Стена

1937 год, Владимирская область

Толстые, дорожные подковы лошадей мягко опускались во влажную пыль, дорога шла ровная и гружёные телеги почти не гремели, не скрипели густо намазанные дёгтем ступицы. Парный обоз медленно продвигался в полной тишине. Утренний туман застилал всё вокруг, он был настолько густым и плотным, что кроны растущих по обочинам вековых вётел терялись где-то в непроглядной и белой от занимавшейся зари вышине. Деревья, подобно стоящим на страже дороги гигантам, молча провожали людей, внимательно наблюдая за ними сверху. Их отяжелевшие ветви, порой неожиданно выплывали из плотной пелены прямо перед обозом и орошали лошадей и людей крупными каплями ночной росы, лошади вздрагивали от ледяного дождя и похрапывали, опасливо косясь по сторонам.

    Михаил кутался в накинутую на плечи шинель, его била мелкая дрожь, может от сырости и холода, а может от неясного волнения находящегося на другом конце пути. Несколько раз за дорогу, он скидывал шинель, соскакивал с телеги и подолгу шёл рядом, стараясь согреться, одежда под кожаной курточкой мокла от пота, но подлый внутренний трепет не унимался. Михаил внимательно следил за дорогой и когда, наконец, заметил под ивами небольшой пригорок, натянул вожжи, останавливая лошадь, спрыгнул на землю и поднял руку.

    - Пр-р-р, - донеслось с соседней телеги.
За пригорком был сельский пруд, окружённый склонившимися к воде ивами, и Михаил направился в его сторону. Остановившись на берегу, он долго смотрел на спокойную водную гладь. Именно здесь полоскала бельё его мать, здесь она купала его совсем маленьким и здесь, в жаркие летние дни, молодым пареньком, он любил подолгу сидеть в тени серебристых ив.

    - Товарищ начальник, - раздался сзади осторожный шёпот, - нам пора ехать!

    Подняв небольшой камешек, Михаил бросил его в тёмную воду и ещё немного постоял, глядя, как ровные круги исчезают в тумане, потом развернулся и направился к обозу.
Недалеко от телег стояли два сжавшихся от холода солдатика и курили.

   - Ладно, хоть отошли, - прошептал Михаил.

   - Михаил Иванович! – с упрёком в голосе произнёс один из солдат, - Вы, что думаете, мы не знаем?

    Михаил прислушался к тишине утра:

    - Вот, что, забирайте свои вещмешки, кончилась ваша дорожка, дальше я иду один.

    - Товарищ начальник! – оба солдата поправили винтовки на плечах и приосанились, - У нас приказ из области…

    Михаил прикрыл говорившему рот рукой:
 
    - Тише надо быть, тише. У тумана бывают уши.

    Подойдя ко второй лошади, он выправил поводья  и, подтянув, стал привязывать их к передней телеге.

    - Приказ я знаю, работать с этим грузом умею, благо гражданская научила.

    Михаил вновь ощутил немного затихшую внутреннюю дрожь, и нервно посмотрел на попутчиков:

   - У меня здесь свои счёты!

   Солдаты не унимались:

   - Если в области узнают про ваши счёты, то нам всем придется очень плохо!
Михаил сбросил мешки солдат на дорогу, подхватил первую лошадь за узду и тронулся дальше:

   - Отсидитесь пока в районе, - крикнул он исчезающим в тумане солдатам, - я скоро вернусь.

   Михаил был рад, что остался один. Впервые за долгую дорогу к родному селу он смог немного успокоиться. Сейчас, ранним августовским утром, в густом тумане, ему, наконец, стало тепло и уютно. Никто не мешал, не наблюдал за ним и не вторгался в его мир со своими проблемами и задачами, теперь он мог полностью погрузиться только в свои мысли о предстоящем, наверно, самом важном деле в его жизни. Он крепко сжимал в руке поводья и уверенно шёл к своей цели.

   Вскоре показалась развилка, и обоз свернул на просёлок. Дорога пошла немного под гору и лошадям с впряжёнными тяжёлыми телегами стало легче. На склоне туман потерял свою густоту и пришёл в движение, он разделился на тонкие ленты и медленно растекался по ложбинам, сходящимся к текущей внизу реке. Примерно в километре, прямо перед обозом из призрачной пелены поднимался высокий холм с одноглавым, похожим на свечу храмом. Его белоснежные стены и серый купол почти сливались с бледно-голубым небом, отчего храм казался призрачным и лёгким, словно сотканным из света и воздуха.

   Спустившись в низину и перейдя без труда через небольшой ручеёк, обоз начал подниматься на холм. Усталые лошади почувствовали тяжесть груза и стали громко похрапывать, Михаил взял с телеги плётку и стал нещадно их стегать. Нетерпение жгло его изнутри, и он спешил.

   Вконец измотав лошадей плетьми и трудным подъёмом, через четверть часа, Михаил вышел из тумана.

   Пред ним предстала цель его долгого пути, храм Архангела Михаила.

