Обрывок 47

Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.


     Плавмастерская ПМ-135 уже который год входила отдельным цехом в состав военного судоремонтного завода, с тех пор как однажды вошла в бухту Сельдевая. И пришвартовалась у бетонного причала завода. Пришвартовалась основательно: всеми швартовыми; и встала на все свои три якоря Холла. 
     После этого она была всегда на месте и мореходные свои таланты хранила до худших времён. Статус "цеха" обещал быть постоянным; корабль "припарковался" кормой на "вечную стоянку" и "рулить" дальше потеряло всякий смысл.
     Функции рулевой и ходовой рубки - командного пункта корабля - сошли на "нуль". Развернуть её, как башню танка "фронтом к тылу",  не было заложено в её конструкции. Но какой-то дежурно - контрольный пост с "тылу" обязан был быть. Как пост ГАИ на въезде в уважающий себя город.
     Так пришли к идее организовать на верхотуре командирской палубы, на её краю выходящем прямо на корму, самодельную рубку дежурного. Пристройку служебную, а не в смысле поставить плаху и воткнуть топор. А командирской называли некомандиры палубу этажом выше "верхней", где вместе с офицерскими каютами располагалась и каюта командира.
     Самодельная рубка получилась с плоской крышей и скромных размеров: два на два и на два. Но для трёх человек дежурной вахты и двух телефонов большего и не надо. "Смотрящую" сторону вполстены выполнили из стекла, обеспечив тем самым обзор не хуже, чем из поста ГАИ. Всё сходящее и входящее движение на корме корабля хорошо просматривалось, а вход на трапе охранялся номинально вооружённым  вахтенным на юте. С карабином без патронов.
     Таким образом активное хождение по морям и океанам преобразовалось в пассивное стояние у стенки. Двигатель заглушили, пар спустили, электричество отключили, пекарню остановили. Пар, электричество, хлеб, воду, экономии ради, получали с берега. Лишь сточная система, как работала за борт так и работала.
     Сложные и ответственные манипуляции по управлению движением большого корабля отпали; отпала и надобность в надлежащих вахтах. Командир корабля от затянувшейся невостребованности его мореходных талантов постепенно расслабился и командовал всё больше номинально из своей каюты.
     Неноминально командовал большой мастерской начальник мастерской каптри - техник Бунаков. Личный состав корабля под его руководством в три смены был занят производственной деятельностью: ремонтом нуждающейся в ремонте подводной лодки. Не какой-то дизельной, а атомной. Очень ответственная работа.
     Круглосуточно занятый ремонтом личный состав хлопот не доставлял и командира это устраивало. На него давил уже груз возраста, ныли старые раны, поднывали новые болезни, попёрли лишние килограммы. Никак не мог выдать замуж свою толстую доченьку. От такой жизни был часто невесел. Но любил вкусно поесть и тогда веселел.
     Помощник командира, на языке подчинённых "помоха", каптри Иванов, напротив, был возрастом помоложе, здоровьем покрепче; дочку выдал замуж до того как растолстела и он тоже следом за командиром расслабился. Командовал ещё номинальней (в отсутсвии командира) и тоже попёрли лишние килограммы, но жизнью был в целом доволен и оттого обычно весел. И поесть любил также.
     Статус "неплавучей" плавучей мастерской был практически закреплён мощными тросами и канатами. Удавками их накинули на чугунные головы причальных тумб; другой их конец был "заплетён" несколькими "восьмёрками" на кормовых кнехтах ПМ-ки. Слабину выбрали и боцманская команда зорко следила за натяжением  швартовых концов; слабину давали только на уровень прилива и отлива.
     Похожим образом "крепили"  у нас в деревне быка перед тем как его кастрировать. За рога четырьмя верёвками к двум столбам. Но слабину не давали: прилив с отливом ему были уже ни к чему.
     Для сообщения с берегом установили трап. Постоянный и потому основательный. Чтобы сновать было удобно. Но из-за разностей уровней корабля и берега - наклонный. Наклон не был критическим, но удобства ради, трап имел поручни, а безопасности ради - страховочную сетку.
