Литературный суд

О огромной любви Маяковского к Есенину можно легенды и мифы слагать, настолько она мифическая и несуществующая.

Вот встает с утра Владимир, глядит на фотографию, что подарил имажинист «На память»… Стоит она себе на полке, прожженная сигарой, залитая маслом и мятая, и думается мужчине : «Вот так же живого бы тебя! Агрх… Засыпаю с тобой и просыпаюсь тоже с твоей мордой, век тебя б не видеть! И ладно бы пользу приносил! Красавец-мужчина!», а фотография будто отвечает, мол, сам такой! После этого Володя обычно выходил покурить, да кто ж знал-то, что не надо было этого делать?!

****

— Тварина! — воскликнул Маяковский, со злобой хлопая дверью балкона, что рядом проходивший Брик, обыденно, даже не шарахаясь, он привык, что Владимир давно и прочно осел в их союзе третьим, неизвестно, кто любит его больше, поинтересовался :

— Что случилось? — спросил Осип, откусывая частичку бутерброда с красно-чёрной икорочкой.

— Один человек, которому видимо жить надоело, решил написать перед моим подъездом послание : «Вовочка, скотина, с днем Рождения! От всей души желаю продолжать воровать мои идеи и стихи! Люблю тебя, падла, как ты любишь семейство недоумков-Бриков! Возвращайся ко мне, любимая зараза, я все прощу!», а мелким почерком подписано : «Выходи, подлый трус! ^Аноним» — размахивал руками футурист так, что Осипу пришлось пару раз уклоняться.

— А ты знаешь, кто это? — поинтересовался Брик.

— Конечно! Асфальтной болезнью давно не болел! Вот найду, закопаю, как собаку! А вдоль дороги мёртвые с косами стоят — и тишина… — возмущённо бубнил Маяковский.

— Володь, не говори красиво, а говори понятно, — попросил страдальческим тоном мужчина, вот шёл себе в ванную и все, а теперь неизвестно, откладывать ему деньги на гроб или нет?!

— Вот кто может вывести из себя самого уравновешенного человека?! Кто может так капать на мозги?! Кто может поить лошадей из ведра шампанским?! Кто может метать бисер перед свиньями?! — задавал вопросы Владимир, а собеседник банально не знал, что на это ответить, но и промолчать не мог, поэтому его речь была похожа на : «Ну… а… э… ы… е…» сейчас не о его дефектах.

— Ну, не знаю, у тебя врагов много, — сказал бесстрашно Брик, теперь точно на гроб придётся откладывать…

— Есенин это! Кто ещё мог до этого додуматься? — задал вопрос на засыпку мужчина — Жизни мне с ним нет! И сна! Он даже во снах ко мне является, дьявол! В снах, с очень интересным подтекстом, когда он варит меня в аду в котле, чертят на потеху!

— Спокойствие, только спокойствие, Володя! Принести валерьяночки? Ты нервный последнее время! Еловой настоечки? — подметил Осип, но Володя лишь набрал в грудь побольше воздуха и началось сначала…

— Будешь нервным, когда тебя всякие недоумки допекают! Плюнешь в рожу — тот драться лезет, а я человек ревматический! Дай-ка мне валокордину, пойду убью эту скотину! — решительно засучил рукава рубашки футурист, как его попридержал Брик.

— Володенька, солнце мой, держи себя в руках! У тебя впереди литературный вечер, а после будем отмечать… — заговорщеским голосом проговорил Брик, протягивая несколько купюр.

— Мне бы такой оптимизм… А это что за аттракцион невиданной щедрости? — во богатый Буратино! И спрашивается откуда? «Ну, как сказал директор птицефабрики — блеснём своими яйцами!»

— Сходи, купи веревку, у нас оборвалась, а платья-то свои сушить как-то надо, — проговорил обреченно Брик.

— А ху-ху не хо-хо? — передразнил его Маяковский — Бегу и падаю. Возьму себе ещё мыло…

— И скамейку не забудь! — крикнул Осип в закрывающуюся дверь.