   Лёгкий и призрачный издали, вблизи храм оказался уже совсем другим. Его древние каменные стены, опиравшиеся на мощные столпы-колонны, твёрдо стояли на вершине холма и сурово смотрели на пришедшего своими узкими арочными окнами. Белёная извёстка местами обвалилась, обнажив под собой сетку крупных кирпичей, от этого стены выглядели пёстрыми и ещё более старыми и грозными. Храм не был большим, но величавая архитектура, гармония линий и форм, простота и одиночество среди полей, соединялись, и делали его полноправным хозяином этого мира.
   
   Немыслимая, неземная сила и маленький, усталый человечек, почти букашка, стояли на одном холме и смотрели друг на друга в зарождавшемся противоборстве.
Солнце уже поднялось над землёй, туманы начали таять, и всё вокруг серебрилось от крупной росы. Внизу у подножия холма текла широкая река, за ней до горизонта расстилались зелёные луга с редкими перелесками. С другой стороны, вдалеке на пригорке, проглянули утопавшие среди садов домики родного села. Яркое безоблачное небо разгоралось над ними и говорило о предстоящем жарком дне, следовало спешить.

   Михаил подошёл ближе к стене и, зацепив пальцем за извёстку, оторвал небольшой кусок штукатурки, тот упал и рассыпался под его ногами.

   - Твоё время прошло. Теперь посмотрим, кто кого.

   Он взял с телеги большой кузнечный молот, обошёл храм со стороны входа и стал сбивать с металлических дверей замок, когда двери распахнулись, и Михаил вошёл внутрь, на него повеяло сыростью и холодом. В храме царило запустение, всё ценное и полезное уже давно было либо вывезено и схоронено в тайниках, либо просто разрушено и разграблено. Тёмный плиточный пол, по всей видимости, кто-то убирал, и среди разрухи он неестественно сверкал своей чистотой, внизу у стен стояло множество искалеченных в немыслимом буйстве икон и лежали аккуратно сложенные остатки киотов. В пятиярусном иконостасе не хватало царских врат, а среди ликов уцелели лишь два верхних яруса и образ Троицы, светившейся в лучах, пробивавшегося сквозь узкие окна света. Большое бронзовое паникадило с огарками толстых свечей, казалось одиноким  посреди общей разрухи.

   Ознакомившись с внутренним состоянием стен, Михаил вышел наружу и подошёл к угловому четверику, он прекрасно понимал, что только отсюда, с внешней стороны, сможет справиться с поставленной задачей без привлечения сторонних сил. Он приставил молот к стене, сходил к обозу, где распряг лошадей и отправил их на свободный выгул. Потом, взяв с телеги кирку и лопату, вернулся к углу.

   - Лиха беда начало, - процедил он и ударил киркой под фундамент храма.

   В разные стороны полетели осколки извёстки и красного кирпича, Михаил ударил ещё, и ещё… Куски стены откалывались неохотно, застывший за четыре столетия известковый раствор прочно сплетал кирпичи своей сеткой. Михаил очень медленно продвигался вниз, под стену. Мешавшую в работе мелкую крошку, пыль и землю он выбирал лопатой, затем вновь  брался за кирку. Минут через тридцать работы, на глубине полуметра, под цокольным кирпичом начался камень, крупный и тоже пролитый известковым раствором, он расходился в стороны от стен храма. Михаил уже успевший немного устать от напряжённой и нудной работы, даже вскрикнул от негодования:

   - Ах, ты, нелёгкая!

   Он сел на траву, этого он никак не ожидал. Михаил посмотрел на окна храма и ехидно улыбнулся:

   - Ну, ладно, первая победа за тобой.

   Он поднялся, со злобой скинул с себя рубаху и, схватившись за кирку, вновь стал крошить извёстку основания, стараясь подцепить камни и вырвать их из фундамента. Михаил ударял, выворачивал большие валуны и руками выкидывал их из ямы. От острых  осколков, сухой пыли и тяжёлой кирки, на его руках образовались кровавые подтёки, но он не замечал их от охватившей его неистовости. Пот стекал в глаза, лицо покрылось слоем серой пыли, но работа не прерывалась, ни на минуту. Михаил забыл о голоде, время от времени он пил из военной фляжки воду и курил, прямо на ходу. Выбрав в свой рост одну яму, он перешёл ко второй. Временами он выглядывал из-за храма и смотрел в сторону дороги и села, не видит ли его кто, но всё было спокойно. Слабый ветерок доносил до слуха лишь лай собак и неясные редкие звуки.

   К полудню, когда солнце разогрело воздух, Михаил перешёл к третьему четверику. Сил оставалось уже мало. Порой между ударами он останавливался и ругал себя за то, что отпустил молоденьких солдат-сапёров, чем обрёк себя на крайне тяжёлую работу. Но потом, он вновь брал в руки кирку или лопату и ругал себя за слабость, что допустил в мыслях о помощи. Здесь он должен оставаться один, здесь должно исполниться его великое предназначение.

   К концу третьей ямы сломалась кирка, и он остался только с лопатами. Работать стало значительно труднее, штык лопаты с трудом разрушал извёстку и совсем не лез между камней. Потом сломался черенок одной лопаты, а когда он перешёл к четвёртому углу, сломалась и последняя возможность копать.