     В мою бытность в эту сетку свалился только наш начпрод мичман Юриков. И то только один раз. И то только, что была ночь, а он плохо стоял на ногах и руках. Свалился удачно: Юриков хотел даже поспать в сетке как в гамаке. Но изрядно помучившись с его тушей, Юрикова насильно извлекли и вернули на службу.
     Инцидент не стали предавать огласке, а предали шуткам. После того инцидента вахтенный на юте, бросал свой пост и бросался помогать Юрикову взойти по наклонной, если его опять плохо слушались ноги и руки.
     Отсутствие мореходной составляющей в их флотской службе, нисколько не печалило офицеров и мичманов плавмастерской. Их служба была сродни службе пожарников: через двое суток на третьи.  Вечером, после нетяжёлой и непыльной службы, с чувством исполненного долга, две трети их сходили на берег. На берегу в типовых домах посёлка городского типа с типовым названием "Советский" их ждал, как минимум, горячий борщ на кухне и тёплое семейство вокруг.
     Другая их треть оставалась на корабле в качестве ответственной за порядок "в доме". Остаток вечера те, кто был не занят на работе, погружались в скуку личного времени и цельную ночь - в сон. Скуку чаще всего разгоняли бесконечной игрой в нарды или домино. Читали тоже, но реже.
     В счастливом случае, если командир Гамов тоже сошёл к борщу и семье, расслаблялись этилгидратом. Но в умеренных дозах.  Мичмана делали это тихо в своих каютах, борзые моряки тоже тихо в укромных углах корабля. Спирта на корабле и укромных углов было всегда в достатке, но и команда на ПМ-135 подобралась на редкость сознательная: рамки уставной трезвой жизни нарушали, но в рамках понятий: "Не попадайся".
     Единственные, кто нёс в это время бдительную службу, были: дежурный по кораблю и его помощник в рубке дежурного. Бдительность их была усилена вооружённостью: двумя нешуточными пистолетами ТТ. Их следовало носить в кобуре на поясе, но после того как однажды, при очередной сдаче вахты, кто-то из мичманов клацнул  курком...
     Вообщем, не должно оно было стрельнуть, а стрельнуло. К счастью мимо, только дырку в полу прострелили, да чуть в штаны не наложили. Стрельнуло оно в замкнутом пространстве очень громко, так что у присутствующих в пространстве рефлекторно дёрнулись слабительные мышцы. Но пронесло. 
     После того случая больше уж не клацали, брали оружие из сейфа, проверяли всё ли в наличии и клали обратно. И запирали от греха подальше. И с лёгкой душой таскали на ремне пустую кобуру. Чтобы командующий состав команды своего оружия уж совсем не боялся, мичмана и офицеры один раз в два года стреляли из него на стрельбище.
     В помощь дежурствующим мичманам был придан рассыльный по кораблю: обычно в звании матрос, или старший матрос. В тот раз дежурным по кораблю стоял мичман Писк; помощником ему стоял мичман Махарадзе, а я, простой матрос первогодок, рассыльным.
     Обязанности у дежурных немудрёные: по громкой связи озвучивать, согласно корабельному расписанию, очередной этап распорядка дня; контролировать сходящих и входящих на корабль; отвечать звонящим по телефону; вести ненавистную писанину в надлежащих журналах. И прочая текучка между. Сутки такой вахты не столько утомляло, сколько отупляло. Гуляла у нас такая шутка: "Как одену портупею, всё тупею и тупею!". Шутка, конечно.
     Обязанности у рассыльного физически и умственно тоже нетрудные: "Сбегай туда, найди того, передай то". И снова на пост, стой тут в тесной рубке и жди когда пошлют. И послали. На стоящую рядом плавказарму; найти там начпрода и спросить насчёт муки. Плавказарма, это такая плавающая посудина - временное пристанище для экипажа ремонтирующейся подводной лодки. Пассажирское судно с удобствами третьего класса.
     Я спустился от нас, поднялся к ним, спросил у вахтенного на трапе как найти; тот мне на пальцах объяснил. Спустился я к ним вовнутрь, иду, спешу. Лабиринты длинного коридора, плохое освещение. В одном месте за поворотом с ходу натыкаюсь на что-то мягкое и волосатое. На большую волосатую и тёплую кучу. Воняет псиной. Куча зашевелилась и стала подниматься. Мамочки родные, так это же зверь!
