  приказали остаться, а  в эвакуацию отправить бабушку со Славиком. 
     Так они оказались в деревне  Пестрецы  в 40 километрах  от  Казани. 

     Работу она нашла очень быстро: никто из эвакуированных не желал работать с гробовщиком, а она сразу же освоила технику забивания гвоздей, пилки досок  и  ношения вдвоём готовых гробов на склад.

     С питанием было плохо; московские карточки на покупки здесь не действовали;  магазина не было. Приходилось в воскресенье отправляться на базар в Казань, менять вещи на продукты.

     Она выходила обычно незадолго до полуночи, шла девять часов и к утру была на базаре. Славика она оставляла хозяйке, а за это покупала ей что-нибудь на   базаре  или  отдавала ей какую- нибудь из своих вещей. Но зато они  тогда  бывали сыты.

     - Вот опять, опять улыбается, а в себя не приходит, -  снова услышала она. Голос был знаком,  но кто это говорил и про кого,   ей было непонятно…

     К осени в деревню начали заглядывать волки;  украдут курицу или какую-нибудь мелкую живность, но к этому за многие годы уже привыкли. Было всё же страшно брести на базар  одной  по пустынной дороге. 

     Как-то раз, возвращаясь с базара и проходя по деревне, она заметила, что все (и деревенские, и эвакуированные) как-то странно смотрят на неё. Хозяйка,  по-видимому,  ждала её возвращения;  стояла у калитки с блюдечком со свежей смородиной. Её удивило это:  никогда она не угощала их ничем.

     Она вдруг испугалась за Славика, вбежала в избу и остановилась изумлённая: Славик сидел на полу со ртом,  измазанным вареньем,  и  улыбался.
     - Собачка…  мягкая  киска…  киска, - бормотал он.
     - Что случилось?  - спросила она хозяйку, уже немного успокоившись.  – Что?

     - Ничего… ничего… - бормотала хозяйка, отводя глаза. – Вот возьмите и ягодки, и  варенье…
     - Славик, расскажи,  что там было, - прошептала она.
     - Собачка…  мягкая киска…  - повторял он, улыбаясь.   

     Только через пару месяцев, уже зимой, успокоившись, она узнала, что в деревню забежала волчица, увидела Славика,  сидящего на траве  за калиткой, начала облизывать его, примеривалась взять его губами за шею и  утащить. Местные отогнали её криками.
     У Славика не было ни единой царапины. 
     Местные думали, что волчица просто не успела загрызть малыша, но она, вспоминая детскую книжку про Маугли,  которую читал ей папочка,  понимала, что волчица хотела усыновить  Славика, принять его за своего волчонка.

     - Наверно, думает о чём-то хорошем, улыбается,  - услышала она тихие голоса. Поняла, что это кто-то из родных, но кто – не знала.

      Был холодный-прехолодный январь.  Немцев уже отогнали от Москвы; все думали, что скоро война переместится за пределы Советского Союза.  Кончались вещи, которые она меняла на еду. Жить здесь стало практически невозможно. Надо было ехать домой,  в Москву.  Но как?  Безногий Володя, давно заглядывающий на неё, помрачнел, узнав о её желании, но согласился отвезти её на вокзал в Казань. Что делать дальше, она не понимала, но взялась за сборы. Собирать было почти нечего.  Чемодан, купленный ещё папочкой в далёкие уже времена, был почти пуст. Ехали дол-го, часов десять.  На привокзальной  площади  она вышла,  держа на руках Славика. 
     Володя выгрузил её чемодан и вдруг, всхлипнув,  крикнул на лошадь  и  погнал её. Она смотрела ему вслед,  но он ни разу не обернулся.
 
     В кассе она узнала, что поезд на Москву будет через два дня; билеты на него не продавали.
     «Что делать?» - билась в её голове  одна  и только одна мысль. Она шла вдоль поезда с товарными вагонами и не сразу поняла, что это воинский эшелон.

     - Эй, красавица, - услышала вдруг.  – Куда собралась?
     Из  полуоткрытой двери вагона на неё смотрели молодые парни в солдатской форме. 
 