   Михаил тяжело опустился на кучу мусора и прижался спиной к храму. Он устало похлопал белую стену ладонью:

   - Да, крепкий ты старик, крепкий. Пусть вторая победа будет тоже за тобой.

   Он долго сидел и отдыхал в уютной тени храма. Солнце перешло за полдень.
«Может трёх углов уже хватит? - подумал Михаил, - И не стоит больше мучиться, искать инструмент, долбить камни…»

   Но он отбросил эти мысли, здесь надо действовать наверняка, без ошибок, без поблажек и жалости к себе, без сомнений и лишних размышлений. Михаил поднялся, посмотрел в сторону села, накинул на себя старую гимнастёрку и направился с холма вниз, в сторону отчего дома.

   Он шёл полем, таясь за частыми скирдами сена, за огородами и садами, благо его дом стоял на окраине, со стороны храма. В своё время отец был старостой этого храма, и часто выйдя во двор, присматривался, не балует ли кто на холме, и нет ли там чужаков. Именно поэтому Михаил и поставил гружёные телеги на невидимой от села стороне.

   Михаил не ведал, что и кто ждёт его дома. Он не был на родине почти двадцать лет и не знал, жив отец или нет. Покинув родное село после смерти матери ещё юным четырнадцатилетним пареньком, он долгие годы старался выкинуть из своей памяти всё, что касалось детства. Порой ему казалось, что это удалось сделать и молодая, бурная, полная ежечасного движения жизнь, заместила собой всё прошлое, не оставив от него и следа. Но лишь только наставали спокойные и размеренные дни или минуты глубокого одиночества, как вновь, из неведомых глубин возвращались призраки давно прошедших дней, в закрытых глазах рождались картинки детства, мать, отец и всё, то немногое, что прежде жило в окружавшем его мире, река, холм и высокий храм Архангела Михаила. Это всегда приходило внезапно и неуправляемо, вместе с неизвестной ему тупой болью, жившей в тех же глубинах, что и прошлое. Михаил пытался прогнать воспоминания, считая их своей слабостью, он убегал от них в яркую, сильную жизнь, и не старался примириться или разобрать с памятью свои отношения. Он, не оглядываясь, окунался в самую гущу событий. Молодость, активность, заслуги гражданской войны и крепкая, как говорили коллеги, идеологическая подкованность с годами сделали из Михаила уважаемого в области человека. Когда же, несколько недель назад, он услышал в обкоме разговор о необходимости сноса учреждений религиозного культа в его родном районе, то решительно выдвинул свою кандидатуру в качестве руководителя и непосредственного исполнителя поставленной задачи, в чём видел последнюю возможность расквитаться с прошлым…

   Сейчас картинок не было и всё свершалось наяву. Вот уже совсем близко яблоневый сад со спеющими, крупными и сочными яблоками, а сразу за ним, над тёмной зеленью, виднелась старая, с разодранной ветрами дранкой, крыша родного дома.

   Михаил, пригнувшись, прошёл под деревьями, машинально сорвал яблоко, откусил от него и сразу почувствовал, как резко заломило желудок, и подступила тошнота. Он вспомнил, что с прошлого утра совсем ничего не ел, но эту мысль он вместе с яблоком откинул в сторону.

   Громко топая сапогами, Михаил поднялся по крыльцу, быстро прошёл сени и, пригнувшись под низким косяком, вошёл в дом.

   Напротив входа у окна, за столом сидел седой старик. Его редкие волосы с глубокой залысиной и аккуратная окладистая борода были так же белы, как и его старая, застиранная льняная рубаха. Низко склонившись над огромной книгой, он медленно водил по пожелтевшим страницам указательным пальцем, стараясь не сбиться и не потерять строку. Он не сразу обратил внимание на вошедшего. Михаил подошёл к столу и сел на табурет напротив.

   Старик поднял голову и внимательно посмотрел на Михаила сквозь большие круглые очки. Они сразу узнали друг друга, и некоторое время сидели молча, глядя в глаза.

   Отец медленно встал и улыбнулся:

  - Миша, сынок, ты вернулся!

   В его слабом голосе звучала радость. Не яркая и чувственная, а спокойная и тихая, уже многократно пережитая за долгие годы в закрытых глазах и выстраданная. Михаила тронула мягкость голоса, но он отвернулся и посмотрел на образ Христа, висевший в красном углу:

   - Не к тебе я пришёл, - обрезал он, - у тебя лопата и лом есть?

   Отец не испугался резкости, не обиделся на неприветливое обращение, а всё так же спокойно ответил:

   - Так, при входе, в сенях стоят, как и всегда. А ты чего хочешь то?

   Михаил не ответил, он поднялся с табурета, развернулся и, косо окинув взглядом комнату, направился в сени. Припомнив, где раньше стояли инструменты, он забрал их и, выйдя из дома, бегом бросился к храму. Времени оставалось мало.
 