     Не помня себя от ужаса, я вылетел наверх и тормознулся только возле вахтенного на трапе. Тот без слов всё понял - точно я уже не первый - и ощерился с видимым наслаждением. "Это Мишка. Медведь. Ты что, не знал? Не с-сы он не злой, он ручной",- говорил он и смеялся. Мне было не до смеха: ведь мог и правда описаться со страху.
     Я не рискнул ещё раз встречаться с медведем в тёмном проходе и вернулся на корабль. Сказал Писку, что у них там вонючий  медведь лежит и не даёт мне проходу.  Писк с Махарадзе тоже развеселились, но второй раз на медведя посылать не стали. От них я узнал историю возникновения медведей на плавказарме - среды для медведей неестественной.
     Несколько лет назад подобрали моряки в сопках двух беспризорных медвежат. Угол-то у нас самый что ни на есть медвежий.  И, конечно же, притащили их на плавказарму. Не сказать что из христанского милосердия - хотя из милосердия тоже - но больше забавы ради. Моряки в изоляции от цивилизации как дети: любой игрушке рады.
     Мишки купались у них в сгущёнке и нескончаемой любви. От такой жизни медвежата хорошо росли и выросли в добропорядочных медведей. С таким характером они уже не могли жить в дикой природе. Они и не уходили. Когда определились с их полом, Он получил имя Мишка, Она имя Машка. У Машки случился какой-то сбой в развитии: она замедлилась в росте.
     Поговаривали, кто-то из подводников дал ей выпить спирта. Байка конечно, ведь медведи спирт не пьют. И стала Машка отчаянной трусихой; пряталась и избегала игр с людьми. Если её брат затевал с ней подобие любовной игры, она громко верещала противным бабьим голосом.
     Мишка, напротив, вырос уже в человеческий рост, ногти ему не стригли; они у него выросли в хорошие когти и уже люди избегали игр с ним. Агрессивных замашек правда не проявлял, только чужаков пугал и страдал зимней неспячкой.
     А зимой некоторые вахтенные у них на трапе, любители спать на вахте в тепле, одевали к валенкам ещё и тяжеленный тулуп до пят и стояли там бесполезными куклами.  Мишка подкрадывался к такому - делал это только ночью, когда его особенно мучила неспячка - и мягко валил того навзничь. Карабин отлетал в сторону, вахтенный просыпался и беспомощно сучил валенками из тулупа.
     Мишка катал его как колбасу по палубе, но тот торчал в тулупе тихо и не отвечал взаимностью. У медведя постепенно пропадал интерес к дохляку и он оставлял вахтенного в покое. Если не оставлял, выходил их дежурный по кораблю и выносил банку сгущёнки. Мишка хватал банку в лапы, плющил её пока  банка не лопнет, потом как младенец сосал сгущёнку и забывал обо всех вахтенных в тулупе и валенках.
     Такую интересную историю поведал мне Писк и дополнил Махарадзе. Эти интересные мичмана дымили в тесной рубке если не вместе, то друг за другом; руки-то не заняты, голова тоже. В рубку ещё часто заходили не отягощённые службой их сослуживцы; и тоже покурить. А курили не "Кемел" и уж не "Мальборо". Дым стоял такой: Устав выноси.
     Три сидячих места постоянно заняты, но мне лучше не сидеть: сразу засыпаю. Стою, подпираю стенку, слушаю как мичмана между собой "травят". Лениво, с зевотной апатией; как бы обо всём, а вообщем ни о чём. Сам молчу: встревать со своим словом не по чину.
     Тягомотину вахты взбадривают зверски звонящие телефоны. В те времена ещё не было всемирной паутины доступной мобильной связи и люди были намного недоступнее, а значит намного свободнее. Обходились старой доброй проверенной телефонной связью. С проводами с лёгкими токами и тяжёлыми аппаратами на концах проводов из массивной пластмассы чёрного цвета. Так и цвет пиджаков членов Политбюро был обычно чёрным.
