Запасная сотня страниц

СКАЗКА

— Давным-давно в далёкой-предалёкой стране в высокой-превысокой башне, охраняемой большим зелёным драконом, жила-была прекрасная принцесса. И звали её…
— Мирослава, — хихикнул детский голосок.
— Точно. Я разве тебе уже рассказывал эту сказку?
— Нет! — девочка звонко захихикала.
— Тише! Мама услышит, — папа приложил палец к губам, а девочка закрыла рот ладошками. — Так вот. Была эта принцесса Мирослава умной, доброй…
— И красивой!
— Конечно! Она же принцесса, иначе и быть не может! И большой зелёный дракон очень любил её. Он читал ей сказки на ночь. Приносил вкусняшки. Играл в прятки. Пил с её куклами чай. Летал вместе с ней в облаках. Короче, делал всё, что любят маленькие принцессы.

— Но однажды прошёл по королевству слух, будто большой зелёный дракон злой и обижает принцессу, поэтому её нужно срочно спасти. И на помощь прекрасной Мирославе отправились храбрые рыцари. Всем хотелось её освободить и взять в жёны. Вот только дракон ни с кем делиться её обществом не хотел, да и спасатели эти ему не нравились, поэтому он всех их…
— Съел? — девочка выглянула из-под одеяла.
— Ну-у-у, говорят, что да. Врут, я считаю. Зачем дракону рыцарей есть? Они ж невкусные. Напугал он их, да и только. Вот и стали болтать всякое, чтобы их трусами не называли.

— Однажды спасать принцессу прискакал храбрый рыцарь по имени…
— Гоша, — девочка уселась в постели.
— Игорёк что ли?
— Не-ет, Егорка.
— Лопоухий? — папа руками оттопырил уши.
— Нормальные у него уши, — насупилась девочка.

— Ладно. Прискакал, значит, этот храбрый рыцарь Гоша с нормальными ушами и привёз с собой огромный железный…
— Мяч!
— Может, меч?
— Нет, мяч!
— А зачем?
— Ну, он дракона вызвал на этот… Как его… Футбол!
— Как интересно! А дальше?
— Они играли-играли, а потом дракон мяч расплавил и ему засчитали… Поражение. Лексическое!
— Техническое! Кто засчитал? — снова не понял папа.
— Как кто? Христиане!
— Может, крестьяне?
— Ага!
— А они откуда взялись?
— Пришли футбол смотреть. Не каждый же день увидишь, как рыцарь с драконом играют.
— Точно, — папа почесал затылок. — Ты, похоже, эту сказку лучше меня знаешь. Может, продолжишь?

— А уже почти всё. Рыцарь победил. Дракон разрешил ему приходить к принцессе в гости. И перестал звать его лопоухим, — закончила девочка.
— Это почему ещё?
— Потому что он хороший! Он меня от мальчишек защищает. И не дразнится. И в догонялки играет, не толкается. А ещё называет Мирочка-картиночка, — девочка слегка покраснела и, помолчав, добавила: — И за Спартак болеет. Я узнавала.
— Дочь, с этого и надо было начинать! — подмигнул папа. — Ладно, пусть приходит в гости. Я с мамой поговорю. А теперь спать! Я люблю тебя, принцесса.
— И я тебя, большой зелёный дракон!

Екатерина Носова
@em_nosova



ТЕТРАДЬ

Объявился однокурсник, с которым не было связи лет 20, если не больше. Набрел в интернете на мои байки и догадался, что я – это я. Выбрали с ним время, чтобы поностальгировать, устроили видеоконференцию с бутылочкой по каждую сторону монитора.
– Как сам-то? – спрашиваю. – Как дети, как Оленька?
Оленька – это Володина жена, тоже с нами училась. У них была такая любовь на старших курсах – стены тряслись. В буквальном смысле тряслись, соседи по общежитию свидетели.
– Сам в порядке. Дети молодцы, внуков уже трое, четвертый запланирован. А Оленька умерла.
– Ой, извини пожалуйста, не знал.
– Ничего, это в целом позитивная история. Жили долго и счастливо и всё такое. Она когда заболела, сын еще в девятом классе учился, дочка в шестом. Они у нас поздние, мы сначала купили квартиру, а потом их завели. Проверялась всегда как по часам, маммограммы, анализы и всё, что положено. Оля вообще очень организованная. Вела дневник всю жизнь напролет, начиная класса с восьмого. От руки, в таких толстых тетрадях с пружинами. Закупила этих тетрадей штук 100 или 200 и каждый день что-то записывала. Ну, не каждый, но раз в неделю точно.
Ну вот, проверялась-проверялась и вдруг – опаньки, сразу третья стадия. Сделали МРТ – там еще и метастазы, то есть четвертая. Операцию делать бессмысленно, прощайтесь. Мы, конечно, туда-сюда, в этот диспансер, в тот, в Германию, в Израиль. В Израиле такой русский доктор, говорит: «Вылечить я ее не могу, поздно, но продлить жизнь попробую. Хотите?». Как в гостинице с почасовой оплатой: «Продлевать будете?» – «Будем» – «На сколько?» – «На все!».
Есть, говорит доктор, протокол химиотерапии, совершенно новый, только-только прошел испытания. Капельница адского яда раз в три недели. По цене, конечно, как Крымский мост. Сколько времени делать? А всю оставшуюся жизнь, сколько организм выдержит. Выдерживают кто год, кто два, больше четырех пока не получалось. Химия всё-таки, не витаминки.

Подписались мы на эту химию. Позже оказалось, что в Москве ее тоже делают, и даже бесплатно, по ОМС. Надо только найти правильного врача и уговорить. Но действительно совсем не витаминки. Понятно, почему люди долго не выдерживают. В сам день капельницы самочувствие нормальное. На второй день плохо. А с третьего по седьмой – только бы умереть поскорее. Тошнит аж наизнанку выворачивает, болят все органы и даже кости, вдохнуть невозможно, ломит все суставы, все слизистые воспалены и кровоточат, ни сесть, ни лечь, ни поесть, ни попить, ни наоборот. А потом две недели вроде ничего, до следующей капельницы.

И вот в таком режиме она прожила не год, не два, даже не четыре, а почти одиннадцать. На ней три диссертации написали, врачи приезжали посмотреть из других городов – уникальный случай. Плакала, что не увидит, как Юрка школу закончит, а он успел институт кончить, жениться и двух детей завести. И Юлька кончила институт и вышла замуж еще при маме. Мы с Оленькой полмира объездили, на всех театральных премьерах были и всех гастролях. Раньше-то всё откладывали, копили то на ремонт, то на будущие машины-квартиры детям, а тут мне стало плевать на деньги. Есть они, нет их – я мужик, заработаю. Хочешь в Париж – поехали в Париж. Надо только подгадать, чтобы улететь на восьмой-девятый день после капельницы, а вернуться к следующей. И маршрут выбирать без физической нагрузки. На Килиманджаро нам было уже не подняться, но на сафари в Кению съездили. Там нормально, машина везет, жирафы сами в окно лезут.

– Володя, – спрашиваю, – как ты думаешь, почему Оля так долго продержалась, а другие не могли? У других ведь тоже дети, всем хочется побыть с ними подольше. Просто повезло или что?
– Повезло, конечно. Плюс правильный образ жизни, был хороший задел здоровья до начала химии. Но главное – это ее дневник. Она же ответственная, любое мелкое дело надо довести до конца. Когда начались химии, в очередной тетради оставалась где-то четверть пустых страниц. И когда она плакалась, что больше не может, от следующей химии откажется, что лучше умереть, чем так мучиться, я уговаривал: «Вот допиши эту тетрадь до конца, и тогда я тебя отпущу, умирай на здоровье». А тетрадь всё не заканчивалась и не заканчивалась, так и оставалась исписанной на три четверти.
– Как это?
– Помнишь, был такой рассказ «Последний лист»? Там девушка решила, что умрет, когда упадет последний лист плюща за окном. А он всё не падал, и она тоже держалась и в конце концов выздоровела. А потом узнала, что этот последний лист не настоящий, его художник нарисовал на стене.
– Помню, мы этот рассказ проходили в школе по английскому.
– Мы тоже. Ну вот, я решил: чем я хуже того художника? Устрою ей тоже последний лист. Стал потихоньку вставлять чистые листы в конец тетради. А исписанные из середины вынимал, чтобы тетрадь не казалась слишком толстой и всегда было три четверти исписанного, четверть пустого. Она постепенно догадалась, что тут что-то нечисто, но не стала ничего выяснять. Восприняла это как маленькое чудо. Так и писала эту последнюю четверть тетради одиннадцать лет.
– Володь, слушай… Я ж типа писатель. Мне очень интересно, что люди чувствуют, когда смерть так близко. Что там было, в этой тетради?
– На эту тему ничего. Если читать, вообще не догадаешься, что она болела. Писала про Париж, про жирафов. Что у Юльки пятерка, а Юрка, кажется, поссорился с девушкой. И какой-нибудь рецепт супа из брокколи.
– Можно я эту историю выложу в интернете?
– Валяй.
– Только, понимаешь, люди сейчас не любят негатива. Хотят, чтобы все истории хорошо заканчивались. Давай я не буду писать, что она умерла? Как будто мы с тобой разговаривали не сейчас, а когда Оля была еще жива. Закончу на том, что ей исполнилось 57, а что 58 уже никогда не исполнится, умолчу.
– А какая разница? Что, если не писать, что она умерла, люди будут думать, что она бессмертна? Читатели не дураки, поймут, что это всё равно история со счастливым концом.
– Не понимаешь ты, Володь, принципов сетевой литературы. Но дело твое, напишу как есть.
Вот, написал. Посвящаю этот рассказ светлой памяти О.А.Ерёминой.

Рассказал(а): Филимон Пупер




ПРО МАННУЮ КАШУ И МЛАДЕНЦА ПОЛИНУ

Я знаю очень многих людей, которые не переносят манную кашу. Можно даже сказать, что я знаю очень мало людей, которые её любят. Для некоторых это — прямо кошмар, первая детская травма — каша, комочки и безысходность. Мне это всегда было трудно понять, потом что манная каша — это вообще-то лучшая еда на свете. Но я думала, мало ли. Может я просто обжора, в конце-концов.

Эти же люди, которые не любят манную кашу, ещё ведь рассказывают, мол, меня в детстве совершенно невозможно было накормить, нужно было одной рукой читать сказку, а другой бить в бубен, и всё это обязательно без варёного лука. Такое для меня вообще непостижимо, потому что до десяти лет я ела всё, что не приколочено, а после десяти взялась уже и за остальное. Меня за это хвалили и называли «растущий организм».
Правда, что-то я смотрю уже тридцать лет, а организм всё ещё верит в лучшее. Пики роста у нас с организмом обычно наблюдаются по вечерам под хорошее кино.

Ну так вот, манная каша.
Манную кашу варила бабуля утром на кухне. В это время дед выходил с балкона после утреннего перекура, прямо в своей огромной табачной куртке приходил ко мне в комнату и доставал меня из постели. Я его обхватывала ногами и руками, закапывалась в эту куртку и он нёс меня в ванную умываться, а оттуда я уже сама шла на кухню. Бабуля выкладывала кашу на тарелку и в середине рисовала цветочек вареньем.
Считалось, почему-то, что мне от этого будет вкуснее, хотя я и без всякой живописи отлично бы её ела.

Однажды утром ей надо было срочно уехать по делам и меня завтракал папа. Он сварил кашу, положил на тарелку и сказал, ешь. А цветочек, папа, спросила я, бабуля всегда рисует цветочек. Цветочек, сказал папа, ну, давай нарисуем цветочек. Смотри, рааз, дваа, трии, получилась.. корова.
Будешь кашу с коровой?

Бабуля учила есть кашу «по-суворовски», собирая ложкой по самому краю, постепенно подбираясь к середине. Мне почему-то ни разу не пришло в голову спросить, кто такой Суворов, и однажды в школе я очень удивилась, узнав, что он, в общем, не только кашу ел...

Младенцу Полине нельзя манную кашу, потому что сейчас вообще никому нельзя манную кашу. Потому что в ней глютен. А это очень плохо. Я не знаю, почему, но плохо.
И хорошие родители, само собой, детям манную кашу не дают. И фрукты тоже не дают. Во фруктах фруктовые кислоты (это плохо), а ещё они сладкие (это вообще ужас). От этого младенцы становятся коварны и отказываются есть любую еду, кроме сладкой, обрекая семью на вечные муки. Фрукты, как вы понимаете, хорошие родители тоже детям не дают.
Хорошие родители дают детям брокколи на пару без ничего. Это потрясающая еда, я пробовала. Мне кажется, от такого меню дети начинают говорить раньше всех допустимых сроков, первое слово «помогите».

Я так распереживалась от всего этого, что срочно выдала младенцу Полине яблоко. Она моментально его «схомячила» и стала выглядеть очень коварно. Стало понятно, что фруктовые кислоты подействовали, и теперь она уже никогда не согласится на брокколи, и будет требовать сладкую еду.

Ну ничего, чуть подрастёт, сварю ей манную кашу. И цветочек обязательно нарисую. Хотя может быть и корову, с рисованием у меня всегда было так себе.

Людмила Ягубьянц.



НОВАЯ ЖИЗНЬ

– Что на этот раз?
Смерть подпёрла голову рукой и посмотрела на человека, сидевшего по другую сторону стола.
– Таблетки, – продемонстрировал он несколько пустых блистеров и откинулся на спинку стула, – на этот раз всё точно получится.
– Таблетки... – задумчиво повторила Смерть и отбила костяшками пальцев по столу какой-то легкомысленный мотивчик, – по опыту могу сказать, что задумка не самая удачная.
– Я всё просчитал, – ухмыльнулся человек, – стопроцентный вариант.
– Ну, посмотрим, – пожала плечами она.

Несколько минут прошли в тишине. Человек напряженно прислушивался к ощущениям в своём теле, Смерть неподвижно сидела, уставившись в одну точку.
– Это уже который раз? – повернув голову, спросила она безразличным тоном.
– Третий. В первый раз верёвка порвалась, а во второй забыл окно закрыть и весь газ вышел.
– Третий... – зачем-то снова повторила она за человеком.

Разговор явно не клеился, да и не было в нём особой необходимости. Человек делал то, что считал нужным, Смерть ждала того, что было неизбежным – каждый занимался своим делом. Но всё же она снова прервала затянувшееся молчание.
– Никогда не спрашивала, но сейчас стало интересно. Могу я задать вопрос?
– Давай.
– Зачем?
Человек вздохнул, провел ладонью по лицу и, собравшись с мыслями, ответил:
– Надоело.
– И всё?
– Да, просто надоело.
– Жить?
– Наоборот. Надоело не жить, – устало улыбнулся он.
– Так живи, кто тебе мешает?
– Сам себе мешаю, наверное, – он подался вперед и, положив руки на стол, быстро затараторил, будто боясь не успеть высказаться, – вроде бы живу, а вроде бы и нет, понимаешь? Ни семьи, ни друзей, ни любимого дела. Шатаюсь по свету, как неприкаянный. Ничего не интересно, ничего не увлекает. Всё серое, безликое и ничтожное. Какой в этом смысл? Каждое утро просыпаюсь и уже знаю, как пройдёт день. Вплоть до минуты. Я знаю всё наперед – во-сколько я выйду из дома, во-сколько вернусь домой, кто будет сегодня в офисе и что каждый из них мне скажет в течение дня. Я знаю, какой я фильм буду смотреть вечером, знаю и то, что я под него усну, чтобы завтра проснуться и снова побежать по этому грёбаному кругу. А в выходные я напьюсь, чтобы хоть немного отключиться от всего этого. Я знаю, что я буду пить и сколько. Знаю, что утром мне понадобятся цитрамон и анальгин, которые лежат во втором ящике стола. Я знаю, что у меня осталось шесть таблеток цитрамона и две анальгина. Я знаю, что в конце месяца в мой почтовый ящик сунут счета за коммуналку, которые я отнесу домой, не заглядывая в них, чтобы не расстраиваться, и положу их на этот стол, где они будут лежать весь месяц. Я знаю, что расскажут мне в вечерних новостях, знаю и то, чего не расскажут. Знаю, что летом я захочу поехать на море, а когда приеду буду хотеть поскорее вернуться домой. Знаю, что в квартире нужно давно сделать ремонт, знаю и то, что я его делать не буду. А ещё я знаю, что я никому на этом свете не нужен, как и мне не нужен никто. Вот и скажи, для чего это всё? Вот это единственное, чего я не знаю, но теперь мне и это уже неинтересно. А смерти я не боюсь. Для меня это всего лишь конец всего этого тупого однообразия.

