Прель таёжная

Только что отгремела гроза. Неспешно, ворчливо, словно старая, брюзгливая деревенская бабка она подбирала тучную лиловую юбку, рокот которой доносился всё тише, цепляясь за верхушки кедров и елей васюганской тайги. Грозу ждали долго. С половины июня и почти две недели стояла редкая для этих мест жара, от болот парило, а вечная, с мая по октябрь огромная песчаная лужа перед фельдшерско-акушерским пунктом высохла до дна. И вот, наконец, собралось.

Вначале в деревню потянуло тонкими, едва уловимыми струйками свежести и прохлады, какой-то новой сыростью, отличной от той, которая была неразделима со здешними местами и привычна людям. Потом обеспокоено зазвенели голоса птиц. Зарянки, которые вот только что, радостно, но деловито переговаривались, обменивались новостями, ловили жуков и жирных червей для того, чтобы унесть верещащему в гнёздах потомству, вдруг смолкли, лишь изредка попискивая, словно предостерегая друг друга о предстоящей небесной буре. Странно, но зарянки не селятся на высоте, хотя и птица быстрая, лёгкая – строят гнёзда на земле, ища для них ямки или промоины. Устилают гнёзда подстилом из прошлогодних листьев, да сосновыми или кедровыми иголками. С тревогой стали подпевать им и мухоловки пеструхи. Их было лучше слышно, ведь мухоловки строят дома свои высоко, в ветвях деревьев. От мухоловок пеструх, проку для человека больше. Стремительны они в своём полете, ровно перехватчики, догоняют, хватают и несут птенцам комаров, мух и слепней. На Васюганских болотах да в тайге дюже много гнуса в июне. Так много, что порой просто деваться от него некуда. Как смолкли мухоловки, так и начался сильный ветер, а враз за ним полило. Брюзгливая деревенская бабка – гроза начала кидаться огромными тяжёлыми хлопьями туч по верхушкам бора, по деревне, а если на старости промахивалась, то в реку Васюган попадала. Полетели с сосен да с кедров не упавшие прошлогодние шишки, старые ветки, ветхие брошенные птичьи гнёзда. Прозрачными серебристыми потоками дождевые перлы хлестали и хлестали по тайге. Ближе к концу, видать, совсем войдя в азарт, метнула по деревне бабка две крупные молнии, да промахнулась сослепу, не попала. Но тут же разорвалось небо над Васюганом страшным звонким громом, словно бы силы небесные в обители своей начали катать по полу огромные свинцовые чушки, сталкивая их друг с другом. В какой-то момент громыхнуло так, что почудилось, будто бы эта чушка сейчас упадёт сверху, да прямо на деревню и вомнёт её целиком в песок, в торф, и утопит навсегда в Васюганском болоте.

Мишка вышел из фельдшерско-акушерского пункта, обошел его вокруг и зашёл в кедрач. Он знал, что вот этот короткий момент, какие-то десять – пятнадцать минут сразу после июньской грозы - самое благостное время в тайге. В эти минуты приходят в себя птицы. Они высовывают головы из гнёзд, опасливо озираются и начинают переговариваться. Озабочено проверяют гнёзда, вдруг размокло или повредилось что, упавшей сверху веткой. Ещё не повылазили из-под коры, да из мха, загнанные туда грозой, комары да мошки. Ещё висит свежесть в лесу. Свежесть разлита густо и хочется ею дышать и дышать. Это озон. Сколько хвоинок у одного кедра или сосны – наверное миллионы. А сколько деревьев в бору… И на каждой хвоинке висит крошечная капелька воды. Смотришь на мокрые кедровые ветки с опущенными хвоинками против солнца и в тысячах капелек видишь радугу. Бабка-гроза ещё не ушла далеко, её слыхать за дальним бором, но здесь уже снова летнее таёжное солнце, свежесть и радуга.

