Потеряшка ч. 3, 4

 
Гордея-красотуля ревновать начала с моего самого измальства. И не потому, что я в роду какая-то особенная. Просто не такая, какой бы ей видеть меня хотелось. Ни как сама она – величавая, и ни такая, как наша средняя: веселушка-резвушка, всех с одной улыбки своей невероятной чарующей в одночастье и примиряющих даже непримиримых. Я не такая. Уж слишком странная да сама в себе и к ней не тянусь, всё больше к Зефире. Ещё и мама. Любовь материнская ко мне вообще какая-то неистовая, запредельная. Это Зефирушку могла не трогать моя самостийность да матушкина острая привязанность. Она и сама по себе, чаровница-прелестница, с другими во веки не равняется. Ей это зачем? Ей и так живётся легко и радостно. Сперва Гордея, ещё при рождении середней, губы надула: ишь какая сестра родилась лучезарная. Все милятся на неё любуются, про старшую и думать забыли. Но так как по взрослении Зеры – она к старшей всё больше тянулась да ластилась – сердиться на ту у неё никак не получалось. А тут, на тебе, младшая на свет уродилась. Вот всё недовольство Гордеено на меня и излилось по полной.
 
Так задача ясна, начинаем вносить корректировки. Как, спросите? Элементарно, проживая те события вариативно заново, с нужными для общего дела поправками. В уме/памяти – неважно, тут главное с крепнущей уверенностью, чтобы было и осталось всё именно так, как мне надобно – и никак иначее.
 Итак, вот она я – Дивна: всё меньше и меньше на себе комплексуюсь, больше к сестре старш0й льну и доверюсь, но без перебора и подобострастия. Дальше – матушкину привязанность к себе уменьшаю, а отцову и вовсе в полную силу на Гордею направливаю. И... вот уж сызнова все три сестры-девоньки меж собой дружны, нежно-ласковы.  Вот мы, радостны, ликом светлые, ликом светлые: краше солнышка. Милы, веселы, всем приятственны. Распеваем втроём свету-лету хвалу, по лугу выводя пляс затейливый. Я ж сама  – не хужей и не лучше, а ничем меж них не выделяюся.
А-ле, гоп! Вот и дивно, вот и славно: семья наша стала крепкой, дружною. Все горой стоят друг за друженьку, никаких завистей-ревностей словно отродясь и не бывало. Ну, разве я не умница? Ой, да ещё какая! Даже самой стало умильно да приятственно.
 
Что это мне дало, спросите? А дало очень многое: перестала мать одну меня жалеть-лелеять, как самую-самую... И никуда меня Гордея больше не спроваживала, никакие змеи меня не приютили, никаких провалов памяти девичьей у меня даже и не намечивалось. И попадаю я теперь прямиком куда? Правильно: сразу после заданий предшествующих (нормально, кстати сказать, исполненных – не проваленных) в мирок, хорошо мне уж памятный. Да-да-да, самый этот, незатейливый. А Громид? Ну, что Громид? Встречу, всему своё «времячко». Просто время как таковое надо мной теперь вовсе недейственно.
 
Как попала я снова в мир неумеистый – так всё и там аккурат изменилось. Вот я в нём уже не сиротка бесправная, а внучка самой-самой Ягеры-бабушки. Стала бабушка внучку, меня то бишь, лелеять и холить, а я невзначай ей уменья передавать, но уже не огульно, скопом, как тогда Симке-Серафимке – потихоньку эдак, дозированно. И Симка – буде не к ночи помянута – тут как тут в наличии. Только тож другая теперяча. Так и льнёт ко мне, в подружки так набивается. И чего это вдруг? Ах, ну, конечно, как это я не догадалась-то. Да потому, что бабуля моя деятельная, тут у нас теперь основная ворожея-кудесница. Из всех лишь она имеет право карать да миловать: в смысле кудества передавать кому пожелается. Вот она и передавала другой-третьей, а особливо моне-Симоне, так ко времени к нашей компании подмазавшейся. А я так осторожненько и подпитываю эти «передачи» мной самой и инициированные. Два-три года и делу конец, ву-аля – свободна я! Мирок полон магии в необходимом для нормальной жизнедеятельности количестве. И никаких больше Вам сватовст-свадеб. В смысле, есть, но не про мою ужо честь. В честь Симушки-лапушки, главной рукодельницы и затейницы энтого мира, в меру теперь разумелого. Персону же Вашей почтеннейшей больше никто в упор тут не видит и всерьёз не принимает. Ура, дело сделано, мавр теневой закулисный может умывать руки да отбывать восвояси.
 
Гуд-бай, май лав бабуля, чау, Серафима-не разлей вода-подруженька. А я пошла, дел невпроворот. Ну, это я им, естественно не озвучивала: растворилась в мареве лёгким облачком, и поминай как звали. Точнее, и память о моём пребывании мгновенно улетучилась по моему убытию.