Знаете, я напишу... Соленый ветер, свободные минуты, поток впечатлений... Я даже не знаю, что это в конце будет... Эссе о жизни, ее дилеммах и коллизиях, обильно приправленное впечатлениями и каждодневным опытом? Поток рассуждений о том, как эти дилеммы в жизни сам решал? Просто стремление освободиться от впечатлений разговоров, хождений по Одессе и жизни изо дня в день - томящих душу и знаковых? А может - рефлексия над жизнью вокруг, которая всегда и неотвратимо, касаясь вроде бы очень повседневных вещей, на самом деле невольно обращается чуть не к последнему, да к тому же, что главное, воплощает в себе нравственное переживание жизни: и вообще, уходящего к смерти, трагического и непостижимого дара, и водоворота социальных и повседневных обстоятельств, обычно и называемого «жизнь», в котором сознание, ощущение ни с чем не соизмеримой ценности этого дара обычно полностью утрачивается, выжигается, стирается, ибо не до того... А может - просто возраст, ведь сорок три, тянет вместе с жизнью и миром судить в первую очередь самого себя, вникать в пройденное и то, что ещё осталось, терзать себя вопросом, как оно совершится... На порядок сильнее, чем в двадцать два, когда пройденного, пусть и случилось в нем важнейшее, что-то огромное, очень мало, а впереди не «осталось», но словно бескрайняя даль, поле битвы и дел, на котором обязательно нужно раскрыть себя и попытаться быть человеком, побороться за что-то главное, не сломаться, самого себя не разменять и не предать, выстоять в соблазнах и ярости бурь, обрести и проложить дорогу, суметь и сделать на ней что-нибудь... Я не знаю, но все равно напишу, ибо чувствую потребность. Опыт и жизнь, каждодневная, самая вроде бы обычная и даже вульгарная - разве может что-нибудь более научить истине, нравственной мудрости, чему-то последнему и главному, на чем зиждется раз и навсегда совершающаяся дорога? В каждодневном всегда проступает то сущностное, о чем пишут высокоумные трактаты и тома, часто - лживо, строят трудно понятные, в первую очередь самим их авторам обобщения и теории. Я не знаю, что получится…. но давайте посмотрим?
А все начинается с простого.
Захожу вчера на Новый Привоз, в известный на всю Одессу магазин больших размеров и так сказать - "стильной моды". Л....- хозяин и сосед по Люстдорфской дороге, как выяснилось, через две улицы, закомплексованный человек шестидесяти лет, восхитительная смесь еврейской бабушки, узбекского папы-мусульманина и прожитой в Одессе жизни, с первых секунд начинает подпрыгивать, лебезить и всемеренейше угождать, как делает это наверное с кучей «солидных» клиентов, «цвета» южного города - о чем речь, поясню далее... Вплоть до неприязни, честное слово. Дело делают, предполагаю, проклятый солидный вид, вечный со мною, двадцать лет жизни в стране, в которой, при всех недостатках, дано выживать, не растаптывая собственное человеческое достоинство, а само оно не всегда зависит от объема имущества, уровня кредитной карты и машины на паркинге, моя невольная радость от соседства по Люстдорфке и скорее всего, невинный вопрос - вы возьмёте евро по курсу или идти менять? В самом деле - за окном проливной ливень, а в кошельке только триста евро для трат и мелочь. Все это, включая упоминание о Иерусалиме (треть одесского бизнеса, от магазинов до застроек - израильская), плюс готовность метнуть за раз триста евро, указывает на «серьезного клиента» и становится чередой хрестоматийных, вызывающих восторг комплексов, забавных и подходящих для театрального этюда подпрыгиваний, поз, присказок, стереотипных историй, предназначенных подчеркнуть собственную солидность и прочего, что говорит о желании угодить и крайне неуверенном ощущении себя, причем длится это, учитывая необходимость «подогнать по размеру» и «распарить швы», около часа. С теми клиентами, которых считает «солидными», он видимо всегда так себя и ведет... А мне с какого-то момента становится по настоящему интересно, но ещё более - жалко. Хочется обнять по дружески, спросить - слушай, ты же прожил жизнь, имеешь дом, собственный магазин с товаром на пару десятков тысяч, двух детей и трёх внуков (как с особым акцентом подчёркнуто), сын «ездит на пятом мерсе за четвертак», а самого тебя кинули на «полтора лимона зелени» (на этом акцент сделан тройной), то есть со всех статистических социальных мерок, на которые принято разменивать жизнь, достоен и «в топе», так что ж тебя так трясет, от чего корячишься, словно чувство неполноценности скукожило тебя и сделало подобным смятой жестяной банке от пива? Однако, интересно...