Мишка сел на чурбак, который остался после спила старого, старого кедра. Тот кедр почти высох, лет триста ему было. Проточили его ствол у земли муравьи, расшатали ветра. Грозы вычесали гигантским гребнем ветви. Стал он опасен – кедровник прямо от деревни начинается, дети частенько ходят. Упадёт такой кедр на человека – так даже мокрого места не останется.

В прошлом году Витька Романов, у кого у самого сын имеется, Ванька, десяти лет от роду, взял бензопилу и спилил кедр. Долго пилил, перепилить не мог. Хоть и стар был кедр, и силы в нём не осталось, однако в два больших взрослых обхвата возле земли. Школьный учитель истории Пётр Николаевич, как узнал от Ваньки, что они с батей кедр полдня пилят и назавтра тоже пилить пойдут, так самолично прибёг в кедровник, где озадачил Витьку необычной просьбой. Он попросил его отрезать от поваленного толстенного ствола спил толщиной в несколько сантиметров. Мучился Витька, резал, но всё-таки отрезал. Ствол толстый, полотна пилы на хватает. В благодарность Пётр Николаевич нацедил ему полный бачок бензина для пилы. А спил тот, он, да Ванька, да ещё дети, на тачке повезли в школу. В школе водрузили его в кабинете на тумбу. Шкуркой выгладили, да маслом льняным промазали, стал спил яркий да красивый. После того, давай все вместе годичные кольца считать. Насчитали почти триста колец. Пётр Николаевич с ребятами проставил на спиле разноцветные точки, а от точек вывел стрелки к табличкам на стене. На табличках написали разные события из истории. Получилось так, что нашли кольцо, которое соответствовало году начала войны, году смерти Пушкина, году начала Отечественной войны 1812 года. Ближе к центру спила, уже видно плохо было, как не пытались полировать - трудно было точную дату рассмотреть. Однако Ванька доказывал, что самый центр спила соответствует году основания Санкт-Петербурга. Оно, пожалуй, так и было. Кедры долго живут и по пятьсот лет даже, не то что триста.

Мишка смотрел на пень, который остался от кедра. За год он совсем иструхлявился. Нанесло на него хвои, засели между старыми волокнами песчинки да листики и вот уже вовсю началась на нём своя жизнь. С одной стороны, подкрадывается к пню грибница. Пройдёт совсем немного времени и по этой стороне можно будет нарезать чистых упругих толстячков-боровичков. С другой, лезет вплотную к стволу красноватый молодой мох. Он тоже поселится на пне через время. В изломе пня, где при падении дерева образовалась в сердцевине ямка и куда не достала Витькина пила лежала прошлогодняя кедровая шишка. Припорошенная хвоей во влажной прелой древесине шишка размякла, разбухла и из неё, из каждого орешка, словно отряд зелёных солдатиков выскочили крошечные кедёрочки. Они настолько малы, что на тоненьких их стволиках висело только по три или пять хвоинок, однако хвоинки эти уже были длинные, сочного зелёного цвета. Зелёные солдатики толкались друг с другом и каждый рвался вверх. Мишка думал о том, что пройдет несколько лет и какая-то кедёрочка, самая сильная, самая удачливая вырвется вперёд и именно она станет огромным могучим кедром и будет стоять здесь следующие триста или четыреста лет. Ровно на этом самом месте. Что будет через четыреста лет с нами, что будет с деревней. Уйдут из жизни даже далёкие потомки учителя Петра Николаевича, который считал годовые кольца родительского дерева. И его, Мишкина жизнь, через четыреста лет будет также далеко отстоять от жизни той, которая наступит, как отстоит сейчас от него жизнь тех безвестных людей, которые строили Санкт-Петербург в годы, когда старый кедр был вот таким вот маленьким зелёным солдатиком. Триста лет плюс четыреста лет – целая эпоха в жизни людской, но при этом, жизнь всего двух поколений Сибирского кедра.