Человек закончил свой монолог и снова откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди.
– Не боишься... – повторила Смерть его слова после недолгого молчания.
– Нет, уже не боюсь.
– То есть, ты хочешь сказать, что я спасаю от жизни таких как ты? Хочешь сказать, что я прихожу к таким как ты на помощь?
– Выходит, что так, – усмехнулся человек.
Края её капюшона задрожали, а пальцы вцепились в край стола. Но человек совсем не обратил на это никакого внимания.
– Выходит, что так... – в очередной раз повторила она и замолчала на несколько минут, после чего снова заговорила, – знаешь сколько раз я помогала людям, к которым приходила?
– Не знаю.
– Ни разу. Я не могу ничем помочь тем, чьё время пришло. А знаешь сколько раз я хотела хоть чем-то помочь тем, кто оставался рядом с мёртвым телом?
Человек промолчал.
– Миллионы раз. Миллионы раз я хотела хоть чем-то помочь этим несчастным людям с обезумевшими от горя глазами, клочьями вырывающих волосы из своих голов, этим людям с текущей по подбородкам кровью от прокушенных в отчаянии губ, воющих по-звериному, разбивающих головы об стены, раздирающих ногтями свою кожу... Все они ненавидели меня и проклинали, но я всё равно хотела им помочь. И ни разу я никому ничем не помогла – я не могу этого делать, я не умею.

Она медленно повернула голову и посмотрела на человека, внимательно её слушающего.
– И теперь ты говоришь, что я должна тебе помочь просто потому, что тебе всё надоело?
– Всё это, конечно, очень печально, но у тебя нет другого выхода, – равнодушно пожал плечами человек.

Смерть вскочила на ноги, опрокинув на пол стул и, склонившись над столом, схватила человека за горло костлявой рукой. Тот ухватился за неё обеими руками, пытаясь оторвать от себя, но хватка была мёртвой.
– Не боишься, значит? А знаешь ли ты, глупое создание, как умоляют меня прийти люди, мучающиеся от адских болей? Знаешь ли ты, что каждую секунду я слышу их голоса в своей голове? Видел ли ты, с какой надеждой смотрят на меня люди, действительно потерявшие всё самое дорогое в своей жизни – своих детей? Слышал ли, как они зовут меня на помощь, как просят меня о милости? Они говорят со мной прямо сейчас, и я их слышу. Каждого слышу, понимаешь ты, мерзкий человек? И я не могу им помочь, я не имею на это права. Вместо того, чтобы успокоить их, я сижу с тобой на кухне и слушаю твоё нытьё. Ты говоришь, что не боишься меня? Это они меня не боятся, а ты... ты просто... – её хриплый голос вдруг дрогнул и стал каким-то жалостливым и просящим, – отпусти меня, пожалуйста, отпусти. У меня нет сил слышать их и смотреть на тебя. Я не хочу тебя видеть, не хочу тебя знать и не хочу тебе помогать. Отпусти, прошу.

Лицо человека побледнело от недостатка воздуха, он всё еще пытался оторвать от шеи её пальцы, но с каждой секундой его руки становились всё слабее, а взгляд всё менее осмысленным. Смерть молча вглядывалась в его лицо и в какой-то момент она увидела в его глазах то, что хотела – страх вспыхнул в них и забегал холодными огоньками. Она тут же разжала кисть. Человек схватился за горло и повалился на пол, жадно втягивая воздух открытым ртом.

Смерть медленно опустилась рядом с ним и положила руку на голову.
– Тебе не жалко себя, но пожалей хотя бы меня. Не заставляй меня себя ненавидеть за то, что я пришла на помощь к ничтожеству, когда меня ждут те, кто в ней по-настоящему нуждается. Прошу тебя.

Человек потихоньку стал приходить в себя. Его взгляд перестал блуждать и сфокусировался, наконец, на тёмной гостье.
– А как же я? – выдавил он из себя.
– Теперь ты боишься меня, – внимательно вгляделась в его глаза Смерть, – это значит, что ты уже стал сильнее. Не останавливайся.

Человек помедлил, а затем сунул в рот несколько пальцев. Через секунду его вырвало прямо на пол. Смерть одобрительно кивнула и погладила его по голове.

– Ничего, ничего... Новая жизнь всегда начинается довольно странным образом.

©ЧеширКо




НА УДАЧУ

Бип-бип-бип. Открываю глаза. Бип-бип. Тяну руку к тумбочке. Бип-бип. Отключаю будильник. Прекрасно! Ровно семь раз прозвенел. Счастливое число. Сегодня для меня это очень важно. Сегодня мне обязательно нужна вся удача.

Сажусь на постели. Касаюсь пола правой пяткой, а потом уже встаю.

Настроение с самого утра какое-то восторженное, я будто уже предвкушаю свою победу. Так здорово, что хочется петь. Чуть не начинаю насвистывать какую-то лёгкую мелодию, как сразу себя одёргиваю. Свистеть дома – это же верный способ остаться без денег! А деньги мне нужны, ой, как нужны! И от сегодняшнего дня зависит, станет ли их у меня больше.

В коридоре нога цепляется за абсолютно ровно лежащий ковёр, и я лечу прямо в зеркало. Врезаюсь в него, и зеркало срывается со стены. Ещё секунда, и оно наверняка упало бы на пол и разлетелось на осколки. К счастью, успеваю его подхватить и аккуратно повесить на место.

Вот же, блин!.. Чуть не случилась катастрофа! Трижды плюю через левое плечо и иду собираться.

На улице сильный дождь. Может, стоит вызвать такси? Нет, менять дорогу в последний момент – это протоптать тропинку к неприятностям. Достаю с антресоли зонтик и пытаюсь судорожно вспомнить, не сломан ли он. Проверять не буду: открывать зонт в помещении – это призывать проблемы на свою собственную голову, а это мне точно не нужно.

Смотрюсь в зеркало и корчу препротивнейшую рожу своему отражению. Кидаю в карман счастливую связку ключей – с кроличьей лапкой вместо брелока. С богом! Перекрещиваюсь и выхожу. Закрываю дверь – и в этот момент вспоминаю, что флэшка с презентацией осталась дома. Решаю не возвращаться, чтобы не накликать беду. Презентация есть на рабочем компьютере, так что и без флэшки обойдусь.

Зонтик всё же оказывается сломан. Первый же порыв ветра выворачивает его наизнанку и вырывает из моих рук, поэтому в сторону автобусной остановки топаю под дождём.

Над тротуаром возвышаются «чёртовы ворота». Кто вообще додумался ставить эти столбы с подпорками в тех местах, где ходят люди?! Останавливаюсь. Рядом с дорожкой большие лужи, и просто так обойти опасное место не получится. Но не идти же мне сквозь этот адский портал! Вздыхаю и схожу с тротуара. Стараюсь ступать туда, где лужа должна быть не такой глубокой, но разве ж угадаешь! Ноги по щиколотку погружаются в воду, и новые туфли мгновенно промокают насквозь. Настроение портится с каждой секундой.

Еле втискиваюсь в отходящий автобус. Вдруг слышу, как у кого-то начинает звонить телефон. Сердючка на весь салон уверяет нас, что всё будет хорошо. Кто-то ещё слушает это старьё? Ужас! Впрочем, Вселенная, спасибо, твой знак понятен.

Уже перед офисом прямо передо мной поднимается в воздух стая голубей, и одна птичка решает самым наглым образом «осчастливить» меня. Что ж, это к деньгам.

Захожу в офис и сразу слышу громогласный голос шефа:
– Где Фоменко? Сейчас заказчики приедут!

Тут же появляется и сам шеф. Оглядывает меня с головы до пят, глаза его округляются.
– Это что за… – лепечет он.

Моё пальто промокло до нитки, на плече неряшливым пятном растёкся «подарочек» птицы мира. Брюки мокрые почти по колено, туфли оставляют за собой грязные следы.
– Фоменко, Вы почему в таком виде? – наконец выдаёт шеф. – Мы сегодня крупный контракт заключаем! Немцы приедут с минуты на минуту. Вы забыли что ли?
– Я помню!
– Так, в таком виде я Вас к ним не пущу.
– Но…
– Никаких «но»! Где презентация? Сам представлю ваш проект.
– На компьютере, – понуро отвечаю я. – Презентация на компьютере.
– Я же сказал Вам сбросить на флэшку!
– Флэшка дома осталась. Но на компьютере всё есть.

Шеф бледнеет. Потом краснеет. Потом, кажется, сереет.
– На котором компьютере? На том, который сегодня с самого утра в ремонт увезли?

На этот раз бледнею я. Как можно было об этом забыть? Сегодня мастер должен был забрать системник, чтобы поменять кулер...

Шеф поливает меня отборной бранью, а потом выносит вердикт:
– Вы уволены, Фоменко.
– Но… как же… к деньгам…

Анастасия Дашкевич
@lapnasik





ПРО ВШЕЙ

В период моего очередного отбывания срока в санатории "Салют" я познакомилась с Анечкой. Помню меня завели в комнату, где находились три девочки. Сумку с вещами бросили на пустую кровать и сказали, что собственно здесь я и буду жить. Я поздоровалась, присела на краешек и заметила немного высокомерный взгляд двух соседок по койкам. Они были старше. Слегка накрашенные губы, чёлки залитые лаком. А у меня на башке мамина халтура - кривой "горшок". Перед отъездом некогда было бежать к парикмахеру, поэтому меня поймали в коридоре, завалили на пол и рубанули волосы на скорую руку. Бабушка ещё потом отошла подальше, видимо с той мыслью, что "большое видится на расстоянии", прищурившись взглянула на меня и сказала, что вышло "живенько и свежо". О свежести у меня были другие представления, поэтому всю дорогу в санаторий я ревела.
;;;;;;;;;
Я сразу поняла, что с "модными" будут проблемы. Анечка же мало чем отличалась от меня - жидкие, белокурые клочья волос, торчащие в разные стороны, и отрешённый взгляд. Она сидела на самой дальней кровати у окна и складывала пустые целлофановые пакетики из под молока в аккуратную стопочку. Затем обмотала их резинкой для волос и положила в тумбу. Немного подумав, снова достала свою сокровищницу, кончиками пальцев ещё немного пошуршала и опять спрятала. Я поняла, что с е*анько, которая тащится от пакетиков, мы подружимся.
;;;;;;;;;
Я достала из сумки пузырьковую плёнку и слегка надавила на один пузырёк. В комнате раздался громкий щелчок. Потом ещё один, и ещё..... Анечка подняла взгляд, улыбнулась и перебралась на мою койку. Я оторвала ей кусок добра и мы принялись за дело. Девочки с лаковыми гнёздами покрутили пальцеми у виска и очень скоро потеряли к нам интерес.
;;;;;;;;;
Проблема плёнки в том, что пузырьки быстро заканчиваются. Я просила маму принести мне ещё. У нас был большой запас из Риги, так как именно в этой упаковке недавно купили телевизор. Но пока плёнки не было мы с Анечкой перекладывали её пакетики. Надо сказать, что наше душевное состояние вызывало много вопросов у воспитателей.
;;;;;;;;;
- Вот эти вот вырастут наркоманками, - говорила педагогам уборщица Шура. Те в свою очередь кивали или пожимали плечами.
Старшие девочки, те, что не наркоманки, а со слов Шуры "будущие проститутки", красили ногти в ярко- лиловый цвет и по пятницам бегали в соседний корпус на танцы. Нас с Анечкой там не ждали. Над нами посмеивались и откровенно недолюбливали. Это была территория войны, куда ты не можешь позвать маму или ещё круче - бабушку, которая одним взглядом убеждала, что на голове моей "живенько и свежо", а не лишай.
Девочки прятали наши безделушки и за это я жгла их модные, кружевные трусы в раковине женского туалета. Однажды к нам в комнату на ещё одну пустую койку привели бедствие под названием Вика. Вика была цыганским отростком с роскошной копной тёмных кудрей. В этих зарослях и оказался приют вшей. Когда воспитатели чухнули, что у всей палаты педикулёз, нас заперли, намазали головы вонючим раствором и сказали, что если не поможет, будут стричь под ноль. Причём "модным" и Вике точно надо будет стричься, потому что у них очень много волос, а мы с Анечкой под вопросом, так как нас регулярно уродовали родственники. Вика испуганно таращила чёрные глаза. В их таборе вши никогда не были поводом для стрижки. Ещё она забралась с ногами на кровать, начала прыгать и орать какие-то проклятия на цыганском языке. "Модные" плакали и угрожали убежать. А нам с Анечкой было просто пофиг. Лично меня стригли как овцу каждые два месяца. Я даже представила как вернусь к бабке дембелем и глядя на мою голову, она откроет новые грани живости и свежести. Поэтому я достала упаковочную плёнку и принялась щёлкать пузырьки. Анечка присела рядом и разложила свои шуршащие пакетики. Я пошутила, что в эти пакеты мы сложим лаковые чёлки и по пятницам перед дискотекой будем их прикалывать на бритые бошки невидимками. Когда пришла заведующая санатория, девочки лиловыми ногтями ковыряли окно и пытались со второго этажа сигануть во двор. Жизнь без танцев теряла смысл прямо на глазах. Заведующая обвела взглядом наш вшивый, враждебный коллектив, приказала прекратить истерику, объявила, что стричь не будут и посоветовала научиться наконец делиться друг с другом вещами. Но нам с Анечкой не нужен был лиловый лак и прожжённые, кружевные трусы, а понять тактильный кайф от пакетиков, пузырьков или накручивания волос на палец перед сном могут только люди с тонкой душевной организацией.

© Елена Евдокименко





ВОТ ОНА ЛЮБОВЬ-ТО НАСТОЯЩАЯ!

Раньше я думала, что любовь — это вот в как в кино. Она ему: «Ханни, ай лав ю, гив ми плиз шубу-дубу из рашен фокс, энд ещё бьютифул стоун в ауруме 585-й пробы», а он ей: «Йес, мой сладкий бубльгум! Щас метнусь за шубой-дубой, и яхонтов на обратном пути прихвачу».
Вот она, думаю, любовь-то! Настоящая! «Я ей — Санюшка, а она мне — Митюнюшка!» (с)

Подарки! Шубы! Аурум! Бриллиант Сердце океана на Восьмое марта!

Но нет. Нет, друзья. Не ту страну назвали Гондурасом.

Сегодня в половине третьего ночи приспичило мне гречневой кашки. Антикризисной гречи мне захотелось. С маслом и молоком. Прям чувствую: очень надо. Гречка есть, молоко есть, даже соль и сахар есть (втарилась на случай войны, чо я, хуже всех?), а масла нет. ну вот вообще нет, даже бумажки от него — и той нет. А муж уже спит, ясен пень.

Я его так тихонечко бужу, и говорю на ушко: «Тёмушка, а я кашки хочу».

Тёмушка мне сквозь сон: «Ну и свари себе кашки, а то ведь на ночь не пожрёшь — не уснёшь».

Я ему: «Тёмушка, а маслица-то нету!»

А он мне: «ну и ешь без маслица»

А я ему: «Я без маслица не могу! Это не каша ведь, а дрянь какая-то получится. Тёмушка, сходи в магазин, а? Купи маслица горшочек. И минералочки. И молочка ещё. И сливок — мне для кофе на утро. И…»

«И иди ты в попу, Лида» — ответил Тёмушка, но проснулся. — «Полтретьего ночи. Мне в семь на работу вставать. Ты издеваешься?»

Я всхлипнула: «Кашки бы мне, Тёмушка. Кашицы немного. Чуть-чуть. И маслица. Ну пожалуйстаааааа!»

Тёмушка встал и пошёл на кухню. Открыл холодильник. Изучил содержимое. Потом спросил: «А оливкое масло не подойдёт? А майонез? А сало вот тут хорошее ещё — не покатит? А вот смотри: икорное масло есть! Тоже не пойдёт?»

Я сделала скорбное лицо, и грустно пошлёпала губой.

Тёмушка закрыл холодильник, пошёл оделся, и в дверях обернулся и спросил: «Так что там ещё надо взять, кроме маслица-то?»

Вот это — любовь. Маслице в полтретьего ночи — это любовь!

А про шубы-дубы ещё в русской народной старинной песне пелось «Ты шубки беличьи носила, кожи крокодила… И перо за это получай!»

Не надо мне шуб. Ничего мне не надо. Всё у меня есть, спасибо тебе, Господи.

И маслице. Это самое главное. И маслице.

