Паралич

 Оксана придёт через тысячу вдохов. Или полторы тысячи. Или полтысячи. Нет. Не так. Не то. Оксана придёт, когда я снова подумаю те же мысли. Других не надо. Другие другой длины. Собьюсь. Ты же мысли. Все одну за другой. Каждую мысль. И придёт. Не позже. Оксана не помнит меня. Не помнит что я есть. Это я поглотил её память обо мне. Как и многое другое в ней. Она накормит меня безвкусной кашей. Не отдавая себе отчёта в этом. Я почти помню её лицо. До аварии я часто видел её лицо. До аварии я питался не кашей. До аварии я умел питаться только едой. Нет, авария это не со мной. Это видел в фильме. Со мной было. Или тоже авария. Я почти помню аварию. Потом, когда я уже не видел. Я начал чувствовать. Это как трогать мякоть в тёмной комнате. Это как щупать языком болячку во рту. Так же чувствуешь что-то. Что-то что можешь поглотить. Это даже важнее каши. Каша держит тело. То, чем я питаюсь держит меня. Я поглотил её аккуратность. Сначала я поглотил её аккуратность. Это я тогда ещё видел. Я не был уверен. Не был уверен, что поглотил. А это была её аккуратность. Стала сразу неопрятная. Распустёха. Испугался. Потому что Оксаны на долго не хватит. Надо растягивать. Поглощать редко. Поглощать надо. Иначе не смогу. Раньше страдал что такой. Теперь привык. Это не те мысли. Не надо сбиваться с мысли. Она всё равно придёт. Но сбиваться не надо. Потому что так я отмеряю время. Отмеряю время по мыслям. Надо думать, что думаю всегда. Так пойму сколько времени прошло. Что было дальше. Дальше поглотил кота. Не кота а заботу о коте. Оксана стала забывать кота. Кормить. Поить. Стал мешать Оксане. Тогда она ещё плакала. Обо мне и о себе. Куда делся кот не знаю. Давно не спал на мне. Значит куда-то делся. У кота было здоровье. Поглотил здоровье. Впитал. Не усвоилось. Хватило, но очень ненадолго. Куда-то потом делся. Я уже не видел. Тогда я уже не видел. Глазами уже не видел. Как давно? Сначала авария. Авария? Пусть авария. Потом не двигаюсь. Потом не вижу. Как давно не знаю. Потом чувствую новое. Чувствую то, чем питаюсь. Что поглощаю. Что пью из Оксаны. Оксана придёт когда? Когда я все мысли закончу. Не сбивайся. Поглотил что-то ещё. Стала всё время спать и не высыпаться. Чувствую это. Боялась проспать меня. Тогда она ещё плакала. Надо мной. И крутила меня. Чтобы пролежней не было. Сейчас есть, наверное. Привык что тело неуютное. Не двигается и неуютное. Не важно. Это второе. Первое это я. Поглотил ещё что-то. Стала ломаться техника. Оксана впадает в истерику. Но ничего не делает. Это тоже я. Я слышал ещё. Она плакала. Над машинкой. Уговаривала её заработать. Угрожала. Нашла мастера. Позвонила, но не дозвонилась. Вслух говорила тогда всё время. Потом не перезванивала. Что-то ещё. Надо осторожно. Надо чтобы она работала. Иначе не сможет кашу. Каша нужна телу. Но надо что-то поглощать. Иначе не смогу я. Потом поглотил что есть я. Испугался. Я не это хотел поглотить. А проглотил это. Боялся что забудет давать кашу. С ложечки. Даёт. Мыслями далеко. Но даёт. Рефлексами даёт. Мыслями далёко. Думает как наладить жизнь. Не буду это поглощать. Если долго не поглощать это, вокруг… вокруг этого может… может появиться то, что…. что смогу поглотить. Как семена. Может быть. Думаю да. Но как долго. Нельзя много потреблять. Надолго не хватит. Что есть я хватило надолго. Потом было готовить себе. Есть что попало. Потом было мыть пол. Потом было выносить мусор. Много было. Боюсь по ошибке опять что думает наладить жизнь. Пусть думает. Но сегодня надо что-то. Но надо что-то оставить ей. Как грядка. Она как грядка. Оставлю ей слёзы. И чтобы думала как наладить жизнь. И вокруг этого появится немного опрятности. Наверное. Смогу снова поглотить. Я чувствую что что-то нарастает. Пока не разобрать что. Пусть нарастает. На дольше хватит. Последняя мысль - всё-таки авария? Или авария в кино? Пусть авария. Это последняя мысль.
