Жизнь, полная лишений

ВОСПОМИНАНИЯ МОЕГО ОТЦА, СОСЛАННОГО ПОДРОСТКОМ В СИБИРЬ ВМЕСТЕ С СЕМЬЕЙ


В конце девятнадцатого века каждый человек, ехавший из Тулы по дороге до Богородицка, обязательно проезжал небольшую деревушку под названием «Черная Грязь». Деревня эта была похожа на все деревни. Избы расположены по прямой линии по обе стороны дороги. Одни избы поновее, другие более старые. Большая часть из них крыта соломой и лишь отдельные дома, чем-то похожие на городские, были покрыты черепицей или железом. В них жили те, у кого во всем был достаток.

Один такой рубленый дом – высокий, на каменном фундаменте, с резными наличниками на окнах и весь дышащий стариной – стоял посреди деревни. Дом был большой, светлый, с богатой и уютной обстановкой. Сени, расположенные посередине дома, как бы делили его на две половины. В одной части были горница и спальни, в другой – столовая, кухня, кладовые и чуланы. Передний угол столовой был весь завешен иконами, и три-четыре лампадки беспрерывно горели здесь днем и ночью. Одна сторона сеней служила парадным входом, другая же выходила во двор, где было много скота и птицы, а в амбарах хранился большой запас зерна и муки.

Дом этот после смерти родителей получил в наследство наш дедушка Михаил и жил в нем с красавицей женой и четырьмя детьми – одним сыном и тремя дочками. Жена его – наша бабушка – по рассказам помнивших ее людей, была строгая и властная женщина, в то время как дедушка Михаил – любитель всякого хмельного – был не в меру жесток, так что бабушке пришлось много претерпеть от него. Гуляка и скандалист, вечно находившийся под градусом, он частенько кидался с кулаками на бабушку и сильно избивал ее. Что попадалось под руку – вожжи, кнут, палка – тем и бил. Или же хватал за косы и таскал по избе, сколько заблагорассудится, явно наслаждаясь этими своими действиями.

Как видно из рассказов, дедушка только кулаками доказывал свое превосходство, хозяином же в доме он не был. Все хозяйство от начала до конца вела бабушка. Она нанимала поденных рабочих, рассчитывалась с ними, руководила их работой и в то же время была неплохой матерью для своих детей.

В доме были сепараторы и маслобойки, и все молоко, что надаивалось ежедневно, перерабатывалось на масло, творог, сметану. В погребах стояли целые бочки со сметаной, маслом и творогом, и в определенные дни снаряжались повозки и все это отвозилось на базар в Тулу. Доход от реализации этой продукции был, конечно, немалый.

Кроме всего прочего, наша бабушка была очень верующая, соблюдала все праздники и посты, ходила в церковь и молилась денно и нощно. В этом духе она старалась держать и своих детей. В те дни, когда наступал пост, все скоромное закрывалось на замки и вся семья вместе с детьми постилась.

От старших я слышал такой рассказ.

Случилось это, когда наш отец уже был женат и у него было трое детей. Как-то в великий пост его сынишка, трехлетний Саша, заболел. Возможно, это была простуда с высокой температурой и даже бредом. Несколько дней он ничего не ел, но по истечении кризиса температура стала падать, мальчик повеселел и попросил молока. Бабушка будто не слышала просьбы ребенка и ушла в свою комнату.

А отец наш работал в то время учителем в каком-то селе, верст 20-25 от Черной Грязи. Он жил там, а домой наведывался только на праздники и в воскресенье. В этот день он был дома и, увидев, как бабушка отреагировала на просьбу внука, он вышел в сени, сломал замок на двери чулана и принес мальчику молока. А когда бабушка закричала: «Грех! Грех!», он со злости пошел в чулан и переколотил все стоявшие там кринки.

Бабушка была в ужасе. Она упала перед иконами на колени и стала молиться за грешного сына. Так простояла она у икон до вечера и всю ночь, все крестилась и причитала. А потом еще с неделю, как только начиналась служба в церкви, она всех внуков ставила на колени возле себя и заставляла креститься…

Детей у дедушки с бабушкой было четверо. Первым родился мальчик – наш отец, потом было три девочки – Дуня, Наташа и Ольга.

Как известно по рассказам, дошедшим до нас, наш отец рос послушным и умным мальчиком: хорошо учился и в школе всегда был первым учеником. Школу окончил с похвальным листом. Был он скромен и, в противоположность своему отцу, никогда не любил выставляться. Никто не мог упрекнуть его в грубости или заносчивости, но при этом он был горд и цену себе знал.

К тому, чем занимались его родители, у него душа не лежала, и он всеми силами старался выбраться на какой-то другой путь. И тут как раз ему предложили место учителя, и он с удовольствием взялся за это дело. Родители ему не перечили, а бабушка наша даже довольна была, что ее сын грамотный и не чета другим.

Второй ребенок, Дуня, окончив школу, поехала в Москву и там училась в каком-то училище или гимназии. Потом она вышла замуж за некоего Тихонова и осталась жить в Москве. Было у них двое детей – мальчик Шура и девочка Оля, кажется. Но о дальнейшей их судьбе мне ничего не известно.

Третий ребенок – Наташа. Судьба ее сложилась, можно сказать, трагично. На ее годы учения как раз выпал такой период, когда хозяйственные дела бабушки стали приходить в упадок. Дедушка продолжал пить и буйствовать. Как ни старалась бабушка вести хозяйство разумно и экономно, у нее ничего не получалось. Пьяница муж что ни день требовал денег на пропой и оставался один выход – вести хозяйство своими силами. Поденных рабочих уже не нанимали, обходились без них, но для этого пришлось Наташе и Ольге, ее младшей сестре, бросить учебу и работать по хозяйству.

Был у Наташи жених – молодой, красивый парень, правда, не из богатой семьи. Но ее отец, наш дедушка, и слушать не хотел ни о каких других женихах, кроме того, которого он наметил. А наметил он сына богатого соседа, но этот сынок был известен на всю деревню как пьяница и дебошир хуже самого деда.

Наташа сопротивлялась, но отец настаивал на своем и надо было повиноваться, т.е. отдать себя на растерзание пьяному извергу. Тогда, чтобы избежать всего этого, она решилась на крайность.

Можно предполагать, что к такому решению она пришла не сама, а, возможно, ей подсказала ее мать, наша бабушка. Ведь она сама всю жизнь терпела издевательства от пьяницы мужа, а сосед был еще хлеще. И вот, чтобы спасти дочь от этих мытарств, бабушка подсказала ей мысль – уйти в монастырь.

Это было единственное спасение. Хотя бабушка и делала вид перед мужем, что все это случилось неожиданно, что дочь сама все решила и ушла из дома, но одно было бесспорно – бабушка наверняка знала о готовящемся побеге и даже помогала дочери устроить этот побег.

Четвертый ребенок, Ольга, выходила замуж уже после смерти отца и вышла она за некоего Рыбина – человека пустого и не очень умного. Жили они в деревне недалеко от Узловой, у них был всего один ребенок – мальчик.

Однажды дедушка, пьяный в дугу, в присутствии бабушкиных братьев, гостивших у них в то время, набросился на бабушку и стал бить ее. Он буйствовал и угрожал всем, и тогда девери набросились на него, связали и так избили, что он потерял сознание и даже дар речи и несколько дней только мычал и крутил головой.

С тех пор он начал болеть, и перед Александром, нашим отцом, встала задача – что делать? Он видел, что хозяйство совсем приходит в упадок, рабочих рук не хватает. А выход был один – надо жениться. Но какую невесту выбрать? Взять богатую невесту – значит привести в дом барыню, а вот если взять бедную – приведешь в дом работницу. Последнее было выгоднее, и у матери Александра, у нашей бабушки, уже была одна такая на примете.

Нашей маме Мавруше (Мавра Ивановна, фамилии не знаю) еще не было шестнадцати лет, когда сватовья пришли в ее родительский дом. Она была из бедной семьи, и отца у них не было, а в доме – целая гурьба братишек и сестренок, один другого меньше. Все они были разуты и раздеты, и в избе уже не первый год хозяйствовала нищета. Когда наш отец женился, ему едва перевалило за двадцать лет.

Плохо жилось нашей маме замужем при такой властной свекрови, какой была наша бабушка. Теперь почти вся работа лежала на ней одной, и она работала как лошадь, от темна до темна. Бывало, за целый день и присядет только тогда, когда садились за стол. Но и за столом упреки и подковырки не оставляли ее в покое, и жила она в доме своего мужа так, что, если идет по одной половице, то на другую и переступить боялась.

Когда дома бывал наш отец, бабушка несколько усмиряла свой пылкий нрав, ибо знала характер сына и то, что он может постоять за себя и за свою жену. Но мама была тихая и покорная и никогда ни на кого не жаловалась мужу.

Первым ребенком, который родился в нашей семье в 1895 году, была Нюша, потом родился Саша в 1898 году, затем, в 1900 году, появилась Дуня.

Вскоре после рождения третьего ребенка умирает наш дедушка. Как рассказывала тетя Наташа, он до самой смерти не прекращал пить и, как она выражалась, он не умер, а «сгорел от вина». Бабушка уже тоже стала не та, частенько прибаливает, но все так же предана религии, ходит в церковь и по нескольку раз молится в избе перед иконами.

Как я уже упоминал, бабушка внуков своих любила, но поблажек особых им не давала. Водила с собой в церковь и заставляла молиться. Как рассказывала старшая сестра Нюша, дети не любили свою бабушку за ее сварливый характер и всевозможные нравоучения. В церкви во время молитвы дети баловались, показывали бабушке в спину язык или фигу. Как только бабушка это замечала, шлепки и подзатыльники немедленно настигали провинившиеся головы.

Скоро Нюша стала ходить в школу, а Саша, который был моложе ее годика на три, так был привязан к сестренке, что, проснувшись утром и не обнаружив ее дома, шел к школе и сидел там на завалинке, ожидая конца уроков. Иногда начинался дождь, и учитель, зная, что мальчик сидит и ждет на улице, выходил и приводил его в класс, где Саша сидел до конца занятий, боясь пошевелиться или громко вздохнуть. А после уроков он подбегал к Нюше и радостный брал ее за руку, чтобы вместе идти домой.

А отцу нашему предстояло делать выбор и надо было причаливать к какому-то одному берегу – или продолжать учительствовать и жить вдали от семьи, или же возвратиться к семье и браться за хозяйство. Победило последнее. Он решил бросить школу, так как на школьные заработки надеяться было плохо, а хозяйство, если его вести с умом, всегда давало доход и деньги, необходимые семье.

И хотя отец оставил работу в школе и целиком погрузился в хозяйственные дела, душа у него никогда не лежала к этому. У него в голове давно зародился план, о котором он никому ничего не говорил, так как знал, что никто из членов семьи не согласится на это. Земли в деревне почти не было, поэтому план отца предусматривал покупку приличного участка земли где-нибудь в хорошем местечке, чтобы в дальнейшем серьезно заниматься там сельским хозяйством.

И вот теперь, когда умер наш дедушка и отец остался, можно сказать, всему полным хозяином, он решается попробовать осуществить свой план.

Однажды весной он снаряжает пару лошадей с целью объехать всю Тульскую область (в теперешнем понятии, а тогда, по-видимому, район) в надежде присмотреть себе желанное местечко.

Эта поездка длилась более двух недель. И вот отец возвращается из нее восхищенный и полный впечатлений и нужных сведений. Одно местечко ему очень понравилось, и земля там продавалась, дело стояло только за деньгами, которых у отца, по-видимому, не было или было очень мало.

Заветным местечком был поселок Узловая. Отец всячески старался приукрасить это место, хотя и мама наша, и бабушка отнеслись к его затее с подозрительностью и недоверием.

Рассказывал отец и то, как заезжал он во время своего путешествия в Ясную Поляну, в усадьбу Льва Николаевича Толстого. Они познакомились, долго беседовали и отец даже заночевал в знаменитой усадьбе.

Усадьба отцу очень понравилась – необычайно красивое место с живописным парком и прудом в нем. Тут и там по окраине были разбросаны березовые и дубовые рощи. Лев Николаевич остался в его памяти простым и понятным человеком, одетым по-мужицки и напоминавшим чем-то обыкновенного крестьянина-труженика. Но больше всего отца поразило то, что в комнатах, в которых ему пришлось побывать, не было никакой барской обстановки, стояли обычные струганые столы и лавки, а на стенах даже висели косы и грабли.

Спокойствие и тишина воцарились в нашем доме после смерти дедушки Михаила. Теперь уже и непослушная дочка Наташа стала частенько приезжать в гости из монастыря и даже помогать по хозяйству. Бабушка ее встречала с радостью – видно было, что она никогда не осуждала ее поступок и была довольна своей дочерью и ее выбором жизненного пути.

Не один раз бабушка отправляла с Наташей и свою еще маленькую внучку (нашу старшую сестру Нюшу), чтобы та побывала в монастыре, но девочке монастырь не понравился своей атмосферой, какой-то безысходной глухотой. С трудом пробыв там несколько дней, Нюша поспешно вырывалась оттуда и скорее ехала к себе домой.

А отцу хотелось как можно быстрее осуществить свою мечту, и бабушка наконец, по-видимому, пошла сыну на уступки и поделилась с ним своими сбережениями. И однажды отец, вернувшись из поездки, объявил своим домашним о том, что он купил у помещика Байбакова двенадцать десятин пахотной земли и в ближайшее же время будет строиться в Узловой, поэтому всем надо готовиться к переезду из деревни в облюбованный им поселок.

Наша мама, услышав это, до того испугалась, что принялась плакать. Ей казалось страшным покидать обжитое место и переезжать бог знает куда. Бабушка же, уже будучи больной, в дела сына старалась не вмешиваться, только молчала да тяжело вздыхала.

Семья еще живет в деревне, а в Узловой строится рубленый дом, и купленная отцом земля уже обрабатывается и засевается. Рабочих отец нанимает столько, сколько нужно, и дело у него спорится и продвигается.

Скоро небольшой домик с русской печкой в углу да перегородкой посередине, которая делила строение на кухню и жилое помещение, был готов. Теперь можно было и перевозить семью из деревни, но переезд все время откладывался из-за болезни бабушки.

А семья у отца уже большая – семь человек одних ребятишек, правда, помощников настоящих нет, пока еще ребятишки маленькие, но первенцы уже начинают подрастать и вот-вот скоро придут на помощь отцу.

Старшей дочери Анне шел уже пятнадцатый год, сыну Александру – двенадцатый, и остальные – Дуня, Надя, Марфуша, Катя и Коля – были еще мал мала меньше и ждать от них помощи не приходилось.

Построив на первое время небольшой домик в Узловой и теперь имея крышу над головой, отец продолжает строительство. К возведенной уже избе пристраивается еще одна рубленая такая же половина, строится амбар, конюшни и стойла для коров, овец и поросят.

А в деревне и изба, и всевозможные постройки от времени и непогоды ветшают и приходят в полную негодность.

Когда умирает бабушка, наша мама теперь уже без сожаления покидает прежнее деревенское жилье и уезжает в Узловую навстречу радостной и спокойной жизни. Теперь мама без свекрови становится самостоятельной хозяйкой, без чьих-то понуканий и указок на каждом шагу.

Первых детей наши родители учили по всем правилам в школе и, надо сказать, что учились дети неплохо, у них даже обнаруживались незаурядные способности. Рассказывали такой случай:

К выпускным экзаменам в школу прислали условия задач и ответы к ним, а решений не было. Учителя перед экзаменами должны были сами решить эти задачи и только потом уже давать их ученикам.

Нужно сказать, что в то время в провинциальных школах часто работали люди без специального образования. Возможно, по этой причине школьные учителя, о которых идет речь, не могли никак решить одну из задач, хотя и сидели над ней дня три.

Тогда они придумали вызвать в учительскую самого умного, самого сообразительного ученика и вызвали нашего брата Сашу. И Саша, прочитав условие задачи, быстро поставил вопросы, набросал ход решения и буквально через пять минут задача была решена. Учителя были поражены таким быстрым решением и пророчили Саше блестящее будущее. Однако судьба, как мы увидим дальше, все повернула по-своему…

Дела у отца шли хорошо, а так как для его предприятия ученость была не нужна, а нужны были только рабочие руки, то отец рассудил так: нечего детям ходить в школу время терять, грамоте он и сам их обучит. Пусть они, пока не поздно, привыкают к труду. И вся семья, кто только мог трудиться, стала работать в поле. Простая заповедь: «Кто не работает, тот не ест» в нашей семье стояла на первом месте.

Дом отец построил на своем земельном участке рядом с садом Байбаковых, у которых он и купил этот участок. Байбаковы жили здесь только летом, а на зиму уезжали в свою основную усадьбу, которая находилась где-то под Москвой, а может быть, и под Петербургом.

У Байбаковых была красивая дочь Зина, ровесница нашей Нюше. Девушки подружились и ходили друг к другу в гости, их отцы тоже не забывали навещать друг друга. А зимой, когда Байбаковы уезжали, подруги активно переписывались. И вот однажды в одном из писем Нюша получила от Зины приглашение на бал, который должен был состояться в их городе в какой-то праздник.

В это время Нюше шел лишь шестнадцатый год. Отец и мать были буквально ошарашены этим приглашением – ведь их дочь росла в деревне и никогда не была в большом городе, а также не знала никаких городских порядков и того, как себя вести в богатом обществе. Но все-таки стали готовиться – были заказаны платья, туфли, веер и все остальное, необходимое в таких случаях. Наконец пришло время ехать, и в Узловую за Нюшей приехала специально посланная женщина.

Поезд в город прибыл вечером, и город произвел на Нюшу огромное впечатление. От станции их везли на лошадях, все кругом казалось красивым и волшебным, а когда остановились возле роскошного дома, у Нюши чуть голова не закружилась от увиденного.

Камины, зеркала в золоченых рамах, красивые картины на стенах – все это ей показалось чрезмерной красотой. Только теперь она поняла, насколько велика разница между убожеством отцовского дома и роскошью помещичьей жизни. Подсвечники, рояли, паркет и хрусталь – все это сверкало, бросалось в глаза и вызывало у девушки восхищение.

Гости были уже собраны, и, переодевшись в свое бальное платье, отделанное кружевами, и в белые туфельки, Нюша под руку с подругой вышла к гостям и произвела на окружающих неплохое впечатление.

Играла музыка, вальс сменялся мазуркой, мазурка – другими танцами, и вот тогда, под звуки этих мелодий, Нюша встретила свою первую любовь. Это был сын богатого купца из Бобриков. Он был молод, хорош собой, лет на 5-6 старше Нюши. Они познакомились и теперь уже не расставались до самого конца бала. Все танцы они танцевали только вместе и были бесконечно счастливы. Но это счастье любви скоро принесло в девичью душу много страданий.

На следующий день при прощании они дали слово – друг с другом не расставаться.

Наши отец и мать были довольны этим знакомством и вскоре получили письмо, в котором сообщалось, что семья купца из Бобриков приедет к нам в назначенный день для знакомства с ними. Переполоху в доме было наделано много. В доме все чистили, мыли, скоблили и даже сменили кое-какую устаревшую мебель. К назначенному дню были куплены дорогие вина и приготовлены всевозможные кушанья.