   На душе было скверно. Да, он ненавидел отца, но такую глупую встречу он никак не ожидал. Ему всегда казалось, что если им и удастся свидеться, то он в резкой форме выскажет ему всё, что о нём надумал за прошлые годы. Только прежде, в его памяти, отец всегда был твёрдым, порой даже резким человеком, а сегодня пред ним стоял древний старик.

   "Сейчас ему должно быть за восемьдесят, - подумал Михаил, - А с виду крепкий..."

   Он представил отца стоявшего за столом, и тот напомнил ему храм Архангела Михаила, такой же коренастый, белый и древний. В них было, что-то общее, глубокое и сильное, овеянное ветрами времени.

   "Ну, вот и хорошо! Одним ударом!" - отсёк все слабые мысли Михаил.

   Прибежав на холм, он взглянул на жаркое, тянущееся к западу солнце, скинул гимнастёрку и сразу принялся за работу у последнего угла храма. Дыхание перехватывало от напряжённой работы и дневного зноя, на зубах хрустел песок, а плечи и спина горели, обожжённые солнцем. Ещё через час основная работа была закончена, и Михаил принялся растаскивать с телег и укладывать в вырытых ямах по пять пудовых ящиков, наполненных Охтинским толом. С верхних ящиков он срывал одну доску и втыкал во взрывчатку детонатор с отмеренным бикфордовым шнуром. Потом он осторожно закладывал ящики несколькими крупными камнями и двигался дальше.

   Часам к шести вечера, когда работа была закончена и остались только два ящика с гранатами, которые Михаил оставил на всякий случай, он запряг лошадей и, отогнав телеги в низину под холм, перегородил ими дорогу, предусмотрительно связав их прочной верёвкой. Всё было готово, оставалось поджечь шнуры и дождаться конца.

   Вернувшись к храму, он поднял с земли четыре связанных вместе шнура, и, обернувшись, посмотрел на село. Стояла такая тишина, что Михаилу стало немного не по себе. Казалось, что ветер притих от страха и покинул эти земли, затихла листва, не кричали птицы, и даже солнце скрылось за большим облаком. Над миром нависла безмолвная тень.

   Михаил повернулся к храму и, улыбнувшись, посмотрел на его окна:

   - Вот и всё, старик, моя взяла.

   Он чиркнул спичкой и поднёс шнуры к огню, когда все четыре брызнули искрами и дымом, он бросил их на землю и медленно и гордо зашагал вниз к телеге. Время было. Его время.

   Он спустился к телегам, достал из одежды папиросы и закурил. От затяжки и охватившей его усталости закружилась голова. Михаил сел на траву и выпустил дымок в сторону храма, прищурился и улыбнулся, глядя, как сизое облачко окутало холм и медленно растворилось в воздухе.

   Издали он увидел как на край кровли села ворона. Михаил испугался:

   - Вот, дурёха! А ну улетай! - он махнул рукой, в надежде, что ворона заметит и поймёт его сигнал.

   Ворона взмахнула крыльями, и именно в этот момент Михаил явно увидел, как храм дрогнул, крест его качнулся, но удержался на куполе. Из под левого угла вырвался огромный столб чёрного дыма с разлетающимися в разные стороны камнями. Облако пыли на несколько секунд заслонило храм из вида, и громовой раскат разорвал тишину. Земля колыхнулась и лошади, не привыкшие к громким звукам, заржали и дёрнулись, но сцеплённые телеги не дали им разбежаться. Ворона, сражённая на взлёте, кувыркаясь, исчезла в потоке осколков.

   Михаил прикрыл голову руками и ждал других взрывов. Их должно быть четыре, а произошёл только один! Но тишина вновь растеклась по миру. Секунд через тридцать после удара, пыль осела, а дым растворился в вечернем мареве.

   Храм стоял.

   Михаил осторожно поднялся и в растерянности осмотрелся. Со стороны села, на дороге, уже начали собираться люди, они медленно и нерешительно спускались по склону в сторону холма. Михаил развернулся, и, не обращая внимания на народ, закричал изо всех сил:

   - Давай, рвись! Давай, чего ждёшь!

   Но тротил не слышал его, время уже истекло, и он явно не собирался взрываться. Что-то пошло не так и надо было исправлять ситуацию. Но как!? Михаил вытащил ещё папиросу и дрожащими руками прикурил. Он ничего не мог сделать. Только ждать. Подходить к храму сейчас нельзя, если шнур тлеет, то рвануть могло в любой момент.

   Сзади зашумели люди, человек семь остановились невдалеке от преграждавших дорогу телег и, переминаясь в нерешительности, о чём-то шептались. Михаил снял с телеги винтовку, передёрнул затвор и выстрелил в воздух.

   - Не подходить! - закричал он, - Не сметь приближаться! Идут взрывные работы!

   Люди притихли, но уходить не собирались, их явно интересовало всё здесь происходящее. Со стороны села бежали ещё несколько десятков человек и ситуация разделилась на два неуправляемых русла. С одной стороны организовывалась толпа, от которой можно ожидать чего угодно, с другой, огромная масса тротила в неизвестном состоянии и неисполненный приказ. Михаил бросил окурок и, закурив новую папиросу, закашлялся.