На пригревающем солнце от пня тянуло сладким запахом древесной прели. Кто вдруг решил, что прель, это тоже, что и гниль. Странные люди, придумавшие это. Наверное, они никогда не были в тайге. Прель это иссыхающая на солнце и измождённая дождями и мурашами старая отжившая древесина. На ней с удовольствием селятся птицы. В дуплах старых деревьев, на подстиле из древесной кедровой трухи, тепло и сухо птенцам. Прель, это начало новой жизни. Начисто промытая прошлогодняя кедровая хвоя – тоже прель. Всё это прель особая, таёжная. Она и пахнет приятно, пахнет лесной подстилкой. Это не гниль, не зловоние разлагающейся плоти животного, не сладковатый смрад распадающейся плоти человека. Прелая кедровая хвоя устилает толстым слоем всё вокруг, словно кто-то очень большой накрошил сверху одинаковые отрезки тонкой медной блестящей проволоки. А вот позапрошлой хвои уже не найти. Она пропадает, словно распадаясь на молекулы. Не гниёт, не покрывает землю ослизлыми неряшливыми пятнами, но просто уходит в землю незримо, продолжая круговорот жизни тайги. А взять болото, да хоть какое на Васюганье. Почему-то многие думают, что болото, это какая-то жидкая грязь, трясина, мёртвые лысые ёлки и баба Яга в ступе. Тоже, наверное, кто придумал такое, никогда не был на настоящем болоте. Вот уж где одна сплошная прель, ведь торф то, это и есть отжившие поколения деревьев, да многие поколения. Тысячи и тысячи лет. А как приятно пройти по торфу босыми ногами. Тёплый, живой, влажный, пружинит, словно выталкивая из себя непрошенного гостя. И немудрено, ведь на болоте и без человека тесно. Кто там только не живет. Крупный зверь есть, птицы много разной, ягодой да грибами в сезон всё усыпано. А ещё, торфяное болото вовсе не грязное, а торф вообще почти стерильный. При нужде его можно даже на рану наложить и заражения не будет.

До операции оставалось ещё пятнадцать – двадцать минут и Мишка задумался…

Он был хирургом. Задумываясь, он имел привычку перебирать тоненькую шелковую нить длинными чуткими пальцами, завязывая на ней десятки крошечных узелков. Всю жизнь свою он вязал узелки и никогда доселе их не развязывал.

Мишка приехал на свою Родину, на Васюганье, неделю назад. Таёжная деревушка почти в 100 километрах от Каргаска. Хорошая дорога туда есть только зимой – по зимнику. В тёплое время в это село попасть куда сложнее, а то и вовсе невозможно. Вокруг тайга, болота, реки.

Последний раз он приезжал сюда студентом первокурсником Томского медицинского института более тридцати лет назад. Тогда же и произошла их роковая размолвка с отцом. Когда Мишка думал об отце, он тут же начинал думать о том, что такое обида. Взбесившаяся и состарившаяся гордость? Или может честолюбие, которое повалили и наступили на горло каблуком ботинка? А может обычный эгоизм? Или желание доказать свою правоту аргументами прожитых лет? Привлечь неумолимо текущее время на свою сторону? Однозначного ответа не было.

Родился он на Васюганье в 1965 году, когда по Западной Сибири, вовсю осваивали нефть, проводили разведку на газ. Кипела лесозаготовка, были колхозы, совхозы, лесхозы. Даже в этих суровых местах ухитрялись брать неплохие удои молока, тут же на месте били сметану, масло. Жизнь кипела. Отец был ветеринаром. Ветеринаром хорошим. Всю скотину и порой даже птицу вели к нему. Он чувствовал животных. Мать была учительницей в школе. Преподавала русский язык и литературу. Мишка был поздним ребёнком. Матери было тридцать пять, когда он – первенец появился на свет. Когда-то, в детстве, он безумно любил эту тайгу, множество озер и ручьев, романтику вечного бездорожья. Он чувствовал себя одним из тех избранных, которым дано жить в столь суровом климате, где сорокоградусные морозы зимой это норма, где взрослые, между делом, отгоняют от деревни вышедшего на окраину любопытного мишку, а чтобы справить новую шапку на зиму, достаточно сходить в лес на ондатру, а потом отдать мех местному скорняку.