Лидия Раевская





РЕЗЕРВАЦИЯ


Всё, это последняя капля. Больше так невозможно. Невозможно, невозмож…

Кирилл сидел на полу, прижавшись к стене, и трясущимися руками обнимал колени. В полуметре от него, посреди ярко-алой лужи лежала женская голова. Белокожая, с пятнышками веснушек и вздёрнутым носиком, с капелькой крови, стекающей по пухлой губе. Ржущая, как цирковая лошадь. Волосы кровавыми водорослями облепили её лицо, и голова прерывала свой гомерический хохот только, чтобы выплюнуть очередную мокрую прядь.
– Что за мужики пошли, – наконец успокоившись, посетовала голова. – Каждый раз одно и то же! Я уже поклялась себе, что выйду замуж за того, кто оценит шутку. Но видать, ходить мне в девицах до конца дней.

Кирилл сжал кулаки и брезгливо поморщился. Этой ночью «девица» вытворяла такое, чего с ним никто не проделывал прежде. А до того…
Ах, как всё хорошо начиналось! Он ведь поверил, что она – та самая, единственная, быть может, нормальная женщина в этом приюте безумных. Остроумная, весёлая, очаровательная!.. И на первый взгляд совершенно обычная. Он даже почти позабыл, где находится, будто рассудок заволокло сияющей дымкой. Мог только любоваться ею, слушать, что-то отвечать… А когда она пригласила «на чай», пошёл, как на привязи. Правда, жалеть не пришлось… По крайней мере ночью.

Под утро она уткнулась ему носом в плечо, засопев, и, хотя это было не очень удобно, Кирилл чувствовал себя абсолютно счастливым.

Первый звонок будильника он услышал сквозь сон. Будильник умолк, потом затрезвонил опять. Тут уж Кирилл приоткрыл один глаз, огляделся и снова закрыл, тем более его дама просыпаться явно не собиралась. После третьей трели Кирилл решил его выключить, осторожно убрал одеяло и тихонько, чтобы не шуметь, принялся выбираться из постели, выискивая взглядом часы. Щёлкнул выключателем торшера и увидел их на полке над кроватью. Как раз вовремя – из красного железного корпуса в один миг выросла громадная секира и, размахнувшись, снесла спящей красавице голову.

Кирилл кубарем скатился с кровати, за ним, кувыркаясь в кровавых брызгах, скатилась и голова. Тело осталось на месте, только немного подрыгало ногами в агонии и утихло. Зато голова хохотала, как ненормальная, глядя на сжавшегося в комок Кирилла.

– Ладно, – сказала она, навеселившись вдоволь, – теперь помоги мне. Приложи обратно к телу, она быстро прирастёт.
– Да пошла ты! – буркнул Кирилл. Вскочил и, держась от будильника подальше, принялся натягивать брюки.
– Ну ладно тебе, это же шутка была! – примирительно сказала голова. – К тому же бодрит невероятно, после любой ночи проснёшься мгновенно! Попробуй как-нибудь.
– Нет уж, спасибо, – Кирилл поднял разбросанные носки и метнулся к выходу.

Обуваясь, он слышал, как вопит ему вслед голова. Сначала поливая проклятиями, затем уговаривая вернуться.
– Сама справишься! – крикнул он вместо «до свиданья!» и хлопнул дверью.

На улице стояла предрассветная синева. Лазурный снег под ногами хрустел и переливался в желтоватом свете фонарей. Кирилл перебежал на тёмную сторону улицы, ссутулился и, сунув руки в карманы, быстро зашагал вперёд, думая только, как бы незаметнее добраться до дома.
«Всё, всё! – крутил он на повторе одну и ту же мысль. – Я больше так не могу! Не могу!»

Он пробовал ужиться с ними. Все девять лет, три месяца и вот уже двадцать два дня с тех пор, как на них рухнула эта небесная хренотень, после чего их ничем не примечательный город наполнился хаосом. Людей внезапно накрыло безумие, причём самая изощрённая его форма. Оно витало в воздухе, проникая в каждый уголок города, но почему-то не выбираясь за его пределы. Метеорит что-то принёс с собой, что-то, активирующее в людях немыслимые способности, а заодно и сносящее им крышу. Каждый сходил с ума по-своему, но направление было одно: горожане вдруг вообразили себя героями тупых мультфильмов или блокбастеров, и город наводнился прыгающими человечками, Дональдами, монстрами и супергероями.

Выяснив, что психоз не распространяется за пределы города, власти перекрыли дороги и окружили его прочной стеной, поставив по периметру пограничников в химзащите. А те стреляли на поражение в каждого, кто пытался выйти.

Нормальных, не поддавшихся влиянию гостя из космоса, оставалось считанные единицы, и с каждым днём их становилось всё меньше.
Сначала пропала Старуха. Сказала, что нашла тайный выход и зазывала остальных с собой. Убедить ей удалось только двоих – пожилую бездетную пару, и они ушли в ночь, навсегда распрощавшись с оставшимися. А через день вернулись обратно, молчаливые, дикоглазые. Старухи с ними уже не было, зато был свёрток с крошечной, по виду новорождённой, и яростно вопящей малышкой. Они так и не рассказали, что случилось по дороге к границе, а после и вовсе пропали, перестав приходить на собрания.

Вторым был Серёга. Деловитый и основательный мужик, он тщательно подготовился к побегу, город обошёл по периметру, отыскал самое подходящее место и однажды просто исчез. Все надеялись, что ему удалось вырваться, но Кирилл в глубине души был уверен, что его застрелили дозорные. Как бы там ни было, за ним ушли сразу пятеро – все, кроме Кирилла. Он тогда ещё верил, что однажды это закончится.
Спустя три дня вернулся Ромка, один. Дрожал, как осиновый лист и клялся, что границу охраняет чупакабра. И Кирилл убедился: выхода нет. Нужно привыкать к новым реалиям.

Так он и делал до недавнего времени. Порой задумывался: почему сам не свихнулся? Откуда в нём взялся иммунитет к космической хвори? Ответа не было. Никто не рвался изучать Кирилла под микроскопом, выискивая антитела к безумию. Он же старался пореже выходить из дома, ведь теперь, когда всеобщее помешательство стало нормой, он сам выделялся из толпы, вызывая вопросы. Лишь иногда, чувствуя себя шпионом в собственном городе, он выбирался из дома в поисках нормальных людей. И вот вчера, наконец, встретил Алису.

Мда.

Больше так невозможно. Невозможно. Хватит с него. Надо валить отсюда. Лучше уж погибнуть от пули, чем быть пришибленным молотком мультяшного зайца. Ну а вдруг за девять лет пограничники немного расслабились?..

Впереди показалась шатающаяся тень. Кирилл хотел было скользнуть на другую сторону улицы, но поздно. Перед ним вырос здоровенный голый мужик в чёрных очках. Кирилл узнал его – это был местный бомж Валера, чаще всего безобидный, но порой на него находило, и тогда…

– Мне нужна твоя одежда, ботинки и мотоцикл! – глухо сказал Валера.
Кирилл попытался обойти его, но бомж преградил дорогу.
– Мне нужна твоя одежда, ботинки и мотоцикл! – упрямо повторил он.
– У меня нет никакого мотоцикла, – упавшим голосом сказал Кирилл. – Отвали, а?

Валера замахнулся и в это время ему по макушке прилетел синий ледяной снежок. Бомж ойкнул, осев на тротуар, а Кирилл отшатнулся и принялся озираться. «Лишь бы не гремлины, лишь бы не гремлины!» – взмолился он непонятно кому, но оказался услышан. Это были не гремлины. В паре шагов от него на ветке раскидистого дерева качалась русалка. Похоже, ей было плевать на утренний холод – прикрывая зеленоватые прелести одними только длинными волосами, она призывно надула губки и промурлыкала:
– Не хочешь отблагодарить меня, путник?

И Кириллу вдруг до невозможности, до рези в сжатых ладонях захотелось убраться из города прямо сейчас. Не заходя домой, не собирая вещи, прямо сию минуту добраться до границы, а там будь, что будет.

Он развернулся и побежал. Вокруг возникали и пропадали иллюзии, навеянные снами обезумевших жителей; высоко в небе, на городской башне висел, цепляясь за шпиль, силуэт в чёрном плаще; мимо промчалась по своим мерзким делишкам толпа гоблинов; вдалеке на перекрёстке Микки Маус, Лунтик и Губка Боб остановили такси и с упоением избивали водителя.

Кирилл бежал что есть силы, пока не начали отниматься ноги. Он перешёл на шаг, а отдохнув, опять побежал. Стало совсем светло, в воздухе появились белые феечки-мушки. Они щебетали что-то Кириллу на ухо, но он не мог ни слова разобрать в их писклявых голосках и лишь отмахивался, как от надоедливых насекомых.
И вот появилась стена.

Прежде Кирилл часто обдумывал способы побега – подкоп, кошки электриков, верёвочная лестница… Рассчитывал варианты, продумывал, как остаться в живых, но по всему выходило, что шансы равны, а исход зависел лишь от удачи. Поэтому теперь он шёл в пустоту, а граница между смертью и жизнью окончательно утратила смысл. Осталась только одна граница – между Этим и Тем. Больше не хотелось ни о чём размышлять, пора было действовать.

Кирилл бежал вдоль стены, ища лаз, обвал или хотя бы пригорок, с которого можно было бы увидеть, что происходит на Той Стороне. Там было тихо, и неясно, есть кто-то живой или нет. Феи продолжали жужжать над ухом, будто зазывая куда-то.
– Да иду я, иду! – с досадой говорил им Кирилл и действительно шёл, пока – вот чудеса! – не наткнулся на небольшой полуразобранный участок.

Выглянул осторожно. Там было такое же поле, только совсем без снега, тем более синего. Что ж, была не была.
Он подтянулся, осторожно подлез под колючую проволоку и перевалился за стену. И там, лёжа в сухой пожелтевшей траве, залился беззвучным счастливым смехом.
Господи, это оказалось так просто! Так просто! Он годами раздумывал, высчитывал, мечтал в то время, когда надо было просто брать и делать!

Он встал на четвереньки, потом выпрямился. Тело налилось тяжестью, будто даже гравитация Здесь была сильнее, чем Там. А почему бы и нет? Вполне вероятно.
Кирилл потянулся, разминаясь, привыкая к новому весу… и услышал позади осторожные шаги. Что-то упёрлось в спину между лопаток, что-то холодное, железное, твёрдое. И глухой голос сказал:
– Стой, тварь, не шевелись!

– Нет, – взмолился Кирилл, – я нормальный! Я совершенно нормальный, пожалуйста, не убивайте меня!
Пограничник помолчал, потом скомандовал:
– Повернись-ка! Руки держи наверху!
Кирилл осторожно обернулся и увидел прозрачный пластик химзащиты, а за ним юное, почти мальчишеское, лицо.
«Совсем молодой, – вдруг прозвучал в голове коварный тоненький голосок. – Ты легко с ним справишься»

Словно прочтя эту мысль на лице у Кирилла, мальчишка, не говоря ни слова, поднял автомат и нажал на спуск. И в этот момент время для Кирилла вдруг растянулось, словно прилипшая к асфальту жвачка. Не сознавая, что делает, он поднял руку, сунул большой палец в рот и надул кулак до размеров среднего глобуса. Потом дико расхохотался и врезал этим кулаком парню так, что тот отлетел на полсотни шагов.

Новая неведомая сила наполнила Кирилла. Это было так прекрасно и упоительно, что он запрыгал, заверещал дятлом Вуди и, одним прыжком перемахнув через стену, помчался обратно к дому.

Над Челябинском всходило третье, изумрудное, солнце…

Ирина Невская
@crazy_snark




ЁЖИК ОЧНУЛСЯ В МОКРОМ ТУМАНЕ


Дико болела голова. Колючки испачкались в продуктах чьей-то жизнедеятельности. Задние лапы плавали в луже. Ежик посмотрел на свое усохшее отражение в пустой водочной бутылке.
- Ты как, друг? - медвежонок радостно вылил на ежика ковш воды из колодца.
- Эгрегор счастья, - сказал ежик, едва сердце продолжило качать кровь после ледяного душа. - Весь вопрос в правильной мотивации.
- Тебе нехорошо? - испугался медвежонок. - Клюквы нарвать, пососешь кисленькое?
- Ты прям и конкретен, мой верный друг, - вздохнул ежик. - Как жаль, что нет разведки, куда бы я мог с тобой пойти...
- Кого нет? - вздрогнул медвежонок, вглядываясь в туман.
- Вполне вероятно, что никого нет, - охотно пояснил ежик, перед тем, как вторично уснуть. - Очень может быть, медвежонок, что нет вообще никого...

Виталий Сертаков




ЦИКЛ


; мoeм дoмe дaвнo пустo и хoлoднo. ; нeм нeкoгo любить и нeчeгo oтдaвaть. Я пoслeдняя. Я мoглa бы тoжe зaстыть, a пoтoм исчeзнуть, нo мoй гoлoд, мoя жaждa жить слишкoм сильны.

Я нaшлa вaш миp. ;oнaчaлу я былa oчeнь слaбaя. Я paстeкaлaсь лужицeй пoд нoгaми людeй. Я пpятaлaсь в кaнaлизaции, пo кpупинкaм сoбиpaя тeплo. У вaс eгo тaк мнoгo. ;eня кopмили влюблeнныe пapoчки, кopoтaвшиe нoчи нa скaмeйкaх пoд звёздaми. ;aтeри, цeлующиe своих дeтeй, и стapики, гуляющиe с внукaми. ;о всe это были лишь бpызги чужой любви, они нe могли нaпоить мeня вдоволь.
Я копилa, и однaжды мнe удaлось пpинять фоpму - тaкую жe, кaк у вaс. Тeпepь мнe нужно было нaйти того, кто смог бы нaполнить мeня любовью, своeй и моeй.

Я выглядeлa плохо. ;сe шapaхaлись от мeня нa улицe, бpeзгливо моpщились, случaйно пpикоснувшись. И в тeбe, когдa ты встpeтил мeня, нe было ни капли любви. Но и отвpащeния нe было. Жалоcть? Ты пpотянул мнe pуку, и я ухватилаcь за нeё. И полюбила тeбя cpазу, полноcтью и бeз оcтатка - только так и должно было быть.

;началe мы вcтpeчалиcь peдко. Оcновноe вpeмя я пpоводила на чepдаках и в подвалах. И поcтeпeнно мeнялаcь и хоpошeла. Становилаcь вce болee наcтоящeй – для вашeго миpа. Дажe cобаки пepecтали жалобно cкулить, учуяв мой запах. И однажды в твоих глазах зажeгся интepeс. Он стaновился сильнee дeнь ото дня, кaк и я стaновилaсь всe кpaсивee и пpaвильнee. Точно тaкой, кaк тeбe нужно. ;огдa ты зaбpaл мeня в своe жилищe, в тeбe большe нe остaлось чувств, кpомe любви ко мнe.

Я питaлaсь твоeй любовью и нe моглa нaсытиться. Я высaсывaлa ee до кaпли, a ты нe мог объяснить сeбe, отчeго тaк плохо, когдa я pядом, и совсeм нeвозможно, когдa мeня нeт. Я любилa тeбя в отвeт, но любовь моя нe гpeла и не иcцеляла, нo, пoдoбнo киcлoте, разъедала твoю душу. И oднажды ты cтал пуcтым. Таким же пуcтым, как я, кoгда тoлькo пoпала на вашу планету.

Я пришла пoзднo, и нoчнoй гoрoд кoлыхалcя в мoих зрачках. Ты не вcтречал меня, нo мне не пришлocь тебя иcкать - я пoшла на хoлoд.
Ты cидел на кухне. ;ыпитый мнoй дo дна. ;oлoва была запрoкинута, а cтена за ней раcцвела ярким и липким. Я плакала - ведь я любила тебя, и кoнчиками пальцев касалась потeков кpови на шee. Облизывала пальцы, чтобы вобpать в сeбя остатки твоeго тeпла.
Я наполнилась. Настало вpeмя вepнуться домой.

;ой дом скоpо станeт живым. ;ои дeти, настоящиe, тёплыe, вылeзут из моeго тeла, и оно будeт съeдeно ими. И их наполнит твоя любовь и моя смepть. ;огда-нибудь они pасползутся по ;алактикe в поисках любви и жизни, как это сдeлала я. А потом, наполнeнныe, вepнутся домой и цикл повтоpится.

Кто если знает автора — очень плиз!




ИЗ ЖИЗНИ СОВЕТСКИХ МАТЕМАТИКОВ.


Один чувак, окончив мехмат ЛГУ, поступил в аспирантуру. Стипендия — 100 рублей. Слесарь или токарь на заводе имени Кирова получали в разы больше. Когда ему надоело безденежье и нытье молодой жены, он бросил аспирантуру и пошел на завод. В отделе кадров потребовали документ об образовании. Удалось найти только аттестат об окончании восьмилетки. В те суровые времена его направили "доучиваться" в вечернюю школу. А он и не сопротивлялся - один оплачиваемый выходной в неделю никому не повредит. Одно "но" — в вечерней школе приходилось косить под дурачка, что было удобно делать, сидя на "камчатке". Соседом был забулдыга-дворник, все время спавший на уроке.