Наконец настал назначенный день, и они приехали. Когда гости вошли в зал, молодой купеческий сын, едва познакомившись с нашими родителями, кинулся к Нюше и скоро они уединились в отдельной комнате. А родители после знакомства сидели за столом, уставленным винами и кушаньями, вели неторопливый разговор.

К вечеру они уехали, назначив день встречи у купца в Бобриках, где и собирались продолжить дружеский разговор и заодно окончательно договориться о приданом и дне свадьбы.

Наши родители стали готовить Нюшу как невесту – сшили новую шубу, готовили платья, набивали пером подушки и перины. Молодые люди писали друг другу письма и с нетерпением ожидали назначенную дату.

Но в назначенный день все пошло кувырком. Купец запросил с наших родителей такое приданое, как будто они были миллионеры или, в крайнем случае, фабриканты. Долгие переговоры ни к чему не привели – купец стоял на своем, и нашим родителям ничего больше не оставалось, как повернуть оглобли и умчать восвояси несолоно хлебавши.

Растерянный купеческий сын бросался из угла в угол, чуть не до крови кусал губы и готов был разрыдаться. Но делать было нечего – родительское слово почиталось пуще закона, поэтому он вынужден был подчиниться.

Это была последняя Нюшина встреча со своим женихом, и молодые люди расстались навсегда. Судьбу детей решили родители, ради денег растоптав, как что-то незначительное, их горячие чувства и, быть может, настоящую любовь.

Вернувшись в Узловую, Нюша на нервной почве слегла в постель и не вставала около трех месяцев. Иногда она бредила и звала своего жениха, потом просыпалась и подолгу плакала. Отец и мать очень переживали, глядя на больную дочь, готовы были на все, лишь бы она поправилась. Но прошедшего не вернуть. Бледная и исхудавшая Нюша наконец понемногу стала вставать с постели, иногда выходить на улицу.

А жизнь кругом кипела и бурлила, и Нюша начала понимать, что в ее годы еще не все потеряно, главное – не болеть и быть здоровой. Жизнь постепенно возвращалась к ней, и чем крепче делались после болезни ее руки и ноги, чем яснее становилось в голове, тем чаще одна и та же мысль не давала ей покоя. Ей стало казаться, что все, что случилось, было к лучшему, что так распорядился бог, что все это было только прекрасным сном, который рассеялся как туман…

На семнадцатом году Нюшиной жизни к нам неожиданно нагрянули сваты из Богородицка.

Жениху было 27 лет, он был из небогатой семьи. Перед этим только умер его отец, и жених по старшинству стал главой семейства. На его иждивении находились два брата, две сестры и мать.

До двенадцати лет парень не разговаривал, был немой. Отец его занимался перепродажей скота и мяса. И вот однажды, продавая с отцом на базаре свинину, он вдруг заговорил. Это было так неожиданно для окружающих, знавших его с детского возраста немым от рождения, что некоторые от испуга закричали, другие отбежали в сторону.

В те времена бедняку, не имевшему, что называется ни кола ни двора, насмелиться поехать сватать красивую дочь богача было полным абсурдом. Но он насмелился.

Родители наши очень переживали из-за этого сватовства, были недовольны им и рады были отказать, но, помня о горе, которое переживали вместе с дочерью после неудачного первого сватовства, они не решались это сделать и позволили самой Нюше дать окончательный ответ сватам. Ее ответ был положительным и, хотя после отъезда сватов родители старались переубедить дочь и расстроить эту свадьбу, Нюша оставалась непоколебимой.

Скоро свадьба была сыграна, и Нюша уехала в Богородицк к мужу – Ксенофонту Ивановичу Рогожину. Переехав в бедную семью, она снова заметила резкую разницу в уровне жизни в своей зажиточной семье и здесь, в бедной новой семье.

Нюша вышла замуж в 1912 году, а в 1914 году началась империалистическая война, и в августе месяце того же года Ксенофонта Ивановича забирают на фронт. На сборы был дан всего один день, и к вечеру следующего дня всех мобилизованных погрузили в товарные вагоны и увезли.

Оставшись без мужа в чужом доме, Нюша почувствовала одиночество и тоску. Не в силах дольше находиться в таких условиях, она уезжает в Узловую к родителям.

А у отца уже к этому времени была большая семья, хотя помощников еще было маловато. Было уже девять человек детей – пять мальчиков и четыре девочки. Нюшино возвращение в семью очень обрадовало родителей, особенно отца. Нюше в то время было уже девятнадцать лет, и отец сразу поставил ее себе в помощники.

Вся земля, которая была у отца, засевалась различными культурами – пшеницей, рожью, овсом, гречихой и просом. Отдельные участки засевались корнеплодами – свеклой, брюквой, еще выращивались капуста, огурцы и другие овощи.

В Нюшину задачу входила организация и проведение посева, прополки, сенокоса, уборки урожая. Наем поденных рабочих и расчет с ними за проделанную работу лежали на плечах отца, а также пахота, и вывоз убранного урожая.

Труд на пашне был тяжелым – сеяли ручным способом, разбрасывая зерно из лукошка, и потом со страхом и тревогой глядели в небо, ждали, что же оно пошлет – дождь или засуху в пору вызревания хлебов, и вёдро или ненастье в пору жатвы.

Косили в те времена самыми примитивными способами – серпами и косами, молотили цепами.

Трудились от зари до зари, а во время покоса рабочие так в поле и жили и начинали работу ни свет ни заря. Завтрак, обед и ужин для них привозили прямо в поле. Кормили рабочих хорошо, мяса не жалели. Бывало, мужики едят, а сами нахваливают, что никогда не едали таких вкусных щей, как у Михалыча.

Кроме нанятых рабочих, в поле работала вся семья, и только маленькие не работали, но все равно были там же. Бывало, мужики косят, женщины сгребают в валки, а ребятишки тут же носятся, порой стараются чем-то помочь. А то залезут на верх стога или копны и с разбегу прыгают вниз, волоча за собой охапки уже сложенного сена.

И так до самого вечера. А когда сгущались сумерки, усталые и измученные, одни погружались в сладкую дремоту, другие, кто помоложе, вполголоса затягивали песню, которую тут же подхватывали остальные, и вот над притихшим полем уже летит песня, иногда грустная и печальная, как сама жизнь.
 
Корнеплоды убирали в последнюю очередь – на их долю всегда выпадали самые последние дни осени с нудным и мелким дождем. Тогда рано начинало темнеть, было холодно, и на их уборке работала вся семья, кроме мамы и Дуни.

Дуня была года на два моложе Саши (1900 г.р.) Она была очень красивой девушкой с большими черными глазами и необыкновенно нежным цветом лица. В последний год своей жизни (1916) она сильно заболела, хотя и до этого здоровье у нее было не очень хорошим, всякие болезни преследовали ее чуть ли не с самого рождения. Говорили, что у нее чахотка и настолько серьезная, что жизнь ее была в опасности. Приезжал врач из Тулы, прописывал всевозможные лекарства, но болезнь не отступала, хотя, по утверждению того же врача, можно было надеяться на благополучный исход.

Однажды, проснувшись, она рассказала маме сон, что она будто бы была в лесу с подругами, но вдруг затерялась среди деревьев и осталась одна. Сколько ни старалась она выбраться на опушку леса, у нее ничего не выходило. Так и проснулась она, не найдя выхода. Сон предвещал недоброе.

К весне она почувствовала себя лучше и стала иногда выходить на крылечко или на лужайку перед домом. Подружки были рады ее выздоровлению, и в пасхальные дни она пошла с подружками кататься на качелях. У качелей было много празднично разодетых парней и девушек.

Когда Дуня села на качели, парни стали ее раскачивать. Ей сделалось плохо, и она закричала. Качели остановили. Подруги взяли ее под руки и повели домой, а у нее в это время хлынула из горла кровь. Ее на руках отнесли домой, а к вечеру того же дня Дуня скончалась.

А от Ксенофонта Ивановича одно время вдруг перестали идти письма. Что с ним? Жив ли? Нюша очень переживала все это время, но вот наконец пришло от него письмо из Германии. Оказывается, он, будучи ранен, в бессознательном состоянии попал в плен. Из следующих писем узнали, что он лежал в госпитале, теперь выписался и работает у одного немецкого помещика.

В 1916 году Россия и Германия обменялись военнопленными, и Ксенофонт Иванович вернулся на родину. Однажды на рассвете он осторожно постучал в окно дома на окраине Узловой, где жила Нюша у родителей. Радости не было конца – все были довольны, что Ксенофонт Иванович вернулся живым и здоровым. Конечно, он выглядел постаревшим и усталым. Глаза ввалились, по углам рта легли складки и даже румянец на щеках, который был присущ его молодому лицу, словно выцвел и пожелтел. Кажется, только одни усы не изменились и были в прежнем состоянии.

Погостив с неделю в Узловой, Нюша с мужем уехали в Богородицк к великому огорчению отца, который теперь остался без такого хорошего помощника.

Революция нагрянула неожиданно и разметала все, что было у нашего отца, и все, чем жил он все время, то есть надежду и будущее. Земля была сразу же отобрана и передана организованной тут же невдалеке коммуне «Красный пахарь». Отцу оставили столько, сколько нужно было, чтобы прокормить семью.

В это время в Узловой свирепствовала оспа. В нашей семье дети тоже стали болеть. Сильнее всех болел Митя, которому тогда было годика три. С ужасом и болью в сердце следили за процессом отец и мать, но помочь ничем не могли. Никто из врачей не хотел лечить ребенка, так как каждый боялся и не хотел рисковать, не зная, как могут к этому отнестись местные власти. Ведь отец был причислен к богачам, и его все сторонились и чуждались.

Не один раз обращалась мама к врачам, становилась на колени, плакала и умоляла, целовала руки, призывая к помощи, но никто не слушал ее мольбы и только один врач взялся за лечение с условием, что оплата ему будет сделана золотом. В семье золота не было, кроме единственной золотой вещи, которая досталась отцу по наследству – подстаканника, который мама без сожаления отдала тому врачу.

Тяжелое надвигалось время. Когда после революции Советское правительство вынуждено было провести ряд чрезвычайных мер, в первую очередь применили продразверстку. Она проводилась с соблюдением классового подхода по форме: с бедняка – ничего, со среднего крестьянина – умеренно, с кулаков – больше всего.

Конечно, отец жил зажиточно, поэтому в первый же год у отца было отобрано все – весь запас хлеба и кормов, отобраны свиньи, коровы и лошадь, оставлен был один старый мерин, по-видимому, для того, чтобы обрабатывать землю. Но и его чуть ли не каждый день забирали на работу на железную дорогу для отвозки из уборных нечистот.

А за работу платили овсом для лошади и продуктами для семьи – овсяной мукой и крупой. Такую меру оплаты труда применил один знакомый отца, который работал после революции на железной дороге каким-то начальником. Он знал, что у отца отобрали все, а семью из двенадцати человек нужно кормить, поэтому и выручал отца. Отец впоследствии часто вспоминал того доброго человека, помогшего ему в такое тяжелое время.

И все равно питались тогда очень скудно – в хлеб добавляли мякину и лебеду. Очень тяжело пришлось жить до нового урожая, но все-таки прожили это время.

В эти годы в нашей семье происходят два важных события – старшего нашего брата Александра забирают в Красную Армию (он воевал с 1918 по 1921 год), а второе событие – умирает мальчик Ваня, которому было около двух лет.

Похоронив мальчика, отец допускает одну из самых непростительных ошибок – он не регистрирует нигде эту смерть. Я не знаю, что было этому причиной, но факт остается фактом – мертвый ребенок числится в семье живым.
Вскоре в семье рождается еще один мальчик, и родители не регистрируют новорожденного, а решают, что он будет жить по документам умершего сына. Имя Ваня автоматически переходит к малышу, а вместе с ним переходит и возраст. Получилось, что ребенок только что родился, а по документам ему уже идет третий год.

Первый мальчик был рожден 15 февраля 1917 года, а второй родился в конце апреля 1919 года. Этим последним ребенком был я. Сколько эта родительская оплошность принесла мне хлопот и всевозможных неприятностей, знает один Бог. Обо всем этом я расскажу по ходу действия книги.

Продразверстку ездили собирали осенью, когда уже был убран урожай. Но еще летом, боясь, что опять отберут все, отец в конюшне под стойлом лошади роет яму и ставит в нее огромные кадки. Кадки наполняются зерном, сверху накрываются железом от сырости. Верх ямы застилается прочными бревнами, на которые набрасывается земля, потом стелется навоз и ставится лошадь. Только то, что припрятывали, и оставалось на пропитание огромной семьи, а того, что оставляли продразверстники, едва хватало на посев.

К следующей осени отец опять заимел кое-какую скотину, но осенью опять все отобрали. Правда, рожь, что была в закромах, была поделена пополам – половину забрали, половину оставили отцу. Овес забрали весь. Было два поросенка и бычок – их тоже забрали. Корову оставили. Когда все это происходило, мама стояла во дворе со мною на руках, завернутым в какую-то тряпку, и горько плакала. И как было не плакать? Целая куча детей, чем их кормить? Но на это в то время не обращали никакого внимания.

Скоро вышел декрет о Новой экономической политике (НЭП). Продразверстка была отменена. Отец увидел, что не все еще потеряно, и решил приняться за новое дело.

Еще до революции, когда отец только что обосновался в Узловой, он задумал сделать хорошие подвал и амбар для хранения зерна и овощей. Он хотел сделать это строение двухэтажным и непременно из кирпича. В Узловой кирпич взять было негде, и он поехал за кирпичом в Ефремов, где был кирпичный завод у одного дельца.

А когда начался НЭП, отец снова едет в Ефремов и поступает на кирпичный завод простым рабочим. Он работает целое лето и изучает процесс выработки кирпича от замеса глины до обжига.

Вернулся он вполне знающим человеком, и на следующий год он начал свою работу чуть ли не под открытым небом, без всяких удобств. Он не жалел своих сил и работал в поте лица наравне с нанятыми рабочими. Точно так же работала вся семья на выделке этого проклятого кирпича.

В отношении кирпичного завода много все-таки неясного. Мои братья Митя и Сергей утверждают, что отец занялся выделкой кирпича в период НЭПа и работы велись только летом, 3-4 месяца в году. Но яма, из которой брали глину на кирпич, была просто огромной. Значит, завод тут существовал и раньше и принадлежал кому-то другому, но был заброшен, а отец только пристроился к нему.

Итак, до 1919 года включительно наша мама родила восемнадцать детей, из которых живыми остались Нюша, Саша, Надя, Марфуша, Катя, Коля, Леня, Сережа, Митя и Ваня – десять человек. Дуня умерла в шестнадцать лет, Зина – лет семи (объелась белены), а остальные умирали во младенчестве.

Дальше я уже буду описывать то, что видел сам и что запомнил из своего детства.

ДЕТСТВО

Первое, что я помню из своих детских лет, это холодный осенний день, и я вслед за мамой вышел во двор. У стены стояла собачья конура и черная собака встретила меня оглушительным лаем.

Мама зашла в стойло, по-видимому, доить корову, а я поднял с земли прутик и стал им махать на собаку. При каждом взмахе собака пятилась назад к конуре, а я, видя, что собака меня боится, подходил все ближе и ближе. Довольный тем, что загнал собаку в конуру, я повернулся, чтобы пойти к маме, и в это время выскочившая из конуры собака цапнула меня сзади зубами за штаны и порвала их.

К счастью, тело она зацепила немного, но я заорал благим матом. Прибежавшая на крик мама испугалась, схватила меня на руки, думая, что собака меня искусала. Но когда она увидела, что все обошлось благополучно, она повела меня в дом менять штаны, и пока длилась эта процедура, она мне рассказывала, что собак трогать нельзя и что они кусаются.

Так, впервые выйдя своими ножками из дома, чтобы познакомиться с белым светом, я заодно познакомился и с собакой.

Первая сказка, которую я услышал и которую помню до сих пор, была рассказана братом Алексеем в один из долгих зимних вечеров на русской печке. Нас, ребятню, похоже, загоняли туда, чтобы не мешались, или мы сами добровольно залезали на печку. Вот там-то я и услышал сказку, от которой горько плакал.

Это была сказка о том, как злая мачеха захотела извести неродных детей, повела их в глухой лес и там оставила. Она была уверена, что дети не найдут дороги назад и их там съедят волки. Но дети вернулись к отцу, так как мальчик набрал в карман камушков и всю дорогу разбрасывал их, примечая путь.

Еще сохранилось в памяти, как старший брат Александр ездил с отцом и матерью свататься на Иван-озеро (село). Дело было зимой, ездили на беговых санках на двух лошадях. Для невесты были куплены коробки конфет, которые лежали на столе, и мне очень хотелось их покушать, но мне так и не дали. Вообще в нашем доме сладости были не в почете и, кроме сахара да варенья, больше не было ничего.

Помню Санину свадьбу. Народу было много, полный зал. За столом изо всех ребят сидел один Николай, а остальных загнали на печку. В угловой комнате, где лежала больная мама, был сделан буфет – там стояли столики, закуска, водка и всякие вина. Кто хотел, мог зайти и выпить. Не помню точно, кто из братьев – Митя с Леней или Леня с Сергеем пробирались в эту комнату, пили там и изрядно напились. Кого-то из них даже рвало.

Свадьба была осенью, было уже холодно, и я помню, как выбегал на крылечко посмотреть на народ, который толпился возле окон нашего дома. И то, что я увидел тогда, поразило меня до глубины души, даже слезы навернулись на глазах.

В окнах специально были убраны нижние стекла и в эти отверстия гости, сидящие за столами, передавали наружу своим друзьям стаканы с водкой и вином, всевозможные закуски и все, что было на столе. Конфеты в блестящих обертках, которые мне даже не дали попробовать, передавались на улицу и оседали в чужих карманах.

Утром, когда все еще спали с похмелья кто где и даже на полу в зале, я проснулся и осторожно вышел в зал. Там под столами и повсюду валялись красивые коробочки от папирос, которые я и начал собирать. Вот все, что сохранилось в моей памяти от этой свадьбы.

Я не помню, в каком году состоялась свадьба, но у Сани с Валей первым родился мальчик Коля, который прожил всего шесть месяцев и умер от коклюша. Вторым ребенком была Зина, она родилась в 1926 году уже в новом доме.

Когда Саня с Валей поженились, Валя часто брала меня на руки и все удивлялась, какой я маленький, и даже играла со мной. Мама со мной такими вещами не занималась никогда, так как ей было не до этого.

Если предположить, что свадьба состоялась осенью 1923 года, то мне тогда было года четыре, и Валя могла брать меня на руки. Значит, я действительно родился в 1919 году. Если бы я родился в 1917 году, то мне было бы уже почти семь лет. Не могла же Валя брать на руки такого большого мальчика!

Еще помню, как в холодный зимний день на улице гудели гудки. Говорили, что кто-то умер. Был мороз и сквозь запушенное окно виднелся Байбаковский сад весь седой от инея и тумана.