    Ещё минут через десять от толпы отделился человек в старой военной форме, подойдя ближе, он положил руки на телегу и представился:

   - Председатель сельсовета, Делягин. Кто вы и что здесь происходит?

   - Торопов Михаил Иванович, - Михаил достал из кожаной сумки документы и протянул председателю, - член областного совета народных комиссаров. Направлен сюда для ликвидации сооружений религиозного культа.

   Председатель, услышав ответ, обернулся и осмотрел толпу, словно хотел кого-то увидеть, но, не найдя, развернулся к Торопову.

   - Ясно. Давно пора, - пробормотал он, уткнувшись в постановление, - Только он красивый, - неуверенно добавил председатель и вернул документ, - А, вы, извиняюсь, не Ивана Никодимыча сын?

   - Это не ваше дело, - бросил Михаил сквозь зажимавшие папиросу зубы.

   - Смотрите! - закричали из толпы, указывая в сторону холма - Смотрите!

   Михаил развернулся.

   Вверх по холму к храму тяжело бежал маленький старичок в белой рубахе. Было видно, как сложно даётся ему подъём, но он не останавливался и через минуту исчез за углом храма. По толпе прокатился ропот удивления. 

   - Только этого мне не хватало, - выплюнув папиросу, прошептал Михаил.

   Повернувшись, он заметил, как пристально на него смотрит председатель, но тот, увидев грозный ответный взгляд, отвёл глаза.

   - Уберите всех отсюда, и никого не подпускайте к месту проведения взрывных работ.

   Делягин бросился бегом к толпе, размахивая руками и крича, он стал отгонять людей в сторону села.

   Дождавшись, когда все зеваки дошли до сельской дороги, Михаил расстегнул ворот и закурил опять, силы и смелость начали покидать его. Он закрыл глаза и застонал, внутри зарождалась явная паника. Ему хотелось, чтобы всё это исчезло само собой и чтобы здесь присутствовали те два сапёра, которых он прогнал, понадеявшись на свои силы. Михаил отчаянно желал исчезнуть отсюда, как в юности, и навсегда забыть об этом храме и о сегодняшнем дне. И сейчас он в двойне ненавидел отца.

   Он медленно открыл глаза и вновь увидел белый храм с почерневшим после взрыва углом, храм незыблемо стоял в ярком ореоле мягкого августовского солнца, клонившегося к горизонту. Тёмные, длинные тени от вершины холма, медленно скользили по траве и тянулись к Михаилу. Приближался вечер.

   Михаил снял с телеги винтовку, повесил на плечо сумку с патронами и опять направился вверх по склону. Идти пришлось сцепя зубы, ноги дрожали и подкашивались, тело болело от тяжёлой работы, во рту пересохло, а в горле стоял ком.

   Поднявшись, Михаил снял с плеча винтовку, взял её наизготовку, и обошёл вокруг храма. Ни отца, ни кого другого, там не было. Он осторожно осмотрел шнуры, тянувшиеся в ямы с ящиками, три из четырёх остались целыми и невредимыми. Михаил отрезал от одного длинный конец, чиркнул спичкой и попытался поджечь, но шнур упорно молчал и не хотел вспыхивать. Надрезав кончик ножом, Михаил понял, что оплётка старая и внутренняя горючая нить отсырела.

   «Придётся подрывать тротил гранатами» - подумал он и пошёл осматривать последствия взрыва.

   У подорванного угла, с западной стороны зияла большая глубокая воронка, вокруг валялись осколки кирпича, большие валуны с остатками извёстки и множество мелких щепок от деревянных ящиков.

   Взрыв вырвал из под стены часть мелких камней фундамента, но обнажившиеся опорные валуны остались целы, лишь немного отошли от центра в сторону и захватили с собой столп, от этого южная стена треснула и рядом с углом образовалась высокая трещина до карнизного свода. Внизу она была в локоть шириной и, к верху, постепенно сходила на нет.

   Михаил подошёл к ней и стал осматривать повреждённую стену. Его взор медленно скользил вниз, как вдруг зацепился за ответный взгляд и замер. Из полумрака храма, через проём, на него смотрел светлый лик. От неожиданности Михаил вздрогнул, сначала он подумал, что это икона прислонилась к стене, но лик вдруг моргнул.

   Отец и сын, молча, смотрели друг на друга через толстую стену.

   У Михаила перехватило дыхание, он сел на камень и стёр с лица проступивший пот:

   - Ты чего здесь делаешь?

   - Не делай этого, сынок, - как и прежде, спокойно и тихо произнёс старик.
 
   - Ты зачем туда забрался!? – закричал Михаил, - А, ну, давай вылезай!

   - Сам я из храма не уйду, - отец прислонился к стене, он тяжело дышал.

   Михаил вскочил и, схватив винтовку, бросился к входу и попытался зайти в храм, но, тяжёлые кованные из листа с переплётом, двери были закрыты изнутри. Он потянул ещё сильнее, ударил прикладом, но двери стояли прочно. Михаил вернулся к проёму, просунул в него винтовку с прицепленным штыком, и, направив на отца, передёрнул затвор:

   - Открывай по добру, старый, иначе дырку в тебе сделаю.

