Прятки

Рука хозяйская прижимает к себе почти невесомо, почти крепко. Слишком много для него условностей, в бесконечном течении жизни Леты и Лета, всякого «почти» на пыльных карнизах, что не расскажут о печали. Рытвины глубже лепты лепры и оспы, последствия сложней, чем от астмы. Заиграл он его, капает свечной воск на потухшую свечу души. Кукушка замолкает, сбитая точным выстрелом. Даже не синица, но зажата за горло в руках.


Душа — потёмки, и в ней много вопросов, несчастная башка шипит, панадолом, и если не воздух на сигареты менять, то сон за навлон на первитин. Потому что феназепам давно не вариант, денег нет, чтобы запить родительским коньяком. Залить, запить, чтобы забыть. Струны натянутых нервов — сатир, сыграй на них, как на арфе, произведи акт насилия в прямом эфире… Хочешь, вышиби молом мозги, закованные в тиски принципов, хочешь, да прямо и одежду рви, крика не будет. Застрял в глотке, сдавленной шёлковой лентой бичевки. Мертвое может быть таковым дважды, даже трижды... Падать вверх также, как просто, как подниматься на лифте вниз и повесится на шерстяном шарфе. Но они далеко не в древности, где это атрибут поэта, как гусли, как лира — их нет. Нервы тот ещё инструмент.


Его инструмент. Спросит всех поименно, кто когда-либо имел неосторожность негатива семя посеять, сеющий в плоть познаёт лишь тление, и возьмет эти струны, натянет их так, что получится арбалет. Потому что справедливость есть. В его лице, он — Король Лир. Чуть больше, чем всегда и чуть меньше, чем никогда любил пьесы Шекспира, ведь от аллегорий, метафор давно стошнило мерзкий маленький мирок, думается, когда поперёк груди свою куклу колдуна обхватывает для удобства, зарываясь в русые волосы сухого гербария с очерченным запахом брусники и ландышей. Ядовито и сладко до головокружения, как медь смолы малахитовой сосны, тоже уж, сказки Бажова. Да не по-божески. Самолёты всегда взлетают против ветра и он эту игру хочет закончить, идя по ветру, потому от самого воняет авиационным спиртом советской разведки. Он так говорит. И говорит, что слова это выхлоп трубы автомобиля, помноженные на молчание.


Несвойственное ночи затяжное чувство обволакивает сквозь пространство и время.


— Не ищу привязанностей, это больно… Не хочу. Легче сразу к тебе на цепь арканом блесны, сразу на дно…


— Избегаешь, но ищешь. Кто ищет, тот всегда найдет, — резюмирует в макушку Иван с ухмылкой, трепя по щеке и задевая невидимую цепь январских видений. — но тем не менее спустя большое количество попыток есть два пути: смириться, как я, например, или достигнуть желаемого. Одно лишь неизменно: на улице каждого автомобиль переворачивается, вопрос лишь в том пройдёшь ты мимо или нет, а награда ждёт в конце всех, каждому по заслугам. У кого с кока-колой, у кого и с деньгами, да неликвид, на - шоколадную медальку. Каждому свое. Jedem das Seine. — Врешь ты, не хочешь… Все хотят, — зевает чуть громче и звучнее Иван с экспрессивным театральным жестом.


Как будто проваливается в memamorento mori… Сердце на удары становится ещё экономнее, потому что не может даже слабыми ударами и импульсами протранслировать, что жизнь не может протекать в мертвом теле в режиме энергосбережения. Не может. Не передать ему, что в черепной коробке телепередач. Электрофорез, максимум, боль уменьшает, нежели симулирует признаки жизни в отличии от тока в реанимации. Его башка, может, уже и покатилась Ивану под ноги, расплескав гранатовое вино рубиновой крови.


Проваливается. В мутный колючий омут прошлого, стеклом гладким опущенным в место погребения Мести Королевы Анны. Даже Анна и Месть находятся вместе. Там, туда с головой, где забыты все шрамы на венах. В омут. Где без разницы на скотобой или на расстрел… В о м у т. Мир неся в каждый гроб и склеп, выдирая языки чумных колоколов, разбивая искусственный свет языков пламени. Свет — это потёмки. Каждый день, как последний, и чтобы никаких сновидений… Ведь город дор;г д;рог, как голод, что рождает жизнь, только крепче за поручень держаться, чтобы не раскидать мелочь, накопленную по карманам. Что сказала бы мама. Мелочь, выигранную в карты картонных домов, карточных колод и Таро.


И сон этот такой долгий в своей затяжной песни ундины, далеко и надолго, закован на много веков. Сон просто Эскалибур, оружие, царство Морфея — Камелот, Артура нет — на простыни повесился, но в то же время, если не король, то никто. И властелин ни больше, ни меньше, чем ничего. Русские сказки мертвого лета. Странный песок засыпается в голову собственную прибоем каменистым Пиллау, разбрызгиваясь волнорезами и где же силикатный клей? Корабля не получится, сор склеится, кто-то скопытится, да сблеится. У него Луиза, а не Офелия. Он перестаёт ощущать что-либо, не до конца понимая, что изменилось, когда он снова открыл глаза.


— Вань?


В нос бьет запах пряности, сладости формалина и горклой черёмухи. Так пахнет прошлое и Ванин смех. Кто не спрятался, он не виноват.