А вот маму, какой она была в то время, не помню. Но помню, как она больная сидела у лежанки на мягких подушках, временами сильно кашляла. Как тогда говорили, у нее была чахотка. И хотя лица ее я не помню, но много ласкового сохранилось в моей детской душе, тепло которого, кажется, чувствуется до сих пор.

Должен отметить, что в нашей семье не ласкали и не жалели маленьких детей, может быть, потому, что все вечно были заняты. Я не помню ласки ни от отца, ни от братьев и сестер. Только одна мама, да и то очень редко, ласкала меня.

Не было у детей и игрушек, как это положено в детстве. Моими игрушками были осколки от тарелок, фантики от конфет да сделанные братом Николаем перочинным ножичком всевозможные деревянные поделки, начиная от топорика и кончая сохой.

Однажды к нам в гости из Богородицка приехала Нюшина дочка Надя, моя ровесница. Было нам лет по пять или около этого. Мы стали играть в мои игрушки. Надя держала в руках осколочек от тарелки, на котором был изображен красивый цветочек. Вдруг она уронила этот осколочек на пол, и он разлетелся вдребезги. Для меня это было так неожиданно и так жалко цветочек, которого не стало, что я от возмущения топнул ногой и чуть ли не истерически закричал: «Делай как было!» Надя расплакалась и убежала за защитой к бабушке.

Помню зимние дни в нашем старом деревянном доме. Из семьи никто на производстве не работал. Была скотина во дворе, вся работа сводилась к уходу за ней. Вечерами часто играли в карты, в лото. К девчатам приходили женихи.

Зимой же иногда привозили откуда-то лозняк и принимались за плетение корзин. Этим занимались отец, Саша, Николай и Алексей. Остальные были еще малы. А девчата занимались своим делом – вышивали или ткали половики.

В базарный день корзины вывозились на базар и продавались. Кормовые шли по 50 копеек, а более художественные, пригодные для дома, и по 60-70 копеек. Кормовые корзины плели отец и Алексей, а художественные – Саша и Николай.

Питались в нашей семье, по-видимому, как и все на Руси в те годы. На завтрак был чай и картошка с молоком или мясом, в обед – щи с мясом и какая-нибудь каша, чаще всего гречневая. Полдник – чай, к которому покупалась буханка ситного хлеба. Ее разрезали по количеству едоков, потом кто-нибудь отворачивался, а отец брал кусок и спрашивал: «Кому?» Отвернувшийся называл имя.
 
На ужин обычно доедали щи или суп, в общем, что готовилось в этот день. В праздничные дни иногда пекли блины, ватрушки с творогом или готовили какой-нибудь слоеный пирог.

Самогон или водка всегда стояли у отца в углу комнаты около кровати четвертями (четвертая часть ведра, чуть больше 3 литров). Зимой я не помню, чтобы пили за столом, а вот летом, когда вся семья, за исключением мамы и меня, работала на выделке кирпича, отец наливал каждому и в завтрак, и в обед, и в ужин. «От усталости», как говорил он.

Жили мы в старом рубленом доме, который состоял из двух изб. В одной избе – спальни и зал, в другой – кухня с русской печью. Из кухни был выход в сени, откуда можно было выходить и на улицу, и во двор. Рядом с сенями находился кирпичный амбар, а под ним – огромный подвал. В амбаре хранилось зерно – рожь, пшеница, овес. В подвале – картошка, кормовая свекла и турнепс. Стояли кадки с засоленной капустой, огурцами, свининой и говядиной, а также ящики с антоновскими яблоками, которые отец покупал осенью.

Каждую весну подвал заливало водой, так как он находился в яме, из которой брали глину для кирпича. В подвале стоял плот, сделанный из бревен и негодных дверей. На нем плавали, когда нужно было что-нибудь взять из подвала.

Как проходило мое детство, чем я занимался?

С самого раннего возраста я жил, как беспризорник, предоставленный самому себе. За мной никто не следил – все были заняты, а больная мама в силу своей болезни не могла даже хоть чуточку приглядывать за мной. Отсюда всевозможные приключения, которые происходили со мной довольно часто.

Как я уже говорил, весной в нашем подвале было полно воды и стояла она там чуть ли не до осени. Плотик, на котором плавали по подвалу, обычно находился у самых дверей. Дверь в подвал летом всегда была открыта.

Однажды я вошел на порог подвала, потом перешел на плотик. Может быть, потому, что я некоторое время топтался на плотике и качнул его, он вдруг взял и отплыл от дверей. Испугавшись, я хотел было слезть с него, но ногами не достал дна, а пока я делал эти процедуры, плот унесло почти на середину подвала.

Не знаю, сколько времени я сидел на этом плоту, весь мокрый, и ревел благим матом. Но никто меня не хватился, так как все работали, и уже кто-то посторонний услышал крики в подвале и вытащил меня.

Были приключения и поопасней. В нашей яме, откуда брали глину, недалеко от одной из печей стояла какая-то деревянная будочка. Может, в ней от дождя укрывались или еще для чего-то она была сделана – не знаю. Но игры мои всегда проходили в нашей яме.
 
Однажды я сидел возле этой будочки на корточках и под одной из стен копал ямку какой-то железкой. Вдруг моя железка за что-то зацепилась, и я вытащил из ямки непонятные красивые игрушки, которые раньше я никогда не видел. Это были обоймы заряженных патронов для винтовки.

Я стал копать еще и нашел их там довольно много. Я набил ими карманы, а остальные опять засыпал, чтобы взрослые не нашли. Потом, спрятавшись в укромное местечко, в кустики в той же яме, я стал стучать своей железкой по найденным игрушкам. К моему удивлению, они стали подаваться.

Так я вытащил из обойм все патроны, после чего приступил к разбору патронов. Стучал по ним половинкой кирпича и из патрона вываливалась пуля, а потом и содержимое гильзы, т.е. порох. Я не давал ничему пропасть, все подбирал и складывал к себе в карман.
 
Не знаю, сколько это продолжалось, но однажды я задумал поиграть в свои игрушки дома, и это увидел мой старший брат. Моментально он отобрал все у меня и даже вывернул мои карманы, ничего мне не объяснив. Но я не горевал, думал, пусть берет, у меня под стенкой будочки еще много такого добра. Но когда на следующий день я разрыл свой клад, то напрасно копался я в песке – там уже ничего не было.

Иногда в моих приключениях помогали и те, кто был повзрослее, я имею в виду своих братьев. Однажды летом Николай, Алексей и еще кто-то задумали отправить меня в дальнее плавание. Как я уже говорил, в яме возле нашего дома, из которой не одно десятилетие брали глину на кирпич, весной всегда было много воды. Держалась она там иногда до половины лета, пока не впитывалась в землю, да и то не вся. Отдельные озерки так и оставались до следующего года.

Так вот, мои братья нашли где-то обыкновенное цинковое корыто, посадили меня в него и оттолкнули от берега. Корыто качалось, как корабль в бурю. От испуга я пошевелился, и корыто, зачерпнув краем воды, пошло на дно и, естественно, я вместе с ним. Плавать я, конечно, тогда не умел и нахлебался воды вдосталь. Меня вытащили, но в несостоявшемся путешествии все равно обвинили меня, так как я не сидел неподвижно, как мне велели.

А вообще я не боялся воды и лазил в этой яме летом вдоль и поперек, ловя головастиков и сражаясь с лягушками, которых там было видимо-невидимо. Вода грязная и мутная, а порой холодная как лед, но лезешь в воду – все было нипочем.

Следует отметить вот что. Несмотря на то, что отец наш был грамотный и даже работал учителем, детям своим, за исключением первенцев, он не дал почти никакого образования. В школах учились Анна и Александр, немного классов окончили Надя, Марфуша, Катя, а уже начиная с Николая, а за ним и Алексея, дети даже в школу не ходили – выучились самостоятельно. У Сергея образование было всего, наверно, два класса.
 
Но зато в долгие зимние вечера отец любил заниматься сам со своими детьми. Он устраивал диктанты, уроки арифметики. Мне не было еще пяти лет, а я уже умел хорошо читать и писать прописью. И даже наравне с другими решал задачи, которые задавал отец. Он клал на стол серебряный рубль и вручал его победителю – тому, кто решал первый. Иногда призом было обыкновенное большое румяное яблоко, принесенное из подвала.

У отца был какой-то старинный учебник – вот он и выкапывал из него самую замысловатую задачку. Иногда ее никто не мог решить. В состязании участвовал и я, несмотря на свой небольшой возраст. Но приз почти никогда не доставался мне, он уходил к Сане или Кате. Я тогда еще и в школу-то не ходил и мне было очень обидно, поэтому после окончания состязания я иногда пускал слезу. В таких случаях, хоть я и не являлся победителем, яблоко доставалось и мне как приз лично от мамы.

И все-таки чаще всего вечера зимой проводили не за учебой, а за игрой в карты или в лото. К девчатам приходили ухажеры и тогда игра в «двадцать одно» разгоралась не на шутку. В ней участвовал и отец, и иногда засиживались до поздней ночи.

Я в этих играх не принимал участие, но уже знал, как надо играть. Иногда кто-нибудь давал мне несколько копеек на розыгрыш, но я их быстренько, как тогда говорили, спускал с рук. Правда, однажды как-то мне повезло и с нескольких копеек я так разыгрался, что выиграл не один рубль, а целых десять. Конечно, деньги эти взял отец, а все проигравшиеся косились на меня и с тех пор стали моими врагами. Никто больше не давал мне несколько копеечек на розыгрыш.

В лото играли реже, но тоже целыми вечерами. Я принимал участие в игре, но не помню, чтобы я когда-нибудь много выигрывал.

Обычно каждые два или три года в нашем доме появлялись портные, которые жили у нас иногда недели две-три. Они шили для семьи шубы и поддевки из красных и черных овчин. Помню, на меня первый раз сшили шубу еще в старом доме. В ней я, похоже, начал ходить в школу.

Весной, когда начинал таять снег и наступала, как говорили, полая вода, моим любимым занятием было ходить по полям с кем-нибудь повзрослее и прокапывать канавки в снегу, делать ручьи, чтобы вода скорее уходила с наших полей. Иногда бродишь по полям целый день в нагольных сапогах, ноги мокрые насквозь, но все равно блуждаешь чуть ли не до темна.

Простывали, кашляли, как оглашенные, но во всех случаях наши заболевания лечил один доктор – печка. Насколько я помню, в детстве мне не давали никаких таблеток, а, бывало, мама чуть чего загоняла всех на горячую печку и заставляла греть пятки. Иногда греешь до тех пор, пока не заснешь. Жарко, ты лежишь весь мокрый от пота, а утром просыпаешься и уже никакого кашля нет. И ты опять одеваешься и идешь продолжать свое весеннее путешествие по залитым водой полям.

К Пасхе нам всем покупали обновки: кто поменьше, тому сандалии и простенький костюмчик, более взрослым – толстовки и брюки. Совсем не помню, что покупали девчатам. Во всем новеньком мы появлялись на улице в пасхальный день.

В каком-то году на улице еще было грязно, кое-где даже лежал снег и только в отдельных местах виднелись просохшие полянки и чуть пробивалась зеленая травка. Не знаю, что руководило тогда детской душонкой, но мне было жаль марать новые сандалии и я, чтобы добраться до просохшей лужайки, снял их и босиком по грязи пошел к намеченному месту. Я измазал все ноги и опять, жалея сандалии, я не стал обуваться, боясь замарать их внутри. Так и ходил босиком, нося злополучные сандалии в руках. И никто мне ничего не подсказал, и никому не было до меня никакого дела.

Когда мне было лет шесть, Алексей сделал мне самодельные маленькие лыжи с загнутыми носами, как настоящие, только не покрашенные. На них я учился кататься в своей яме. Позже, когда я уже сравнительно неплохо держался на лыжах, мне купили настоящие лыжи. Теперь я целыми днями пропадал в яме, где было много всевозможных горок – только успевай съезжай!

К этому времени у нас уже была другая собака, с которой я подружился и всегда подкармливал ее какой-нибудь косточкой или кусочком хлеба. Звали ее Дамка. Вот на этой самой Дамке я и приспособился кататься на лыжах, а затем и на коньках. Я отвязывал собаку, наматывал поводок на руку и, встав на лыжи, выходил на дорогу. Дамка рвалась вперед и легко везла меня за собой.
 
Однажды я так же катался на коньках на дороге и уже был километра полтора от дома, когда моя собака увидела в поле другую собаку и с громким лаем рванулась за ней. В поле было много снега, я сразу же запнулся на коньках и упал. Поводок затянуло у меня на руке, и я никак не мог его сбросить. Собака тащила меня по снегу на животе метров пятьсот, и я ревел всю дорогу.

Была у меня и ледянка, сделанная из негодного решета, но на ней я почему-то не очень любил кататься.

Вскоре после того, как Саня женился, похоже, следующей зимой, отец повел меня в школу. Митя и Сергей тогда уже учились, скорее всего, во втором или в третьем классе. Отец хотел отдать меня в школу, но меня не приняли из-за того, что я был очень мал, почти ребенок. Отец уверял, что мне уже пора учиться. Но мне разрешили только посидеть на уроке вместе с братьями, и я сел за парту между ними.

Был урок истории. На доске висела небольшая картинка, изображавшая, как дикари убивают мамонта. А в лежавшей на парте книге была нарисована пещера, в которой горел костер. У костра сидела страшная женщина, одетая в лохматые шкуры и сама похожая на какого-то зверя. На руках она держала маленького ребенка.

Учительница что-то диктовала, и я записывал, как и остальные ребята. Некоторые заглядывали через головы в мою тетрадь и удивлялись, как я быстро и хорошо пишу. Но когда учительница заставила меня что-то прочитать, я застеснялся и заплакал. После этого я в школу больше не пошел, а мама ругалась на отца за то, что он додумался повести в школу такого малыша.

Через дорогу от нас в своем собственном доме в саду жил наш сосед Байбаков, у которого отец когда-то купил землю. Байбаков часто зимой заходил к отцу в гости. Тогда ставился на стол самовар, пили чай с молоком, читали газеты, которые приносил Байбаков, спорили об отдельных статьях. Байбакову очень нравились статьи, написанные Рыковым, но наш сосед называл его «Рык». Так и говорил, входя в наш дом и протягивая отцу газету: «Я тебе Рык принес».

Сад у Байбаковых был большой, несколько гектаров, обнесенный канавой, вдоль которой рос кустарник. В саду было три пруда с рыбой и березовые аллеи. После революции этот сад у соседа отобрали и передали коммуне «Красный пахарь», которая была организована в помещичьей усадьбе «Супонево» недалеко от церкви.

Теперь сад был огорожен колючей проволокой, за которой бегали собаки, охранявшие сад по всему периметру. Единственным сторожем в саду был инвалид со скрюченными пальцами, которого все называли Миленький, так как он хорошо выговаривал только это слово. Еще он мог выговаривать всевозможные матерки и умел считать до десяти. Если Миленькому кто-то не нравился, он начинал считать, а потом пускал в ход палку, с которой постоянно ходил и которой мог ударить или ноги переломать тому, кого он в чем-то заподозрил.

Мы, ребятня, часто залезали в Байбаковский сад. Делали это даже днем. Мы быстро находили общий язык с собаками – бросали им какую-нибудь еду, и они умолкали. Раздвинув колючую проволоку, мы пробирались в сад и рвали яблоки, складывая их за пазуху. Миленького мы не боялись, потому что убегали сразу же, как только до нашего слуха долетал его отборный мат.

Воровали мы яблоки и груши и из сада Добруновых. У них было очень много вкусных груш сорта «Бергамот». Хотя весь сад был тщательно огорожен, груши росли прямо у ограды. Мы делали что-то вроде маленького сачка, прикрепляли его к длинному удилищу и просовывали через ограду. Подведя сачок под понравившуюся грушу, мы легонько дергали на себя. Груша срывалась и падала в сачок. Все делалось просто и бесшумно.

Зимой девчата часто вышивали. В зале или в какой-нибудь из комнат ставились большие пяльцы и натягивалось полотно. Девчата сидели вокруг, и каждая вышивала свое согласно рисунку на полотне. Этим они занимались днем и даже вечерами. Эта работа часто сопровождалась пением. Иногда вечером они не работали, а шли с ухажерами в кино или на какую-нибудь постановку.

Днем в определенное время они прерывали работу, одевались в старую одежду и шли убирать скотину. Это делалось без напоминаний, как будто по раз и навсегда заведенному порядку. То же самое делали и ребята. Они вычищали навоз, поили и давали корм лошадям, коровам, овечкам. Девчата же кормили свиней, поили коров пойлом, принесенным из избы. Все это делалось быстро и без пререканий.

Когда мне было шесть лет, я впервые увидел кино. Клуб находился в каком-то длинном низком доме, похожем на барак. Зрительный зал был большой, но скамеек было мало, едва хватало на половину зала. Остальное пространство занимали стоячие зрители.

Я ходил с кем-то из братьев. Места нам не досталось, и мы стояли в проходе. Было очень душно и я видел только половину экрана, но все равно, когда погас свет и на полотне задвигались фигуры людей, я был поражен. И хотя показывали какие-то коротенькие сюжеты, было очень интересно. Один сюжет помню до сих пор. Вышел здоровый мужчина и стал поднимать две двухпудовые гири. Он их поднимал по одной, потом обе вместе, клал себе на плечи и бросал их так, что они врезались в землю. Да, я был поражен.

Наша мама была верующей и часто ходила в Супоневскую церковь. Иногда она брала меня с собой. Расстояние от нашего дома до церкви небольшое, может, километра полтора, но пока мы шли туда и обратно, мы раз по пять садились на межу у тропинки и отдыхали. Наверное, мама уже была больна – у нее было плохо с легкими – и сильно уставала. Посидев минут пять, мы шли дальше, причем я всю дорогу держался за мамину руку.

В церкви я молился вместе с мамой, несколько раз причащался – проглатывал чайную ложечку какого-то сладкого сиропа. Насколько я помню, в церкви всегда было много народа, даже очень много. На обратном пути, когда мы шли из церкви, во время отдыха мама разламывала купленную в церкви черствую просфору (раньше она называлась просвира) и мы, не роняя ни крошки, съедали ее.

Не могу сказать, что мой отец часто ходил в церковь, но на большие праздники (Пасха или Рождество) он всегда ходил ко всенощной. Ходили и девчата, и ребята, кто был постарше, а Катя и Надя, по-моему, даже пели в церковном хоре.

А как же протекали дни нашей жизни летом?
 
Летом вся семья работала на кирпичном заводе. Все вставали очень рано, чуть заря начинала светить. Кто-нибудь пошустрее отгонял коров и овечек в стадо, а остальные делали кому что положено – запрягали лошадей, брали лопаты и отправлялись в яму на приготовление замеса глины. В сбитый из досок плотный ящик вываливалось несколько возов глины, потом туда же наливали немного воды и начинали эту глину месить ногами.

Этим занимались дети помоложе – Николай, Алексей, Сергей и Митя. Месили босиком, а вода и глина после ночи холодные, и ноги иногда даже судорогой сводило и мурашки бегали по всему телу.

Замесив глину, шли завтракать. За завтраком отец всем наливал по полстакана водки. После завтрака начиналась работа.