Так было раньше, но потом всё изменилось. Ему было десять лет, когда умерла мать. Он помнил панику отца, суету около кровати, много крови. Помнил растерянность молодого парня – фельдшера из сельского фельдшерско-акушерского пункта.
- Оперировать здесь? Невозможно - он запомнил эти слова, хотя долго не мог понять их значение.

Он помнил вину в глазах отца за всё то, что происходит, но с чем это связано не понимал. Потом её повезли в Каргасок, в районную больницу. Чтобы не ждать скорую оттуда – повезли в кузове Зила. Стоял январь. Мать закутали в несколько одеял, отец и он сидели рядом. Водитель гнал так, насколько можно было гнать на этой машине и по зимней дороге. Но больше пятидесяти километров в час всё равно не получалось. Отец давал матери пить. Ей постоянно хотелось пить. Он давал ей горячий чай из термоса и дольки шоколада. Мишка сидел рядом с матерью и не понимал, что с ней происходит. Понимал, что мать в опасности, что нужна срочная помощь. Мишка любил мать. Обожал даже. Родив его поздно, всю нерастраченную, накопившуюся в ней любовь она отдавала ему. Любил ждать её после своих уроков, чтобы вместе идти домой, взявшись за руки. По выходным часто ходили все втроём на рыбалку. Они с матерью вдвоём соревновались против отца, кто больше поймает рыбы и на количество и по размерам. Отец, как правило, выигрывал. Как-то он отошел от берега за наживкой, а Мишка выхватил из его ведра большого окуня и переложил себе в ведро. Когда отец вернулся, он рассказал ему, что его окунь выпрыгнул из ведра и уплыл, а они с мамой поймали такого же и даже больше. Невинная шутка, громкий смех на всех. Маленькие жемчужины уютного деревенского семейного счастья. А теперь мать держала его за руку в кузове грузовика и просила, когда он вырастет стать врачом и сделать так, чтобы в их деревне больше никто не болел и не умер. Никто тогда так и не понял, в какой момент она умерла. В Каргасок привезли уже не мать. Привезли её тело. Матери - не было.

Мишке повезло, если можно говорить о везении в такой ситуации. Отец не начал пить, что свойственно многим начинающим вдовцам. Не опустился, не стал приводить в дом охотных до любви одиноких женщин. Только ещё больше ушел в работу. Мишка рос. Вместе они ходили на кладбище. Маленькое деревенское, такое же уютное, тихое и чистое, как и их жизнь. Он хорошо учился. Подруги матери - учителя местной школы нередко, видя назревающую проблему в знаниях, оставляли его после уроков и по собственной инициативе занимались с ним. В школьном сочинении за 7 класс он написал, что хочет стать врачом потому, что у него умерла мама из-за того, что рядом не оказалось опытного врача. Он хочет быть врачом, работать в родной деревне и лечить всех соседей от всех болезней. Ему поставили пятёрку. В средней школе Мишка учился уже почти без четвёрок, а школу закончил с одними пятерками. Вопрос о выборе института не стоял. Отец был близок к медицине, мать хотела, чтобы он стал врачом. Он уехал в город и поступил в Томский медицинский институт.