Очень многое проступает.
А что?
Серый пиджак очень хорошего покроя надевается мне на плечи с присказкой «все судьи и прокуроры у меня этот немецкий костюм берут».
Разбирает смех и я впервые пристально приглядываюсь к нему, с вниманием и вникая, что неизменно означает - польется ворох мыслей и напишется текст.
Судьи и прокуроры...
Несчастная страна. Изуродованные социальным опытом холуи, из которых главная составляющая их натуры и сути не уйдет никогда. Ведь она засела в них именно глубоко, будучи властью страха и рабством у химеричных значимостей, в котором надёжнее, удобнее, преодолеть которое нет ни сил и нравственной способности, ни достоинства и памяти о том, что человек, ни готовности заплатить нужную цену.
Судьи и прокуроры...
Да кто же не знает, что такое статистический постсоветский судья, адвокат и прокурор, не важно - российский или украинский. Липкие и продажные ничтожества, не стесняясь подпирающие закон, нормы морали, еще способные дойти если не из опыта социальной жизни в стране, где их давно нет, то хотя бы из курса школьной литературы, голос совести, порой заявляющий о себе посреди обыкновенных, ставших каждодневной составляющей жизни и судьбы бесчинств. Статистический украинский судья или прокурор - это собственно тяжкий уголовный преступник, рэкетир и вымогатель, организатор убийств, вор и взяточник, противозаконный владелец многомиллионной собственности, включая предприятия, консалтинг и т.д., либо же, на крайний случай, ко всему этому яростно рвущийся через связи, умение угодить уже набравшим вес и тем, «кто все в околотке решает». Особенно хороши так же таможенные и экологические инспектора, проверяющие стройнадзора, ответственные за выдачу подрядов и разрешений на бизнес и возведение зданий в горуправах, налоговые и пожарные служащие, но судьи и прокуроры - это топ. Преступлений. Быстрого и фантастического обогащения. Социального уважения. Собственно, речь идёт о подонках, которые должны сидеть три пожизненных срока, очень часто - семь, ибо трудно вместить в одну, запертую в одиночной камере жизнь объем преступлений, совершение которых подразумевает эта должность в ее социальных постсоветских реалиях, ценой которых в ней выживают. Я знал одесского владельца сети пекарен, который после четырех лет успешного бизнеса, принеся прокурору района обычную месячную мзду, вместо «хорошо» услышал - «у тебя есть два месяца, чтобы продать мне дело». Сумма равнялась четверти рыночной стоимости, но и это было благородно, по человечески, и через месяц владелицей сети стала жена районного прокурора. Я знал молодого парня, художника из … , которого сделали «содержателем и организатором наркопритона», застав с обычной порцией марихуаны - судья помогла прокурору закрыть статистику по борьбе с распространением наркотиков. Ему дали семь, отсидел он из-за амнистии в честь великого свершения еврореволюции половину, став в тюрьме пассивным гомосексуалистом и инвалидом на всю жизнь. В двадцать два ему погубили бумажным и протокольным интересом жизнь. А в двадцать семь он пришел к судье, спросил - ты же знала, что нас до смерти избивали, заставляя подписать протоколы. Знала, что даёшь срок ни за что, без вины, по крайней мере мне. А она, говорит, посмотрела на меня, как на ненормального, и произнесла с сарказмом - так ты что, хочешь теперь, чтобы я посадила следователей, которые вами занимались? Злодеи вешались в муках совести во времена Достоевского. Во времена Ахматовой они уже не считали их дела преступлением и ходили после трудовых будней на всеобщее благо в театр, ибо проект выведения статистической социальной единицы, нацеленной на выживание и преуспевание в аду жизни и реалий общества, уж каково оно есть, вступил в самую пору. Сегодня - это правила игры, норма и условие выживания, мало-мальского социального и жизненного успеха. И потому никто не почувствует ответственности и мук совести (способность к этому не позволит не то что выжить и продвинуться в системе, а вообще прийти в нее), ничтожеством и "фраером" сочтут любого, в котором что-то такое начнет происходить, но если все же случится, то дорогой коньяк или вип-бордель, уважение подобных же скотов рядом и почитание жаждущих урвать кусочек холуев внизу решат вопрос. А если станет уж совсем невмоготу, замаячат смерть и суд над