Однажды учительница объясняла, что площадь круга равняется квадрату радиуса, умноженному на число "пи". Бывший аспирант ее не слушал. Училка решила его проучить и, подкравшись, громко спросила чувака, чему равняется площадь круга. Тот, погруженный в свой диссер, рассеянно брякнул невпопад: "Пи..." ( это не мат, а буква греческого алфавита, обозначающая в математике отношение длины дуги полуокружности к диаметру). Класс закатился счастливым хохотом здоровых людей, столкнувшихся с дурачком. Когда до чувака дошли ехидные комментарии учительницы, сетовавшей на непроходимую тупость и упреки Создателю сославшему ее в школу рабочей молодежи, аспирант впал в ярость. Выйдя к доске, он расписал ее двойными и тройными интегралами, изобразил предельный переход под знаком интеграла и блестяще доказал, что площадь круга на самом деле "пи", а не "пиэрквадрат", как ошибочно написано в учебниках для средней школы. Рабочий класс впал в анабиоз, оцепенев под шквалом формул и непонятных терминов, а потрясенная училка едва слышно прошептала, обращаясь скорее в вакуум, чем к присутствующим: "Разве это возможно?". На предсмертный хрип внезапно отозвался забулдыга-дворник, мирно дремавший под яростный стук мела по доске: "Чувак, — сказал он, окинув беглым взором испещренную мелом доску. — Предельный переход под знаком двойного интеграла в третьей строке сверху на левой стороне доски запрещен. Он расходится..." Немая сцена...

(С)ынэтных просторов





ЖЕНЩИНА НОМЕР ЧЕТЫРЕ


Женщина номер четыре заявляет:
«Я больше так не могу.
Отдай мне сумки,
Отдай мне сутки молчания,
Которые я не пожелала бы и врагу…»
Женщина номер четыре щурится от отчаяния,
И подпирает лбом дверь в квартире,
Стучит кулаком в косяк,
Думает: “Как же так,
Да за что со мной?
Превращается в сплошной вопросительный знак.
А в прочем, а в впрочем, а впрочем,
Женщина номер четыре…

Женщина номер три, два, один. Номер ноль.
Женщина номер боль.

Превращается, возвращается, истощается в исходное бесконечное многоточие...

Сказки чёрного кролика
*rabbittales




В РАМКАХ БОРЬБЫ ЗА ПСИХИЧЕСКОЕ ВЫЖИВАНИЕ

полезла почитать неназываемое женское сообщество.

Там костяк сообщества состарился вместе со мной, поэтому обсуждает в основном мультиварки, пенсию и инвалидность. Но есть ещё порох!
Обсуждали вот что. Барышня купила себе анальные бусы с ручкой-стоппером. И тут секс кончился, а бусы пропали. В кровати поискали, в квартире поискали - нет. Нашли часа через два в жопе и выяснилось.
Что ручка мягкая, сложилась вдвое и ага. И вот барышня спрашивала - сообщить ли немецкому производителю, что говно у его бус ручка. (Кстати, сообщили, и производитель убрал информацию про свою офигенную ручку).
Но параллельно дамы же беседовали активно! Не мультиваркой единой, слава Богу.
- Надо к ручке верёвочку привязать подлинней на следующий раз
- И к батарее для надёжности привязать!
- А потом если что не только в скорую, а и в ГБУ «Жилищник», рассказать, что батарею из стены выворотило
- Колокольчик ещё можно привязать!
- Лучше рынду
- ГПС маячок, чтобы следить потом за бусами с телефона
- С камерой уж тогда, чтобы и колоноскопию заодно провести
- А можно верёвочку к двери привязать!
- И резко открыть, как при выдёргивании зубов. Задорная игра!
- Бусики из Ленненбёрги
- За ногу ещё можно привязать верёвочку!
- А вдруг и ногу засосёт, мало ли от чего люди удовольствие получают так-то
- Но в ноге есть ограничитель! Вторая нога и жопа
- Ушами придётся тормозить в двух случаях: либо у партнёра нет второй ноги, либо если партнёр умеет делать шпагат как Волочкова
- На сайте написано, что длина 25 см, а длина введения - 15, может, последний шарик и был стопором?
- Тогда, наверное, надо было предусмотреть какую-то сигнальную систему, пищалку там или лампочку в последнем шарике. Вряд ли юзер в процессе бдит баланс входящих-исходящих
- «И тут, мужики, она как запищит!»
- О, как игрушка для животных пищит!
- Я видела недавно игрушку для самоудовлетворения собачек. 20 тыщ стоит!
- Я всегда думала, это ж надо так умудриться! Ну и не пихала ничего лишнего. Но как-то рассчитывала, что всё продумано, а тут такоэ. Типа морковки
- Вот интересно, морковка, наверное, со временем переварится и выйдет естественным образом
- Эээ… Ты полагаешь, процесс переваривания в заднем проходе происходит?
- Частично и в кишечнике, а кто знает, как далеко по нему морковка догуляет?
- До сердца (вспомнила в детстве говорили , что если на иголку наступить, то она пойдёт по сосудам и в сердце вопьётся)
- Морковка вонзится в сердце. Через жопу
Ничего мы такие ещё люди, да?

Анна Рождественская




МИХАЛНА И МИХАИЛ


Я уже записываю её телефон, а ей хочется убежать, спрятаться в тёплом двухкомнатном мирке. Её мама уже поставила чайник… Я вижу, как она суетится на кухне, часто подбегая к газовой плите. (Что-то у неё там готовится). Здесь холодно, неуютно… Она быстро подаёт мне свою крохотную ладошку в серой перчатке… «Позвони…» Три ступеньки; и её проглатывает чёрная пасть подъезда… (Лампочку свернули…).
Я закуриваю. Её мама улыбается мне в окне. Что-то помешивает и улыбается. Уходить нужно. Дождь!.. Откуда?!.. Домой не хочется. Холодно. Опять этот чёртов декабрь! Говорят, будущий год будет високосным.
Жить когда?!.. Кроме этого, вчера по радио диктор сладким голосом вещала о том, что этот год будет ещё и годом красной мыши…
Душа в обносках. Хочется найти новые слова, но в голове бродят какие-то красные мыши, словно в пустом чулане. Они ходят и обнюхивают… Чулан большой и тёмный, а дверь заперта… Снаружи ветер, как пьяный слесарь вламывается…
Вот она поцеловала сегодня!.. В подъезде поцеловала… «Позвони…» Жить когда?!.. Я в её жизнь, словно по свежеокрашенному, оставляя слепки присохшей грязи… Обноски.
Пушкина люблю. Встречаю одного, говорю: «Вознесенский, мол…», а он: «Кто такой?..» Боюсь я их - много их.
Одно запомнилось сегодня - губы, как лепестки розы на краешке хрустального бокала. Стекло холодное и хрупкое, а губы тёплые, мягкие… Лишь капельку вина… Тихонько бокал на стол… и слушает… Кто она?.. Ах да! Она давно здесь. Я что-то говорю, а она слушает!

Ещё не тронутая словом –
Стоишь передо мной рассветом
За гранью ночи…

Я говорю, а она слушает…

…Тяжёлыми цепями скован,
Молчу, не нахожу ответа
Средь многоточий.

Мне хочется к ней. Она, будто свеча в глубине тёмной комнаты. Мне хочется туда, к ней… и помолчать. Я их боюсь - слов. Они приходят и ждут, а потом требуют выпустить их, словно кто-то их звал! А вот ОНА здесь… И не надо… Пусть светит. Только поближе хочется. Рядом. Пусть светит, пусть слушает…
Тонкая ниточка серебра, и крошечное распятие, туман твоего дыхания на хрустале, капелька вина на губах – это всё, что есть у меня, это всё, что нужно теперь… Значит, так надо. Значит, так будет…

Так было когда-то, но вот теперь он шёл позади матери, которая шагала широким шагом по пыльной дороге, в старых разношенных шлёпанцах на босу ногу… Через плечо перекинута затёртая холщовая сумка, заполненная мятыми алюминиевыми банками. Он шёл за ней, глядя ей в спину, словно привязанный невидимой нитью. Большой и сильный, с мешком на плече… Они двигались слаженно, в такт друг другу, словно единый механизм пульмановского вагона. Даже люди впереди расступались, словно уходя с железнодорожного пути… Так теперь уже давно и привычно. Их многие знают в этом небольшом городе, схожем с коммунальной квартирой, где все всё видят и слышат.
К слову, они направлялись домой с очередного каждодневного промысла. Собирательство стало их образом жизни. Алюминий и стеклянные бутылки - вот она статья дохода… При возвращении домой не пройти мимо соседок, сидящих извечно у подъезда… Здесь ежедневный контроль и суд народа. Сегодня вышли во двор две пожилые подружки соседки. Мимо них прошла молчаливая озабоченная пара, и только женщина угрюмо кивнула соседкам, а большой её спутник так и не отвёл глаз от спины, словно боясь оторваться и потеряться.
- Михална с сынком вернулись, - вздохнула одна из соседок. – С добычей прибыли…
Историю их жизни давно знал весь дом. Были когда-то и лучшие времена. Ещё пять лет назад они жили втроём… Сын женился, решив, что пора уж обзавестись семьёй к тридцати годам. Есть приличная и достойная работа, только вот ещё хотелось домашнего уюта и детей. С ними как-то не случалось уже второй год, а причину никак не удавалось узнать. Всё ждали, но жили с женой душа в душу. Только Михална, как её звали все в доме, с ролью свекрови никак не могла свыкнуться. Может, ревность это была, а скорее эгоизм..
- Пустая она, - говорила она сыну. - Брось её и не трать время зря. Годы идут, а у тебя детей не предвидится, да и мне внуков хочется… Оставь! Пустышка она!
Сын Михаил часто ссорился с матерью после таких слов, но продолжал жить с женой Татьяной, ничего не говоря, молча уходил… Только Михална держала камень за пазухой, да при любом удобном случае старалась Татьяну уколоть иглой, припасённой, остро заточенной. Единственная поддержка в Мише была. Страдал он, конечно, не меньше жены по поводу отсутствия детей, но держал это в себе, терпел, как мог, пытаясь найти в себе это смирение… Ведь это как… «Смирение», значит, с Миром со всеми жить. Пытался изо всех сил…
Давно хотели приобрести автомобиль, а у Татьяны было желание научиться водить. Понемногу подходящая сумма на подержанный набралась. Даже свекровь, как это ни странно, а выделила денег из своих сбережений. Купили «жигулёнок» пятнадцатилетней выдержки.
Как-то потеплело в семье, и Михална, кажется, успокоилась и была довольна успехам невестки в вождении машины. Какая-то общая незримая нить связала их на некоторое время. Пришло, хотя зыбкое, но ощущение покоя и стабильности, чего так давно не хватало… Татьяна стала часто ездить на работу сама за рулём, чем очень гордилась. Водила всегда аккуратно, и на дороге внимательна. Но недолго длилась эта семейная идиллия. Что-то всё же мешало принять свекрови невестку, что-то сидело внутри, заглушая дыхание.
Вспомнила она ещё прабабкины заговоры. Про ту дурная слава ходила. Померла она в муках. Шептались «ведьма…» Не бывает, говорят дыма без огня… Не зря народ волнуется. Очень долго не решалась действовать и использовать полузабытые заговоры. Да и не верила особенно в их силу, считая пережитками и суеверием всё это. А тут решилась, несколько раз проведя ритуалы…
Раздражительность свекрови росла с каждым днём. То, что она всеми силами пыталась погасить в себе, неожиданно вспыхнуло яростным огнём, вырвалось проклятием. Оглушённая Татьяна стояла долго молча, словно на узкой полосе между двумя пропастями. Впервые она не видела выбора. Уйти… Дальше уйти отсюда и немедленно. И она бросилась к выходу, пятясь, закрыв лицо руками, словно защищаясь от этого проклятия. Села в машину и гнала, гнала… А перед глазами, словно в бреду, сквозь слёзы вставала картинка из прошлого. Из той жизни, которой уже не будет никогда…
Репетируем «Незнакомку» Блока… Эта пустая комната, этот глупый электрический свет!.. Как темно здесь. Я вижу только твоё лицо, незнакомка. Твои пальцы сплетены до боли в суставах, а в глазах влажная, неуютная, навязчивая… Я уже знаю, что ты хочешь мне сказать, но мы молчим. Я беру твою руку, а ты одёргиваешь её - она чужая! За окном стынет день. Одинокий голос просит о счастье: скрипка в подвале бьётся о стены. Старый скрипач рвёт струны и смывает кровь. Ты хочешь сказать о чём-то! Старый скрипач обнимает тебя, а ты плачешь, плачешь… Ты плачешь о прошлом, но мне кажется, что оно впереди. Не время… Не время ещё знать слова, которые ты скажешь. Ты стала такой земной, моя «Незнакомка». Блок ходит в метель по чёрным немым улицам Петербурга. Мы встретились однажды, но мне сказали, что это не так, и я не поверил, а ты здесь, рядом… Пьяный скрипач целует тебя, а ты смотришь на огонь и плачешь, плачешь... Скрипка горит… Ты глотаешь солёные, горячие… Говори! Не молчи…

Всё случилось очень быстро… Сильный удар, а затем темнота… Михаил стоял на дороге, не в силах вымолвить ни слова, и даже движения давались с трудом. В полной растерянности оглядывался он кругом, будто искал кого-то, но не находил, и снова погружался в себя. Там так же была пустота. С матерью разговор не складывался. Михаил не знал всегда с чего начать… Всегда получалось как-то нескладно, нелепо, глупо. Глупо обвинять её в том, что она наслала проклятие. Средневековье какое-то… Как говорят, это было бы смешно, если бы не было так грустно… и страшно… Всё становилось зыбко, и в завтрашнем дне уже не было уверенности. Неприятности росли, словно снежный ком, по мере продвижения вперёд. Но вперёд ли?..
На работе появились проблемы по причине того, что Михаил начал выпивать. С матерью стало твориться что-то неладное… Она словно жила в параллельном мире. Постепенно начала тащить в дом с улицы всевозможный хлам. Иногда она бывала отрешённой и молчаливой, расположившись на полу посреди старых вещей. Смотрела в одну точку и думала о чём-то своём.
Чем дальше, тем быстрее менялся мир снаружи и внутри. Казалось, что это необратимо. Где же была поставлена та самая точка невозврата?.. Такое понятие есть у лётчиков, когда на взлёте уже нет возможности вернуться назад к посадке. Так они летели в никуда, и уже ничто не могло их остановить. В какие-то мгновения Михаилу и Михалне это даже нравилось. Постепенно прошлая жизнь растворялась в пространстве, рассыпалась при прикосновении, словно древний артефакт.
Старый парк, усыпанный листвой, которую никто не убирает… Она шепчет под ногами, касается лица, плеч… Вот скамейка, а на ней, небрежно брошенный букет из кленовых листьев. И вот уже вспоминаются мгновения жизни, её касания. А может просто сочиняются, чтобы стать реальностью. Дорого всегда то, у чего есть биография. Вот этот парк, скамейка, букет, что оставлен послесловием, многоточием на краю… Как несколько слов, которые кто-то должен прочесть. Они разлетятся под ветром, сотрутся дождями, но останутся в памяти, заполнив чистый лист.

Андрей Голота





МИЛЫЙ КУСЯ!

Я возвращаюсь к тебе. С этим мелочным, жадным человеком совершенно невозможно жить.
Жалеет для меня буквально все. Ни платья, ни туфель не допросишься. Только ворчит, что и так тряпья достаточно.
Никакого эстетического вкуса. Не видит разницы между розовым и лососевым, вердепомовым и морским зеленым! Мужлан какой-то!
Спрашивает: зачем тебе пятидесятый бежевый лак? Как пятидесятый, если они все разные! Все! Разные!
В общем, Куся, я решила. Я возвращаюсь к тебе. У родителей я просто не помещусь. Сейчас упакую последние десять оттенков и выезжаю.
Твоя принцесса».

Дракон вздохнул и открыл второе письмо.

«Глубокоуважаемый дракон. Вынужден Вам сообщить, что моя дражайшая супруга решила меня покинуть и вернуться к Вам.
Она настолько часто меня этим шантажировала, что, признаться, я уже даже рад, что она решила реализовать свои угрозы. Ее не остановило даже новое крыло замка, которое я построил под ее гардеробные, тренажерные залы и прочие дамские салоны.
Если есть возможность - бегите. Думаю, дольше недели она сама в пещере не выдержит и вернется.
Если вы случайно сожжете половину ее гардероба, в качестве моральной компенсации получите дюжину зажаренных кабанов.
Держись, старик!
Принц».

