Инвазия

Кажется снова температура. Отличается предсмертная агония от обычной простуды хотя бы тем, что ее ты не осознаешь валяясь в холодном поту и бреду. Стеклянные глаза пусты. Когда бы можно было такое сказать о юноше бледном, со взором горящим? В своём смешке сетуют на то, что любовь, громкое слово, болезнь, хоть и проблема с сердцем, но кардиология не способна исчерпывающе ответить на все вытекающие вопросы и выписать какое-то лекарство, чтобы избавится от симптома. Потому что это симуляция. Мюнхгаузен. Ты симулируешь, я ведусь на поступательном. Обычная тахикардия, помноженная на лихорадку и, возможно, интоксикацию.


У покойников температура может скакать до сорока, прежде чем опустится до двадцати четырёх. Не по Фаренгейту. По Цельсию. В ином максимум в леденение при температуре кипения. Где тридцать семь и жесть — не физика. Там тысяча четыреста пятьдесят надо, больше напряжения, чем от вольтов. Они хотя бы не электрофорез, — могут завести, но никогда уже клиника. Будь то частная, обычная, хоть госпиталь из прошлого или фап, неизменно будет, что тебе станет плевать на температуру.


Прекращается кровообращение, хотя человек и не перестаёт быть тем же мешком с костями, только теперь напоминает бутылку. Открытую пластиковую минералку, типа «Святого источника» с оторванной этикеткой, которая постепенно выдыхается. Раньше мне казалось, что ты дышишь, но теперь понимаю, что из твоих легких просто выходил воздух, как газ из бутылки. И гипотоником ты не был, отшучиваясь, и не подтвердилась анемия. Просто ты немо немел естеством. Просто твое сердце давно не качало кровь, а грудная клетка была забита при вскрытии сором: газетами, синтепоном, тряпками. Все было просто. И оно также атрофировалось за ненадобностью. Никогда и не болело, затупело болью на фильтре сигареты, бурым пятном. Больше сигариллы ты не куришь и часы в нагрудном кармане с левой стороны не носишь, потому что сердце это не тик, это бит. Молчание. Молчание — давление, а оно у тебя никогда не поднималось.


У людей есть срок годности и, оказалось, ты просрочился не только морально. Даже по паспорту. На психологический за сорок, вполне себе тянешь. Тянешь и толкаешь. Больше, чем водка. Вот только недавно не продавали ее. А теперь не действителен и пробивают не задумываясь. Не глядя в лицо землистое, что никогда не было по цвету похожим на флаг коммунизма, даже при пьяном угаре, когда бесполезно угрожать было звонками не то, что маме, а даже в наркологичку. Чего-то там дурка. Дурка — для укурка или придурка. А тебя будто вовсе нет. Двадцать семь и четыре на замыленном градуснике, что тебя старше. А, может, и твоего возраста. Чуть ниже комнатной, что в двадцать восемь.


Также и любовь, как температура, поднялась. И медленно спадала, пока не достигла отметки в тридцать два по Фаренгейту. Отношение в пяти к девяти.


Отнекивался ты, понижая алкогольный градус под «градус сто», но несмотря на свой дефект ты тоже вполне способен был любить. Когда-то. Ну, и что, что пульс не бьет, как шампанское в венах, ненавидел его и признавал только на девяносто процентов спирт, и не заходится сердце при радости встречи, проблемы с кровообращением, мочевыделением и размножением… На улице минус двадцать, но ты в футболке, плаще и летних кедах зовёшь целоваться. В мире же транслируют глобальное потепление. Ты бессимптомный, но такой поганый, почти как спид и сифилис. Таблетка не собьёт. Она жар сбивает, а ты холоднее своего взгляда. Да и торговал LSD. Знаешь.


Ледяная ладонь ложится мне на лоб.


— Ты же знаешь, что взаимность это лишь до того, как человек узнает о твоей истинной сущности. — в нос бьют запах сырости и сладкой земли, — Невозможно любить призрак. Это насилие.


— Твой любимый метод.


— Отпусти. Ты ничего не изменишь. Побегала и хватит, пора возвращаться, иначе с собой утянешь. Ты же знаешь, как любят покойники.