     На лицевой стороне аппарата диск - вертушка с отверстиями для пальца. Советский телефонный аппарат был способен выдержать по себе все удары тяжёлой трубкой, а трубка выдерживала крик любой силы и мат любой крепости. В бытность мою инженером в строительстве я обычно, после тошного разговора с начальником, что есть силы грохал такую трубку на такой аппарат. И представлял себе, что опускаю её на голову тошному начальнику. Становилось легче.
     В рубке дежурного на маленьком приставном столике у большого окна стояли два таких аппарата - близнеца: один для внутренней связи, другой для внешней. Их одинаковые чёрные провода тогда ещё не были закручены спиралью и лежали на столике путанным салатом. Лень мешала их разобрать и как-то упорядочить. Так у нас и дороги так лежали по всей стране и ничего, как-то жили же.
     В какой-то момент Писк и Махарадзе говорили по обеим аппаратам одновременно. И закончили одновременно и одновременно грохнули трубки на аппараты. Не глядя. И перепутали. Потом телефоны звонили снова, но вразнобой; Писк и Махарадзе хватали трубку, орали громко "Алло, алло"; ответа не было: трубка-то была с другого аппарата.
     Часа два, все на нервах, потом уже и на матах, орали они в телефонную трубку. Понятно же: те, другие на другом конце провода виноваты в плохой связи. Идиоты. Те, другие. Разрешилось всё как и случилось: они схватили трубки опять одновременно и вдруг услышали в трубках человеческую речь.
     Удивлённые и непонимающие посмотрели друг на друга. Потом медленно положили трубки на аппараты и наконец-то задумались. Продумавшись, стали разбирать провода на столике и кажется поняли, на каком конце провода настоящие идиоты. Смеяться не стали, только сматерились извинительно - оправдательно. Но говорить ничего не стали: а пусть и другие вляпаются. Если уже не вляпались и тоже не сказали.
     Мичман Писк, судя по его фамилии, был родом откуда-то из советской Прибалтики. Это можно было вполне заподозрить, глядя на его бесцветное, но пригожее лицо.  Мичман Махарадзе, судя по его фамилии, напротив, был родом точно из Грузии. Вообщем, глядя на его непригожее лицо с несмываемым загаром, ну никак не из Прибалтики.
     Нет, грузинские усы он не носил, он носил нос, но зато какой нос. Нет, не горбинкой. Дугой, и какой дугой. Может и была когда-то там горбинка, но к его пятидесяти годам выросла в хороших размеров мясистую дугу. Согласно физиогномике, такой нос говорит о несгибаемом, но добром характере грузина.
     Жаль только природа малость накосячила: наделила его большим носом, но маленьким ростом. Метр пятьдесят. И имя было соответствующее: Лёша. Вообще-то по-грузински он звался Лаша; какое-то женское имя, честное слово. И поэтому все звали его Лёша. У французов в фильме "Фантомас" есть свой Лёша Махарадзе: Луи де Фюнес. Но наш был лучше.
     При таком росточке и таком имени у грузина пропадает всяческая грозная несгибаемость и остаётся только доброта.  Так и случилось: Лёша Махарадзе не носил усов, не носил кинжала и никого не обижал. Грозно тоже не смотрел: был ещё подслеповат.
     Мне доставляло интерес, маясь в рубке рассыльным, наблюдать за этим добрым смешным грузином. Благо это было нетрудно: Лёша, в отличии от Луи, не мельтешил до боли перед глазами, а вёл себя как подобает грузину: спокойно и мудро.
     В надлежащее время он взял в руки микрофон громкой связи, набрал в грудь воздуха и собрался озвучить очередную команду. Самую длинную из корабельного расписания. И сразу на старте заглох. Забыл вдруг как правильно. Так бывает не только у добрых грузин.
     Не выключая микрофона, Лёша стал ползать пальцем по тексту "Расписания" на стене, ища плохим зрением нужное. И не находил. И продолжал ползать по тексту приговаривая по - доброму в микрофон: "Где эта грёбаная команда!".  Нутро корабля громыхнуло трёхсотенным смехом. Любили мы своего грузина.