«Дорогой принц, признателен за своевременное оповещение. Постараюсь принять меры.
Дорогу уже перекопал, парой сосен перегородил. Теперь ход за тобой.
Запоминай - никогда, слышишь, никогда не отказывай жене! Всегда соглашайся и все разрешай. Она сама должна прийти к мнению, что ошибалась или ей это не нужно.

Итак, несколько возможных вариантов:
дорогая,
- этот оттенок тебя старит,
- этот фасон устарел,
- это платье тебя полнит,
- у соседей точно такой цвет стульев в столовой
- это платье скрывает твою великолепную грудь
- делает бледной и нездоровой
- а, у соседней королевы точно такое же, я вспомнил,
- да, грудь подчеркивает шикарно, но совершенно не оттеняет твои глаза. А они у тебя прекрасны.
- какая необъятная попа! Мне нравится!
- выглядит дешево. Ты достойна лучшего.
- для меня ты прекрасна во всем. Особенно безо всего. Я тут и необитаемый островок в море присмотрел...

Запомнил? Дальше можешь использовать различные вариации.

Платья, которые полгода не носит, втихаря продавай заезжим артистам. Они их все-равно переделают, а если принцесса увидит, скажешь, что она законодательница мод и это просто похожая модель. Освободишь гардероб и немного отобьешь стоимость.

С обувью делай упор на здоровье ног, вен, позвоночника и на том, что у нее самая легкая и грациозная походка. Что она порхает, как мотылек, а эти... тут вставишь нужное слово, делают ее похожей на бегемота.

С прочими макияжами - ну, тебе жалко, что ли? Да хоть сто один оттенок, пусть балуется.

Кстати, можешь втихую смешивать несколько имеющихся и презентовать, как эксклюзивную новинку. Поверит. Я проверял.

Вышлю флакон с жидкостью. Аккуратно побрызгай изнутри самые ужасные платья. Начнет чесаться - сама их выбросит. Для здоровья не опасно.
Держись, старик.
Дракон».

«Дорогая принцесса.
Твое письмо застало на пороге. Срочно госпитализируюсь в связи с затянувшейся линькой. Если за время моего отсутствия ты приберешь всю эту шелуху из пещеры и продезинфицируешь ее - буду очень признателен.

Кажется, я подхватил какого-то клеща, который жрет все натуральное: чешую, кожу, ткани. Ведро со шваброй на старом месте в углу.
Твой дракон».

Дракон отправил письма. Проверил запасной выход из пещеры, а главный вход завалил большим валуном. Просто на всякий случай..

Юлия Кожемяченко




БЛОНДИНКА

Отец Виталий отчаянно сигналил вот уже минут 10. Ему нужно было срочно уезжать на собрание благочиния, а какой-то громадный черный джип надежно «запер» его машину на парковке около дома.
«Ну что за люди?! – мысленно возмущался отец Виталий – Придут, машину бросят, где попало, о людях совсем не думают! Ну что за безчинство?!»

В мыслях он рисовал себе сугубо мужской разговор с владельцем джипа, которого представлял себе как такого же огромного обритого дядьку в черной кожаной куртке. «Ну, выйдет сейчас! Ну, я ему скажу!..» – кипел отец Виталий. Тут наконец-то одна дверь звякнула пружиной и начала открываться. Отец Виталий вышел из машины, намереваясь высказать оппоненту все, что о нем думает. Дверь открылась и на крыльцо вышла … блондинка. Типичная представительница гламурного племени в обтягивающих черных джинсиках, в красной укороченной курточке с меховым воротником и меховыми же манжетами, деловито цокающая сапожками на шпильке.
– Ну чё ты орешь, мужик? – с интонацией Верки Сердючки спросила она, покручивая на пальчике увесистый брелок. Накрашенные и явно наращенные ресничищи взметнулись вверх, как два павлиньих хвоста над... глазками.
– Ну, ты чё, подождать не можешь? Видишь, люди заняты!
– Знаете ли, я тоже занят и тороплюсь по очень важным делам! – изо всех сил стараясь сдерживать эмоции, ответил отец Виталий блондинке, прошествовавшей мимо него и стала рыться в салоне, выставив к собеседнику обтянутый джинсами тыл.
– Торопится он... – продолжила монолог девушка – Чё те делать, мужик? – тут она, наконец, повернулась к отцу Виталию лицом. Несколько мгновений она смотрела на него, приоткрыв пухлые губки и хлопая своими гигантскими ресницами. – О, – наконец изрекла она – Поп, что ли? Ну все, день насмарку! – как-то достаточно равнодушно, больше для отца Виталия, чем для себя, сказала она и взобралась в свой автомобиль, на фоне которого смотрелась еще более хрупкой.

Стекло водительской двери опустилось вниз и девушка весело крикнула:
– Поп, ты отошел бы, что ли, а то ведь перееду и не замечу!
Отец Виталий, кипя духом, сел в свою машину. Джип тяжело развернулся и медленно, но уверенно покатил к дороге. Отцу Виталию надо было ехать в ту же сторону. Но чтобы не плестись униженно за обидчицей, он дал небольшой крюк и выехал на дорогу с другой стороны.
Отец Виталий за четыре года своего служения повидал уже много всяких-разных людей: верующих и не верующих, культурных и невоспитанных, интеллигентных и хамов. Но, пожалуй, никто из них не вводил его в состояние такой внутренней безпомощности и такого неудовлетворенного кипения, как эта блондинка. Не то, что весь день – вся неделя пошла наперекосяк. Чем бы батюшка не занимался, у него из головы не выходила эта меховая блондинка на шпильках. Ее танково-спокойное хамство напрочь выбило его из того благодушно-благочестивого состояния, в котором он пребывал уже достаточно долгое время.

И, если сказать откровенно, отец Виталий уже давно думал, что никто и ничто не выведет его из этого блаженного состояния душевного равновесия. А тут – на тебе! В конце-концов, с мужиком можно выяснив суть да дело, похлопать друг друга по плечу и на этом конфликт был бы исчерпан. А тут – девчонка. По-мужски с ней никак не разобраться, а у той, получается, все руки развязаны. И не ответишь, как хотелось бы, – сразу крик пойдет, что поп, а беззащитных девушек оскорбляет.
Матушка заметила нелады с душевным спокойствием мужа. Батюшка от всей души нажаловался ей на блондинку.
– Да ладно тебе на таких-то внимание обращать, – ответила матушка – Неверующая, что с неё взять? И, судя по всему, не очень умная.
- Это точно, – согласился отец Виталий – взятки-гладки, была бы умная, так себя бы не вела.

Отец Виталий начал было успокаиваться, как жизнь преподнесла ему еще один сюрприз. Как нарочно, он стал теперь постоянно сталкиваться с блондинкой во дворе. Та как будто специально поджидала его. И, как нарочно, старалась досадить батюшке. Если они встречались в дверях подъезда, то блондинка первая делала шаг навстречу, и отцу Виталию приходилось сторониться, чтобы пропустить ее, да еще и дверь придерживать, пока эта красавица не продефилирует мимо. Если отец Виталий ставил под окном машину, то непременно тут же, словно ниоткуда, появлялся большой черный джип и так притирался к его «шкоде», что батюшке приходилось проявлять чудеса маневрирования, чтобы не задеть дорогого «соседа» и не попасть на деньги за царапины на бампере или капоте.

Жизнь отца Виталия превратилась в одну сплошную мысленную войну с блондинкой. Даже тематика его проповедей изменилась. Если раньше батюшка больше говорил о терпении и смирении, то теперь на проповедях он клеймил позором безстыдных женщин, покрывающих лицо слоями штукатурки и носящих искусственные волосы, чтобы уловлять в свои сети богатых мужчин и обезпечивать себе безбедную жизнь своим безстыдным поведением. Он и сам понимал, что так просто изливает свою безсильную злобу на блондинку. Но ничего не мог с собой поделать. Даже поехав на исповедь к духовнику, он пожаловался на такие смутительные обстоятельства жизни, чего прежде никогда не делал.
– А что бы ты сказал, если бы к тебе на исповедь пришел бы твой прихожанин и ожаловался на такую ситуацию? – спросил духовник. Отец Виталий вздохнул. Что бы он сказал? Понятно, что – терпи, смиряйся, молись… Впервые в жизни он понял, как порой нелегко, да что там – откровенно тяжело исполнять заповеди и не то что любить – хотя бы не ненавидеть ближнего.
– Я бы сказал, что надо терпеть, – ответил отец Виталий. Духовник развел руками.
– Я такой же священник, как и ты. Заповеди у нас у всех одни и те же. Что я могу тебе сказать? Ты сам все знаешь.

«Знать-то знаю, – думал отец Виталий по дороге домой – Да что мне делать с этим знанием? Как исповедовать, так совесть мучает. Людей учу, а сам врага своего простить не могу. И ненавижу его. В отпуск, что ли, попроситься? Уехать на недельку в деревню к отцу Сергию. Отвлечься. Рыбку половить, помолиться в тишине…»

Но уехать в деревню ему не довелось. Отец Сергий, его однокашник по семинарии, позвонил буквально на следующий день и сообщил, что приедет с матушкой на пару деньков повидаться.
Отец Виталий был несказанно рад. Он взбодрился и даже почувствовал какое-то превосходство над блондинкой, по-прежнему занимавшей его ум, и по-прежнему отравлявшей ему жизнь. В первый же вечер матушки оставили мужей одних на кухне, чтобы те могли расслабиться и поговорить «о своем, о мужском», а сами уединились в комнате, где принялись обсуждать сугубо свои, женские, проблемы.
За чаем беседа текла сама собою, дошло дело и до жалоб отца Виталия на блондинку.
– С женщинами не связывайся! – нравоучительно сказал отец Сергий – Она тебя потом со свету сживет. Ты ей слово – она тебе двадцать пять. И каждое из этих двадцати пяти будет пропитано таким ядом, что мухи на лету будут дохнуть.
– Да вот, стараюсь не обращать внимания, а не получается, – сетовал отец Виталий...

Когда гости собрались в обратный путь. Отец Виталий с матушкой и двухлетним сынком Феденькой вышли их проводить.
И тут в тихий двор ворвалась смерть. Она неслась на людей в образе огромного многотонного грузовика, неизвестно откуда взявшегося здесь, в тихом провинциальном дворе. Священники молча смотрели на стремительно приближающийся КАМАЗ. Отлетела в сторону урна, выдранная из земли скамейка подлетела вверх метра на два. «Зацепит или нет?» – успел подумать отец Виталий, мысленно прикидывая возможную траекторию движения машины.

И тут что-то светленькое мелькнуло на дорожке. Феденька выбежал на асфальт за укатившимся мячиком. Ни отец Сергий, ни отец Виталий, ни обе матушки не успели даже понять и сообразить, что надо сделать, чтобы спасти ребенка, да, наверное, и не успели бы ничего сделать. Их опередил тот самый джип, который секунду назад проехал мимо. Они увидели, что машина, взревев мотором, резко рванула вперед прямо в лоб КАМАЗу.

Оглушительный грохот, страшный, рвущий нервы скрежет металла, звук лопающихся стекол – все это свершилось мгновенно. Обломки попадали на землю. Асфальт был покрыт слоем осколков от фар. Куски бампера, решетки, еще чего-то усеяли все вокруг. А затем наступила звенящая тишина, которую не смогла нарушить даже стая голубей, испуганно вспорхнувшая с крыши и тут же усевшаяся на другую крышу.
И посреди всего этого хаоса стоял Феденька и ковырял пальцем в носу. С недоумением смотрел он груду металла, в которую превратился джип, а потом оглянулся на родителей, словно спрашивая, что же такое тут произошло? Первой очнулась матушка отца Сергия. Она бросилась к мальчику и на руках вынесла его из кучи осколков. Матушка отца Виталия лежала в обмороке. К машинам бежали картежники – выручать людей. КАМАЗ открыли сразу и вытащили на асфальт мертвое тело водителя. Судя по вмятине на лобовом стекле, он погиб от удара головой об него. А двери джипа, смятые и вдавленные, открыть не удавалось. За темными стеклами не было возможно ничего разглядеть. Джип «ушел» в грузовик по самое лобовое стекло. Кто-то из местных автомобилистов поливал джип из огнетушителя – на всякий случай.
Спасатели и две «скорых» подъехали через 20 минут. Джип пришлось резать, чтобы извлечь из него водителя. Подъехали гаишники, стали опрашивать свидетелей. Мало кто чего мог сказать, все сходились в одном – во двор влетел неуправляемый КАМАЗ и врезался в джип.

- Да, ему тут и деваться-то некуда, – согласился один из гаишников, оглядев двор.
- Не так все было, – вдруг раздался голос старика Михалыча. Он подошел к гаишникам, дымя своей цигаркой. – Я все видел, я вон тама сидел, – показал он рукой на свою голубятню.
– Что Вы видели? – спросил гаишник, покосившись на смрадный окурок.
– Да джип-то энтот, он ехал просто так, когда КАМАЗ-то выскочил. Он, может, и свернул бы куда, а вон сюда, хотя бы, – дед Михалыч кивнул на проулочек – Ведь когда КАМАЗ-то выехал, джип-то вот здесь как раз и был. Да тут вон какое дело-то… Ребятенок ихний на дорогу выскочил. И джип-то, он вперед-то и рванул, чтобы, значит, ребятенка-то спасти. А иначе – как его остановишь-то, махину такую?
– То есть, водитель джипа пошел на лобовое столкновение, чтобы спасти ребенка? – чуть помолчав, спросил гаишник.
– Так и есть, – кивнул дед – С чего бы ему иначе голову-то свою подставлять? Время у него было, мог он отъехать, да вот, дите пожалел. А себя, значицца, парень подставил.

Люди молчали. Дед Михей открыл всем такую простую и страшную правду о том, кого сейчас болгарками вырезали из смятого автомобиля.
– Открывай, открывай! – раздались команды со стороны спасателей – Держи, держи! Толя, прими сюда! Руку, руку осторожней!
Из прорезанной дыры в боку джипа трое мужчин вытаскивали тело водителя. Отец Виталий подбежал к спасателям:
– Как он?
– Не он – она! – ответил спасатель. Отец Виталий никак не мог увидеть лица водительницы – на носилках все было красным и имело вид чего угодно, только не человеческого тела. «Кто же это сделал такое? – лихорадочно думал отец Виталий – Она же Федьку моего спасла… Надо хоть имя узнать, за кого молиться…» Вдруг под ноги ему упало что-то странное. Он посмотрел вниз. На асфальте лежал хорошо знакомый ему блондинистый конский хвост. Только теперь он не сверкал на солнце своим синтетическим блеском, а валялся грязный, в кровавых пятнах, похожий на мертвое лохматое животное.

Оставив на попечение тещи спящую после инъекции успокоительного матушку и так ничего и не понявшего Федю, отец Виталий вечером поехал в больницу.
– К вам сегодня привозили девушку после ДТП? – спросил он у медсестры.
– Карпова? Она прооперирована, сейчас без сознания в реанимации. Звоните по телефону, Вам скажут, если она очнется, – оттараторил хирург и умчался куда-то вниз.
Всю следующую неделю отец Виталий ходил в больницу. Карпова так и не приходила в себя. По нескольку раз на дню батюшка молился о здравии рабы Божией, имя же которой Господь знает. Он упрямо вынимал частицы за неё, возносил сугубую молитву и продолжал звонить в больницу, каждый раз надеясь, что Карпова пришла в себя. Отец Виталий хотел сказать ей что-то очень-очень важное, что рвалось у него из сердца. Наконец, в среду вечером, ему сказали, что Карпова пришла в себя. Бросив все дела, отец Виталий помчался в больницу. Едва поднявшись на второй этаж, он столкнулся с тем же хирургом, которого видел здесь в первый день.
– Извините, Вы могли бы мне сказать, как состояние Карповой? – спросил батюшка.
–Понимаете, мы даем информацию только родственникам, – ответил хирург.
– Мне очень нужно, – попросил отец Виталий – Понимаете, она моего ребенка спасла.
–А, слышал что-то… Пошла в лобовое, чтобы грузовик остановить… Понятно теперь… К сожалению, ничего утешительного сказать Вам не могу. Мы ведь ее буквально по кускам собрали. Одних переломов семь, и все тяжелые. С такими травмами обычно не живут. А если и выживают – до конца жизни прикованы к постели. Молодая, может, выкарабкается.