После первого курса Мишка приехал к отцу, похвалиться пятёрками, отдохнуть, сходить на рыбалку, в лес. На кладбище, на могиле матери разговорились. Он вновь спросил, отчего она умерла. Отец до этого избегал говорить с ним на эту тему. Они хотели ещё ребёнка. Врач в райцентре не советовал ей позднюю беременность. Ей было уже сорок пять. Тайга, постоянного контроля нет. Они решились. Когда на пятом месяце началось массированное кровотечение что-либо изменить было уже поздно. Мишке медицина давалась легко. Её постулаты ложились простыми правилами, непреложными истинами в его голову, и ответы на жизненные вопросы казались такими простыми. Он сказал тогда несколько слов отцу. Несколько неприятных слов. Острых. Болючих словно пульпит, словно идущий по мочеточнику камушек. Слов, от которых сводит скулы, сжимаются кулаки и каменеет лицо. Слов, которые никогда нельзя произносить. Ведь даже самому просветлённому уму не достижимы мотивы, которые руководят любящими людьми в их желании ещё раз ощутить счастье родительства. Отец ответил. Со скорбью, тихо, виновато, избегая смотреть в глаза. Отец сказал, что желает, чтобы у него, у Мишки, в жизни не было ситуации, когда придётся выбирать, так же, как пришлось выбирать им. Или прожить жизнь до конца, думая, что они могли бы ещё раз стать родителями, но побоялись этого сделать, или рискнуть, но быть готовым заплатить за это большую цену. Они с матерью этот выбор сделали осознанно. Они и заплатили за него. Мишка, по-мальчишески, сглатывая комок в горле, в сердцах крикнул, что и он тоже заплатил, но его никто ни о чем не спрашивал. Платить он за это не хочет. Он сказал, что не хочет более видеть отца до конца жизни. Он сказал, что проклинает и деревню и всё Васюганье со всеми его болотами и никогда его нога больше не ступит сюда. Отец молчал. Они молчали ещё два дня. Через два дня попутный вертолёт увез Мишку в Каргасок, а оттуда он уехал в Томск. Каникулы кончились. Этот узел на прочной нитке событий был завязан так туго, что развязать его не было никакой возможности.

Мишка учился. Учился как одержимый. Не вылазил из «анатомки». Старательно практиковался. Собирал анамнез, проходя клиническую практику. Когда известный на весь союз Томский хирург предложил ему ассистировать на операции, накануне не спал всю ночь, перебирая все свои возможные действия. Его хвалили и прочили карьеру хирурга. Он увлёкся военно–полевой хирургией. Почти сразу после выпуска в 88-ом уехал лейтенантом в Афганистан. О том, чтобы вернуться на Васюганье даже не возникло мысли. Он должен был исполнить завет умиравшей матери – стать хорошим врачом. На Родину не тянуло. Там умерла мать. Там жил отец, с которым они расстались, как чужие люди. Там жила его обида. Обида на отца, за то, что не уберёг мать. Обида на таёжный край, который в силу своей обширности и труднодоступности может превратить даже небольшую хворь в смертельную опасность. Иногда, в моменты малодушия, как тогда казалось Мишке, он задумывался над своей обидой и даже допускал мысль, не отпустить ли её восвояси, обиду эту, словно злобную склочницу, поселившуюся в сердце. Но тут же быстро убеждал себя в обратном. На помощь в памяти всплывали известные ему случаи смертельных перитонитов, проистекших из простого воспаления аппендикса, когда люди умирали только потому, что им своевременно не сделали операцию. Вспоминал травматические ампутации конечностей на валке леса, когда лесоруб умирал от острой кровопотери прежде, чем его доставят в больницу. Роды с поперечным расположением плода или узким тазом роженицы. Ущемлённые грыжи. Энцефалиты. А про инфаркты и инсульты просто не хотелось думать. Мишка не мог развязать этот узел. Он не знал, как сделать так, чтобы Родина была там, где есть хорошая больница, или чтобы больница была там, где находится Родина.

Ещё будучи студентом, он понял, что хорошая больница, это не та больница, которая напичкана аппаратурой. Хорошая больница, это больница, где работают хорошие врачи. Пациенту только от одного разговора с врачом должно стать легче. Тогда это хороший врач. Он вселяет в пациента веру в собственные силы, веру в жизнь, стремление поправиться, а это уже половина успеха. Так тогда думал Мишка.

Больше года Мишка прослужил в Афганистане. До самого вывода оттуда Советских войск. Контузии. Минно – взрывные ранения. Взрывные ампутации конечностей. Он доставал осколки из тел солдат десятками. Сшивал магистральные сосуды. Делал трепанации под наркозом без рентгена и анестезиолога. В палатке или кузове грузовика под тентом. Чтобы обеспечить стерильность спирт лился рекой. Его привозили в канистрах.