****

Идёт Володя злой, как собака, но не обычная, а бульдог какой-нибудь, ну, а кто обрадуется такому посланию? И видит вдалеке маячит, какая ирония, чья-то светлая макушка. «Встреча с Серёжей мне сейчас не сулит ничего хорошего! Кто-то из нас попадёт в морг, а второй в дурку... Интересно, что выгодней мне? Вот, например, прошлая дискуссия закончилась больницей, только не помню, кто из нас попал в реанимацию, а кто в хирургию… Помню точно, что Пастернак пытался что-то сделать, но он же не думал, что отбитый друг Есенина, впрочем яблоко от яблоньки не далече, начнёт так рьяно кулаками размахивать… Вечная ему память»

Ну, как говориться в простонародье : сто грамм — не водка, сто километров — не расстояние, а сто лет — не возраст. Для собаки — сто вёрст не крюк! А-то прилипнет опять этот клоун, как банный лист к заднице… Отдирай, как хочешь! Вот настоящий герой всегда идёт в обход!

Самое интересное то, что Серёжа-то вообщем тоже не дурак! Говорит, мол, не хочу эту вечно недовольную рожу видеть! Вечно мне настроение портит! Пойду-ка я обойду его подъезд… С той стороны был милый кондитерский магазинчик. Главное вовремя подсуетиться!

— О, Володя, и ты в этот магазин ходишь? А что ты купил? — Есенин любопытно заглянул в сумку, тут же его голос стал тише — а зачем тебе веревка? А зачем тебе мыло? Вова, тебе надо к психиатру! Ты чего удумал?!

— У-у-у-убью… — Володя смотрел полным непонимания взглядом, теряя дар речи, как рыба открывая рот, да беззвучно протягивает руки к Сережиной шее, рыча нехорошо.

— Никак ты заикаться начал? Для улыбки с утреца, полусладкого винца? У нас с тобой маршрут один — в соседний винный магазин! На вот, а-то эпилепсический припадок случится! — имажинист протянул непочатую бутылку, которую изначально нес домой, ну что уж теперь, Володе не жалко. Ему нужнее видать.

— Нигде от тебя покоя нету! Скоморох! Деревенщина! Балалаечник! — у Володи началося, как любил это называть Есенин «Словесное недержание»

— Володя, успокойся, выпей — полегчает, — доверительно закивал Серёжа улыбаясь, получая какое-то удовлетворение от ситуации. Он точно энергетический вампир, питающийся плохими эмоциями людей, в частности личный демон футуриста, который будет в аду его на сковородке жарить, маслицем поливая.

— Когда тебя придушу, расчленю, закопаю, сожгу остатки на костре и развею твой прах над Невой, вот тогда мне возможно полегчает! — начал активно жестикулировать Маяковский, порой не договаривая фразы до конца и Серёже приходилось додумывать самому… Ничего, он способный, фантазия у него дай боже — додумает!

— Во жизнь пошла… И послать тебе, кроме меня, некого что ли? — спросил с детской наивностью поэт.

На что Маяковский молчаливо развернулся и ушёл. В те времена далёкие, теперь почти былинные… Володя на Серёжу не орал, не кричал, не изливал свой поток сознания. В существование этих времён верится с трудом.

— Только три раза обозвал! Намечается прогресс! Никак дождь пойдёт? — удивился имажинист.

«Будет тебе и на хлеб с маслом, и на свинью с хреном… И люли… Все тебе будет» — думается Маяковскому.

****

— Володя, а ты чего такой сердитый? — спросила Лиличка.

— Весь мир бардак, все люди твари! — Володя скинул пакеты на пол, принимаясь за душевные муки… Да на то они и душевные, чтобы в ду;ше о них думать, но нет!

— Володя, не рычи… — отмахнулась Брик.

— Будете капать на мозги — вообще не пойду никуда! — Володя был похож на заведённый двухметровый трактор, ну, почти что «Беларусь»

— Владимир! Сказано замолчать — замолчи! Если ты не закроешь рот, то я закрою входную дверь, а ключ смою в водосток. На Есенина орать будешь, а не на меня ни черта! — стукнула по тумбочке для обуви Лилия.