Замешанную глину подвозили на тачках к станкам, у которых стояли всегда отец и Саня. В станке имелась специальная форма по размерам кирпича. В эту форму бросалось определенное количество глины и специальным грузом эта глина утрамбовывалась в форме. Лишняя глина сверху убиралась резаком. Потом ногой нажимали на рычаг внизу и кирпич вылезал из формы. Его клали на специальные дощечки, которые младшие ребята уносили и ставили в деревянном сарае для просушки. Вот такая была работа – тяжелая и нудная.

А вот как проходил дальнейший процесс обжига кирпича. Когда кирпич подсыхал, его загружали в специальные печи, которые топились несколько суток подряд днем и ночью.

Мне тогда было лет пять-шесть. Мне запомнились летние вечера, когда после жаркого дня солнце скатывалось за горизонт, становилось прохладнее. В яме, где расположены обжигальные печи, у самого горна я вижу стоящего отца. Он без фуражки, с всклокоченными волосами, в старенькой белой в полоску рубашке с засученными рукавами и расстегнутым воротом. Весь мокрый от пота, он стоит у печи и время от времени подбрасывает в горн березовые дрова, которые полыхают с каким-то неимоверным треском. Это идет обжиг кирпича, который будет длиться 4 или 5 суток.

Сколько я помню, ночами всегда у печей дежурили отец да Саня, а днем уже все, кто мог забросить в печь полено. Но сейчас, в сумерках, здесь в яме чуть ли не вся семья, и каждый старается помочь отцу. И я кручусь тут же и, скорее всего, только мешаю взрослым, но меня никто не прогоняет. И хотя уже ночь на дворе, в яме светло как днем – пламя из печей ярко освещает все вокруг.

Недалеко от печей стоят стога соломы, и я то и дело бегаю к ним, забираюсь на самый верх и на спине юзом съезжаю вниз. Весело и интересно! Кажется, так бы и кувыркался здесь всю ночь.

Но вот, видя, что уже очень поздно, а в доме никого нет, к печам приходит мама. Постояв немного вместе со всеми, она начинает загонять младших детей спать. Из-за болезни легких она всегда разговаривала ласково и тихо. Я уходил с мамой в дом, а остальные спали на сеновале.

По вечерам девчата обычно переодевались и уходили в клуб на гулянье, а приходили далеко за полночь. Перед уходом они поливали все, что требует полива – огурцы, капусту и другие овощи. Работы всем хватало.

Кирпич отец продавал на строительство клуба и даже возил его туда на своих лошадях. В общем, стены клуба сделаны не только из кирпича, но и из пота отца и его детей, из соли, что выступала вместе с потом на рубашках, из мозолей, что до самой смерти так и не сошли с ладоней отца и его детей.

В 1926 году отец закончил строить (а длилось строительство целых три года) новый кирпичный дом – с большим двором, с конюшнями и другими хозяйственными пристройками, сделанными тоже из кирпича. Отец все это строил с таким расчетом, чтобы потом, когда будут подрастать сыновья и жениться, можно было легко переделать эти строения в жилые дома. Достаточно было только настелить полы, сделать потолки и перегородки, оштукатурить стены и поставить печки. Но задумке отца так и не суждено было сбыться. Позже я расскажу, что произошло с нашей семьей и что разрушило планы отца.

Итак, мы перешли жить в новый дом. К этому времени только одна Надя вышла замуж за А.А. Подречнева (Нюшу я не считаю), а остальные все еще были при отце – Саня с женой Валей и только что родившейся девочкой Зиной (мальчик Коля умер в возрасте 6 месяцев), мама больная, Марфуша, Катя, Николай, Алексей, Сергей, Митя и я.

Старый дом пока оставили и в нем никто не жил. Но с наступлением зимы его сняли в аренду вальщики, которые приезжали откуда-то на заработки. В одной половине дома они работали, в другой спали. Вальщики занимали этот дом и еще одну зиму.

В том же 1926 году я пошел в школу. Меня приняли сразу во второй класс, так как я уже хорошо читал и умел писать.

Как я учился? Ученье давалось мне легко, так как я читал много книг, и с этой стороны у меня затруднений не было. Трудности возникли там, где я их совсем не ожидал.

Однажды после уроков, когда я шел домой, на углу Байбаковского сада меня остановили двое мальчишек постарше и сказали, чтобы я утром принес им 50 копеек. Если не принесу, они меня изобьют, а если я расскажу об этом родителям, будет еще хуже. Я перепугался, а они совали мне под бока кулаки и все спрашивали – принесу или не принесу? Я ответил, что принесу. Они меня отпустили, но сказали, что завтра будут ждать меня на этом же месте.

Дома я, конечно, ничего не рассказал. Кое-какая мелочь у меня имелась наличными, и я по наивности предполагал, что за эти деньги смогу откупиться от их кулаков.

Утром мальчишки уже ждали меня, и я отдал им 50 копеек, как и обещал. Но, получив от меня деньги, они заявили, что я должен каждый день носить им по полтиннику, иначе дело будет плохо. Я обещал носить, хотя и жалко было расставаться со своими небольшими сбережениями.
 
Об этих деньгах, что были у меня дома, никто не знал, так как я их нашел вместе с кошельком. Однажды весной, когда целыми днями мы бродили по полям, я набрел на кучу мусора, в которой увидел кошелек. Я зацепил его проволокой и вытащил.

Кошелек был весь покрыт льдом и не открывался. Когда я ударил по нему железякой, бок у кошелька лопнул и из него посыпалось серебро вместе с кусочками льда. Монеты были почерневшие и позеленевшие от лежания в сырости. Были там рубли, полтинники и более мелкого достоинства, всего около десяти рублей. В кошельке были и бумажные деньги, но я их не заметил, и они порвались. Уцелели только две бумажки по три рубля.

Серебряные деньги я старательно очищал песком, а потом покупал на них сладости – конфеты или пряники. Сдачу складывал в баночку из-под чая. Скоро у меня осталось около семи рублей мелочью. Бумажные деньги у меня не брали, так как они от воды приобрели какой-то ржавый цвет, поэтому я отдал их Ксенофонту Ивановичу, а он обменял их в банке на нормальные купюры.

И вот со всем этим капиталом мне пришлось скоро расстаться. Я ежедневно уносил тем мальчишкам требуемую сумму, пока моя баночка совсем не опустела.

Наступило утро, когда я пошел в школу без копейки в кармане. Я шел и думал, какое оправдание придумать, чтобы мальчишки меня не избили, а увидев этих злодеев, сказал первое, что пришло в голову – отец больше не дает денег и вообще собирается сегодня прийти в школу, потому что я ему все рассказал, а за такие дела запросто могут исключить из школы.

После этих слов мальчишек как ветром сдуло, и самое удивительное, что с перепугу они несколько дней не ходили в школу и боялись даже встречаться со мной – вдруг я потребую назад свои деньги. Вот какие они были «герои».

В первые дни осени, когда ночи становились прохладными, да и днем не всегда бывало тепло, в доме начинали топить печи и больше всего ту, которая была в зале. Около этой печи стоял диван, на котором обычно лежала больная мама. Топили печь дровами.

И вдруг однажды, в самом начале отопительного сезона, из печки стали раздаваться выстрелы, дверца печи с треском открылась и несколько горящих поленьев выбросило на пол, а комнаты стали заполняться дымом. Кто-то испуганно закричал, прибежали отец, Саня, Николай и остальные и стали друг у друга спрашивать, кто же додумался положить наган в печь.

Выстрелов уже не было, поэтому кочергой вытащили наган из печи, а куда его дели, я не знаю. Я вспомнил, что этот наган я уже видел в руках у брата Николая недели за две до этого случая.

Тогда глубокой ночью в нашу парадную дверь стали громко стучать и разбудили весь дом. Собака во дворе лаяла так, что готова была сорваться с цепи. На крыльце стояли несколько человек и требовали, чтобы мы открыли дверь. Они не говорили, что им нужно, хотя мы задавали им этот вопрос. Вот тогда-то и появился в руках у Николая наган, и он громко сказал, что, если они не уйдут, он будет стрелять. Стучавшие притихли и вскоре ушли, а Николай, похоже, сунул наган в печную топку.

Когда я учился уже в 3 или 4 классе, зимой во время перемены мы выскочили на улицу. Раздетые, без шапок и верхней одежды, мы бегали около школы, кидались снегом и вдруг видим – летит самолет и садится все ниже и ниже. Мы притихли, наблюдая за ним, а он, чуть не задев крыши изб в деревне Свиридово, опустился на землю за деревней.

Никто из ребятишек раньше не видел близко самолет, поэтому мы бросились бежать к деревне. Было холодно, дул ветер, а мы без теплой одежды. Мы бежали, стараясь не отстать друг от друга, а когда прибежали в деревню, то увидели, что самолет стоит в поле довольно далеко от нас. Нам бы вернуться, но мы все побежали дальше. Помню, что я был весь потный, когда подбежал к самолету, и, постояв всего несколько минут, почувствовал, что начинаю замерзать. Я побежал назад.

В этот день уроков больше не было, так как вся школа вместе с жителями нашего поселка Узловая были у самолета. Прибежав в школу, я оделся, взял учебники и теперь уже спокойно опять пошел к самолету. Там толклись почти до темна.

На следующий день после уроков мы снова пошли к самолету и видели, как он улетал. Самолет был на лыжах, а от пропеллера так сильно дуло, что нас, мальчишек, отбрасывало ветром, как пушинок.

Тогда же, наверное, в 1927 году на Октябрьские праздники, у нас открылся клуб, сделанный из недостроенной церкви. Помню, мы с ребятами зашли в него через несколько дней после открытия. Там была библиотека, разные комнаты для занятий в кружках и комната для игр, где для детей на столах лежали всевозможные игрушки – картинки, кубики, шары и прочее.
 
В одной из коробок стояли оловянные солдатики. Я видел, как незнакомый мне мальчишка разглядывал эту коробку, а потом незаметно опустил в карман два или три солдатика и ушел. Я тоже заинтересовался этой коробкой, стоял, рассматривал, представляя, что можно делать с этими солдатиками.

Когда я отошел от стола и занялся другой игрушкой, кто-то заметил, что из коробки пропали солдатики. Подошла дежурная, пожилая женщина, и ей указали на меня как на последнего, кого видели рядом с коробкой. Дежурная при всех принялась меня обыскивать, вывернула все карманы, но, конечно, ничего не нашла, а я стоял и плакал, так как мне было стыдно.

После этого случая я больше ни разу не заходил в эту комнату, да меня туда бы и на веревке не затащили.

Одно время мальчишки в нашей округе увлекались бумажными змеями. Сами мастерили их из подручных материалов, а потом запускали в полет в небо. Увлекся этим и я. Долго выстругивал планочки, тщательно клеил, нашел бечевку и мочало для хвоста, но, по-видимому, допустил какой-то просчет в конструкции, потому что мой змей, поднявшись над землей на несколько метров, вдруг переворачивался и пикировал вниз. От неудачи я чуть не плакал.

Брат Алексей решил мне помочь. Купил большой плакат, нашел хорошую, ровную дранку для планочек и склеил все это столярным клеем. Потом приделал хвост и прикрепил бечеву, купив ее целый моток. Возился целый день.

На следующий день, когда змей хорошенько просох, мы стали запускать его. Для этого пошли в поле. Была осень, и поля уже были пусты. На этот раз конструкция оказалась устойчивой, и наш змей сразу же пошел вверх.

Мы шли назад, к дому, разматывая моток бечевки до тех пор, пока он не кончился. Змей поднялся очень высоко, наверное, побив все рекорды среди змеев других узловских конструкторов. Конец бечевки мы привязали к забору и долго стояли, разинув рты, любуясь делом рук своих.
 
Змей летал несколько часов. Потом вдруг раздался громкий треск – лопнула бечева, а змей упал на землю где-то за соседней деревней. Мы бросились на поиски, но нашли только бесформенную кучу бумаги с обломками дранки и остатком бечевы. После этого к вопросу о змеях в нашем доме больше не возвращались.

Поздней осенью, когда с полей все уже было убрано, в селе Дедилово устраивалась ярмарка. Отец каждый год ездил туда, покупал скотину и бычка на мясо для семьи. Брат Сергей рассказывал, как однажды отец взял его с собой на ярмарку. В тот раз купили бычка и корову и привязали их к телеге, но они по какой-то причине не хотели идти. Поэтому Сергею пришлось всю дорогу идти сзади за телегой и подгонять животных хворостиной.
 
Поездка на ярмарку запомнилась Сергею еще и потому, что они с отцом ходили в чайную, пили там чай и ели колбасу.

У Сергея крестным был Николай Иванович Кружков – хозяин бакалейных магазинов. Отец с ним дружил, и они ходили друг к другу в гости. Когда в конце 20-х годов повсеместно проводились обыски, искали золото, этого Кружкова судили за то, что он зарыл в своем саду чугунок с золотом. Спрятанное золото весом более 8 кг каким-то образом нашли и приговорили Кружкова к расстрелу.
 
Летом мы ходили купаться на Любовку, а после купания всегда ждали товарный поезд. Ребята цеплялись за него, а я боялся и плакал. Они ругались на меня и обещали больше не брать меня с собой, а Митя даже давал пинка под зад.

Летом же к нам в Узловую иногда наезжали цыгане и жили чуть ли не до осени. Они ставили свои шатры то в поле недалеко от бойни, то где-нибудь на пустыре у Байбакова сада. Вечерами у них всегда играли гитары, слышалось пение, были и танцы. Многие узловские приходили к их шатрам, слушали музыку и песни. Особенно много любопытных собиралось, если начиналась пляска.
 
Однажды вот так, во время танцев, когда даже старики не хотели сидеть у своих шатров и шли туда, где было веселье, весь народ собрался вокруг плясунов. А у одного из шатров горел костер, на перекладине над ним был подвешен огромный котел, в котором что-то варилось. У котла никого не было. Этим воспользовались местные хулиганы. Кто-то из парней притащил из канавы дохлого индюка и бросил его в котел.

Через несколько минут к котлу возвратилась старая цыганка и вдруг что-то закричала на своем языке. Музыка и пляска замерли и в тот же миг цыгане бросились к своим шатрам. Люди не понимали, что случилось, но, когда цыгане стали выскакивать из шатров с плетками и топорами, все почуяли недоброе и кинулись бежать. А цыгане догоняли их и стегали плетками. Утром табор уехал.

В те времена на улицах не было никакого освещения и было так темно, особенно поздней осенью, что хоть иди на ощупь. Однажды в клубе шла какая-то постановка (кажется, «Гамлет») и наши девчата вместе с другими зрителями возвращались домой поздно и в кромешной тьме.

Когда они дошли до перекрестка, то при тусклом свете луны увидели стоящую на дороге страшную собаку с оскаленными зубами. Девчата так перепугались, что примчались домой чуть живые. Оказывается, это парни решили пошутить. Они нашли где-то мерзлый труп собаки и специально установили его на дороге, предварительно растопырив лапы для устойчивости.

Подобные розыгрыши устраивались довольно часто. Когда мы жили еще в старом доме, мама с отцом и все взрослые члены нашего семейства ушли в гости. Дома остались только Катя, Сергей, Митя и я. Мы сидели за столом и играли в карты. Дело было зимним вечером.

Вдруг кто-то постучал в окно. Катя приподняла штору и, громко вскрикнув, бросилась прочь в мамину комнату. Заорали и мы и тоже побежали за ней и даже залезли под кровать. Мы тоже видели, что за окном торчала страшная рожа и рога упирались в стекло. Наверно, целый час мы дрожали от страха и боялись вылезать из-под кровати.

Потом мы узнали, что все это сделал Катин ухажер Коля Подречнев. Он подкрался к окну, постучал и выставил баранью голову, которую взял на бойне.

Как-то вечером взрослые, вернувшись с гулянья, рассказали, что на станции стоит вагон, а из трубы, укрепленной на крыше вагона, слышатся человеческие голоса и всякая музыка. Будто бы все это передают из Москвы. Было непонятно, как же то, что говорят в Москве, попадает в этот вагон. А отец сказал просто: «Обман это, да и всё!» Дескать, в вагоне люди говорят и играют на музыке, а не в Москве. Мне тоже стало интересно, и я отправился на станцию.

У вагона стояла толпа народа, а с крыши вагона гремела музыка, неслись песни, звучала разговорная речь. Народу было так много, что близко не подойдешь! Каждый старался заглянуть в окна, кое-кто лез под вагон проверить, нет ли там проводов каких к вагону. Ну никак не верили люди, что все это летело из Москвы! До поздней ночи у вагона толпился народ. Это продолжалось, наверное, дней десять, пока вагон куда-то не увезли.

Наш брат Николай был очень сильным, физически развитым человеком. Для него двухпудовая гиря или пятипудовый мешок с зерном были как игрушки – он шутя перекидывал их с места на место. А с гирей он прямо-таки играл – подбрасывал ее и ловил за ушко, делая это то одной, то другой рукою, а выжать мог не сосчитать сколько раз.

А еще он брал большой гвоздь (около 200 мм), закрывал его шляпку сложенной в несколько рядов тряпкой, чтобы не поранить руку, и с размаху забивал этот гвоздь ладонью в доску толщиной миллиметров пятьдесят. Гвоздь пробивал доску насквозь и его конец выходил с другой стороны доски.
 
Однажды на улицах появились афиши – в нашем клубе будет выступать борец Коля Добычин. Народу на представлениях было полно, а наш Николай ходил даже не один раз. Дома потом только и разговору было, что об этом борце. Действительно, он выполнял очень сложные номера. Например, он сцеплял руки, а с каждой стороны впрягали по паре лошадей, которые тянули изо всех сил, но не могли расцепить его руки. Потом он зубами за цепочку поднимал двухпудовую гирю, а по этой гире били двадцатифунтовой кувалдой и не могли выбить гирю из зубов.

Я не ходил смотреть эти представления, так как был еще мал, но, слушая взрослых, удивлялся: «Ну как же лошади не могли расцепить руки борца? Да они должны были вообще разодрать его самого на две половинки!»

Когда мы перешли жить в новый дом, старый двор и конюшни, которые теперь только мешались в большом, обнесенном каменной стеной дворе, разломали, а бревна и доски свалили кучей у одной из стен нового дома. Куча была огромная, так как все было свалено просто навалом, а ворота и двери лежали неразобранными, и в некоторых местах под ними образовались прямо-таки укромные уголки, чем я и воспользовался.

Я нашел себе там уголок, который служил мне убежищем от глаз людских и просто, когда хотелось посидеть или поиграть одному. В этом убежище под бревнами я прятал яблоки и груши, которые мне удавалось украсть в садах. Прятал потому, чтобы домашние не ругались.

Однажды, залезая в свое убежище, я обратил внимание на то, что некоторые доски не так лежат, будто бы их кто-то трогал и не поставил на место. Значит, кто-то залезал сюда. Но зачем? Я проверил свои спрятанные «сокровища», все оказалось на месте, но был признак того, что этот «кто-то» пролезал дальше, к стене дома.
 
Я знал, что в фундаменте дома были сделаны специальные отверстия, отдушины, чтобы через них сырость выходила из подполья. Зимой их затыкали тряпками, а на лето открывали. Сейчас было лето, и я подумал, что сюда могли залезть для того, чтобы спрятать что-нибудь в отдушине.