Удивительно, но человек на войне исключительно живуч. Мишка порой не понимал, как можно не просто жить, а находиться в сознании, говорить, когда плечи, грудь, живот, ноги иссечены осколками. Осколки везде. Военно – полевая форма словно дуршлаг. Огромные кровопотери. В теории - несовместимые с жизнью. На практике – жили. Сила духа. Только несокрушимая сила духа помогала таким раненым выживать. Когда дух возвышался над плотью, хватал эту плоть за мальчишеский выпирающий кадык и говорил, что ты должен жить. Слабые духом - умирали. Мишке везло, и в Афганистане он ни разу не был ранен.

После Афганистана была служба на таджико – афганской границе, в воинской части. В полуголодной стране с распадом Союза остро не хватало врачей. Как-то в караульное помещение забежал местный паренёк и попросил помочь – довезти на машине до ближайшего райцентра отца. Отец починял крышу дома, не удержался и упал на лежащие внизу камни. Случайно оказавшийся рядом Мишка бросился за мальчишкой к его дому. На груде камней лежал пожилой таджик, руки которого были выпачканы в извести и кирпичной крошке. Лицо его было белым, он вот-вот должен был потерять сознание. Нога ниже колена была неестественно вывернута и сквозь порванную грязную штанину торчала заострённая белоснежная кость около которой хлестала пульсирующая кровь.
- Можем не довезти до райцентра, большая кровопотеря – бросил Мишка сопровождавшему его солдату, - давай сюда бегом машину и ещё пару бойцов. Уже через несколько минут, в медчасти Мишка дал таджику небольшой наркоз, ушил пару крупных сосудов, обработал рану антисептиком и наложил шину. Позже, зайдя к командиру, попросил выделить транспорт для перевозки пострадавшего в гражданскую больницу. Два часа трясясь по ухабам разбитой пыльной дороги в кузове вездесущего Газ-66, придерживал уложенного и дремавшего от промедола таджика. Он вспоминал о том, как в таком же кузове по дороге в Каргасок умирала его мать. Таджик не умер. В райцентре оказался вполне приличный местный хирург и был даже небольшой запас донорской крови.

Спустя пару месяцев таджик пришел к воротам воинской части вместе с сыном, ещё прихрамывая, с тростью. Подарил огромную, добела спелую дыню. Дыню тут же разрезали и съели в караульном помещении вместе с солдатами, несущими службу.

Слух о том, что в воинской части служит хороший русский доктор быстро разнеслась по кишлакам и к части потянулись люди. Сначала караул прогонял их – не положено, но потом за Мишкой стали посылать, и он выходил из своего медпункта, шел молодцевато через плац к КПП, выходил на улицу и разговаривал с людьми. Люди были разные. У одних болели зубы, кто-то жаловался на боль внизу живота справа – наверняка аппендицит. Как-то пришла двадцатилетняя таджичка с молодым мужем афганцем. Срок беременности уже скоро будет двадцать недель, а ребёночек ещё не шевелится. Мишка развил невиданную активность и тут же отправил на машине воинской части в райцентр молодую таджичку. Он не мог допустить мысли о том, чтобы отпустить её обратно в кишлак, где нет врача. А если это…

Мишка внимательно выслушивал полуграмотных таджикских крестьян, давал советы, много раз выносил лекарства из медпункта. Бывало, что, вопреки всем правилам, заводил на территорию воинской части, в медпункт, где рвал зубы или вскрывал нарывы. Командир ворчал, но смотрел на это сквозь пальцы. Поддерживать добрые отношения с местным населением важно для военной базы в чужой стране.