   Отец повернулся и посмотрел на сына:

   - Не взрывай храм, не бери греха на душу.

   - Ты, что не слышишь меня!? Причём здесь храм? Говорят тебе, выходи, а то, застрелю!

   - Не уйду я отсюда, Миша. Это была моя последняя дорога, - отец опустился на пол храма, - сердце уже не отпустит отсюда.

   Что-то дрогнуло внутри. Михаил посмотрел на сидящего отца, на то, как он тяжело дышал, держа руку на груди, и медленно опустил винтовку. Он осмотрелся. Народ по-прежнему стоял на сельской дороге и издалека наблюдал за происходящим у храма.

   - Ну и денёк выдался. Кругом неудачи. Сначала эти камни, потом проклятые шнуры, толпа зевак, и вот, на тебе! – Михаил приставил винтовку к стене и снова сел на вывороченные камни, - Слушай, старик, зачем тебе это надо?

   Отец молчал.

   - Скажи, зачем тебе нужен этот всеми забытый и умерший храм?

   - Храм жив, - старик прислонился к краю пролома, и посмотрел на склонившего голову, сына, - я умру здесь, но не дам тебе его взорвать. Я очень долго ждал тебя, и всегда знал, что мы встретимся, и всё будет по-доброму. А потому не жди от меня, что бы я позволил совершить тебе страшный грех.

   - Какой грех!? О чём ты говоришь?

   - Здесь твой мостик к Богу, твоё будущее…

   - Замолчи, - Михаил вскочил, пробежал вдоль стены, вернулся и, вцепившись в острые края пролома, закричал, глядя отцу в глаза - Замолчи! Нет никакого Бога, ни во мне, ни в тебе, ни в твоём храме, ни в будущем, ни в моём прошлом! Ты меня слышишь? Нет его!

   Старик спокойно смотрел из полумрака храма на своего сына.

   - Мы с матерью, крестили тебя здесь в честь Архангела Михаила, малышом  приводили сюда, и ты очень радовался и свечам, и пению, и всему величию, что вокруг тебя. Я помню, как ты совсем маленьким, заворожено смотрел на свод нашего храма, рассматривая на нём высокие фрески, и в твоих глазах светился восторг.

   - Не было никакого Бога, только детское любопытство и всё! – Михаил вновь опустился на камень, - Я всегда тебя просил показать мне Его, но вопрос остался и до этого дня. Где он? Я никогда не чувствовал Бога, ты слышишь, никогда! И в этом виноват ты, со своими вечными молитвами в поле или в храме! А я хотел тепла, отца, как помощника и в играх и в деле! Тебя же не было! - Михаил понял, что плачет, - Если ты называешь Бога нашим отцом на небе, то ты, мой отец на земле, и должен был выстроить этот мостик…

   Солнце склонилось над горизонтом и раскраснелось. Воздух был сух и прозрачен на многие километры. В ярких лучах резвилась мелкая мошка, она сбивалась в серебристые облачка, играла, перелетая с одного места на другое, то поднималась к небу, то вновь опускалась к  земле.

   «Как странно, - подумал Михаил, - всего день назад здесь царствовал холод и сырость, а сейчас вдруг стало тепло. Как же всё переменчиво в этом мире»

   Его размышления прервал отец:

   - Я, и твоя мама…

   - Не трогай мою мать!

   Михаил вспыхнул, его охватил такой гнев, что он неожиданно для самого себя, схватил с земли кусок камня и швырнул в отца. Камень ударил старика в щёку и на лице тут же появились красный синяк и ссадины. Старик лишь на секунду закрыл глаза, и вновь посмотрел на сына без обиды.

   - Не смей трогать мою мать! – злобно прошипел Михаил, затем вскочил и пошёл вниз к телегам.

   Он не мог простить отцу смерть матери. Все те годы, что протекли со дня её кончины, он мечтал отмстить, но жажда мести никогда не горела так явно, как сейчас. Прежде она таилась в самой глубине сердца, за бурными и стремительными днями молодости, растягивалась во времени и не разжигала разум, но теперь… Его обидчик был пред ним, совсем рядом на расстоянии вытянутой руки, и казалось, вот он, момент свершения правосудия и торжества истины, совсем близок. И вновь в своих глазах он видел яркий образ матери, красивой, улыбающейся и доброй. Её светлый лик закрывал собой всё злое, что творилось сейчас наяву. Михаил шёл и плакал от собственного бессилия и проклинал себя за слабость, от которой не избавился, даже пройдя через далёкую гражданскую войну и всё человеческое безумие последних лет.

   Спустившись вниз, Михаил немного успокоился, вновь распряг лошадей и, хлопнув им по крупу, отпустил гулять на поля, среди разливающейся прохлады. Он понял, что ему придётся здесь заночевать.

   Набрав из ящиков с десяток гранат, он положил их в сумку, собрал все верёвки, что были на телегах, перекинул их через плечо и, прихватив с собой вещмешок, вернулся к стене.