Я решил проверить свою гипотезу. Без труда добрался до отдушины, лег на живот и, просунув в отверстие руку, стал шарить вокруг. Рука наткнулась на какой-то сверток. Я достал его, он был завернут в кусок старой материи, завязанной узлом. Я развязал узел, развернул газету, которая оказалась под тканью, и чуть не выронил сверток из рук. В нем лежали деньги, много денег!

Теперь я испугался, что не смогу завернуть и завязать сверток так, как было раньше, а тот, кто положил его сюда догадается, что я его трогал и из-за этого могут быть неприятности. К счастью, мне удалось придать свертку первоначальный вид, и я положил его на прежнее место. Раза три после этого я проверял отдушину – сверток был там. И только поздней осенью я его не обнаружил, в тайнике было пусто.

Кто прятал сверток с деньгами, я так и не узнал, но я точно знаю, что в эти годы отца сильно притесняли. Я хорошо помню, как часто приходили и делали обыски. Это происходило обычно с вечера и до утра. Искали золото, но у отца его не было. Отцу не верили и приходили опять. Обыскивали все закоулки, выходили во двор, осматривали конюшни и заглядывали на чердаки. Однажды стали шарить по карманам одежды и в пальто, во внутреннем кармане, нашли пачку денег – более двух тысяч. Деньги конфисковали.
 
Несколько раз на отца накладывали огромный налог, так называемую контрибуцию. И отец выплачивал. А однажды заставили выписать библиотечку политической книги. Я не знаю, сколько она стоила, но, когда через несколько месяцев эти книги пришли, их навалили в отцовской комнате целый ворох, так что пройти невозможно было.

Но что это были за книги? Среди них не было ни одной художественной книги, все какие-то брошюрки, доклады, всякие справочники и всевозможные руководства. В общем, прислали все, что никто не покупал. Этой литературой потом мы растапливали печки и лежанки.

Несколько раз отец ездил в Москву и пробивался на прием к Михаилу Ивановичу Калинину, всесоюзному старосте, как его тогда называли. Обращался к нему отец с жалобами на притеснения местных властей, но Калинин ничем не мог ему помочь и советовал все бросить, т.е. отдать государству, а самому ехать директором кирпичного завода куда-то под Москву. «Все равно, - говорил Калинин, - у тебя все отберут».
 
Если бы не болела мама, отец, возможно, и решился бы на это, но он не хотел своим поступком добивать ее, поэтому решил – пусть будет, что будет.

А слова Калинина сбылись в том же году. У нас отобрали кирпичный завод, подвал, амбар и все каменные конюшни, а в новый дом подселили сотрудника НКВД.

Видя, что события развиваются не так, как следовало бы, а, значит, можно ждать и других ударов судьбы, отец решает действовать по-другому.

Я вообще ни разу не видел отца пьяным. А тут он однажды напивается и, по-моему, для отвода глаз начинает разыгрывать спектакль со старшим сыном – женатым Александром. Они поругались и стали делить имущество.

Старый дом достался Александру, и он ушел жить туда со своей женой Валей и дочкой Зиной. После этого Александр уехал в Бобрики, устроился там на кирпичный завод обжигальщиком, а его семья осталась жить в нашем старом доме. Кстати, брат Николай пошел работать грузчиком на железную дорогу, а Алексей устроился конюхом в какую-то организацию.

В этот период у нас также жил Ксенофонт Иванович Рогожин – муж старшей сестры Нюши. Он работал в Узловой приемщиком кож в кожсиндикате и в Богородицк ездил только изредка.

Но в Узловой он бывал лишь в базарные дни, а в остальные дни разъезжал по деревням на лошади и скупал у населения различные кожи, расплачиваясь за них подметками и сахаром. Принимались любые кожи – от коров, свиней, лошадей, собак, кроликов и так далее.

Ездил он чуть ли не по всему нашему району, и повсюду его уже знали и были знакомы с ним. А вот в деревнях, куда он приезжал впервые, дело обстояло хуже – жители относились к нему с подозрением, а некоторые даже захлопывали перед ним дверь и не хотели разговаривать.

Как-то раз в одной такой деревне понадобилось Ксенофонту Ивановичу ведро, чтобы напоить лошадь. Просил он ведро в нескольких домах, но ему везде отказывали. Видя, что честным путем здесь ничего не добиться, Ксенофонт Иванович пошел на хитрость.

Возле одного из колодцев копались утки. Ксенофонт Иванович незаметно поймал парочку и швырнул их в колодец. А потом он зашел в избу и спросил, не хозяйские ли утки были у колодца, а то, мол, сколько-то уток сорвались с дырявого сруба и упали в колодец. Хозяева схватили ведра и бегом к колодцу. Действительно, утки плавали в колодце. Когда их достали, хозяева уже без проблем дали Ксенофонту Ивановичу ведро, и он напоил лошадь.
 
В деревнях, где его знали, Ксенофонт Иванович частенько подшучивал над жителями, придумывал различные розыгрыши. Например, проехав деревню с одного конца до другого, он заходил в избу (или останавливал на дороге встречного) и спрашивал, не знают ли они Петра Ивановича Петрова, что живет на том конце деревне. Петрова, конечно, знали. Тогда Ксенофонт Иванович тяжело вздыхал, сокрушенно качал головой и говорил, что хороший был человек, да сегодня утром руки на себя наложил, покончил жизнь самоубийством. От такого известия у людей обычно глаза на лоб лезли, а Ксенофонт Иванович как ни в чем ни бывало понукал лошадь и продолжал свой путь.

А в деревне поднималось настоящее столпотворение. Страшная весть с быстротой курьерского поезда летела из избы в избу, и целая толпа любопытных бежала к злополучному дому. Но нередко бывало, что уже издали люди видели, как «самоубийца» расхаживает по двору живехонек и здоровехонек. Сразу начинали выяснять, откуда взялась такая молва. Когда доходили до того места, что это сказал сборщик кож, многие начинали хохотать, так как знали Ксенофонта Ивановича как чудака и уверяли, что он и не такое может придумать.

Как я уже говорил, Ксенофонт Иванович жил у нас и, по-видимому, он научил Алексея и Митю заняться коммерцией – ловить бродячих собак, сдирать с них шкуры и сдавать их ему, благо приемный пункт находился рядом, в Байбаковском саду.

Ребятишки попробовали и, похоже, им понравилось. И тогда они это дело поставили на широкую ногу. Кроме бродячих собак, они начали отлавливать в базарные дни и деревенских собак, прибежавших вслед за хозяевами на базар. Они делали это так. Клали в карман кусочки замороженного мяса, с помощью которых заманивали собаку в наш сарай, где убивали ее или набрасывали петлю и душили. Иногда им удавалось завлекать по десять и более собак.

Наш отец об их занятии ничего не знал, а то бы им не поздоровилось. Однажды они поймали ценную охотничью собаку, и Ксенофонт Иванович, увидев ее шкуру, сразу сообразил, чем это может обернуться, поэтому спрятал шкуру подальше. А хозяин собаки и правда приходил к нему несколько раз, пытаясь выяснить судьбу своего пропавшего четвероного друга.

Потом Ксенофонт Иванович посоветовал ребятам заняться разведением кроликов, чьи шкурки ценились очень хорошо. Ребята быстро притащили откуда-то большую самку и пустили ее на чердак амбара. Затем купили самца и через некоторое время у нас появились маленькие крольчата. Скоро на чердаке бегало около 300 зверьков, но ребята стали замечать, что кто-то ворует маленьких крольчат. Поставили капкан и в него попался хорек. Он так гавкал, будто щенок.

Кроме этого, Алексей с Митей зимой иногда целыми днями разъезжали на охотничьих лыжах по полям, высматривая следы и ставя капканы.
 
Митя вспоминает, что зимой 1921-1922 г. было очень голодно, тогда ловили голубей и ели. Этим занимались Алексей, Николай, да и Митя с Сергеем. Голуби жили под крышей, где стояла скотина. Ребята закрывали отверстие, через которое влетали и вылетали голуби, ловили их, бросали в кипяток, ощипывали, а потом варили и ели.

В старом доме два года работали вальщики. Когда Саня разделился с отцом и ушел жить в тот дом, ему вернули только половину дома. Во второй половине, где работали вальщики, коммуна вмазала котлы, а к нам в конюшни нагнали свиней и стали их выкармливать. Варили свиньям в тех самых котлах во второй половине Саниной избы. Для питания свиней привозили в мешках муку, и наши ее брали и пекли не то пироги, не то ватрушки.

Байбаковский сад, как я уже говорил, был передан коммуне «Красный пахарь». Сад занимал площадь в несколько гектаров, а сторожил его Миленький – инвалид, старик лет шестидесяти, разбитый параличом. Я уже писал о нем.

Мужик он был добрый и за 5 копеек насыпал полную фуражку яблок. Но если он замечал, что ты однажды залезал в сад, а теперь пришел покупать яблоки, он поднимал над головой суковатую палку, на которую опирался при ходьбе, и начинал считать. Мы знали, что, досчитав до десяти, он безжалостно опустит свою палку на твою спину, поэтому сразу же убегали. Но при счете «десять» он все равно пулял нам вслед палку, хотя мы были уже далеко.

Спал Миленький в шалаше, правда, несколько усовершенствованном – в шалаше имелась дверь, которую снаружи можно было закрыть на замок.

Обычно ночью, ложась спать, Миленький делал выстрел из ружья и ставил ружье у двери. А недалеко от шалаша росла яблоня, которую прозвали «Бабушкина». Яблоки на ней рано созревали и были очень вкусные.

И вот мои старшие братья Алексей и Митя задумали обобрать эту яблоню ночью. Они взяли мешки, открыли калитку, ведущую в сад, и тихо подобрались к шалашу. Миленький уже спал. Алексей взял ружье, а дверь в шалаш прикрыл за собой и даже вставил замок в пробой. Они отрясли яблоню, подобрали яблоки в мешки, а потом Алексей выстрелил из ружья вверх, как это делал Миленький. Забрав мешки с яблоками, ребята ушли.

Дня через три они как ни в чем не бывало зашли днем в сад проведать Миленького, что делали раньше довольно часто. Но только они подошли к шалашу, как Миленький выбежал из шалаша и начал считать. Ждать было нечего, и ребята кинулись бежать. Вслед им полетела известная палка. Стало ясно, что Миленький узнал воришек, хотя они действовали под покровом ночи.

Через какое-то время это происшествие забылось, и ребята опять начали навещать Миленького в саду.

Недалеко от шалаша сторожа в саду стоял сарай, крытый соломой. В этом сарае было полно ящиков и соломы, потому что осенью здесь укладывали яблоки в ящики и увозили. Но каждый год в сарае оставалась целая куча яблок. С наступлением морозов яблоки замерзали и хранились в таком виде всю зиму.

Братья Алексей и Митя частенько на лыжах наведывались в этот сарай и привозили домой мороженые яблоки. После оттаивания мы их ели, они были необыкновенно вкусными.

Однажды зимой этот сарай сгорел. Причина пожара осталась неизвестна, скорее всего, имело место неосторожное обращение с огнем. Дело было в сумерках. Огромное пламя, брызгая снопами искр, освещало половину неба. Приезжали пожарные, собрались любопытные жители, но спасать было нечего – сарай сгорел дотла, только кучка пепла осталась.

Вскоре после того, как мы переехали жить в новый дом, к нам нагрянули сваты – сватать Марфушу. Жених – Семен Ефимович Лопатин, уроженец села Дедилово. Высокий, интересный мужчина, он уже был женат, но что-то случилось с женой, и он овдовел. Родителям жених понравился и вскоре состоялась свадьба.

Казалось бы, все должно быть хорошо, но я помню, как сокрушалась мама, когда узнала, что ее дочери нагадали (не знаю кто – цыганка или девчата по гадальной книге, которая была в нашем доме) несчастливую судьбу. Я запомнил слова, которые передавались из уст в уста: «Ты взваливаешь на плечи тяжелый груз, а потому жизнь твоя до последнего дня будет тяжела, как эта ноша». В те времена предсказаниям такого рода верили безоговорочно.

Как же сложилась Марфушина жизнь?

Сначала молодые уехали в село, но потом вернулись и Семен Ефимович устроился на работу в Трансстрой столяром. Он был хорошим мастером. Им дали квартирку в бывшем купеческом доме, где теперь находилась контора Трансстроя, а во дворе размещалась столярная мастерская.

Я часто бегал к ним, бывал в мастерской и с восхищением смотрел, как ловко работает Семен Ефимович. Из обыкновенной доски у него получались гладкие и блестящие шкафчики, столики, скамеечки и пр. Он был разговорчив и всегда о чем-нибудь рассказывал, да так интересно, что иногда от него и домой уходить не хотелось.

Первая Марфушина дочка умерла лет пяти. Когда второй дочке, Ниночке, был годик или около того, умерла сама Марфуша. Это произошло в Липецке, где они тогда жили. Простыла при полоскании белья на речке, скончалась скоропостижно. Прожила Марфуша всего 31 год.

А Семену Ефимовичу было в то время лет 36. Он выглядел очень представительно – полнолицый, голубоглазый, держался всегда спокойно и уравновешенно, был со всеми исключительно внимателен и деликатен.

Женщины, естественно, обращали на него внимание, но малышка на руках мешала наслаждаться свободой. Отдавать дочь в детдом при живом отце было стыдно. Тогда Семен Ефимович упросил свою сестру Таню взять Ниночку к себе, тем более что у Тани была дочка примерно такого же возраста, как Нина.
 
После долгих раздумий и сомнений Таня согласилась в надежде на то, что брат скоро женится и заберет девочку. Но Семен Ефимович никак не мог угомониться. Женился на артистке, потом на женщине, работавшей инженером. А потом началась война.

В 1941 году при защите Тулы он погибает, и Ниночка навсегда остается у своей тети и растет вместе с ее родной дочерью. Только Танина дочь связалась с плохой компанией, научилась пить и погибла, а Нина окончила институт, вышла замуж, родила двоих детей. Сама она очень красивая и тактичная женщина, ее муж работает главным инженером на заводе в Туле. Таня живет с ними как мать.

Итак, вскоре после Марфушиной свадьбы заболел наш отец. Пригласили врача, который после осмотра больного поставил предварительный диагноз – аппендицит. Отца положили в больницу. Но когда дело дошло до операции, отец категорически отказался от нее. Он почему-то не верил в благополучный исход и сказал, что лучше умрет дома на глазах у своих детей и родственников, чем в одиночестве на операционном столе.

Отца привезли домой, но тут же поехали в Богородицк за доктором – был там врач Бурцев, который славился на много верст вокруг. В тот же день он приехал, осмотрел отца и, узнав, что тот отказался от операции, прописал какие-то лекарства и уехал. Дня через два доктор приезжал снова. К этому времени отцу стало лучше, он начал вставать с кровати, у него появился аппетит, а вскоре отец выздоровел совсем. Мне до сих пор непонятно, как без операции вылечили аппендицит. Или врачи ошиблись, поставив неверный диагноз?

Мы еще жили в старом доме, когда в коммуну «Красный пахарь» пришел один трактор. Но он у них не работал. Заводили его только на революционные праздники – седьмого ноября и первого мая. К нему прицепляли здоровущий полок (прицеп) и вся коммуна грузилась на него и с красными флагами ехала на демонстрацию. Проезжали всегда мимо нас, и мы, ребятня, бежали следом за трактором и старались хоть как-нибудь прицепиться к нему и прокатиться, ну хотя бы пять метров.

А уже года через два на нашей земле, которую у нас отобрали, стали строить какое-то огромное здание. Говорили, что будет машинно-тракторная станция. Здание было одноэтажное и к зиме его построили. А зимой, как раз в лютые морозы, пришли колесные трактора, и опять-таки без помощи наших лошадей там обойтись не могли.

Трактора нужно было с железнодорожной станции возить в то здание, что построили, так как горючего не было, да их бы и не завели на таком морозе. К тому же, не было обученных трактористов. И вот нашего отца – в виде общественной нагрузки – заставили возить эти трактора со станции в МТС.
 
Пара лошадей с трудом сдвигала трактор с места и через несколько метров останавливалась. Потом кто-то додумался вытащить какую-то шестерню, чтобы отсоединить колеса от двигателя, и тогда стало легко возить. Одна лошадь свободно везла трактор.

В тот год, когда брат Александр разделился с отцом и ушел жить в старый дом, к нам приехала из монастыря тетя Наташа – папина сестра, которая ушла в монастырь, чтобы не выходить замуж за изверга. И вот теперь монастырь ликвидировали и ей было некуда деваться, и она приехала к брату.

За прошедшие годы тете Наташе пришлось многое пережить. Когда началась империалистическая война, она вместе с другими молодыми монашками ушла на фронт сестрой милосердия и почти до самой революции скиталась по госпиталям. Перед революцией вернулась в свой монастырь, который теперь закрыли безбожники-коммунисты.

Отец наш с радостью оставил ее жить у нас, ведь мама была больна, и тетя Наташа могла выполнять ту работу по дому, что до последнего времени лежала на маме. Поселили ее в комнату, в которой раньше жили девчата, так как она пустовала после того, как Марфуша вышла замуж, а Катя перешла жить в Санину комнату.

Тетя Наташа готовила еду для семьи, иногда стирала. Выполнив работу по хозяйству, она закрывалась в своей комнате и читала молитвы или религиозные книги. Лампадка в ее комнате перед иконами светила круглосуточно и не погасала никогда.

А жизнь в доме шла своим чередом. Подходила осень – убирали урожай, молотили. Одно время молотили цепами, и это была трудная и нудная работа. Потом стали нанимать молотилку, с помощью которой обмолот проходил гораздо быстрее и занимал всего два-три дня.

Молотилку крутила пара лошадей, отец стоял у барабана и отправлял снопы в барабан. Кто подвозил снопы, кто убирал солому – в общем, вся семья работала в эти горячие дни.

Помню, солому складывали в стога, а я только и делал, что кувыркался в соломе да, взобравшись на стог, юзом скатывался оттуда на спине. Когда к стогу подошел бродивший без присмотра наш бычок, которого держали на мясо, я не заметил его и свалился со стога чуть ли не на рога ему. Он начал меня бодать. Я закричал, подбежали старшие и прогнали быка, и меня тоже…

Если погода стояла хорошая, то обмолоченное зерно оставляли на току, лишь на всякий случай накрывали его брезентом. Потом это зерно веяли и уже чистое отвозили в амбар. Если же погода была плохая, обмолоченное зерно убирали в ригу, а потом уже его веяли и сушили.

В 1929 году осенью умерла наша мама. Я очень отчетливо помню, как это было. Среди ночи меня разбудил отец, и я увидел, что он плачет.

- Сынок, - сказал он, - встань, иди простись с матерью, она умирает.

Вместе с отцом я вошел в горницу, где на диване обычно лежала больная мама. Вся наша семья была уже тут. Меня заставили встать на колени, и я поцеловал маму в лоб. Она ничего не говорила, возможно, уже была мертва.

Сфотографировать маму так и не удалось – стояли пасмурные дни, и фотографы отказались, так как все равно ничего не получилось бы.