Потом была война в Чечне. Вначале первая, потом вторая. Всё уже было привычно Мишке. Всё знакомо. Худенькие солдаты в неважно подогнанной формешке. Обезвоживание и обмороки на жаре, особенно страдали этим парнишки из Сибири и Дальнего востока. Страшные, уродливые, не совместимые с концом столетия травмы. Оторванные руки и ноги, выбитые и выжженые глаза. Да и ещё такое, что не только написать невозможно, но даже вспоминать физически больно. Мишку уже не удивляло, он привык к тому, что на операционном столе военного госпиталя, располосованные мальчишки с вывернутыми на подрыве внутренностями в бреду застлавшей глаза боли зовут маму. Все одинаково. И афганцы и таджики и чеченцы и русские. Даже в наркозный сон так уходят – вначале с криком, потом с шепотом. Почти все зовут маму. Выходит, ни он один – Мишка находил естественным эту незримую крепкую связь сына и матери. Сама природа человека выпрастывала эту простую истину в страшном крике изувеченных раненых пацанов, стоящих на пороге смерти, но которым через порог тот он, Мишка, не давал переступить, выволакивая парней обратно в жизнь.

После Чечни Мишка переехал в Москву. Он был уже полковником медицинской службы. Имел ранение и два ордена мужества. Выйдя на военную пенсию начал работать в знаменитом Склифе. Практика, операции, студенты, диссертация.

Он так и не женился. Перевалив за пятьдесят, он по-прежнему оставался худым, подвижным и цепким до знаний. Лишь со времени последней встречи с отцом голова его была подёрнута крепким ёршиком седых коротких волос.
Именно в Склифе он получил телеграмму от Марины Николаевны – своей школьной учительницы и маминой подруги о том, что отец совсем плох и надо бы приехать.
Что-то внутри тогда его взорвалось. Словно фугас. Что-то, что давно ждало своего часа. Что-то, что он гнал от себя все годы. Размело взрывом этим обиду, размело все причины, которые Мишка находил для себя, чтобы никогда не возвращаться на Васюганье. Размело настолько, что уже на следующий день после получения телеграммы он сидел в самолете на Томск.
Долетев за четыре часа до Томска, остаток пути до деревни добирался ещё почти сутки. Он не успел. Отца похоронили накануне.

Марина Николаевна – согбенная сухонькая старушка, вся состоящая из седых волос и деликатности, оставила его около могилы. Мишка сидел очень долго. Много думал, вспоминал. Сказать отцу прости – не услышит, Мишка, в силу профессии, сформировался в убеждённого атеиста. Поплакать – так не умеет, не плакал никогда. Он искал и не находил, даже сейчас не находил того пути или поступка, который примирил бы его с отцом, с деревней, с этой тайгой, с Васюганьем, которое он проклял когда-то. Отец не уберёг мать, а он, стало быть, не уберёг отца. Словно карма какая-то.

Мишка решил пожить несколько дней в родительском доме. Несколько дней он сидел в доме на лавке за столом и листал семейные альбомы, школьные свои тетради, вырезки из старых Васюганских газет со статьями об отце – ветеране труда. Образ его, словно бы обретал новую плоть, новый смысл, он словно бы заново открывал его для себя. За три дня он проживал то, что прожил отец за тридцать лет, что прожила деревня, что прожил он сам. Мишка ничего не готовил, не ел, не топил баню и не выходил из дома. Думал он, что может и вся жизнь его предыдущая, суетная, маятная, хоть и небесполезная уж вовсе, но словно прель таёжная – лишь подготовкой была к новой жизни, к жизни о которой мечталось в детстве. Ответ на этот вопрос уже почти вызрел, набряк и готов был прорваться в действие, в решение, Мишка чувствовал это, но сам себе боялся признаться, в какой простоте и даже примитивности он состоит.

На третий день, Марина Николаевна, безошибочно чувствуя ту душевную бурю и муку, которую переживает Мишка, без стука бесшумно вошла в дом. Она молча поставила на стол котелок с варёной картошкой, банку молока, большой пучок свежей зелени, копчёную стерлядь, кусок варёного мяса. Налила в кувшин свежей колодезной воды. Полила цветы. Не говоря ни слова бесшумно вышла.

А на четвертый день в дверь постучали. Это странно было, Мишка никого не ждал, да и много нового народу тут появилось. На пороге стоял Витька Романов, застенчивый плотненький мужичонка, в рабочей форме и весь в опилках. Видать прямо с работы зашел, а работал он на пилораме. Позади него толокся сын Ванька. Нескладный худенький парнишка с любознательными глазищами и уже успевшими выгореть за июнь соломенными волосами.