     - Домой, в Москву.
     - И нам туда же на формирование. Залезай, поедем веселее!
     - А начальство? Позволит?
     - А мы и спрашивать не будем! Залезай!

     Добрые сильные руки подхватили её, Славика и чемодан и  втащили в вагон. Она засмеялась.

     - Вот опять, опять улыбается, - послышалось ей вдруг.
     -  Старшина, давай верёвок и тряпок. Оборудуем тут женский номер.
     Она улыбнулась снова.

     В вагон  внесли котёл с кашей и стопку мисок. Старшина протянул ей наполненную миску и ложку.
     -  Корми своего солдата.

     Славик ел жадно, посапывая.  Доел миску до конца и  начал икать.

     - Переел, - подумалось ей, но это не беспокоило.  Глаза  у него понемногу  закрывались, он подваливался ей под бок  и начал тихонько похрапывать.
     Кто-то из солдат снова наполнил миску и подал ей.  Она поела, стараясь не разбудить Славика…  Улыбнулась… Заснула… Проснулась от крика:
     - Кто разрешил пускать посторонних в эшелон? Высадить на первой же остановке, а то и просто выбросить из вагона!

     - Товарищ политрук! Она же с малышом! Ей по-другому никак не добраться до дома! 
     - Вы что? Проверяли её документы? Совсем потеряли бдительность!

     Худощавый солдат вытащил из кармана очки и тихо заговорил:
     - Она точно москвичка. Это видно по говору. Для москвичей характерно недисимилятивное  акание, просодия  в  повествовательном предложении,  ассимилятивное смягчение согласных. Она едет домой, в Москву. Долг солдата спасать женщин и помогать им.
     - По говору?  Откуда ты взял?
     - Я,  студент,  товарищ политрук,..   Моя специальность – лексика.

     Политрук подошёл к ней поближе. 
     - А хороша  бабёнка! Правда,  домой едешь?
     - Могу показать документ с московской пропиской.
     - Давай…  А впрочем дай мне!
     - Что… Что дать?
     - А то, что бабы всем дают. Иначе высажу тебя…

     Она вспомнила, как грубо он овладел ею в уборной…  Закурил, не отпуская.  И снова…
     Вопрос о её высадке  больше не возникал до подъезда к Москве. Только тогда  тот  снова появился перед ней и сказал, что по всей вероятности поезд перед Москвой остановится в Балашихе,  и она должна там выйти.
               
     Солдаты загрузили в её чемодан банки с тушенкой и иностранными консервами, буханку хлеба. Она улыбалась сквозь слёзы.

     Ей всегда везло. И в этот  раз – тоже:  через полчаса ходьбы по шоссе, на мосту через речку её нагнал военный грузовик. 

     - Куда идёшь, красавица? – крикнули ей. – Садись, подвезём!

     Слушая её рассказ, один из солдат, сидевших в кузове, сказал ей:
     -Видишь, приметы не сходятся: мы тебя подобрали на мосту через речку под названием Горенка, а у тебя это получилась удача, а не горе.

     Она улыбалась. На подъезде к Москве ей велели вместе со Славиком лечь в самый угол кузова, закидали их рюкзаками и велели не произносить ни звука. Всё прошло хорошо.
     С грузовиком им просто повезло: он остановился возле Курского вокзала; оттуда до дома было всего двадцать минут хода. 
    Она снова улыбнулась, увидев вдруг доброе улыбающееся прекрасное лицо. Кто-то Добрый протягивал к ней руки, звал её к себе и улыбался тоже. Она вдруг поднялась над  землёй и полетела в прекрасную даль. 
    Всех своих она видела откуда-то сверху. Она не слышала уже, как Ниночка вдруг заплакала.  Заплакал Славик и ещё кто-то… 

    Она  летела, поднимаясь всё выше и выше. Кто-то возле неё говорил тихим голосом:
    - Мамочка ушла…  ушла… ведь не старая совсем… ушла…   Говорят, что перед смертью люди видят всю свою жизнь…  Она всё время улыбалась…  Значит жизнь  её  была счастливой!