   Накинув на себя шинель, он сел к проёму. В храме было тихо и темно. Наступала ночь.

   - Эй, - бросил он в темноту, - ты ещё там?

   - Да, - тихо ответил отец.

   - Тебе ещё не надоело там сидеть? Я всё равно взорву этот храм, вот рассветёт, и гранатами подорву тротил.

   - Ты не сделаешь этого. У тебя хорошее, доброе сердце.

   Михаил никак не отреагировал на слова отца, он достал банку тушёнки, открыл её ножом, и спокойно начал есть:

   - А у тебя доброе сердце? - пережёвывая, спросил он.

   - Мы поздно родили тебя. У нас с матерью долго не получалось иметь детей и мы молились, буквально день и ночь. И вот, когда мы уже и не надеялись, появился ты, единственный наш сын. Нам было очень трудно. Твоя мама болела, помощи другой мы не имели, и мне приходилось трудиться за всю семью. Я очень хотел быть с тобой, очень. Порой, я очень переживал и даже плакал, что не могу уделять вам больше времени. Но, вспомни, каждое воскресение я брал тебя с собой в храм, и мы вместе ходили к Богу.

   - Я же сказал тебе, что в детстве не чувствовал Его!

   - Да, наверно ты не мог его чувствовать тогда, - старик закашлялся, ему очень трудно дышалось, и он говорил сквозь хрип, - Чтобы почувствовать Бога, нужны страдания или скорби…

   - Ты думаешь, в моей жизни не было страданий и скорбей?

   - Они и сейчас в тебе. Их много, но беда в том, что несёшь ты эту нелёгкую ношу один. Долгие годы ты мучаешься и пытаешься излить свою боль на весь мир, но становится только сложнее…

   - Поздно говорить о высоком, тротил заложен и детонаторы готовы. На рассвете я обязан взорвать храм!

   - И что, мощна твоя взрывчатка? – отец прильнул ближе к зияющему в стене провалу - А, вот скажи, хватит ли ей сил разрушить гордыню, что в сердце человеческом есть? Хотя бы на одного человечка хватит?

   - Чушь!

   - Нет, сынок, не чушь. Именно гордое, обиженное сердце и мешает нам принять Бога. Попроси Его о помощи. Позволь ему нести часть твоей ноши, и сразу ощутишь незримую, но великую поддержку. Тебе станет легче переносить все трудности и невзгоды, что предстанут на твоём пути. Мы с твоей мамой…

   - Ты не помог матери, - Михаил откинул пустую банку в сторону и лёг на землю, - более того, ты увёз её от меня, и она умерла одна, неизвестно где.

   - Я не сказал тебе тогда, не успел. Твоя мама заболела чахоткой, люди помогли собрать немного денег, мы продали корову, чтобы оплатить лечение в городе, но здоровье её ослабло ещё за много лет до этого и дорогие лекарства уже не могли ей помочь. Она кашляла кровью и по настоянию врачей мы решили увезти её в лазарет, где она и умерла. Ты прости меня, что не смог отстоять её жизнь.

   Отец умолк и на холме воцарилась тишина.
Михаил лежал глубоко завернувшись в шинель. Он безучастно смотрел в тёмное августовское небо с его великим множеством мерцающих звёзд. Время от времени чёрный небосвод пересекали яркие чёрточки метеоров, они вспыхивали и тут же исчезали в непроглядном мраке, непостижимая ни в размерах, ни во времени вселенная, жила своей жизнью. Ему вдруг захотелось стать частью этого вечного неба, маленькой звёздочкой в великом и бесконечном мире, уйти от пустой суеты с её немыслимыми и, порой, дикими задачами и требованиями, со сделками со своей совестью и, наконец, закончить долгий спор с самим собой...

   - У меня есть жена и дети, - тихо сказал он в темноту зиявшей в стене трещины, - два мальчишки. Девяти и семи лет.

   - Ты им рассказывал о Боге? – тяжело дыша, спросил отец.

   - Нет.

   - Когда вернёшься, расскажи им, это будет моя последняя просьба к тебе.

   - Мы все можем уже не вернуться.

   - Сынок, - старик уже не говорил, а шептал, превозмогая боль в груди, - когда ты сказал, что обязан взорвать храм, в твоём голосе был страх.

   - Я же сказал, у меня жена и дети, а годы сейчас лихие. Головы летят даже без вины.

   - Когда ты ушёл из дома, я остался совсем один. Мне вдруг показалось, что Бог забрал у меня всё... Но я не мог отвернуться от Него, не смел. Не зная, где ты и, что с тобой, мне оставалось только молиться. Так же, как и давно мы с мамой молились над твоей колыбелью, оставшись один, я не останавливал молитву ни на минуту...

   Отец перевёл дыхание:

   - Он вернул мне всё. Ты рядом, и твоя мама рядом, и сам Бог, что не дал тебе разрушить твой мост к небу, пребывает в нас. Миша, ты тоже молись...