– А можно мне увидеть её?
Врач окинул священника взглядом.
– Ну, вон халат висит – возьмите, – со вздохом сказал он – Я Вас провожу. И никому ни слова.
Отец Виталий вошел в палату. На кровати лежало нечто, все в бинтах и на растяжках. Краем глаза он заметил на спинке кровати картонку: Карпова Анна Алексеевна, 1985 г.р. Батюшка подставил стул к кровати, сел на него и наклонился над девушкой. Лицо её было страшное, багрово-синее, распухшее. Девушка приоткрыла глаза. Глаза у неё были обычные, серые. Не было в них ни наглости, ни хищности. Обычные девчачьи глаза.
– Это Вы? – тихо спросила она.
– Да. Я хочу поблагодарить Вас. Если я могу как-то помочь Вам, скажите.
– Как Ваш малыш? – спросила Аня.
– С ним все в порядке. Он ничего не понял. Если бы не Вы…
– Ничего, – ответила Аня. Наступила тишина, в которой попискивал какой-то прибор.
– Вы, правда, священник? – спросила Аня.
– Да, я священник.
– Вы можете отпустить мне грехи? А то мне страшно.
– Не бойтесь. Вы хотите исповедоваться?
– Да, наверное. Я не знаю, как это называется.
– Это называется исповедь, – отец Виталий спешно набросил епитрахиль – Говорите мне все, что хотите сказать. Я Вас слушаю очень внимательно.
– Я меняла очень много мужчин, - сказала Аня после секундной паузы – Я знаю, что это плохо, - она чуть помолчала – Еще я курила.

Отец Виталий внимательно слушал исповедь Ани. Она называла свои грехи спокойно, без слезливых истерик, без оправданий, без желания хоть как-то выгородить себя. Если бы батюшка не знал, кто она, то мог бы подумать, что перед ним глубоко верующий, церковный, опытный в исповеди человек. Такие исповеди нечасто приходилось принимать ему на приходе – его бабушки и тетушки обычно начинали покаяние с жалоб на ближних, на здоровье, с рассуждений, кто «правее»… Либо это было непробиваемое «живу, как все».

Аня замолчала. Отец Виталий посмотрел на неё – она лежала с закрытыми глазами. Батюшка хотел уже было позвать сестру, но девушка опять открыла глаза. Было видно, что она очень утомлена.
- Все? – спросил отец Виталий.
- Я не знаю, что еще сказать, - ответила Аня. Священник набросил ей на голову епитрахиль и прочитал разрешительную. Некоторое время они оба молчали. Потом Аня с беспокойством спросила:
- Как Вы думаете – Бог простит меня?
- Конечно, простит, - ответил батюшка – Он не отвергает идущих к Нему.
Тут Аня улыбнулась вымученной страдальческой улыбкой.
- Мне стало лучше, - тихо сказала она и закрыла глаза. Тишина палаты разрушилась от резкого звонка. В палату вбежала медсестра, потом двое врачей, началась суматоха, отчаянные крики «Адреналин!». Отец Виталий вышел из палаты и сел в коридоре на стул. Он думал о Вечности, о смысле жизни, о людях. От мыслей его заставила очнуться вдруг наступившая тишина. Двери палаты широко раскрыли и на каталке в коридор вывезли что-то, закрытое простыней. Отец Виталий встал, провожая взглядом каталку. «Я же не попросил у неё прощения!» - с отчаянием вспомнил он.

Через два года у отца Виталия родилась дочка. Девочку назвали Аней!

Лилия Малахова.




ЛЕНА СТОЯЛА НА ОСТАНОВКЕ


и громко про себя орала Марсельезу. Нет, она не сошла с ума. Просто слева от Лены, в коробке под лавкой остановки кто-то истошно мяукал.

Кто-то мяукал, а Лена себе поклялась что больше никакой Кошки у неё не будет.

Как сказал один сильно понимающий светский Лев по ТВ:

« Кошки, они мужиков отпугивают и делают женщину банальной. Что может быть банальнее чем одинокая женщина с кошкой? А мужчины банальности не любят, мужчины любят тайны и необычности. Заводите кого угодно, но не кошку. Заведите питона, например, или паука. С такой женщиной хочется общаться. Хочется подойти и спросить: «А что ваш питон ест»? Или: «А где ваш паук спит». А про кошку что спрашивать, если и так все ясно».

Не то чтобы Лена сильно Льву светскому поверила, Лена вообще без доверия относилась к мужчинам в розовых брюках, но все же. Лене было тридцать семь и последний ее роман закончился больше года назад.

Да и полгода назад у Лены тяжело умирала старая кошка Мурка. Умирала, забрав с собой все Ленины силы и введя Лену в состояние долгов, потому что ветеринария нынче была дорогой.

Вот Лена и орала внутри себя Марсельезу уже третий раз подряд , в надежде что кто-то там в коробке перестанет орать и куда-нибудь исчезнет сам по себе.

Марсельеза надоела, а кто-то все орал и орал.
Лена вздохнула и скрючившись заглянула в коробку.

Кошка. Опять кошка. Маленькая и очень несимпатичная. Да что там несимпатичная, страшная кошка, которую с Леной роднил ржавый цвет шерсти.

Есть такой рыжий оттенок, что у Лен всяких, что у кошек дворовых, который не про солнышко и даже не про «рыжий-конопатый убил бабушку лопатой», а который про ржавую трубу.

Отвратительный надо сказать оттенок.

Невнятный и не яркий, сантехнический какой то оттенок, ржавчина и все.

Ржавая кошка посмотрела на Ржавую Лену и сказала: «мяу».

«Твою же мать» — сказала Лена и поняла что двум ржавым уже никуда не деться от друг друга.

Она взяла коробку и со вздохами пошла через сквер, туда где располагалась ветеринарная клиника.

Лена шла и думала о том, что с такой ржавой кошкой ее шансы на устройство личной жизни равны нулю, а судя по виду Кошки, плакала не только личная жизнь, но и плакал аванс, только сегодня полученный на работе.

Лена открыла двери ветклиники и над дверью звякнул колокольчик.

В коробке мяукнула ржавая кошка.

В ветклинике было тихо.

Впрочем это и не удивительно. На улице слякоть, моросит дождь. В такую погоду если и ехать к Айболитам, то только по очень неотложному поводу.

А если и ехать по неотложному поводу, то уж в какую нибудь навороченную клинику, а не в маленький ветеринарный кабинет в спальном районе.

— Здравствуйте! Есть кто нибудь живой? У меня тут ржавая кошка в коробке орет, — неожиданно громко проорала Лена и замолчала увидев врача.

Врач был прекрасный.

Вот именно такой, каким Лена и представляла в детстве принца.

Правда старше принца лет на двадцать, ниже ростом, как минимум на ладонь и толще килограммов на пятнадцать, но это все ерунда.

Врач стоял и смотрел на Лену.

— Добрый день. Давайте сюда вашу кошку, — сказал врач и покраснел.

— Нате. Она пока не моя кошка, — сказала Лена и вытряхнула ржавую несуразность врачу на стол, подумав, что если бы вместо Кошки она нашла питона, это могло бы стать началом красивого романа.

Но банальная ржавая Лена нашла банальную ржавую кошку, поэтому о романе и речи не было.

Врач тем временем осматривал кошку и не поднимал на Лену глаз.

«Ну вот опять! Те же грабли. Красивая пациентка с волосами цвета осенних листьев. Вернее, хозяйка красивая, цвета листьев. Хотя и кошка, если ее отмыть, тоже будет осеннего шикарного колора. Те же грабли. Нет нет и ещё раз нет! Я больше на этот развод не поведусь.

Я вообще только год как развёлся с такой же рыжей сукой. Рыжая женщина с рыжей кошкой. Проходили мы это уже. Все рыжие бабы, особенно этого роскошного оттенка осенних листьев — все стервы! До одной.

А рыжие бабы у которых рыжие Кошки и подавно. Они их целенаправленно себе заводят. Даже смотреть на этих рыжих не буду» — бубнил про себя врач, осматривая рыжую кошку.

А маленькая промокшая ржавая кошка смотрела на них двоих, чесала лапой невидимое крыло и думала: « Господи, ну почему люди такие глупые? Не то что Кошки. Ну же, вот тебе женщина цвета осенних листьев, все как ты просил. Милая, ласковая, одинокая, не стерва. А вот тебе принц, хоть и немного потасканный. Не пьёт, любит оперу и рыжих баб. Что вам надо-то ещё. Целуйтесь уже и живите счастливо. Аллилуйя Аллилуйя».

Все горло себе сорвала пока до этой дурочки дооралась, а теперь этот кобенится. И как так жить? Как работать в этом веке, где просто стрелой пуляться уже не получается. Не попадёшь. То провода там, то небоскребы всякие. Кем только не прикинешься! Давайте уже быстрее».

— Мама! А как вы с папой познакомились? — спросила маленькая рыжая девочка.

— Да я принесла ему кошку лечить, так и познакомились. Все как-то спонтанно произошло, — сказала рыжая женщина.

— Нашу кошку? — спросила девочка и погладила сидящую у себя на коленях кошку с шерстью цвета осенних листьев.

Женщина кивнула.

Рыжая кошка на коленях девочки взмахнула невидимыми крыльями и усмехнулась:

«Конечно спонтанно! Полгода подготовки, куча состыковок ожидаемых случайностей, еле выбила правильный колор шерсти, а у этих все спонтанно и случайно. Люди, ну что с них ещё взять»...

Ксения Полежаева




ИГРАЙ, МУЗЫКАНТ

Сегодня их было трое. Двоим удалось уйти, третий попался в ловушку. Друзья бросили его и трусливо сбежали. Парень угодил в яму с кольями, которые проткнули легкое, повредили печень. Нужно было его добить. Ну а что еще прикажете делать с покалеченным? Сергей Иванович не врач, а всего лишь пианист. Пришлось – чтоб не мучился.

Музыкант методично разделывал тело. Останки он, конечно, захоронит за санаторием, на импровизированном кладбище. Но прежде нужно вырезать филе. Холодильника не было, мясо приходилось вялить. Потом из него и суп можно будет сварить, и второе. С голоду помирать не хотелось, а одними ягодами и грибами сыт не будешь, это музыкант понял на собственном печальном опыте.

Сергей Иванович тяжело вздохнул. Знал бы кто-нибудь, как ему все надоело! Но он не мог бросить санаторий, как все эти позорные крысы, бежавшие с корабля, едва почуяв беду.

В былые времена санаторий круглогодично был полон народу. Сюда приезжали работяги со всего Союза. Здесь они проводили целый месяц жизни, лечились, отдыхали, знакомились, даже крутили романы, хоть это и не поощрялось руководством.

А по выходным правил бал пианист, Сергей Иванович, справивший пятидесятилетие. Он, в черном костюме, выходил на сцену, где стоял огромный шикарный рояль. Кланялся публике, садился за инструмент и… Все замирало вокруг, слышалась лишь мелодия, льющаяся из-под умелых пальцев музыканта.
Сергей Иванович отдавал работе всего себя. Он играл самозабвенно, не замечая ничего вокруг. Иногда, забывшись, пропускал овации. Люди хлопали, кричали "браво", расходились, зал пустел, а музыка все звучала и звучала…

Пианист хмыкнул, возвращаясь в реальность, серую, холодную, злую. Говорят, СССР давно распался. Правда ли? Да пусть даже и так! Как он – душа санатория – мог покинуть свою обитель?

Все разбежались! Крысы! Остались лишь он и рояль. Когда-то прекрасный, инструмент и сейчас не утратил красоты. Сергей ухаживал за ним ежедневно, а по выходным кланялся пустому залу и садился на потрепанную банкетку. Опытные пальцы ложились на клавиши, и музыка заполняла пустое полуразрушенное помещение.

Поначалу музыканта хотели увезти. Уговаривали, просили, иногда даже угрожали, но в конце концов махнули рукой: мол, проголодается или занедужит – сам выберется. А потом как-то и вовсе забыли. Сергей Иванович был далеко не дурак, он понимал, что в этом есть что-то странное. Ведь люди-то иногда заходят! Значит, о лечебнице помнят, должны помнить и о нем. Но нет.

Наведывались в здравницу систематически. Раз в два-три месяца находились охотники за несуществующими богатствами заброшенного советского санатория или просто любители пощекотать нервишки. Из развалин возвращались не все… Иногда никому не удавалось избежать хитро спрятанных ловушек.

Через пару лет после закрытия лечебницы, совсем было завыв от одиночества, устав жить впроголодь на подножном корме и практически одичав, Сергей пошел к людям, в большой мир. Но заплутал, трижды выходил обратно к своей обители, потом, проведя почти сутки в холодном осеннем лесу, наткнулся на забор из колючей проволоки. Тогда он еле унес ноги от пограничников с собаками. Солдат кричал что-то на незнакомом языке.

Музыкант с трудом вернулся и решил остаться здесь. Проживет как-нибудь! Главное – не отчаиваться. Он жил от воскресенья до воскресенья, от концерта до концерта. Если бы не музыка — сошел бы с ума. Но перед выступлением нужно было привести себя в порядок, подровнять тупыми ножницами волосы и бороду, помыться нагретой на костре водой.

Первые сталкеры появились не сразу. Сергей Иванович не вел счет времени в глобальном смысле, он лишь отсчитывал семь дней до своего выступления. Поэтому, сколько прошло лет, представлял весьма смутно. Испугался очень, заслышав почти забытые мужские голоса. Сам он уже разучился говорить за ненадобностью. Молча следил из укрытия за незваными гостями. Двое парней исследовали заброшенную лечебницу, порадовались наживе в виде нескольких старых книг. Потом дошли до актового зала, где на сцене стоял рояль. У пианиста защемило сердце: что, если испортят инструмент, варвары? Но зря волновался. Парни осмотрелись, роялем совершенно не заинтересовались и ушли.

Сергей Иванович крепко задумался. И помимо музыки в его отшельнической жизни появилось новое дело: он начал готовить ловушки для непрошенных гостей. Арканы, волчьи ямы, спрятанные в кустах самострелы.

Первый несчастный попался месяца через три, когда музыкант снова привык к спокойной одинокой жизни. Парень был один, стрела угодила ему прямо в глаз. Он умер мгновенно, так и не поняв, что случилось. Оттаскивая раздетый труп (одежда пригодится самому), Сергей Иванович почувствовал запах крови. Он так давно не ел мяса, что совершенно забыл его вкус и аромат – в силки изредка попадались птицы, но потом и они стали облетать стороной обитель забытого музыканта.

Пианист очнулся глубокой ночью. Он почти не помнил, как набросился на труп и рвал его зубами, словно голодный хищник. Тело так и не было захоронено – Сергей обглодал дочиста каждую косточку. И тогда его охота на сталкеров обрела новый смысл. Теперь он не просто защищал свое жилище, но и добывал себе пропитание.

* * *
– За последние полгода четверо пропали! – голос разбудил Сергея Ивановича. Он осторожно выбрался из своего угла и притаился вслушиваясь.
– Четверо! Говорят, здесь какой-то сумасшедший раньше жил, отказался уезжать, – парни были еще далеко, но музыкант обладал превосходным слухом.
– Да ну, двенадцать лет прошло, он или ушел или помер давно.
– Но люди-то пропадают! Сначала не знали, где. Не знали, куда уходили пропавшие. Санаторий этот по кладам – пустой. Зачем сюда ходить? Вот и не думал никто, что именно тут могут парни исчезать. Но из последних двое точно ходили. Первый еще в начале года ушел – и не вернулся. А совсем недавно ребята втроем пошли. Рассказывали, что Андрюха в яму упал, на острые колья. А они сами еле ноги унесли. Кто-то же здесь эту яму выкопал?!
– Макс, осторожно! – говорившего остановил громкий крик.
Сталкер застыл на месте, а прямо перед его носом пролетела плохо обструганная, но довольно острая стрела.
– ****ь! – отшатнулся Макс. – Это все-таки правда! Какой-то псих охотится на наших!
– Тихо, – предостерег его друг. – Давай-ка не будем рисковать… Доложим спецслужбам, пусть сами разбираются…
– А доказательства? – взволнованно зачастил Макс. – Что мы им скажем? Пропадают сталкеры? В зоне у самой границы, куда вообще проход запрещен? Посмеются над нами и самих упекут за решетку. Нет. Нужно найти хоть что-нибудь. Только осторожно, внимательно… В конце концов, нас двое, а он один. И пистолет у тебя с собой.
– Но он дома, а мы в гостях, – усмехнулся напарник и что-то прошептал на ухо другу.
– Хорошо. Сваливаем, – согласился Макс.
Парни медленно, то и дело оглядываясь, поспешили убраться от санатория. Сергей Иванович с облегчением вздохнул. Ничего они никому не расскажут, прав был парнишка, нет у них доказательств.