Родственников на похороны понаехало много. Днем и ночью дом был полон людей. Над гробом, стоявшим в зале, тетя Наташа ночами читала молитвы. Были еще какие-то старушки, которые тоже читали и молились.

Гроб на кладбище несли всю дорогу на руках, было много народу, хоронили со священником, певчими и иконами. Несколько раз дорогой останавливались, ставили гроб на две табуретки, и священник читал молитвы. У всех в руках горели свечи, а в церкви беспрерывно били в колокола.

В конце шествия ехало несколько лошадей, запряженных в тарантасы и легкие брички. В одном из тарантасов сидел я и, глядя на других, плакал, не вполне осознавая всего случившегося. Когда опустили гроб в могилу, я, как и все, бросил комочек земли на крышку гроба и заплакал…

Когда я думаю о маме, часто вспоминаю, как однажды косили рожь или овес на поле, что было за Байбаковым садом. Отец и старшие братья косили, а девчата вязали снопы. Была тут и мама – худенькая, с морщинистым лицом, голова повязана белым платочком.

На беду, кто-то из косцов, махнув косой, разорил перепелиное гнездо и ранил крыло перепелке. Мама подобрала птицу, прижала ей крыло, старалась как-то помочь, но все было напрасно. Птица закрыла глаза и не шевелилась, она была мертва. Тогда мама отнесла ее в сторонку, за дорогу. Палочкой вырыла ямку и похоронила ее.

Мама прожила всего 49 лет.

Как я уже говорил, в последние годы у отца было отобрано все, и никакого хозяйства у него не осталось, кроме кур да нескольких овечек. Более того, к нам в дом подселили какого-то военного, работника НКВД. Он занял столовую, где иногда при приезде гостей мы обедали. Целыми днями его не было дома, а вечером он выходил на кухню или приходил в зал и вел вместе со всеми беседы.

На следующий год, тоже осенью, состоялась Катина свадьба – она вышла замуж за Николая Александровича Подречнева. Братья Подречневы жили недалеко от нас. Один брат – Александр – женился на нашей Наде, а другой – на Кате. Раньше у них была колбасная, но они уже давно прекратили это занятие. После женитьбы братья разъехались – Николай с Катей остались в их старом доме, а Александр построил для своей семьи новый дом около нас на бывшей нашей земле.

За приданым отец по традиции ездил в Москву, купил все, что нужно и, по-видимому, в этот раз заезжал в Киево-Печерскую лавру, смотрел там мощи святых и потом много об этом рассказывал.

В этот же раз на Хитровом рынке он купил себе золотые карманные часы. Но его обманули – всучили обыкновенные, да еще неработающие. Отец подробно рассказывал, как он их покупал. Он так и не смог понять, в какой момент эти жулики заменили хорошие часы на барахло. Рассказывал он об этом с чувством юмора, смеялся сам, и было видно, что он не очень горевал о пропавших деньгах.

Я учился всего три зимы – в 1926 году пошел сразу во второй класс и в 1929 году окончил четыре класса. Дальше меня учиться не приняли как сына кулака. Мне было всего десять лет. Что я мог делать? Вот я и бездельничал, лазил по садам да чужим огородам.

Отобранный у отца кирпичный завод передали коммуне «Красный пахарь». Летом на заводе появились рабочие, но они не знали, как и с чего начинать.

Вообще почему-то все думали, что кирпич выделывать очень просто, а когда дошло до дела, то на своей шкуре испытали, как это нелегко. Тут только они поняли, что отцу не манна небесная сыпалась, а приходилось вкладывать в этот труд всю душу и силу, причем не только свою, а всего семейства.

Было сделано несколько тысяч кирпича и обожжено, но из печей выгружали не кирпич, а крошки. Весь кирпич разорвало. Причин тут было много, ведь даже глину для кирпича надо было приготовить умело и так ее перемешать, чтобы ни одного комочка в ней не осталось. Но коммунары замес глины делали кое-как и сушили не по правилам, поэтому кирпич еще при сушке на стеллажах покрывался трещинами. Обжигали тоже как попало – днем топили печи, а ночью спали, так что печи чуть не потухали.

Так ни одного кирпича они и не получили целым. Тогда только они пригласили отца, и он стал работать в коммуне мастером на кирпичном заводе. Тут дело с кирпичом пошло немного лучше.
 
Примерно в это время с отцом произошел такой случай.

Кажется, раньше я не упоминал, что отец плохо слышал и всегда носил в кармане усилительную трубочку, которую при разговоре вставлял в ухо и она хорошо помогала ему.

Однажды он зачем-то пошел в контору, которая находилась на территории коммуны. Почти у самой конторы ему навстречу попалась женщина, которая что-то спросила у него.  Отец не расслышал и полез в карман за трубочкой. Трубочка была черная, пластмассовая, а одна сторона у нее была загнута, так что она немного смахивала на наган.

Только отец извлек трубочку из кармана, как женщина заорала благим матом и кинулась бежать. Когда у нее спросили, чего она надрывается, она сказала, что какой-то мужик, у которого она спросила, сколько времени, выхватил из кармана наган и чуть не пристрелил ее. Смеялись об этом потом долгое время.

В коммуне был свинарник, там откармливали свиней. Однажды туда привезли несколько тонн копченой колбасы на корм свиньям. Колбасу эту где-то забраковали и не разрешили пускать в продажу. Но колбаса была хорошая, лишь кожура была местами покрыта плесенью. И конечно, свиньи эту колбасу не покушали – ее всю растащили жители. Тащили мешками. Даже наши ребята ходили ночью за колбасой и принесли мешок или два. Все эту колбасу ели и ни с кем ничего не случилось.
 
Как я уже говорил, Саня отделился от отца и жил в старом доме. Сам он устроился работать в Бобрики, а к Вале часто приезжала ее родня из села Иван-Озеро, ночевали тут, иногда и жили несколько дней.
 
Однажды приехали к ней гости – один из родственников и ее брат Митя, который работал в то время каким-то начальником и часто ездил в командировки, имея при себе крупные суммы денег. Но он был вооружен – у него имелся наган.

Накануне отъезда Митя лег спать в комнате, которая раньше была девичьей. Костюм повесил на гвоздик на стене, наган положил под подушку. Дело было летом, в окнах были одинарные рамы, и светать в это время начинает рано.


А у Вали вторая девочка, Люся, была еще маленькая, и вот она по какой-то причине заплакала. Валя открыла глаза и видит, что в зале одно окно открыто и на подоконнике нет ни одного цветка, все горшки составлены наружу. Она испуганно закричала: «Митя! Нас обворовали!»

Митя сразу же проснулся, схватил наган и в одном белье выбежал в зал, а потом вылез в раскрытое окно. Он заметил, что какая-то фигура нырнула за кусты в Байбаковском саду. Он выстрелил в том направлении и побежал в погоню. К нему присоединился и проснувшийся от криков родственник.

А в саду убегать было некуда, так как аллея кончалась и дальше начиналось поле. Тогда воришка свернул в кусты, за которыми находилось всего два или три дома с огородами – не вот-то спрячешься. Митя вместе с родственником стал тщательно осматривать огороды. Когда он открыл дверь в стоявшую на отшибе уборную, то увидел затаившегося там Петьку Родина, брата Колчака. Оба они дружили с нашими ребятами, а Петька был знаком и с Митей, более того, прошедшим вечером они вместе были на гулянье в парке.

- Ты что здесь делаешь? – закричал на него Митя.

Но Петька рассказал, что он возвращался от девушки, услышал стрельбу и увидел бегущих людей, поэтому решил спрятаться на всякий случай, чтобы не оказаться замешанным в это дело.

Митя ему поверил, благо ничего не было украдено. Кто хотел проникнуть в дом, так и осталось неизвестным, хотя в глубине души Митя все-таки подозревал Петьку Родина.

24 июня 1931 года к нам в дом пришли представители местной власти в сопровождении милиции. Отцу было зачитано постановление о том, что все его имущество конфискуется, а он вместе с семьей будет арестован.

Пришли они вскоре после полудня, на сборы дали всего два часа. Но особо собирать было нечего. Сложили в мешки белье, выходную одежду, какая была, полушубки и одеяла. В такой суматохе ум заходил за разум. Зачем-то взяли матрасы, набитые мочалом, которым и цена-то всего ничего, их погрузили на повозку. Сами пошли кто в чем был – в старых толстовках и фуражках.

Ребята несли мешки с вещами, тетя Наташа несла узелок со своими нехитрыми пожитками и книгами. Отец нес железный сундучок, в котором у него хранились инструменты – молоток, клещи, старые гвозди. Не знаю, зачем он его взял.

Когда наша семья пошла по улице под конвоем милиционеров, люди выходили из своих домов, чтобы поглазеть на это шествие. Некоторые, увидев в руках отца сундучок, говорили не стесняясь, что сундучок-то, поди, полон денег. Почему-то все думали, что у отца полно денег. А этот несчастный сундучок при обысках тысячу раз осматривали, высыпая из него все содержимое.

Когда все это происходило, меня не было дома, я где-то бегал с друзьями. Когда я явился в пятом часу домой, наших уже никого не было, а у дверей дома стояла милиция.

В дом меня не пропустили, и я уже хотел идти к сестре, когда кто-то из сердобольных, стоявших гурьбой возле нашего дома, сказал, что мальчишку надо бы впустить в дом, чтобы взял что-нибудь одеться, а то он остался в одной рубашке да штанах.

После недолгого совещания с каким-то гражданским, милиционер взял меня за руку и провел в дом, будто боясь, что я убегу.
 
Я вошел в отцовскую комнату. Все здесь было перевернуто вверх дном. Никакой одежды я не нашел и тут вспомнил, что под кроватью за кучей ненужных книг лежит моя железная баночка из-под чая, в которой я хранил несколько серебряных рублей и полтинников, а также старинные бумажные деньги чуть ли не со времен Петра Первого. Я нашел их на чердаке дома, в котором стала жить сестра Катя после замужества.

Я нырнул под кровать и сразу же вылез назад с баночкой в руках. Но милиционер взял баночку у меня из рук, раскрыл ее, перевернул и высыпал все содержимое на стол. Потом он отдал пустую баночку мне, а деньги положил себе в карман. Я швырнул баночку назад под кровать, а сам пошел на выход.

СИБИРЬ

Мы приехали в Сибирь 12-го июля, как раз на Петров день, а из дома нас взяли 24-го июня. Дня три сидели мы на вокзале под охраной в пакгаузах (склад для багажа). Пока мы там были, в склад понавезли столько народу, что пройти было негде.

Наконец подали вагоны с двойными нарами и нас стали грузить в них. Вагоны были товарные, небольшие, но все равно в них наталкивали человек по сорок – это семей по 6-7 да каждая семья с вещами. Вещи заталкивали под нары, на нары, вешали на стены и забили ими весь проход в вагоне. Чего только люди не везли с собой! Тут были и прялки, и пилы, и топоры, и даже лопаты.

Спали кто как сумел пристроиться – на узлах, сидя на корточках и согнувшись чуть ли не в дугу. Было начало июля, стояла сильная жара, а в вагонах вообще было не продохнуть. Воздух стоял тяжелый и спертый от портящихся продуктов – ведь основное, что люди набрали с собой в дорогу, было мясо, курятина и яички. И все это уже на третий день стало напоминать о себе неприятным запахом и вонью.

В вагонах стало невозможно находиться. Ехали с раскрытыми дверями и окнами. Как только поезд останавливался перед семафором где-нибудь в поле (возможно, эти остановки делались специально), все обитатели вагонов выскакивали на землю, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом и справить нужду. Когда паровоз давал свисток, он сразу не трогался, а ждал, пока все влезут в вагоны, и только потом начинал движение.

Дорога была очень тяжелой. На станциях не хватало кипятка и даже простой воды, и иной раз по суткам и более ехали без питья. Продуктов едва хватило на полдороги, а на станциях абсолютно нечего было купить. Последние несколько дней мы питались только сухарями да соленой свининой, которую захватили с собой на всякий случай. В жару такая пища в рот не лезла и даже противно было на нее смотреть.

На Кузнецкстрой мы приехали ночью. Наш состав долго переставляли с пути на путь и только к рассвету наши вагоны вытолкали к деревообделочному заводу на самом берегу Томи. Было приказано разгружаться.

Когда я выпрыгнул из вагона и оглянулся вокруг, я подумал сперва, что нас разгружают где-то в чистом поле у реки. Кругом заросли травы и кустарника, кое-где среди травы поблескивали небольшие озерца. Прямо перед нами стремительно бежала широкая река, а за рекой на косогоре виднелись какие-то ветхие строения, похожие на бараки. Потом я увидел понтонный мост через реку, а чуть подальше от него – крыши деревообделочного завода. Собственно, это был не завод, а пилорама, сверху прикрытая крышей. С берега на берег ходил небольшой паром, но, так как было еще рано, он стоял без движения на другом берегу.

Мы уже знали, что бараки, видневшиеся на той стороне реки (на Островской площадке), предназначены для нас, спецпереселенцев, и мы будем в них жить. Многие, в том числе и наш отец с кем-то из ребят, отправились на ту сторону по понтонному мосту, чтобы захватить место или уж, в крайнем случае, хотя бы посмотреть жилье. Кое-кто из оставшихся разжигал костерики и начинал варить немудреную похлебку из пшена или просто из муки.

Когда отец вернулся, он сказал, что торопиться некуда, так как захватывать там нечего – места хватит всем. А бараки представляли из себя столбы с крышей, покрытой толем, бока и торцы были зашиты мешковиной. Это было не жилье, а убежище от ветра и дождя. Во всю длину бараков тянулись сплошные нары для спанья, между нарами – проход и больше ничего.

Часов в девять начал ходить паром. При посадке на паром творилась полная неразбериха, потому что, как бы там ни было, каждому хотелось поскорее занять хоть какой-то уголок. Люди давились и пробивались на паром приступом.

Отец не хотел ввязываться в суматоху и ждал, когда народу на паром станет поменьше. Так прошло полдня, а мы все сидели на берегу не двигаясь, так как попасть на паром все еще было невозможно.

Тут как раз откуда-то взялась лодка и наши заняли очередь на нее. Первыми погрузились две или три семьи, и лодка ушла. Минут через пятнадцать она вернулась и в нее погрузилась наша семья и еще чья-то.

Алексей и Митя, по-моему, еще до этого ушли по понтонному мосту на ту сторону. Я очень хорошо помню, как я сидел в лодке, держась руками за борта, и мои пальцы касались воды. Казалось, шевельнешься чуть-чуть, и лодка зачерпнет бортом воду и потонет. Мне было очень страшно. Тетя Наташа временами даже крестилась. Хотя лодка была сильно перегружена, мы благополучно добрались до другого берега.

Разгрузившись, стали перетаскивать вещи в барак. Забегая вперед, скажу, что за все время, пока мы жили на Островской площадке, о воровстве даже слышно не было, хотя вещи – мешки и узлы – у всех лежали под нарами, а у бараков не было никаких сторожей ни днем, ни ночью.

Нам досталось местечко на нарах недалеко от входной двери с левой стороны. С нами рядом устроилась папина сестра – тетя Оля Рыбина – с мужем и сыном, моим ровесником, да еще Михаил Александрович Подречнев (тоже наш родственник) со своей семьей.
 
Уже на следующий день объявили, что все трудоспособные должны собраться у комендатуры. Там распределяли на работу. Наши ребята – Николай, Алексей и Сергей – попали на строительство мартеновского цеха. Митю отправили топить кубовую и готовить для жителей кипяток. Отец тоже стал работать там же, где и Митя, возможно, даже бригадиром над молодыми.

Я ничего не делал. Тетя Наташа готовила обеды. Столовая находилась недалеко от нас, но там можно было брать только вторые блюда, горох, которые надоели всем пуще горькой редьки.

Чем же занимался я? Я рыбачил в полном смысле этого слова, причем пропадал на реке чуть ли не целый день. Со мною вместе находился и Иван Рыбин, мой одногодок. Мы ловили рыбу обыкновенным куском марли или решетом, а иногда и собственными штанами. Снимали штаны, завязывали штанины узлом на концах – вот и готова рыболовная снасть. Даже без приманки протащишь штаны метров пять под водой, глядишь, с десяток рыбешек размером с ладонь уже поймано. А мелюзги в реке было столько, что вода, казалось, кипела у берегов.

В те времена рыбы в Томи было очень много. Казалось, что в воде нет свободного места, все было заполнено рыбой. Особенно хорошо это было видно с понтонного моста. Глубина реки в районе моста была не менее десяти метров, а вода такая прозрачная, что каждую гальку на дне было видно. Смотришь с моста и видишь, как плывут огромные рыбы, иные длиной больше метра, плывут медленно, виляя хвостом и крутя головой, выискивая что-то на дне. Рыбы меньшего размера плывут кучами и целыми косяками. Бывало, бросишь в воду кусочек сухаря или хлеба, так за этим кусочком в погоню кидались сразу десятки рыб и в воде начиналась самая настоящая рыбья свалка.
 
Рыбу, что мы ловили своими немудреными приспособлениями, тетя Наташа иногда жарила, иногда варила уху. Сама она мясное не ела, больше питалась рыбными блюдами или овощными, приготовленными на постном (растительном) масле.

Понемножку мы начали осваиваться на новом месте, разузнали дорогу в старый Кузнецк, стали ходить туда на базарчик. Покупали картошку, мясо. Ходили на базар и в Сад-город, это в районе вокзала. Там в магазинах покупали даже конскую колбасу, другой колбасы не было.
 
На Островской площадке был магазинчик, в котором продавался хлеб, а также дешевые конфеты и уж не помню, что еще. Хлеб привозили нерегулярно, иногда только перед закрытием, поэтому многие оставались без хлеба. А на строительстве – в районе Верхней колонии – хлеб бывал всегда. Иногда продавался даже белый хлеб, правда, нужно было постоять за ним в очереди.

И вот мы, группа ребятишек, куда входил и я с Иваном Рыбиным, вставали рано и вместе с рабочими, спрятавшись за ними, переходили мост и потом уже шли по своим делам. Просто так охрана на мосту нас не пропускала, хотя обратно, на Островскую площадку, пропускали и ничего не спрашивали.

Мы разыскивали магазины, торгующие хлебом, занимали очередь и к обеду возвращались назад с булками черного, а иногда и белого хлеба. Нередко и здесь нам хлеба не доставалось, тогда мы шли в другие магазины или же сидели и дожидались, когда еще привезут хлеб. В таких случаях мы возвращались домой вместе с рабочими, закончившими свою работу.

В то время существовал порядок – двое рабочих должны взять бревно на плечи и перенести его по мосту на другую сторону, иначе охрана не пропускала. Бревна нужны были для строительства землянок, так как приближалась осень, шли дожди и уже становилось прохладно.
 
Кое-кто строил себе землянки, но наша семья, как я сейчас понимаю, до того была морально убита, что ни за что не хотела браться, просто руки не поднимались. Отец, похоже, на все махнул рукой и стал жить по принципу – будь что будет.
 