- Дядя Миша, - запинаясь начал Витька, - тётя Марина сказала, что вы врач, тут это, палец у мальца чего-то загнил, а он не говорил еще, боялся, что его одного в Каргасок в больницу отправят. Может глянете…

Мишка оторопел на мгновенье и несколько секунд стоял, молча переводя взгляд то на отца, то на сына.

- Так, а в фельдшерско-акушерский пункт чего не идёте то?
- Какой там пункт, название одно. Фельдшера уже лет десять как нет, а акушера и вовсе сроду не бывало. Одно название. Ритка одна, медсестра. Она услыхала, что вы приехали, говорит, сходи, мол, к дяде Мише, он хирург, пусть посмотрит…

И вновь взорвалось что-то у Мишки в тот момент. Лопнуло наконец это набрякшее, что копилось всю неделю, начиная с Москвы. А может быть и дольше копилось, десятки лет. Не до конца ещё понимая, что именно он делает и зачем, Мишка стремительным движением точных цепких пальцев взял Ванькину руку в свою и стал осматривать бедовый Ванькин палец.

- Panaricium, - пробормотал Мишка. Фаланга Ванькиного указательного пальца была отёкшая, красная, а выше ногтя отчётливо просматривался гнойный мешочек.
- Занозу засадил, да думал сама выйдет, - плаксиво оправдывался Ванька, кривясь от боли, когда Мишка прощупывал место воспаления.
- Panaricium, ерунда, - подумал Мишка. Ну не ехать же и впрямь из-за этого в Каргасок.

Через несколько минут они были уже в фельдшерско-акушерском пункте. Крепкое бревенчатое здание почти не изменилось за последние тридцать лет. Такие же чистейшие крашенные полы из широких плах, белоснежные, ещё советские металлические шкафчики с застеклёнными дверцами, перевязочная, антисептика, инструменты, всё на месте. Стерильное, но бесхозное помещение, при входе туда Мишки, словно бы наполнилось спокойствием и уверенностью, а Ритка, молоденькая медсестра, едва перекинувшись о чём-то парой слов с Мишкой, тут же рванула готовить всё для операции.

Он отправил Ваньку с отцом домой отмывать грязные руки и подстричь ногти, а сам решил спуститься в кедрач, который начинался сразу за медицинским домиком.

Исчезали маленькие капельки на каждой хвоинке стоящих вокруг кедров. Послышался первый звук вылетавших после грозы комаров. Вовсю уже переговаривались между собой лесные птицы. Брюзгливая деревенская бабка – гроза ушла далеко и лишь мокрые блестящие, цвета свежей меди, кедровые хвоинки под ногами напоминали о прошедшем ливне. А какой запах. Кто вдруг решил, что прель, это гниль? Гниль это у Ваньки под ногтем, так и то, сейчас всё чистенько будет. Прель таёжная – начало новой жизни.

Он остаётся. Он был молод и неопытен. Ребячлив и наивен. Он искал Родину там, где есть хорошие врачи, но не нашел. А ведь всё очень просто. Странно, что выучить латынь и хирургию, пройти три войны, защитить диссертацию оказалось проще, чем понять суть вещей, заложенных от рождения. Понять чувство Родины, осознать неделимую, прочную, неразрывную связь с ней. Вот она, его Родина и именно на ней он и будет тем врачом, которого всегда здесь так не хватало. Словно скинув с себя многолетнюю эту давящую ношу, словно бы примиряясь с отцом от этого решения, словно бы чувствуя его одобрительное похлопывание по плечу, как когда-то раньше, Мишка подскочил с пня и стремительно зашагал по хвойной тропинке к медицинскому домику. Один, но самый главный свой узел на шелковой хирургической нитке он развязал сегодня. Вот он тот путь, который он искал – путь примирения. Его место здесь, и он остаётся.

- Panaricium, Господи, какая ерунда…Отец, ты слышишь…? Прости, твой сын был идиотом, но поумнел. Я вернулся, и я остаюсь…