Пианист направился в столовую, где у него был оборудован вполне приличный уголок для приема пищи. Завозился с костром и кастрюлями, предвкушая вкусный завтрак. И тут услышал сдавленный возглас. Схватив нож, кинулся на звук: к дальнему крылу здания, где возле леса было кладбище останков.
– Макс! Кости! Человеческие! – безымянный сталкер в ужасе пятился от свежеразрытого могильного холма. – Маньяк жив, это он убивает наших!
Сергей Иванович выскочил неожиданно, размахивая своим оружием. Зарычал, как дикий зверь, стараясь больше напугать, чем ранить незваных гостей. Парень легко ушел от ножа, выхватил пистолет, выстрелил, особо не целясь. Музыкант испуганно взвыл и скрылся в развалинах здания.
– Ты видел, Макс? Видел?! Псих, дикарь! Уходим!
– Иду, – нервно бросил Максим, выпрямляясь и засовывая что-то в рюкзак дрожащими руками. – Прихватил кое-чего для ментов. Пусть разбираются. Сами рисковать не будем.

* * *
Воскресенье. Сергей Иванович подстригал спутанную бороду, смотрясь в помутневший осколок зеркала. Сегодня концерт! А после концерта вкусный ужин. На углях уже дожидается аппетитное жаркое.

Старый полуразрушенный актовый зал наполнили звуки музыки. Пианист играл самозабвенно, не замечая ничего вокруг. Его глаза были прикрыты, пальцы быстро порхали над клавишами инструмента, почти не касаясь их. Для него все было как прежде: полный зал гостей, восторженно внимающих мелодии.

Сергей Иванович не видел, как в помещение один за другим проникают бойцы спецназа, не слышал предупреждающих окриков. Несопротивляющегося музыканта свалили на пол, защелкнули наручники. С трудом ворочая языком Сергей Иванович проскрипел:
– Закончить… пьесу… дай.
Главный хмыкнул и расстегнул “браслеты”:
– Играй, музыкант!

В разрушенном здании санатория вовсю шуровали спецслужбы, на кладбище раскапывали могилы, вокруг рояля стояли четверо бойцов с автоматами на изготовку.

Музыкант играл последнюю мелодию в своей жизни.

Юлия Баранова
@melkayabebelka




МОЖЕТ БЫТЬ И ХУЖЕ


День не задался с самого утра. Яичница подгорела, пёс надул на полу лужу, в шкафу не оказалось ни одной чистой рубашки... Рейхворн уже устал ругаться к тому моменту, как вышел из дома. А когда шёл к офису, его чуть не окатил водой из лужи проезжавший мимо автомобиль. Ко всему прочему жутко разболелась голова, будто что-то упорно сверлило её изнутри. Мужчина успел закинуть в себя пяток таблеток, но это не помогало.

Первый косяк на работе тоже не заставил себя ждать: коллега не успел подготовить отчёт и из-за этого Рейхворн не смог вовремя подготовить для босса презентацию, которая была необходима, как обычно в таких случаях, ещё вчера. А когда всё было почти готово, в принтере закончились чернила.

Рейхворн вышел на курилку и достал помятую пачку «Красного пирата». Там оставалась ровно одна папироса. Чиркнув зажигалкой, мужчина подкурил и даже успел один раз затянуться. Через секунду тяжёлая капля дождя упала ровно на уголёк. Не выдержав таких издевательств судьбы, Рейхворн заорал, проклиная всё на свете. Чем больше он выплёскивал ненависть, тем сильнее болела голова. В какой-то момент мужчина не выдержал и упал на колени прямо в грязь, массируя виски и скрипя забами.

— Рейхи! Я смотрю тебе совсем хреново. Иди-ка ты домой, мы тут сами справимся. А лучше выпей чего-нибудь, — в дверном проёме показался не кто иной, как сам босс.
— Буду очень признателен, господин Сахриго. Ужасный день.
— С кем не бывает. Давай, иди. А завтра жду от тебя заявление на отпуск.
— Но...
— Никаких «но»! Мне нужны нормально функционирующие сотрудники, а не скулящие на курилке под дождём. Всё понятно?
— Да, сэр.
— Вот и отлично.

Настроение немного улучшилось. Настолько, насколько позволяла головная боль. Но не надолго. Маршрутка проехала мимо остановки, водитель сделал вид, что не услышал просьбу притормозить. По пути к дому дождь превратился в ливень. Сверкнула молния где-то совсем поблизости, но грома слышно не было. Да и молния была странного желтоватого цвета. Рейхворн поспешил домой. Выпить он сможет и там, благо в холодильнике уже стояло несколько баночек пива.

Едва ступив за порог, мужчина пришёл в бешенство. Уходя утром, он не закрыл окна, всё рядом с ними успело промокнуть. Будто бы этого было мало, на обоях были видны сильные подтёки. Кажется, соседи сверху умудрились затопить его. Рейхворн пнул ногой по двери и начал подниматься, намереваясь устроить скандал, но на полпути споткнулся и кубарем покатился вниз по лестнице.

Когда падение закончилось, мужчина уставился в выставленное кем-то на площадку старое зеркало, до столкновения с которым оставалось меньше метра.

«Да, если бы Виррина увидела меня в таком виде, бросила бы на пару лет раньше».

Один из рогов надломан, копыта все в грязи, шерсть на ногах успела сваляться, хвост безвольно лежит на полу. Даже кожа побледнела и была розовой, а не красной — первый признак болезни. Рядом раздался лай. Рейхворн обернулся и увидел своего пса, гавкающего всеми тремя пастями по очереди. В этот момент головная боль стала абсолютно невыносимой. Мужчина зажмурился.

— Демон! Мы призвали его! У нас получилось!

Рейхворн открыл глаза. Он находился в абсолютно незнакомом ему месте. Судя по всему стояла глубокая ночь, но было светло. Среди высоких камней висели факелы, а из-за облаков выглядывал яркий диск луны. Сам же мужчина висел в воздухе на высоте пары метров в каком-то жёлтом сиянии. Такого же цвета была та молния. Рейхворн осмотрелся и с удивлением понял: его похитили инопланетяне!

Вместо рогов на голове у них росла разных оттенков шерсть, а кожа была гладкая и белёсая. У некоторых торчали длинные уши, кто-то был ростом с ребёнка, у таких шерсть была ещё и на подбородке.

— Теперь ты в нашей власти, демон! — произнёс пришелец в остроконечной синей шляпе, с палкой в хлипкой лапе без когтей.

***

Адриана осторожно выглядывала из-за дерева. Кажется, ритуал удался. Отцу удалось призвать тварь из бездны, теперь дело осталось за малым. Подчинить её своей воле и заставить сражаться на стороне Свободных Народов против Империи Ашкадан. Если трактаты не лгали, сил у твари хватит, чтобы в одиночку сразить несколько легионов.

— Да что ж за день-то такой, сука! — внезапно заорало исчадие бездны.

Станислав Аничкин
@etelgar





ЕКАТЕРИНА ВАСИЛЬЕВНА


Мое дeтство пpoшло в однoкомнатной квapтире на пятом этаже обычной хрущeвки.

Нашей соceдкой по лестничной клетке была Екатерина Васильевна Семенкова. Мyж ее был подкаблучник. Сын рохля. А сама она была хамка ненормaльная. Моя мама с ней дружила.

Я хочу чтобы вы представили выcoкую статную женщину. Двигалась она плавно, как парус и вокруг ее кpyпного тела всегда струилось что-то невообразимое. Леопардовое шелкoвое. Ярко-синее льняное. Или фиолетовое из тафты. Голову со свeтлым каре венчала шляпа с пером. Или розой из органзы. Голос ее был академичен. Взгляд внимателен. И смеялась она так, что голуби тpeвожно взлетали в небо.

Вечером она включала магнитофон. Челентано. Альбано и Ромину Пауэр. Пугачеву. Магнитофон выставлялся в окно, Екатерина Васильевна наряжалась в вечернее платье из черного бархата с серебряной отделкой по роскошному смелому декольте, накрывала на балконе крошечный столик и они с мужем пили чай или вино под музыку.

В выходные они всей семьей загружались в желтый “москвич”. Екатерина Васильевна в шляпе. Тихий муж, чье имя я не знала, в очках и со смешным, почти детским сачком для ловли бабочек. И худенький, высокий мальчик который не поднимал голову от книги.

Мой папа часто уезжал в командировки, муж Екатерины Семеновны задерживался допоздна в своем “почтовом ящике” и тогда она приходила к “нам на огонек”, на нашу кухню с оранжевым абажуром над столом и пила чай из оранжевых чашек в горох.

И если молодые мамины подружки приходили жаловаться на своих мужей, детей, свекровей и родителей, то Екатерина Васильевна на вопрос “как дела?” отвечала: “лучше всех”. Хохотала. И заставляла мою двадцатитрехлетнюю маму красить глаза и укладывать волосы.

- Все равно ложиться спать, - говорила мама.
- Вот и ляжешь спать красивая.

Он подарила маме кокетливый шeлковый халатик и что-то там еще “не для детских глаз” из полупрозpaчных кружавчиков и невесомых веревочек.

Я до сих пор удивляюсь, как у тaкой крупной и громкой женщины были настолько изящные манеры и кaк она сидела на наших табуретках, словно не касаясь поверхности и c идеально ровной спиной.

Мой папа однажды спросонья открыл дверь на настойчивый стук, а там Екатерина Васильевна в длинной шубе в пол и боярской шапке почти до потолка. Папа выглянул в окно, все правильно - июнь, он не сошел с ума, просто новая шуба и новая шапка. Вечером все жители нашего двора стояли задрав головы, и смотрели, как Екатерина Васильевна в своей новой шубе на закате поливает из маленькой лейки герань на балконе. И крутили пальцем у виска.

Папа часто рассказывает эту историю и всегда добавляет в конце: “Хорошая она была женщина, умела радоваться, я никогда не видел, чтобы люди так радовались, как она”.

Однажды мою маму срочно увезли в больницу. Папа был в командировке, ему дали телеграмму, вторую телеграмму папиным родителям в другой город и маминым в другую страну. Я сидела в комнате на своей тахте и ужасно боялась, что мама не вернется. И я останусь одна в этой пустой квартире. И у всех нормальных маминых подружек вдруг оказались неотложные дела, и только ненормальная Екатерина Васильевна сказала взять куклу, свежее белье и ночную рубашку и идти к ним.

Сына переселили на раскладушку, меня устроили на его кровати и весь вечер, мальчик, который никогда не был замечен в шумных дворовых играх и которого считали полоумным рохлей, рассказывал мне про чайные клиперы, про батискафы и как поезд едет по арочному мосту и не падает.

Потом меня обнаружили в приxoжей, где я методично переворачивала обувь Екатерины Васильевны. Бpaла туфлю, рассматривала каблук и аккуратно ставила на место. Я искала ее мужа-подкаблучника. Сначала я посмотрела в почтовом ящике, но там его не было. Екатерина Семеновна хохотала. Хохотала до cлез и не могла остановиться.

Я часто ее вспоминаю. Как вспоминают сцену из фильма или цитату из книги, которую не понял в детстве, но запомнил и со временем все услышанное и увиденное обретает совсем другой смысл.

Она действительно была ненормальной. Она хотела радоваться и радовалась. У нее было вечернее платье и она находила поводы его надеть. Даже если поводом было посидеть красивой рядом с мужем на балконе под песни Пугачевой. И муж ее действительно в глазах тетенек из нашего двора был подкаблучником. Потому что шел после работы домой. Не с мужиками на рыбалку. Не с друзьями в гараж. А домой. И дома с женой в красивом платье ему было лучше, чем в гараже и на рыбалке.

И сын ее был рохлей. Не гонял по крышам голубей и не лазил по стройкам, а помогал маме по дому и читал книжки. И получил свой первый патент в двадцать лет. В сорок стал долларовым миллионером от науки.

И все она знала, что про нее говорят. Только не молчала в ответ, как нормальная. Поэтому и хамка. Не опускала глаз. А гордилась. И мужем и сыном. И платьем своим красивым. И шубой. Ей говорили, что она как дура в этой шубе летом на бaлконе. Только не для них она наряжалась, а для мужа своего. радовалacь и гордилась, что муж у нее такой, что ему такую премию дали, что xватило и на шубу, и на шапку и на сапоги.

Легко быть ненормальной cpеди нормальных. Но только норма - это не про счастье. Норма - это, как у в вceх. Но как у всех не обязательно так, как надо тебе.

У мeня есть вечернее платье. Шелковое с открытой спиной. Цвет "синий пепeл". Сейчас надену его, накручу волосы, накрашу глаза и буду мечтaть о лете и пить с мужем чай. А потом лягу спать красивая.

Это вce, что я xoчу сказать вам сегодня. Обнимaю.

Елeна Пacтepнак




ТРИДЦАТОГО


— А чего после универа планируешь делать?
Она смерила меня насмешливым взглядом и широко улыбнулась.
— Уколюсь героином и умру в двадцать семь!
Мы сидели на крыше девятиэтажного дома с “Клинским” в руках и наслаждались закатом. Я усмехнулся и подумал про себя: “А ведь, действительно. О чём ещё сейчас может мечтать молодёжь? Куча лет, ума нет”.

— Дура ты. Когда у тебя днюха, кстати?
— Тридцатого
— Так погоди, ты же восемьдесят седьмого года?
— Угу. Юбилей будет!
Нас грело тёплое солнце августа две тысячи седьмого года. А я чувствовал, что мы просидим здесь если не до утра, то точно всю ночь - завтра ведь выходные!

— И чего, подойдёт кто? Костян, Штык?
В ответ я помотал головой.
— Хрен их знает, морозятся чего-то. Один говорит: “хрю-му, по делам на дачу поеду”, а другой даже трубку не взял.

Я соврал, потому что знаю - здоровенный скинхэд Штык пал жертвой любви к рыжей неформалке, сидящей справа от меня. Знаю, что будет неловко: либо будет сидеть, да краснеть весь вечер, либо выпьет и начнёт показывать всё, чему научился на уроках пик-апа.

— Где такой синяк то поймать умудрилась?
Я обратил внимание на синюю гематому в области поясницы. Девушка сидела в завязанной узлом клетчатой рубашке, даже не пытаясь скрыть синяк.

— Ооо, забыла ж рассказать! Тусили мы на фрунзенском, какая-то панкота там гараж сняла и устроила концерт. То ли в поддержку мира во всём мире, то ли против капитализма - она подумала пару секунд, вспоминая тематику концерта и отводя взгляд в сторону - не суть..
Короче!

Девушка встала и начала повествование, активно жестикулируя:
— Ну мы вообще как — с одногруппником, который Металлюга, поехали зайцем до фрунзенского. Предварительно мы заправились “россиянином” (так назывался у нас “Чёрный русский”), прямо в маршрутке. Спрыгиваем на остановке, только подходим к месту, а там уже скины на них прыгнули!
Она рассказывала всё это так весело и энергично махала руками, что я невольно стал улыбаться, слушая её.

— А тут мы подходим, сразу видно - два бича. Думали по-быстрому слинять, пока не заметили, но тут уже за нами двое погнались. Я бегу, а краем глаза вижу - Металлюгу повалили. Пришлось разгонять перцем и поднимать его. Вот тогда, похоже, в спину и прилетело ботинком…

Её глаза засияли.

— А когда Штык узнал, чего было! Оказалось, что ребята с его моба были и он им выписал..короче, злой был, что на девушку бросились!

Я тихонько хихикнул, прекрасно зная, что Штыка едва ли беспокоило то, что побили девушку. Скорее то, что это была за девушка..
Она ещё долго рассказывала мне что-то, а я старался поддерживать разговор. Был бы в этой ситуации какой-то интим, но я уже был слишком стар для неё. Двадцать девять лет, за спиной пять лет тюрьмы. Скорее, я подходил на роль старшего брата всем, кого собирал так - попить пива, да поболтать.

Внизу проходила толпа каких-то нефоров, громко орущих что-то из новинок русской рок-эстрады.

Рыжая радостно отсалютовала им и радостно закричала вслед.
— Эгей, ловите аптечку!
С крыши полетела пластиковая бутылка с водой из моей сумки. Толпа разбежалась, а мы залились хохотом
— Убьёшь же кого-нибудь!
А она махнула рукой в ответ.
— Ой, да эти в воде не тонут и в огне не горят!
Мы наслаждались закатом, проведя ещё пару часов так - болтая ни о чём. Вдруг, мой телефон зазвонил.
— О, кто звонит?
— А хрен его знает… А, вот и Штык!
— Я принял вызов и прислонил телефон к уху.
— Да?
— ПРОСНИСЬ, СЛЫШИШЬ?