Уже было холодно, шел к концу сентябрь. По утрам бывали заморозки, а мы все жили в том же бараке, обтянутом мешковиной. Многие уже построили себе землянки и ушли жить в них. В бараке все меньше и меньше оставалось семей. Темнеть начинало рано, освещения никакого не было и часто мы подолгу сидели у костров возле бараков, варили еду и разговаривали. Здесь же при тусклом свете костра ели, потом отправлялись спать.

В последних числах сентября к нашим баракам подогнали грузовые машины и приказали грузиться. Потом нас повезли по понтонному мосту на другой берег и затем по дороге, ведущей к вокзалу. Моросил мелкий дождик, а мы сидели на узлах и мешках и гадали, куда же нас везут.

От вокзала мы ехали вдоль железнодорожной линии, вокруг горы, заросшей кустарником и деревьями. Когда гора кончилась, мы увидели высокие трубы, какие-то цеха и множество бараков. Но больше всего нас поразило то, что все это было обнесено высокой оградой из колючей проволоки и через каждые 100-150 метров над оградой возвышались вышки для часовых, как в тюрьме. Правда, часовых на вышках не было и ворота были распахнуты, но настроение у многих упало, так как стало ясно, что нас привезли в лагерь, где раньше жили заключенные, а теперь мы должны были занять их места в бараках на нарах, а также их рабочие места на кирпичном заводе.

Когда мы разгрузились и вошли в барак, в котором нам суждено было жить, я сначала подумал, что мы вошли в погреб. Повсюду были двойные нары, окошек было мало, да и те небольшие. Было темно, пахло сыростью и тлением.

Мы заняли отгороженный дощатой перегородкой от остального барака промежуток, в котором раньше находилась каптерка или хранились какие-то инструменты. Здесь нары были одинарные и было два окна с одной стороны и с другой. В этом закутке разместилось семей пять. Здесь стояла печка и было гораздо теплее, чем в самом бараке. Под потолком горела электрическая лампочка.

В этот день долго не ложились спать, наконец выключили свет, и мы приготовились засыпать, но уснуть этой ночью никто не смог. В подполье было столько крыс, что в темноте они полезли из своего убежища, нахально забираясь на нары и бегая прямо по людям. Что с ними делать мы не знали. Они носились десятками и сотнями по полу, грызлись из-за всякого найденного там кусочка, визжали, скреблись и фыркали.

На следующий день мужчины стали делать петли из тонкой проволоки, капканы, ставили кадки с водой, но ничего не помогало. Поэтому вскоре приспособились спать, укрывшись одеялом с головой и совсем не обращая внимание на то, что крысы бегают по тебе, как будто так и надо было.

Дня за три до нашего отъезда с Островской площадки к нам приехала из Узловой Валя – жена старшего брата, который не был репрессирован. По-видимому, читая письма с описанием условий нашей жизни в Сибири, Валя решила помочь – увезти с собой хотя бы несовершеннолетних. В комендатуре сказали, что отпустят меня и Митю. Примерно через неделю мы уехали. А еще немного раньше уехала в свою деревню вся семья Рыбиных. Они куда-то писали жалобу и им пришел ответ, что произошла ошибка и они могут возвращаться домой.

В семье брата я прожил два года. Сначала Александр работал в Бобриках, там ему выделили комнатку в бараке, где он и жил с Валей. А в его доме в Узловой жила Валина мать с их дочками – одной девочке было лет шесть, другой – года четыре. Мы с Митей стали жить в бараке вместе с Валей и Саней. Меня устроили в пятый класс, пришлось ходить в школу километра три-четыре.
 
Ближе к весне Саня возвращается в Узловую, поэтому я прерываю учение. Следующий учебный год я начал уже в Узловой, но опять в пятом классе, так как никаких документов о моей учебе в Бобриках не было.
 
Учился я хорошо, ведь фактически я сидел в пятом классе второй год. Зимой я посещал занятия, а когда стало тепло, начал прогуливать уроки. Мы договаривались с друзьями и делали вылазки куда-нибудь, а в школу не шли. Учителя мирились с моими пропусками, так как материал я знал и всегда отвечал правильно, если меня спрашивали.

Весной я провалился в воду в своей яме и сильно поранил о какую-то железку левую ногу выше ботинка, чуть не до кости. Дома мне рану промыли, привязали какую-то мазь, забинтовали, но не подумали о том, что надо показать рану врачу. Нога стала нарывать. Из раны шел гной, а подорожник и другие травы, которыми пытались лечить мою ногу, совсем не помогали. А вот почему меня не вели в больницу, я не знаю.

Вообще, вспоминая те годы, я прихожу к выводу, что жил как беспризорник. Хотя я жил в семье брата, я был для них «лишний рот», обуза. Вся их забота сводилась к тому, чтобы я учился и не шатался без дела.

Митя уже учился в школе ФЗУ (фабрично-заводского ученичества) в Узловой. Когда он узнал, что я не посещаю школу, они с Валей решили отправить меня назад к отцу, чтобы не возиться со мной. Поэтому летом я поехал в Сибирь.

Но опять как-то странно получается – повезли школьника к отцу, а справку из школы не взяли. Без документов меня записали только в пятый класс. Было обидно и не хотелось учиться, но потом я смирился и осенью пошел в школу.

Никто не знал, что я третий год сижу в одном классе, а сам я помалкивал. Первое полугодие я окончил в числе отличников. В те времена не было такой моды – награждать отличников почетными грамотами. Все больше награждали дельными подарками. Поэтому за первое полугодие я получил десять метров черной хлопчатобумажной ткани, а в конце учебного года мне подарили библиотечку художественной литературы, в которой была и книга Ж. Верна «Дети капитана Гранта».

А на лето я получил задание от нашего классного руководителя, учителя физики. Мне нужно было нарисовать портреты всех ученых-физиков, которых проходили по школьной программе. Учитель дал мне большие листы ватмана и все, что нужно, а в качестве оплаты я получил новые учебники по всем предметам и много тетрадей. В то время с учебниками и тетрадями было очень плохо, и я был доволен такой оплатой.
 
Портреты я, конечно, нарисовал и схожесть была хорошей. Их вставили в рамки под стекло и повесили в классах. Я слышал от кого-то, что висели они там до самой войны.

Но я немного заскочил вперед и теперь продолжу свой рассказ с того момента, когда я вернулся из Узловой.
 
Наши уже жили в других бараках, кирпичных, правда, в большой тесноте. В бараке было по две двери с торца. Каждая дверь вела в две комнаты, одна из которых была проходной. Наша семья занимала дальнюю комнату. В дождик, особенно осенью и весной, приходилось тщательно вытирать ноги, так как было стыдно идти через проходную комнату с грязными ногами.

Говорят, что осенью 1931 года, когда мы переехали на кирзавод, отец какое-то время исполнял обязанности директора завода. Когда я приехал в 1933 году, он работал мастером по обжигу. Но в начале 1934 года он заболел, работать ему стало тяжело, и он рассчитался. Отец сильно кашлял, у него были проблемы с горлом, но курить он не бросал, хотя от курения ему делалось еще хуже.

С наступлением весны отец стал заниматься хозяйством. Недалеко от барака на склоне горы он облюбовал себе участочек земли, вырубил на нем кустарник, выкорчевал пни. Потом этот участок был вскопан и засажен картошкой. То же самое делали и другие. Скоро склон горы, некогда весь заросший кустарником, был уже наполовину разработан и засажен картофелем.

Недалеко от бараков, у пруда, где была водокачка, отец нашел заброшенные шахты. Вместе со мной он продолжил их разрабатывать. Он накапывал и просеивал уголь, а я отвозил его на тачке в мешках в стайку (так называлось небольшое строение для хозяйственных нужд, сарайчик). Таким образом мы заготовили на зиму немало угля. В первое же лето мы сделали и запас дров, выкорчевывая по склону горы изрядно подгнившие пни.

Летом отцу стало еще хуже – он продолжал сильно кашлять и уже с трудом проглатывал пищу. Отец решил поехать в Москву к своей сестре Дуне Тихоновой и там показаться врачам. В комендатуре его отпустили, выдали соответствующую справку вместо паспорта и вскоре он уехал.
 
В Москве отец ходил по врачам, обследовался и даже был на приеме у какого-то профессора, но ничего утешительного ему не сказали. В пищеводе обнаружили опухоль и советовали быстрее сделать операцию – удалить пищевод, а пищу принимать через трубочку, выведенную наружу из желудка. При помощи специальной воронки жидкая пища вливалась бы непосредственно в желудок.

Отец от операции отказался и поехал в Узловую к сыну и дочерям. Еще до отъезда в Москву он говорил, что, если его не вылечат, он хочет быть похоронен рядом с человеком, с которым прожил всю жизнь – с нашей мамой.
Но пробыл он в Узловой всего месяца три или четыре и поздней осенью вернулся назад в Сибирь.

Почему это произошло? Ведь он собирался оставаться там до самой смерти. К тому же, после возвращения отец заявил: «Здесь хоть и умру, так на глазах у своих детей». Неизвестно, что послужило причиной ссоры отца со старшими детьми, но было видно, что они отца тогда крепко обидели.
 
Как же вообще протекала наша жизнь на кирпичном заводе?

Летом в выходные дни население кирзавода гоняли в огородную артель на прополку и окучивание картошки, капусты, моркови, а осенью – на уборку этих овощей. Каждый старался увильнуть от этой нагрузки и с утра пораньше, пока не застали дома, уходил куда-нибудь.

Осенью также отправляли учеников на уборку картофеля в Бунгур. Брали с собой теплые вещи, чтобы можно было ночевать в сараях в соломе. Так делали раза два и оба раза мы оттуда убегали. Нас потом вызывали в комендатуру и ругали, но мы не очень-то переживали из-за этой ругани. Для нас все это было как об стенку горох.

Зимой, когда из-за сильных снежных заносов останавливалось движение на железной дороге, нас отправляли на расчистку путей. Работали бесплатно, но участвовать в этом все-таки приходилось.

Один раз в месяц один человек из каждой семьи должен был дежурить в комендатуре, выполняя обязанности рассыльного. Наша комендатура была в Араличево (теперь это Куйбышевский район), где располагались поселки Марс и Юпитер.

Дежурили с 8 часов утра до 8 часов вечера. Работа в основном заключалась в том, чтобы вызывать нужных коменданту людей. Приходилось ходить и на Шестой километр, и в Каменный карьер, а расстояние до этих мест – восемь или десять километров. В нашей семье больше всего дежурить приходилось мне, иногда тете Наташе.

Я учился в 7 классе, когда произошла следующая история.
 
В конце учебного года на уроке русского языка нам выдали анкеты, содержащие около 30 вопросов. Вопросы были самые разные, начиная с традиционного «Что ты будешь делать после окончания семи классов?» и заканчивая вопросом «Какие твои любимые книги?» На заполнение анкеты отводилось два урока.

Я сидел на задней парте, «на Камчатке», с Колей Акименко. Ему почему-то досталось два чистых бланка вместо одного, наверное, просто слиплись, и он сунул лишнюю анкету в парту.
 
И я, и Коля быстро ответили на все вопросы анкеты и от нечего делать стали шутя заполнять лишнюю, которую Коля достал из парты. Писал я, а Коля только подсказывал.

В графе «Фамилия» я написал – Вертибутылкин. На вопрос о планах на будущее я ответил так:

Как окончу летом школу, так поеду на Кавказ.
То ли дело жарким летом продавать из бочки квас!

На остальные вопросы были даны ответы в том же духе.

Когда пришло время сдавать анкеты, Коля взял свою и мою анкеты и отнес их на учительский стол. Я не знал, что он тайком от меня сдал и нашу шутливую анкету.

На следующий день меня еще до начала уроков вызвали к директору. Директором тогда была некая Важенцева – строгая женщина, преподававшая математику. Она показала мне нашу шутливую анкету и спросила, кто ее заполнял. Я растерялся, сказал, что не знаю, но отпираться не имело смысла, так как мой почерк легко было узнать.

После уроков меня вызвали в учительскую и сказали, что я могу больше не приходить на занятия, так как меня исключили из школы. А злополучную анкету обещали переслать в комендатуру.

Дома я ничего никому не сказал. На следующий день взял учебники и тетради и пошел по направлению к школе, но сам свернул к горе и просидел там в кустах несколько часов. Так продолжалось в течение двух недель. Я отсиживался в кустах или шел через гору на базар и там слонялся до конца уроков.

Однажды, возвращаясь домой после своих «занятий», я встретил кого-то из одноклассников. Мне передали, что наш классный руководитель С.Ф. Курылев велел мне срочно прийти в школу. Я сразу же пошел к нему. Семен Федорович вернул мне мою дурацкую анкету, которую я тут же разорвал, и велел мне больше не заниматься глупостями и завтра же приходить на занятия.
Так я вернулся в школу, благополучно сдал выпускные экзамены и получил свидетельство об окончании семилетки.

Учиться дальше я не собирался и сразу же сдал документы в школу ФЗУ, которая находилась там, где потом построили ТЮЗ. Всем поступающим выдавали карточки для прохождения медкомиссии в поликлинике. Потом на основании заключения врачей о состоянии здоровья давалась рекомендация по выбору рабочей специальности. Меня посчитали годным для работы подручным сталевара. Все оформив, я гулял в ожидании дня, когда нужно будет приступить к занятиям.

Но тут случилось непредвиденное. Мой друг, наш сосед по бараку, Анатолий Симаков, в то время работал штукатуром. Однажды я встретил его в районе вокзала, где они штукатурили какой-то дом. Мне захотелось посмотреть, как он работает, и я пошел вместе с ним.

Рабочие как раз делали потолок. Я заинтересовался, как ловко они бросают раствор с мастерка, подошел поближе и в этот момент отскочивший кусочек раствора попал мне прямо в левый глаз.

Я начал протирать глаз носовым платком, но его очень сильно щипало. Рабочие посоветовали промыть глаз водой, что я и сделал. Это тоже не помогло. Глаз резало, и он почти не открывался. Зажав глаз платком, я побежал домой.

Дома тетя Наташа еще раз ваткой пыталась прочистить мне глаз. Боль, кажется, стала поменьше, и я лег спать. Когда я проснулся утром, глаза не было видно, он весь заплыл и даже щека опухла. Тогда уже я побежал в больницу.

Там долго возились с моим глазом, несколько раз закапывали, наконец забинтовали и велели приходить в больницу ежедневно.

Я еще лечил свой глаз, а в школе ФЗУ уже начались занятия. Когда я пришел, меня отправили на переосвидетельствование и оказалось, что мой глаз потерял зрение – целых четыре десятых. Для работы подручным сталевара я уже был не годен. В других специальностях был полный набор, поэтому мне вернули мои документы.

Осень и зиму я просидел без дела, а к весне пошел искать работу. Паспорта у меня не было, была лишь справка из комендатуры, специальности тоже никакой не было. Пришлось устраиваться на стройку чернорабочим землекопом. Строили школу в Редаково – копали котлованы, возили кирпич, песок, цемент, таскали балки и бревна. Работа была тяжелая, а платили мало, чуть больше 150 рублей.

Здесь я проработал до поздней осени и так как строительство заканчивалось, мне пришлось искать другую работу. На завод без паспорта устроиться было почти невозможно, брали только грузчиком. Но и без дела сидеть тоже плохо. И я еще до наступления холодов устроился грузчиком в коммерческое управление. Люди говорили, что работа там хоть и тяжелая, но платят хорошо. Оформились вместе с Сергеем Черемисовым, тоже кирзаводским парнем.

Но еще до того, как я устроился в это управление, в конце сентября или в начале октября на нас обрушилось несчастье.

Брат Николай работал на 1-м Кирзаводе, который назывался заводом «Утеплитель». И вот однажды он не вернулся с работы, а его товарищи на другой день пришли и рассказали, что его арестовали прямо на рабочем месте. За что? Почему? Никто ничего толком сказать не мог. Но тут прополз слушок, что не только по кирзаводу, но и по всему городу проходили аресты.

Мы надеялись, что Николая отпустят, так как и до этого его несколько раз вызывали к следователю, но все обходилось, его отпускали. А причина вызовов заключалась в том, что однажды наш брат оказался замешан в криминальную историю.

Скрывать нечего, Николай частенько выпивал и, хотя не буянил, в пьяном виде иногда поминал всех от сапожника до бога. Тетя Наташа так про него и говорила – весь в деда Михаила пошел, такой же скандалист и матерщинник. Иногда вместо того, чтобы идти домой после работы, он отправлялся в ресторан, чаще всего на вокзал – там ресторан работал до позднего часа.

Как-то раз Николай познакомился там с женщиной. Они долго сидели, разговаривали и выпивали. У женщины был чемоданчик, который она практически не выпускала из рук. Потом женщина встала, сказала, что отойдет на минутку, и попросила Николая присмотреть за чемоданчиком. Время идет, ресторан уже собираются закрывать, а этой дамы все нет. Тогда Николай взял чемоданчик и начал прохаживаться по вокзалу, надеясь, что она увидит его и подойдет.

Но вместо женщины к нему подошли два милиционера и пригласили его в дежурку. Там у Николая спросили, что находится в чемодане. Он рассказал про хозяйку чемодана и ее исчезновение. Чемодан открыли, он оказался полным денег.
 
Оказалось, что эта женщина работала кассиром на заводе где-то на Урале и, получив 150 тысяч рублей для выдачи зарплаты рабочим, сбежала с деньгами. Ее уже какое-то время разыскивала милиция и только сейчас на вокзале ее задержали. Она описала чемодан с деньгами, который у нее якобы украли, и по этим приметам чемодан нашли у Николая.
 
Следователи подозревали его в соучастии в хищении, в воровстве крупной суммы, но доказательств у них не было. Как они не крутились, концы с концами не сходились, и они отстали от Николая. А теперь вот опять взяли, может, по тому же делу, думали мы.

Но потом, через десятых лиц, мы узнали другую причину ареста. Рассказывали, что Николая посадил наш сосед Василий С., который написал на него донос, потому что Николай не стал жениться на его сестре. Эта девушка была года на три старше Николая, иногда они вместе ходили в кино и вообще дружили. Николай даже сказал отцу о том, что хочет на ней жениться. Но отец был против – зачем жениться на старухе? Да и жить негде будет, у нас и так шесть человек теснятся на 15 квадратных метрах. И вообще, можно найти невесту и получше.

Против был не только отец, но и Алексей с Сергеем. И вот из-за этого сосед решил отомстить Николаю.
 
По вечерам у бараков собиралась молодежь – играли в карты или в лото, рассказывали анекдоты, просто разговаривали. Один раз и Николай, будучи в подпитии, рассказал какой-то анекдот, скорее всего, имеющий отношение к политике. Этот анекдот и воспроизвел наш сосед в своем доносе, который послужил причиной ареста невиновного ни в чем человека.

Прошло несколько дней, от Николая не поступало никаких известий, не поступало их и от других, взятых в то же время с кирзавода. Некоторые семьи ходили узнавать в Первый дом (в доме № 1 по проспекту Энтузиастов располагалось городское управление внутренних дел) о своих близких, и потом люди говорили, что такой-то осужден на столько-то лет. У нас узнавать не ходил никто.

Сейчас мне кажется, Николай всегда чувствовал, что жить ему остается недолго, что тюрьмы ему не миновать и что в тюрьме и умирать придется. Под хмельком он любил петь тюремные песни, а водку он пил прямо безбожно. Когда отец или тетя Наташа начинали его ругать за это, он отвечал, что все равно придется подыхать и надо пропить все, что есть, пока не поздно. Это он говорил не один раз.