— Ну, Лиля! — хотел было возразить Маяковский.

— Не Лилькай мне тут! Иди собирайся! — приказным тоном произнесла девушка.

— Послушай умный совет женщины, — проговорил Осип и шепотом на ухо добавил — и сделай по-своему!

Литературный вечер без Есенина — это просто «Тайная Вечеря», где все заняты своим делом, сидят по своим местам, а Володя тот, кто в серединке сидит. Вот и где он был, когда Бог раздавал мозги и умение расставлять знаки препинания? Во имя отца, сына и святого духа, чтобы так все вечера проходили! «Будем надеется его переехал автомобиль полиции или машина скорой помощи» — подумал Владимир.

Но пожеланиям Маяковского не суждено было сбыться. Футуристы пошли в соседнее кафе, отмечать успехи друг друга, новые начинания, как вдруг в здание, чертов ужас, летящий на параплане, «залетает» Есенин в подвыпившем состоянии, в сопровождении Мариенгофа. С криком первобытных индейцев : «Володенька, сволочь ненаглядная моя! Любью тебя!» он врезается в стену.

«А я тебя нет! Всеми фибрами своей души ненавижу! Удавил бы гада!» — думалось Маяковскому.

Сначала Есенин хотел рассказать свое гневное стихотворение футуристам, что было сочинено несколькими минутами ранее : «Я вам писал, чего же боле? Я могу ещё раз написать, о том, что плагиат, все это очень плохо, и стихи чужие не надо воровать!» и был ещё вариант, под кодовым названием «Ыдиальный план», чтобы никто не догадался : «Мордастый, клыкастый, большущий, глыбастый, стоит на Арбате Володя, бесячий, хамящий, единственный в роде своём футурист», но потом понял, что это не поможет и решил действовать по принципу «Кутёж и домогательство», эх, была не была, а лишь бы дала…

Смотрит Серёжа на Лилю, вздыхает. Глаза прикрывает томно. Глаза скотские такие делаются… Так бесит, этим своим взглядом! Но не подходит зараза! «Подойди только! Убью! Уберёт его может кто-нибудь?!» Володя только полез разбираться, как господин Брик решил вежливо напомнить, что это вообще-то его жена... И продолжил бездействовать. Поэтому наверно Маяковскому и удалось вклиниться в их союз и отравлять жизнь всем вокруг.

— Брик, ты случаем не каравелла? Куда ветер подует, тебя туда и несет, да? — поинтересовался Серёжа, нервно хихикая.

— Жду бурные и непродолжительные аплодисменты, — закатил глаза футурист.

Пушкин не выдержал совместных жалоб Пастернака и Мариенгофа. Черт дернул сказать его, что : «Где больше двух — говорят вслух!» чувство, будто вылили ушат с месивом коричневого цвета, но это не шоколад, называется – догадайтесь сами! Один жалуется на другого, другой на того, тот на этого, этот на другого! Хочется взяться за голову и протяжно прокричать : «ААААА!» Вечно Пушкин куда-то вступит : то в кучу, то в комсомол.

— Вор! — обвиняет Есенин Маяковского.

— Было ваше, стало наше! От вас не убудет! — Прокричал в ответ Володя.

— Сказал тот, кто сам сочинил лишь : «Солнце, воздух, онанизм укрепляют организм», — передразнил коллегу по цеху Сергей — Ой, ещё «Вы любите Розы, а я на них срал, знал бы сердцем упорным, как умеет любить хулиган, как умеет он быть покорным!»

— Это наполовину твой стих! Мне может надо побыть наедине со своими мыслями! А ты моему глубоко мыслительному процессу мешаешь! — выпалил футурист.

— У вас есть мысли? — поинтересовался Лермонтов, что до этого мирно наблюдал за действием со стороны.