   И вновь наступила тишина. Всё замерло, и только звёзды, своим медленным течением по небосводу, говорили о том, что время неумолимо.

   Сейчас Михаил страстно не хотел, чтобы кончалась эта тёплая ночь, не желал видеть рассвет, за которым вновь наступит безжалостная реальность, поражающая разум и делающая его своим рабом. Он не мог разорвать ставший ненавистным ход дня и ночи. Ему всегда казалось, что, изгнав Бога, он успокоится, станет властителем своего я. Разрушит цепкую связь с незримым, и более не останется в душе противоречий и страданий. Но чем дальше с годами уходил Бог, тем тяжелее становилось на сердце...

   И стена, эта белая трудная стена, с её тёмными, кроваво-красными кирпичами разлома, со стариком отцом, что лежал за ней на расстоянии вытянутой руки и с трудом дышал, что это... Зачем случилось так? Почему кричит моё молодое смелое сердце, а не их, старое и израненное? Почему они вместе, а я вне? Может осмелиться и протянуть руку, может коснуться...

   «Если ты всё же есть, то…»

   Он не знал, что спал. Не было ни томительных минут бессонницы, ни снов, ни сложного пробуждения. Михаил просто открыл глаза, и стало светло.

   Над ним стоял незнакомый комиссар, видимо один из районных, заложив пальцы под ремень, он смотрел сверху вниз:

   - Пора вставать, Михаил Иванович. Что же это вы тут натворили? - произнёс он строго.

   Михаил высунул голову из шинели и осмотрелся.

   Солнце поднималось над горизонтом, и вся округа, окутанная лёгкой дымкой, горела в утреннем мареве. Невдалеке суетились два молоденьких сапёра, которых он прошлым утром отослал в район, они тянули шнуры из ям с заложенной взрывчаткой в сторону от храма.

   - Вставайте, Михаил Иванович. Пора в дорогу, нам с вами ещё долго разбираться.

   Михаил поднялся, всё тело болело от вчерашней работы. Он медленно повернулся к разлому и заглянул внутрь.

   Отец лежал, прислонив голову к углу трещины, он был очень бледен, его грудь едва заметно вздымалась, было видно, как трудно давались ему эти минуты. Из глубины храма он по-доброму смотрел на сына.

   - Прости меня, - прошептал Михаил и неожиданно для себя перекрестился, потом взял прислонённую к стене винтовку и, развернувшись, направил на районного комиссара.

   -  Не тронь храм, в нём мой отец, - спокойно произнёс он и передёрнул затвор.

   Комиссар молча улыбнулся, достал из кармана папиросы и закурил. Он прищурился, и внимательно посмотрев на Михаила, выпустил ему в лицо струйку дыма. В следующее мгновение, тяжёлый удар приклада в затылок поверг Михаила на землю. На некоторое время он потерял сознание, когда же пришёл в себя, то понял, что его тащат под руки. Вновь вдалеке на пригорке он разглядел собравшихся там сельских зевак.

    Михаил дёрнулся, вывернул свои руки и, освободившись, побежал назад, к храму. Он услышал, как сзади щёлкнули затворы винтовок, но голос комиссара остановил их:

   - Оставьте его! Сам там сдохнет...

   Михаил бежал вверх. Он не знал и не видел, где горят подлые огоньки шнуров, сейчас у него была только одна цель, и наверно самая важная в его жизни.

   Поднявшись на вершину, он подбежал к стене, схватил свою вчерашнюю сумку и бросился к входу. Достав на ходу две гранаты, он просунул их в ручки дверей и, выдернув кольца запалов, кинулся в воронку, под угол храма. Через секунды, раздался мощный взрыв, осколки полетели в разные стороны, но Михаил, не обращая на них внимания, уже возвращался. Распахнув развороченные двери, он подбежал к отцу. Подняв его на руки, он сразу направился назад к выходу и только здесь, на секунду остановился и, повернувшись, в последний раз окинул взором высокий свод и фрески древнего храма. С самой высоты на него смотрел образ Бога отца. Михаил преклонил пред ним голову и выскочил наружу.

Они не успели отбежать далеко. Мощные взрывные волны приподняли их и отшвырнули с вершины холма вниз. Михаил, как мог, удерживал отца и прикрывал его собой. Потом посыпались камни. Их было много, они падали сверху, крупные и прочные, вгрызались в землю вокруг, мяли траву, крошили друг друга, но, ни один не коснулся людей.

Когда всё затихло, Михаил приподнялся над отцом и взял его за руку.

- Отец, прости меня за всё, - прошептал он, - прости за годы, за суд, за храм...

Старик слабо улыбнулся:

- Гордыня сломлена, твои врата открыты и страха во мне больше нет, - он закрыл глаза, - благословляю тебя мой сын...

Михаил долго сидел над ушедшим отцом и плакал. Над горизонтом высоко понималось новое солнце, и на холме было тепло и тихо. Печаль уходила, а сердце освобождалось. Михаил протянул руку и дотронулся до нательного крестика на груди старика:

- Я чувствую, отец, - прошептал сквозь слёзы сын, - я вижу Бога...