Николай был арестован в начале октября 1937 года, осужден 7 октября, а скончался 21 января 1938 года, пробыв в заключении чуть больше трех месяцев. Жизнь брата оборвалась, когда ему не было еще и тридцати лет.

Отец очень болезненно переживал это несчастье. Но еще не рассосалась эта боль, как последовала другая.

7 декабря того же года, часа в два дня к нам пришел милиционер с ордером на арест Алексея. Алексей в это время был в городе, возможно, ходил в кино. Милиционер сидел ждал его часа два, несколько раз выходил на улицу и возвращался опять. Когда стало темнеть, он ушел, а вскоре пришел и Алексей.
Мы рассказали ему о случившемся, он побледнел и ноги у него подкосились. Он опустился на край кровати и не мог выговорить ни слова. Вдруг Алексей встал решительный, с горящими глазами и сказал, что хочет бежать и потом скрываться где-нибудь. Но куда бежать? Где скрываться?

Тетя Наташа и отец стали уговаривать его смириться со своим жребием, а то мол потом поймают и будет хуже.

И он смирился. Он лег на постель и, подложив ладони под голову, безжизненно смотрел в потолок. Потом он встал, дал мне немного денег и велел сбегать в магазин и купить чего-нибудь ему с собой.

До железнодорожного магазина расстояние было немалое, но я быстро слетал туда и обратно, купил пряники и какие-то консервы. Тогда в магазинах вообще было брать нечего.

Мы сидели и ждали в полном молчании. Отец сидел на кровати и тяжело вздыхал, тетя Наташа читала молитвы, Алексей лежал с закрытыми глазами. Я же листал книгу – не читал, а только глядел в нее, а сам прислушивался к каждому звуку на улице.

Милиционер пришел в двенадцатом часу ночи, когда мы уже думали, что он не придет, и тайно надеялись, что беду это, бог даст, пронесет мимо. Он приказал Алексею одеваться, а сам стоял у двери, держа наган в руках.

Тетя Наташа поспешно собирала в мешок запасное белье, валенки, немудреную еду, но милиционер сказал, что не разрешит арестованному нести мешок, пусть кто-нибудь пойдет провожать его и понесет его вещи. Я не помню, я один ходил провожать Алексея или вместе с Сергеем, но это не так важно.

Прощаясь со всеми, Алексей плакал навзрыд, неудержимо катились слезы и у отца, и у тети Наташи. Нелегко было и нам, теряющим брата, быть может, навсегда.

Милиционер поторапливал, и мы вышли на улицу – Алексей впереди, милиционер за ним с наставленным прямо ему в спину наганом, а сопровождающим было приказано идти не ближе двадцати метров от них.

В тот год зима была поздняя, долго стояла слякоть, ночами подмораживало, днем оттаивало, снега на земле почти совсем не было. Темнотища ночами была непроходимая. Когда мы вышли из дома, опять подмораживало, дул ветер, было холодно.
 
Милиционер предупредил Алексея, чтобы шел прямо и без команды никуда не сворачивал. Если будет сделан шаг влево или вправо без команды, он будет стрелять.

Мы пошли. Может быть, от ветра, может, от волнения, у меня всю дорогу горели щеки и из глаз катились слезы.

Шли долго, наверное, больше часа. Когда подошли к проходной Первого дома, вернее, Алексей с милиционером подошли, а я еще только приближался к ним с вещами, милиционер закричал на меня: «Прошу не подходить к врагу народа!»

Тут открылась дверь в воротах, и Алексей вошел во двор, после чего милиционер взял у меня мешок. Сколько я ни вглядывался в темноту двора через открытую дверь, так я и не увидел больше Алексея. Потом дверь за ним закрылась, закрылась навсегда.

Алексей прожил всего 36 лет, из них девять лет провел в заключении ни за что, ни про что. Умер он от двусторонней крупозной пневмонии.

Нужно сказать, что, когда забрали нашего брата Николая, дней через десять после его ареста мы с Сергеем поехали в тюрьму с передачей. Передавали хлеб, колбасу и курево. Я не знаю, был ли Николай тогда в тюрьме, но у меня создалось впечатление, что передачи, которые передавались через окошко, никуда не носили и никому не отдавали. Мешочки и узелки бросали в угол, что-то черкнув карандашом на них.

После ареста Алексея мы тоже носили передачу в тюрьму и наблюдали ту же самую картину. Принимающий передачу спрашивал фамилию заключенного, что-то писал на передаче и бросал ее в угол, а передававшему говорил: «Иди, ответа не будет!»

В то время мы ничего не знали о судьбе арестованных братьев и надеялись, что они живы.

После того, как забрали Алексея, здоровье отца заметно пошатнулось. Он таял на глазах. Есть он уже ничего не мог, питался одним молоком, да и то, пока выпьет чашечку, отправляя в рот по чайной ложке, двадцать раз закашляется, и половина выпитого опять выльется изо рта.

24 августа 1938 года отец скончался. В своем завещательном письме он написал, что братья Николай и Алексей скоро вернутся и что мы должны жить всегда дружно, как подлинные братья.

Не говорили ему тогда, что участь этих братьев постигла также и нашего старшего, что жил в Узловой. Александр тоже был арестован в 1937 году и умер в заключении в 1941 году. Ему было 42 года.

Когда отец умер, я работал с четырех часов дня. Как рассказывала тетя Наташа, отец встал с постели, подошел к столу и вдруг покачнулся и начал оседать, стараясь руками за что-нибудь схватиться. Тетя Наташа подбежала к нему, пытаясь поддержать его, но он безжизненно повалился сперва на табуретку, потом на пол. Перед смертью он не произнес ни слова, смерть была моментальной.

О том, что отец умер, я узнал только поздно ночью, когда пришел с работы, хотя Сергей приходил в нашу контору и говорил с начальником смены, который обещал отпустить меня с работы. Он и правда позвонил в цех, где я тогда работал на погрузке рельсовых скреплений, но бригадир передал эту информацию Сергею Черемису, а тот посчитал, что не стоит меня расстраивать, и промолчал до конца смены, так ничего и не сказав.

Похоронив отца, я три дня оставался дома, а потом опять впрягся в свою адскую работу. А работа у нас с Черемисом была такая.

На склад, что был в районе старого корпуса металлургического института, из цехов подавали вагоны с рельсами, швеллерами и балками. Эти вагоны мы разгружали и сразу укладывали разгруженное в штабеля. Вот как это делалось.

К вагону приставлялись наклонно два обрубка рельса, их смазывали солидолом для лучшего скольжения. И вдоль штабеля, на который мы разгружали, клались рельсы, смазанные таким же образом. Мы сталкивали груз с вагона ломиками так, чтобы он катился по рельсам, а потом цепляли к нему веревки с крючками, тащили к концу штабеля и укладывали в ряды.
 
А если подавали порожние вагоны с Томской дороги, то при помощи тех же веревок с крючьями тянули груз на вагон и укладывали его там особым способом. Груз нужно было закрепить так, чтобы он не шевелился при движении вагона, в противном случае вагон браковали и возвращали на перезагрузку, которую делало звено, которое так плохо погрузило. За это, естественно, ничего не платили. Некоторые звенья из-за такой работы оставались без заработка.

Когда работы было много, работали без отдыха, без перекуров. Кому надо было, курили на ходу.

Первые несколько месяцев я до того уставал на работе, что приходил домой, сразу ложился спать и спал до начала следующей смены. Я ел только один раз в день – перед уходом на работу. Но зарабатывал я неплохо, более 200 рублей в месяц, а когда был большой подход вагонов, заработки выскакивали и за 300 рублей.

Деньги я отдавал отцу, который говорил, что у него они будут целее, и, записав сумму в книжечку, прятал их в сундук под замок. Но я, конечно, не все деньги отдавал, оставлял себе на расходы по 50 и более рублей.

К лету нашу организацию ликвидировали и нас, грузчиков, передали КМК (Кузнецкий металлургический комбинат) в цех общих работ. Мы стали выполнять ту же работу, но заработки сократились вдвое. В общем, отошла коту масленица.

Работать мы стали по четыре смены, потом шли на 48 часов отдыхать. Времени свободного было много. Часто ходили в театр, в кино. Зимой часто ездили в однодневный дом отдыха в Топольники, летом – на водную станцию или в Садопарк, где всегда по воскресеньям устраивались массовые гуляния.
 
К этому времени я уже прикладывался к рюмочке, но дома при отце не пил и пьяным домой никогда не приходил, так что отец, возможно, и не догадывался. Но он тогда уже сильно болел, большей частью, лежал и, похоже, совсем не имел желания приглядываться ко мне.

В 1938 году в местной газете, которая называлась «Большевистская сталь», было напечатано одно мое стихотворение. В нем говорилось о нашем заводе, о том, что он вырос такой гигант на болоте, а также о том, что скоро здесь будет построен целый город.

Это стихотворение я вырезал из газеты и отправил в Ленинград, в какой-то литературный журнал. Скоро мне пришел ответ – стихотворение похвалили и просили присылать еще. А через какое-то время я получил из редакции того журнала бандероль с учебными брошюрами и книгами. Мне также сообщали, что я зачислен в группу молодых литераторов, которые будут учиться при этом журнале.

Мне начали присылать задания, то есть давали темы, которые я должен был разрабатывать поэтически, и нужно было отправлять написанные стихи в редакцию журнала.

Так продолжалось несколько месяцев, пока мне не прислали анкету с различными вопросами – социальное происхождение и так далее. Я честно ответил на все вопросы и отправил анкету в журнал. После этого я не получил из редакции ни одного письма, и на мои письма, на мои повторные запросы мне не отвечали, как будто никогда не знали моего адреса.

Так закончилась моя литературная учеба.

Вернувшись с фронта, я, уже женатый, опять было взялся за стихи и написал поэму, которую отправил в Кемерово в газету «Кузбасс». В редакции поэму похвалили, но и указали на недостатки. Мне предложили еще поработать над ней. Перерабатывать поэму я не стал. С тех пор я, если и писал стихи, то только для себя.

Однажды, возвращаясь с работы, я внезапно почувствовал слабость, меня бросало то в жар, то в холод и трясло так, что зуб на зуб не попадал. Я уже почти не мог идти и зашел в здравпункт. Температура у меня оказалась под сорок градусов. Вызвали скорую и, пока я ее ждал, дежурная медсестра набросила на меня все халаты, которые там были, но я все равно не мог согреться.

В больнице у меня признали малярию, поэтому я пролежал там около месяца. За все это время ко мне приходили только один раз, даже не помню кто – Сергей или тетя Наташа. Пришли, узнали, где я, и успокоились.

Нас, не имеющих паспортов, в члены профсоюза не принимали. Когда после болезни я вышел на работу и сдал больничный лист, мне не заплатили ни копейки, просто отметили в табеле, что болел, и все.

На следующий год я опять болел малярией, но в больнице не лежал, пил дома хину, и уже недели через две приступы у меня прекратились.

А в конце сентября или в начале октября, демобилизовавшись из армии, к нам приехал Митя. Он не знал, как ему поступить – остаться здесь или уехать в Узловую. Сергею почему-то не хотелось, чтобы он оставался, и, когда Митя попросил у него денег, чтобы получить паспорт, Сергей ему не дал, сказал, что у него денег нет. Я выручил Митю, и он, получив паспорт, устроился на завод в железнодорожный цех помощником машиниста паровоза.

Так мы стали жить – три брата, и на иждивении у нас была одна тетя Наташа. Все мы понемногу выпивали. Редкий день проходил без бутылки на троих. Тетя Наташа поругивалась на нас, но не здорово.

А что было еще делать? Обстановка в мире была какая-то неопределенная, в магазинах брать было нечего. Одна водка стояла на полках. Хлеба и того не стало хватать, выдавать его начали по спискам. Иногда приходилось стоять за ним в очереди целыми сутками. Занимали очередь с вечера, а хлеб привозили после обеда. Вот и стояли день-деньской, потому что голодным никто не хотел остаться.

Некоторым нашим ребятам стали выдавать паспорта, но у меня его не было до конца 1940 года, и только в начале 1941 года я получил паспорт. Кое-кто из парней шел учиться на шофера. Курсы были платные и стоили, кажется, рублей 300 за шесть месяцев обучения.

Деньги у меня были, и я решил уйти из грузчиков и стать шофером. Закончил я эти курсы как раз к началу войны. Стажерку мне дали на три месяца, но на стажировку невозможно было устроиться. Много машин из гаражей забрали на фронт и практиковаться было не на чем.
 
Я долго ходил, искал, но все напрасно. Без работы было плохо, так как продукты и хлеб стали выдавать по карточкам. Не найдя выхода, я устроился в Промстрой грузчиком на автомашину в надежде, что там сумею потом постажироваться. Но у моей стажерки к этому времени кончился срок, а чтобы получить новую, надо было все пересдавать. Пересдавать я не пошел и пока так и остался работать грузчиком.

Некоторых ребят в первые же дни войны взяли на фронт, например, нашего соседа Сашу Мисютина, который учился в институте. К концу июля на него уже пришла похоронная.

В нашей семье все пока были живы-здоровы, но получилось так, что в первый же военный год мы остались без картошки. Садили весной немного и накопали не так много, а тут Митя (он был уже женат) купил себе землянку и ушел от нас. Картошку поделили. Он взял свою часть, а нам с Сергеем едва хватило до весны и на посадку. Чтобы как-то жить, ходили по деревням, выменивали картошку на новые рубашки или еще на что-то. Мы с Сергеем ходили раза три, поэтому кое-как дотянули до нового урожая.

А со всех сторон к нам в город везли эвакуированных. Все было забито ими – все клубы и даже школы. Много было из Ленинграда, говорили, что там сильный голод, поели даже кошек и собак. Шли эшелоны с ранеными, много зданий было занято под госпитали. Много везли к нам демонтированных заводов с Украины. Их размещали где попало, часто в холодных помещениях, которые отапливались обыкновенными железными печками, но заводы все равно продолжали работать.

На рынках все подорожало, булка хлеба стоила уже 180-200 рублей. А у меня заработок был около двухсот. Получается, месяц за булку хлеба работал.

Жить становилось все тяжелее, есть было нечего, дома была только картошка. Продуктовые карточки почти все проедали в столовых. Я, например, ел на работе два раза – часов в 11-12 дня и часов в 6-7 вечера. Работали мы до пяти часов, но я специально оставался и ждал открытия столовой, чтобы второй раз поесть. Поужинав, я шел домой. Домой я ходил только затем, чтобы умыться и поспать. Утром чуть свет просыпался и без завтрака шел опять на работу на целый день.

Трамваи тогда ходили очень скверно, и я их никогда не ждал и ходил всегда на работу и с работы пешком. Освещения на улицах в то время никакого не было, но я почему-то совсем не боялся темноты, хотя идти было небезопасно. Жулья было полно, раздевали прохожих, отбирали деньги и хлебные карточки. Но с меня нечего было снимать – я был одет в спецовку, денег с собой не носил, а хлебные карточки прятал подальше. Правда, однажды меня пытались остановить два мазурика, но я так рванул от них, что они не могли меня догнать и скоро отстали.

Шел уже второй год войны, и хоть я и работал грузчиком, мне выдали бронь. На фронтах положение было тяжелое, и сводки Информбюро не радовали. Настроение у людей было скверное. Каждый жил в напряжении и томился ожиданием, что и ему вот-вот вручат повестку и надо будет расставаться с мирной жизнью и отправляться туда, откуда, быть может, и не придется вернуться.

Но некоторые рассуждали по-другому. Они говорили, что лучше идти на фронт, чем здесь тянуть лямку и быть всегда полуголодным. А там уж как повезет – убьют или уцелеешь, так хоть, может, с едой в армии будет получше.
 
Со мной работал мужчина лет тридцати пяти, и вот он от кого-то узнал, что, если сделать прогул, то бронь сразу отберут и отправят на фронт. А в то время за прогулы судили. Однажды он не вышел на работу и ему присудили шесть месяцев с вычетом 15 или 20 процентов из зарплаты. А недели через две после суда ему прислали повестку и забрали в армию.

Меня тоже стала преследовать мысль – сменить образ жизни. Она не покидала меня ни днем, ни ночью. Настроение и вовсе стало кошмарное, и однажды я специально не прогулял, а лишь опоздал на работу на 20 или 30 минут. Состоялся суд, и приговор гласил – шесть месяцев с вычетом 15 процентов из зарплаты. Дело было перед Октябрьскими праздниками, а сразу после праздников мне вручили повестку – явиться с вещами в военкомат.

К этому времени мои друзья – Сергей Черемис и Толя Симаков – уже были каждый на своем, отведенном им судьбой, месте.

Симаков, работая штукатуром, однажды после смены был задержан в проходной машиностроительного завода. У него в кармане нашли 200 г штукатурных гвоздей. Его судили, дали десять лет с заменой отбытия наказания тремя месяцами в штрафном батальоне. Месяца через два после суда на него пришла похоронная.

Другой мой друг, Сергей Черемисов, с которым я долгое время работал грузчиком, попал за решетку. Попал по-дурацки. Он работал на прежнем месте грузчиком. Однажды перед началом смены все сидели и курили в раскомандировке. Разговор был самый обыкновенный, на наболевшую тему о положении на фронте. Сергей сказал, что слышал об отступлении наших войск, что они оставили такой-то город. Человека два поддакнули. Тут началась планерка, и она еще не кончилась, как к раскомандировке подъехала машина – черный ворон – и их человек пять забрали. Скоро их судили, Сергею дали пять лет. Так мы с ним и расстались не попрощавшись.

До войны у меня в чемодане, который все время стоял под кроватью, лежала огромная, как библия, книга, сделанная мною из серой, чуть ли не оберточной бумаги. Я записывал в нее всякие события, начиная с 1 декабря 1934 года. Эта книга была для меня вроде дневника, и к моменту моего ухода на фронт она была почти вся исписана.

В этом же чемодане лежала моя личная библиотечка. Там было собрание сочинений А.С. Пушкина, одна книга, выпущенная к 100-летию со дня смерти поэта. Я очень дорожил этой книгой. Было избранное Сергея Есенина, выпущенное в 1925 году с предисловием Бухарина, книга о поэтах 19-го века, выпущенная в 1900 году, и еще ряд книг.

Когда я вернулся с фронта, чемодан еще валялся в стайке, но в нем ничего не было. Сергей сказал, что из чемодана тетя Наташа брала бумагу на растопку печки. Мне кажется, так оно и было. Бумаги тогда не было, а книги не ценились совсем. Вот тетя и пожгла их. Бог с ними, с художественными книгами, а вот книгу-дневник мне до сих пор жаль – много чего интересного там было записано…

В заключение нужно сказать, что мой отец и три брата, арестованные в 1937 году, в пятидесятые годы были признаны жертвами политических репрессий и посмертно реабилитированы. Остальные члены семьи, сосланные в Сибирь, получили статус пострадавших от политических репрессий. Но разве от этого легче?


Чекмазов Иван Александрович

Сентябрь 1980 года


Рецензии