 А вот и Оксана. Не вижу. Не слышу. Чувствую. Вошла. Не пошла мыться а сразу кашу ставит. Это мне. Чувствую что от неё исходит. Перебираю. Работа. С кем-то общается. В телефоне контакты…  Да, да, да, это то, что надо! Вот бы... А я могу... По одному... Нет. Жаль. Надолго бы хватило.
  Принюхиваюсь, приглядываюсь, прислушиваюсь всем своим существом, как потерявшийся в заколоченной зловонной темноте несмелый но несломленный луч, настороженно и неотступно сияющий, звенящий как падающая сосулька луч, тяжёлый как облако луч. Ощущаю это, о, как я это ощущаю – на запах колючее, подобно шарфу, связанному конвульсирующими рано постаревшими руками отставного ангела - этот шарф есть в чём-то вечер, шарф символизирует вечер и является немного вечером - ненасытно жарким, знойным, душным, бесконечным, предобморочным, предынсультным летним вечером для кого-то столь нуждающегося в тепле – всё тепло мира в этом колючем шарфе, весь зной – уют последней встречи в нём, уют неумолимого времени. Таков запах - запах манит меня, запах флиртует со мной, запах смотрит с вызовом, с вызовом желающего проиграть.
 Мне нужно поймать это в себя, ощутить это в себе, ощутить нутром, встретить пульсации своими пульсациями, встретить движения своими движениями, покориться и покорить, чтобы мы стало одно, и так продлится...
 О зуд громоотвода, о сладкий зуд распаханной почвы, о влекущий зуд летней лужи предвкушающей кораблики и босые ноги...
  А на ощупь оно мандариновое, как найденные в обжитом молью шкафу последние осколки сокровенного вопроса, сочится оно невесомым соком из еле заметных пор – протуберанцами оно ищет что-то в дряхлом пространстве, и я ловко, я проворно, я сноровисто ловлю неохотно улыбчивый протуберанец. А он скользкий, конечно, как не случившаяся беседа, как вставший не с той ноги ребёнок, скользкий как огонь свечи. Улыбается мне - оскал в этой улыбке, это улыбка желающего напасть первым. Но он не может пока не случилось звонкого дня разбитых бутылок, тонкого дня пыльных театров и третьего дня - его дня. Дни мельтешат, и вот один из них почти настал, но отскочил, другой почти настал, но поскользнулся, третий молчит, и снова первый - настал но передумал и не стало его. Протуберанец улыбается, скалится, скользит - тянет время.
   Нельзя мне терять его – я завишу от него, мне нужен он, и я снова, собрав в себе обрывки, обломки, ошмётки сил хватаюсь за него неуловимыми моими безгрешными отростками – всей чешуёй своей впиваюсь, ложноножками своими впиваюсь, крыльями своими обнимаю. А он горячий, потому что оба мы – песок в не открытой пустыне которая зовётся Даси-лье, и я из песка и он из песка. И некому знать - мы вышли из песка, мы родились из песка, мы слеплены из песка, мы... песок... мы форма песка... Я вижу его песчаный рельеф, и всё внутри снова и вновь стократно стонет и плачет вожделением познать в себе его, и дать ему познать меня изнутри - от а до я, от земли до красного, подчинить и подчиниться. Едва заметно песчинки кого-то из нас, чего-то из нас начинают трепетать. Сквозь его смурную безликость проступают миазмы узнавания, звенит январская вьюга, ревёт отрыжка тумана - гам и гул. Истома ловца проливается дифирамбами, и азартная скорбь зверя ведающего силу силку пляшет и снуёт. Песок мокнет в пароксизме святой и внегрешной похоти. Этого-то мне и надо! Но он хитёр, и больше не из песка, а только я из песка, а он теперь – обломки гигантских зубов  на песке – тысячелетия неумолимо лежащие обломки гигантских зубов – жёлтые, изъеденные кариесом, с кусками налипших дёсен, с не высохшей и по сей день слюной. Они смердят просверленной костью, и этот запах - граница мне, ограда от меня, табу и вето на меня. Они искрятся и жужжат как генератор, питающий доменную печь в далёком городе липких невидимок поимённо известных и учтённых. Но так не пойдёт, раз ты осколки гигантских зубов, я пена морская, я всегда ей был, только ей и был, этого-то ты не ожидал? Попался, голубчик! Я пена морская, я полон рыбы, я набит мудрым планктоном, ведающим грань дозволенного сну, а ты и не знал! Вот ты и внутри меня! Молния соблазнена громоотводом, земля вкушает семя, кораблики и ноги ласкают лужу, кораблики и ноги - и сонм отрагов рождается в ней и у них нашли лица! И значит я капкан, был