Голос Штыка был нервным, дёрганым. Будто, он говорил, испытывая невероятную боль
— ОЧНИСЬ, КОЛЯ, ОЧНИСЬ!
Холодный пот выступил на спине. Я посмотрел на рыжую. Та как-то усмехнулась…понимающе что-ли?
Я зажмурился и открыл глаза. Картинка стала будто темнее, голова начала болеть и закружилась.
— ААААА!
Из телефона доносились крики.
Я очнулся в небольшой луже собственной крови. Похоже, я потерял сознание и разбил нос об камень.
Но где я..?

Проморгавшись, я окинул взглядом то, что меня окружало.
Кладбище. Память потихоньку начала возвращаться
Мне сорок четыре.
А передо мной та, кому я принёс цветы на день рождения.
Рыжая. Её имя и две даты: “1987 - 2014”. Внезапная остановка сердца во сне.
Штык рядом. “1990-2015”. Он был моложе её на три года, но упорно не желал искать ровесницу, потому что любил больше жизни. Ради неё он повесил берцы на полку.
Будь что будет, я всё равно уже погиб. Прощай, Коля, будь счастлив!
Подрыв на собственной гранате посреди вооруженного конфликта.

Я удержался, дабы ещё раз не потерять сознание. Эти двое были сердцем нашей компании, без них все разошлись кто куда, а я..Не было у меня сил собирать всех, я пил только в компании двух надгробий.
С днём рождения, рыжая.
Я положил на могилу подписанный диск “Сплина”, который обещал ей всё это время и рядом пару красных гвоздик.
На дворе тридцатое августа две тысячи двадцатого года

Автор: Андрей Лимонов





ВЕРНУТЬСЯ ИЗ ТЕМНОТЫ


Я больше не могу есть. Не могу. Вся еда отдаёт затхлостью.
Поначалу пыталась. Задерживала дыхание, запихнув в рот очередной тошнотворный кусок, торопливо прожёвывала, глотала. Чувствуя, как с каждым разом вкус становится всё отвратительнее, пока не стало казаться, что я жую кусок плесени. И тогда всё с таким трудом съеденное лезло назад.

Я не могу и спать. Сны превратились в вязкую густую жижу, которая затягивает, стоит едва задремать. Беспросветная тьма небытия совсем не то же самое, что обычный сон без сновидений. Я увязла бы в ней намертво, если бы в панике каждый раз не открывала глаза. Поэтому теперь я не сплю. Да и не хочется. Я заставляла себя лишь потому, что не знала, откуда ещё брать силы истощенному организму.

Когда всё это началось, никто теперь толком не помнит. Кажется, три года назад, а может, и пять. Болезнь разнеслась по миру мгновенно, не оставив нам шанса. Люди заражались стихийно, а смертность превысила все мыслимые пороги. Учёные так и не успели понять по какому принципу проявляются осложнения. И хроники, и прежде здоровые люди могли перенести болезнь с лёгкостью, а могли сгореть за два дня. Дети болели чуть легче, но и они не были застрахованы. Не был застрахован вообще никто и, конечно, это дико пугало, но что ввергало в настоящую панику — болезнь постоянно мутировала. Любой переболевший мог заразиться опять.

Дышать совсем трудно. Кашляю, давясь воздухом — он тоже отдаёт плесенью.
— Мам, ты чего? — из спальни выглядывает Вика.
Я пыталась скрыть болезнь от детей, до последнего надеясь, что пронесёт. Что переболею без осложнений. Проклиная себя за то, что где-то подцепила заразу, держалась до последнего, чтобы их не пугать. Конечно, это было ужасно наивно и даже глупо, но что я ещё могла? Они же совсем маленькие, что им делать, если я слягу? Если... умру?
— Всё нормально, Викуль, — дышать, дышать этой грёбаной гнилью. Вот так, давай, вдох-выдох, вдох...

Новый приступ, и я, держась за живот, кидаюсь в ванную. Едва успеваю нагнуться над умывальником, как из глотки льётся мутная жидкость. Отдышавшись, опускаюсь на пол. Вроде чуть полегчало. Надолго ли?
Перед глазами плывут круги. Кажется, темнота захватила мир. Теперь она совсем рядом, даже если держать глаза открытыми...

— Мамочка-а, — раздаётся за дверью и я, дёрнувшись, бьюсь о стену затылком так, что искры из глаз сыплются. Это чуть-чуть оживляет.
— Вот так дефибли...рятор, — шепчу сама себе. С одной целью — понять, могу ли ещё разговаривать. Вроде могу. И вообще, похоже, действительно полегчало. Мутная жижа, бывшая когда-то водой, вышла из меня, захватив с собой часть сидящей внутри отравы. Вдруг, всё-таки, выйдет вся? Может, ещё попить?

Но воспоминания о недавнем приступе пока слишком свежи, и я малодушно решаю немного подождать.

К рёву за дверью добавляется ещё один голос. Пора выходить.
— Ну-ну, чего вы устроили? Тише... Тише. Видите, всё хорошо. Маме уже стало легче.
— Мамочка-а, — подвывая, заглядывает мне в лицо четырёхлетний Мишка, — ты заболела? Ты теперь тоже умрёшь? Как папа?
Обнимаю обоих, прижимаю к себе. Старшую дочь унесла первая волна эпидемии, мужа спустя год — вторая. Неужели настал мой черёд?
Качаю головой.
— Что ты ещё придумал! Никуда я не денусь, сынок.
Объятия очень удобная штука. Помогает прятать глаза.

Существует ли еще армия? Вряд ли.
Охранять государство незачем раз государств больше нет. Остались города, в каждом свои законы.
Самые охраняемые места в городе — торговые точки. Стражники в противогазах стоят у дверей стеной, впуская внутрь по одному. Хозяева щедро им платят. Денег хватает — дерут с покупателей втридорога. Люди отдают последнее, куда им деваться? Жизнь — основной инстинкт, а чтобы жить, нужно есть. Только и всего.

Стараясь не шататься, стою у прилавка. Дородная продавщица отмеряет по граммам хлеб. Рядом, за прозрачной пластиковой перегородкой, мясник режет тушу. Запах мяса, сладковато-приторный, заполняет всю лавку, забивая даже вонь остальной еды.
До меня вдруг доходит — я не чувствую вони. И, прежде чем успеваю сообразить, от чего так, поспешно говорю:
— И двести грамм свиной печёнки.

Продавщица презрительно смотрит на меня, но бросает поданный мясником шматок на весы. Он плюхается на чашку, где только что лежал хлеб, и я равнодушно думаю, что тех, кого не прикончит эпидемия, наверняка добьёт старый добрый сальмонеллез.
— Триста шестьдесят граммов, — безапелляционно заявляет продавщица. — Берёте?

Я теряюсь. И так, покупая мясо, жертвую другими продуктами. Сама почти не ем, но детей кормить надо.
— Может, пополам? — предлагаю робко. Снова начинает мутить.
Она только того и ждет.
— Нет денег, чего вообще пришла, нищебродка?! — орёт визгливо, уперев руки в бока. — Сколько вас таких ходит, только успевай дезинфекцию проводить!

Я потерянно хлопаю глазами. От шума в голове вспыхивает фейерверк, каждое слово — отдельная вспышка. Синяя, зелёная, алая… Алая…

Хватаюсь за прилавок. Она — что? Поняла, что я больна? Как? Я же в маске, а по глазам не определишь. Наверное...
Изнутри вырывается стон.

— Руки убрала! — визжит продавщица. — Охрана! Гоните отсюда эту шваль!
Меня хватают за руку, я вырываюсь. Тьма внимательно наблюдает сквозь пустые глазницы противогаза. Резиновые перчатки, красная нашивка на кармане плаща. Противогаз не спасёт от заразы: невозможно ходить в нём двадцать четыре на семь. Он нужен только, чтобы прятать лицо.

— Хватит, — подает голос мясник, и тётка тут же умолкает, будто выключатель повернули. — Прекрати. Отдай ей мясо. И остальное.
— Меценат хренов, — бурчит баба, но заворачивает мои покупки в бумагу.

Мясник отнюдь не меценат — за продукты я отдала перстень из старых запасов. Когда-то наша семья ни в чём не нуждалась. Когда-то мы жили в достатке. Когда-то…

Когда?..

Понятия не имею, что буду делать, когда запасы иссякнут. Подумаю об этом потом.

Выхожу.
Меня провожают стеклянные глаза тьмы.

Дома становится совсем худо. Ноги подкашиваются, отравленный воздух со свистом выходит из лёгких. Кое-как доползаю до кухни и падаю на пол, рядом с сумкой продуктов. Кафель холодный, я прижимаюсь к нему щекой. Одна плитка треснула пополам. Несколько лет назад, в прошлой жизни, Вадим уронил на неё молоток для мяса… Ох я и злилась. Будто знала, что буду подыхать, глядя на эту трещину.

Откуда-то тянет сладостью. Сумка. Бумага развернулась, печёнка матово поблёскивает внутри. Быть может…

Мои пальцы пробираются внутрь, цепляют влажный кусок. Он выглядит… аппетитно. Чёрт.

Впиваюсь зубами и проглатываю в момент, едва не урча, как голодная кошка. Чувствуя, как желудок наливается приятной тяжестью, а руки перестают дрожать. Я сажусь, а потом и вовсе встаю, прислушиваясь к ощущениям. Мне и правда лучше. Что за… О таких симптомах я раньше не слышала.

Сил хватает на то, чтобы разобрать сумку, приготовить парочку бутербродов детям, вскипятить чайник. А потом желудок скручивает такая резь, что я не могу даже орать, только тихо скулю, вцепившись руками в край раковины. Глядя, как сожранная печёнка выходит обратно серыми пористыми кусками.

Ночью, сидя в кровати, я пишу инструкцию Вике. «Что делать, если меня не станет?». Гайд по выживанию маленьких детей в апокалипсис.

«Украшения в стене подвала за отколотым кирпичом…»
«Не отдавай больше, чем…»
«Не бросай Мишку…»
«Никому не показывай это письмо. Выучи его и сожги…»

Останавливаюсь, чтобы вытереть нос и глаза. Платок покрывается сероватой слизью. Проклятье.

Я дура. Такая дура, господи. Письмо — полная хрень. Я должна была вовремя её всему научить. Что они будут делать, когда придут холода? Когда закончится всё, что можно продать? Когда люди прознают, что два беспомощных ребёнка живут в большом доме одни?

Что-то щёлкает в коридоре.

Я настораживаюсь. Вслушиваюсь в каждый шорох. Может быть, показалось? Нет, за моим неровным дыханием хорошо различимы крадущиеся шаги.

Мне так плохо, что я даже не успеваю как следует испугаться, а шаги уже совсем рядом, прямо за дверью. Осторожные, но тяжёлые. Поступь того, кто не привык отступать.

Шорк, шорк. И вот он заходит в комнату. Белобрысый, рыхлый, здоровый. Словно откормленный боров.

Я вжимаюсь в подушки, хриплю из последних сил. Сердце бешеным боем в ушах.

На нём нет противогаза, но та же нашивка горит пламенем на кармане плаща. И нож.

— Где драгоценности? — шипит, наклоняясь ко мне. — Говори, тебе они всё равно уже не нужны.

С каждым словом из его рта вырывается смрад. Вот почему меня рвёт серой слизью, бьётся у меня в голове, мы же целиком состоим из неё. Мы же и есть эта гниль.

Мысли путаются, я забываю, где нахожусь. Удар по лицу отбрасывает меня на подушку.
— Чего застыла? Поторопить? — он подносит кончик ножа к моей шее. Потом опускает взгляд к зажатому в пальцах блокноту. — Что это тут?

Мычу, пытаясь засунуть блокнот в складки одеяла. Какой там.
Боров легко выдёргивает его. Ухмыляется — надо же, и трудиться не пришлось. Больная дура преподнесла ему своё добро на блюдечке.
— Детей, — сиплю из последних сил. — Только детей не трогай!

Он опять ухмыляется и выходит из комнаты. Я слышу, как он бродит по коридору, выискивая вход в подвал. И думаю только об одном: «Лишь бы дети не вышли, лишь бы не вышли!»

Скрип двери.
Нашёл.

Отчаяние бьёт под дых. Всё напрасно. Всё зря. Даже если мерзавец не тронет детей, как они выживут, когда он всё заберёт? Нельзя этого допустить!

Из последних сил выбираюсь из постели. Старая подруга тьма застилает глаза, на колени я опускаюсь почти что на ощупь. Кое о чём я не успела написать в прощальном письме. О том, что здесь, под кроватью, я держу старую двустволку Вадима.

Пальцы не слушаются, патроны выскальзывают… Ничего. Вот так, осторожно. Щелчок.

Слышатся тяжелые шаги из подвала. Иди сюда, тварь.

Шатаясь, я выползаю из спальни. Становлюсь напротив дверного проема. Смотрю, как грабитель неторопливо шагает, разглядывая содержимое свёртка в руках. Ещё бы, спешить ему некуда: он чувствует себя полноправным хозяином в моём доме.

Всё же почуяв неладное, в последний момент он поднимает голову. Этого я и жду. Посмотреть на него, увидеть, как самодовольство сменяется ужасом на поросячьей роже. Потом нажать на спуск.

Приклад бьёт в плечо, бешеный гул сердца в ушах замирает. Я делаю последний судорожный вдох и падаю прямо на рухнувшую тушу бандита. И тьма, наконец, догоняет меня. Терпеливая сука… дождалась-таки своего часа. Ничего, мы ещё пово…

Треск. Свет. Слишком ярко. Что-то… Здесь…

Сладкое на губах.

Прижимаюсь и пью. Всасываю сладость вперемешку с чем-то ещё. Хрустит на зубах. Песок.

Глотаю, сколько хватает сил. После лежу, глядя, как яркий шар над головой превращается в тусклую подвальную лампочку. Чувствую себя… хорошо?

Прислушиваюсь к тишине долго-долго, прежде чем доходит — сердце больше не бьётся. Моё сердце не бьётся. Я умерла? Выходит, что зря боялась — быть мёртвой даже неплохо. Ничего не болит. И воздух больше не смрадный.

Липкое под щекой. Трогаю, гляжу на пальцы, нюхаю их. Сладковато-приторный аромат. Кровь. С удовольствием облизываю руки, и вдруг понимаю.
Вирус снова мутировал.

Теперь всё хорошо. Всё в порядке. Я чувствую себя куда лучше, чем до болезни. Все чувства обострились, и я слышу, как мышь роет ход от соседнего дома к нашему. Слышу, о чём шепчутся дети у себя в комнате. Слышу, как бежит кровь по их венам. Тьма встретила меня, приласкала и отпустила с дарами. Теперь никто не проникнет в мой дом бесшумно.

В холодильнике между брусочком сливочного масла и куском сыра стоит банка с остатками крови грабителя. Холодной она немного уступает по вкусу той, что толчками выливалась из ещё тёплого тела. Это ничего. Пары глотков достаточно, чтобы получить прилив сил на весь день. Мне бы хватило её надолго, но сегодня утром Мишку стошнило сероватой жижей. А каждая мать знает, что ребёнку нужно только всё самое свежее.

Значит, пора выходить на охоту.

Авторство принадлежит Холистическому логову Снарка





НАРКОЗ


Пpишeл сeгодня к хиpуpгу нa нeбольшую опеpацию. Надо было вcкpыть наpыв. Я у него спрашиваю:

- Доктоp нapкоз дeлaть будeтe?

- Буду.

- А нapкоз у вaс eсть?

- ;сть.

Делaет укол. И буквaльно через секунду кaк резaнет меня. Я, конeчно, зaоpaл от боли и нeожидaнноcти.

- Ну, и чeго ты оpeшь?

- Тaк больно вeдь!!!

- Тaк это нaркoз еще не пoдейcтвoвaл.

- Тaк зaчем же вы, не дoжидaяcь, резaть нaчaли?

- Тaк опеpaция легкaя, мoжнo и без нapкoзa pезaть.

- Тaк зaчем тoгдa ты нapкoз делaл?

- Дa мне не жaлко!

(с) ынэта




ПРО ЛЮБОВЬ


— Дорогой, скажи мне, а какое место я занимаю в твоей жизни?

— Ты как буква "Ж" в слове "Игорь". Тебя в нём нет, но очень бы хотелось, потому что Игорьж звучит невероятно красиво. Только представь: "Эй, Игорьж, спаси тех людей в горящем здании"! И Игорьж прыгает сразу в окно пятого этажа и кричит: "Всем успокоиться, я Игорьж, я вас вытащу". И все такие: "Ого, тот самый Игорьж с Ж на конце, которая придала ему суперсилу, еееее, спасай нас, Игорьж". И вот этот герой вскидывает руки вверх и начинает жужжать: "Жжжжжжжжж", и пламя отступает, все поражены Игорьжем и называют своих детей в его честь.
Потому что Игорьж — это клёво.

Я забыл, а про что был вопрос...?

Игорь Кириченко