— Есть... У него, какие-то дурные мысли! Я недавно видел у Володи в пакете веревку и мыло. Дурные мысли посещают твою светлую голову, Володя! — заключил лирик.

— Удушу!

Через десять минут Лермонтов свирепо защищал Есенина в надежде, что кто-нибудь угостит его своим винчишком в знак благодарности, а не отправит опять на Кавказ, денег нет уже с этими горцами воевать... «Эх, ни денег, ни сил, ни любви... Чертов кризис» и еще, потому что Пушкин не только подкупил Мишеньку предложением кутежа, но и ещё взял его, как силу слова. А Пастернак защищал Маяковского, отмахиваясь от Мариенгофа стулом. Вроде взрослые люди, а проблему не могут решить ни кулаком, ни словом! Фу, что за люди! Военно-полевые суды в этот момент отдыхали, уже не катируясь давно, а Бруно нервно покуривал в сторонке. Мариенгоф с победным криком : «Ура!» хотел вилкой, что достал из сапога, ткнуть в ногу Пастернаку, да тот неудачно выставил руку вперёд, что вырубило противника окончательно, послав, будто маленького принца искать себе новое пристанище в больничном травмпункте. Лермонтов же в ускоренном режиме выгонял всех из помещения, кроме тех личностей, которые присутствуют на судебном процессе, чтобы не пришлось оплачивать моральный ущерб, будьте предприимчивыми, как Миша!

— Саша, будешь выступать, мы тебя отправим в монастырь! — закричал Есенин, что Маяковский даже одобрил эту мысль тихо с Пастернаком, со словами : «Есенину не слова!»

— В таком случае лучше в женский! — улыбнулся Пушкин, принимаясь тактично отступать за юбку Лермонтова.

— Всю жизнь на аптеку работать будешь, Есенин! — проговорил Маяковский грозно.

— В нашем деле главное — вовремя смыться, — Лермонтов дернул Пушкина за рукав — В конце концов концы концам будут?

— Бить тебя некому, а мне время сейчас позволяет! Я тебя сейчас прямо здесь убью! — завопил футурист, начиная размахивать кулаками. Алкоголь развязывает не только язык, но и руки.

— Ребята, давайте жить дружно! — проговорил Пушкин.

— Саша, если я сейчас ему не пропишу, то пропишу тебе! — сказал Маяковский, придерживая Серёжу за воротник его рубашки.

— Понял, молчу… — поднял руки «Солнце Русской Поэзии» и мигрировал под стол, пока над ним раздавались какие-то страшненькие звуки, будто кто-то кого-то где-то...

****

— Вот так мы с Володей и стали дружить, опохмелившись винцом с утра, и поняв, что что-то в жизни надо менять, — заключил с улыбкой Есенин, покуривая папиросу — когда у меня оказался выбит коренной зуб и сотрясение мозга, а у Володи перелом ключицы и челюсти.

— Правда та надпись у подъезда все время обновляется, а Серёжа все такой же падла, — заключил Маяковский.

— Что-то со временем не меняется, оглобля двухметровая, — ухмыльнулся Есенин.

— РЕБЯТА! — замотал головой Пушкин, предвидя то, что нормальный человек не то, что предвидеть, представлять и думать бы об этом не стал, только великий и могучий Сашенька имеет право перчатками кидаться! Железными лучше, чтоб наверняка.

— Мальчики, пора ужинать, — объявила Лиля, приглашая всех к столу.

— Знай, что мне эта тварь не нравится! — пробубнил Есенин, глядя на Брик, думая, что Маяковского она когда-нибудь застрелит, как Фаина Каплан Кеннеди.

— Мой дорогой ребёнок, ты мне тоже не очень-то нравишься! — проговорил зло Владимир.

— А, ну, по разным углам! — резко рассудила Брик.

— Ну, Лиля! — почти хором сказали поэты, отворачиваясь друг от друга, складывая ручки на груди.

— Я сказала быстро! — прихлопнула в ладоши Лиличка.

— Хорошо меня при их знакомстве не было, — тихо протянул Гоголь, попивая чай.