капканом от начала века, никогда нечем кроме капкана не был и быть не мог, и речи нет о том, чтобы я - и не капкан. И ты набухаешь во мне, колосками спелой утренней ржи, тёплым тифом баюкающим усталых путников жизни, ты рвёшься во мне в немыслимые стороны, и наши дыхания сливаются в стонотный стон ржавого благой вестью станка. Глаза забыли свет, глазам не нужен свет, глаза смотря не вовне, но в себя, а свет всё же всюду, сам для себя и сам в себе, и сам по себе и сам о своём, но и о нас - о нас с тобой, только о нас. По воле ты тонок и чувственен, с попущения ты неистов и покоряющ, без причин ты даришь мне предельную негу, и путеводные звёзды, путевЕдные звёзды, путеведовые звёзды сплошной паутиной окутали небо бесприютного бытия, и все путники всех миров знают куда и как, откуда и зачем, и плачут от восторга и ясности. У них наши лица, у звёзд наши неукротимые лица, твоё и моё - их не узнать, нам не дано их узнать - мне не дано их узнать - но это наши лица. Но мы - богомолы, и ты сделал своё дело, а я ещё нет - я трачу время, которого так немыслимо много, которого так до обидного мало, неуловимое и всеприсущее, совершаемое и вершащее время кую я, кую в сеть, кую в яму, кую в пропажу - и ты уже слабеешь во мне, исчерпанная вёдрами речка, изъеденная травами почва, убитое плодом семя. Ты пропадаешь, ты ускользаешь в небытие - но я не дам тебе пропасть, я оставлю тебя навек. Ты напуган, но твой страх забавляет и плодит мой азарт, мою всепоглощающую заботу, мою мёртво спящую в тупике мира родительскую ипостась, что свободна и властна здесь. Игриво грызу твою усталость, баюкая отпускных часовых уже не готовых держать пост, ибо исчерпано их служение мне, слабость возвращает их крохотность, и случается так:
 Так - соцветие сотни любящих губ восторженными червями обвивается вокруг набухшей до разрывов почки, таящей пламя жизни в алчности всепоглощающей неги.Так - созвездие сотни языков дегустируют кровь вина, узнавая след жизни винограда и виноградырей. Так - улей сотни уст хищно и ласково обрушиваются, как дом без фундамента сжимая плотнее и плотнее кольцо преследования, и вот уже - коготок увяз, и ты испорчен смирением, ты тронут пониманием неизбежного, и дальнейшие твои дела, всё твоё сопротивление и рывки вон густо поросли восторгом неизбежного и плотно смешены с радостью принятия. 
 И дыхания ищут друг друга, сердцебиения напряжённо и легко сплетают ритм - и вот - удар ложится в удар, и удар ложится на удар, и вздох подобен вздоху, и два вздоха - одно, и ты оторван от почвы, и пролит в иную тетрадь кляксами. Кляксы лихо эволюционируют в буквы и иероглифы, с рисунки и чертежи, и у них наши лица - твои и мои.
 Не думай о том, что мы - богомолы, закрой мир веками, и я всё сделаю.
 И случается так:
 Так впиваюсь, ржавыми прутьями, и пью, сквозь каменную твою дрожь. Покрываю ржавыми струпьями, и пью, сквозь сеть твоих стрелок. Путаю ржавыми путами, и пью, сквозь скорбь твоей скорлупы. Конвульсия, ещё одна - и эхо конвульсии, забытый сон и неуслышанно эхо. И покой. И льну жаворонковыми остовами и пью, и терзаю заревом огарки ночной тьмы, и пью и пью, рву зуд в кровь, рву зуд до крови, чту зуд кровью - и краешком себя чувствую, как снова – не в первый и не в последний раз ломается что-то в Оксане, как становится чуть меньше Оксаны, и плачу в сердце своём, но не могу – или не хочу – или не могу – или не хочу – или не умею остановиться, и пью и пью и пью это - оно стыдит меня безмолвием истинно планетарным безмолвием холодным, безмолвием спрошенных тобой о любви к тебе - неловким, безмолвием сказавшего всё до буквы - веским, безмолвие разгадавшего все шарады - гордым, безмолвием постигшего все тропы-торопы - невЕдомым и неведОмым -  а я пью, потому что пью и пью чтобы пить потому что пью чтобы пить. Пью досуха. И вот его нет, а я есть. Его нет а меня чуть больше. Его нет а меня ещё много.
Его нет а на мне живёт кожа.
Кожа привычно зудит.
Кожа привычно горит.
В коже я.
Сыт.
Поглотил контакты. Теперь не будет отвечать на звонки. Будет избегать отвечать на звонки. Ей будет тяжело отвечать на звонки. Будет немыслимо отвечать на звонки. Я смогу жить на этом несколько дней. Потом найду, что проглотить.
 Пока я могу. 
 И потом смогу.
 Ты навсегда моя.
 Оксана.
 Ты навсегда моя