собой, то психолог с докторской степенью и тарифом двести евро в час разъяснит, что отчаяние, томление души и желание разрядить табельное оружие в висок - это не слабый голосок человечности, но болезнь, называемая «депрессия», обусловленная усталостью и напряжением от высокой социальной ответственности, и потому надо съездить куда-нибудь хорошо отдохнуть и попить новых таблеточек с серотонином, ибо ненормально не чувствовать счастья вообще, имея же дом, должность, уважение и миллионный доход, семью с несколькими любовницами, и ради подобного, на это растрачивая жизнь, всего лишь кого-то приканчивая заживо и обрекая зазря пропасть, обворовывая и гноя - в особенности. Даже просто как-то странно и почти глупо. Психолог и сам борется за эту гору успеха и счастья, не щадя души и ума, да вот беда - лишь на скромном своем поприще, ибо в избранную еще сдавних советских времен касту судей, налоговиков и прокуроров, дельцов и функционеров так просто не попасть, для успеха и атрибутов оного даны только торговля счастьем и кратчайшим, надежным путем к оному. Кому - избавлять от чувства совести и ночных кошмаров солдат, которых общество умело использовало в качестве палачей и карателей, убийц гражданского населения, то есть «патриотов», «верных сынов родины» и «гордости нации», «защитников исторического дома или великих завоеваний национальной революции» (выбрать нужное). Дипломированный американский социолог и религовед напишет, что совесть и мораль - это сумма императивов, обусловленных обществом и продиктованными оным, конкретными обстоятельствами и ролями, и если ты делал требуемое должностью и социальными обязанностями, то причин для мук и чувства вины нет. Отцы и столпы социологии скажут: нет у социального индивида никакой совести и движимой муками оной личности, подающей подобными муками голос свободы, а есть лишь сумма общих для всех, императивных в конкретном обществе установок, лояльность и следование которым - главный долг и критерий моральности и нормативности. Глашатай психоанализа скажет «совесть - социо-культурный комплекс, а ее муки просто травма», те и другие сойдутся, что должно откорректировать или на корню вытравить химеры и травмы, заставляющие мучиться целесообразно, пусть даже кроваво использованного обществом и государством индивида, то есть там, где общество и закон благословили и сказали «можно и должно, делай». Фурия еврореволюции с дипломом кандидата философских наук, процитирует в напутствие идущим рисковать жизнью и убивать солдатам обоих, мол, пусть никакие химеры не останавливают вас в предстоящем святом деле, сама же примется за выстроенную по нормам ВАКА и серьезного, объективно-научного познания докторскую. И выйдет по всем меркам и в уверениях серьезных, солидных и с интеллектом, наверняка не зря получивших степени и сидящих на зарплате людей так, что нет никакой совести и личности, нечему мучить и причин для мук нет, ибо объективно есть лишь социально детерминируемый в поступках, морали и сознании, способе существования индивид, который предназначен для социальной полезности и продуктивности, а на уровне здоровых и нормативных потребностей, сообразных его сути, должен стремиться к успеху, выживанию, процветанию и счастью, приспособлению и эт цетера, причем любой ценой. И потому - мук от совершенного во имя общественных целей и обязанностей ощущать не должен. Однако, если все же, словно в издевку или попытку посмеяться над "объективными истинами" и солидными идиотами, делающими на них себе карьеру, трупы детей и женщин, раскуроченные от выпущенных собственными руками пуль и снарядов станут мучить, обернутся кошмарами и мыслями о петле, то не в средневековье ведь живем и не зря есть на свете белом наука - найдутся сети реабилитационных центров, где дипломированные специалисты, в борьбе за ворох статистического по параметрам жизненного счастья или просто за хлебушек насущный, примутся доказывать себя, демонстрировать работу и корректировать по плохо, либо же более-менее выученным теориям дисбалансированную исполнением патриотического и профессионального долга систему, которой, между прочим, еще трудиться, платить налоги, исполнять семейные обязанности и воплощать уйму иных, социально позитивных ценностей и установок. Другими словами - учить, как делать то, что велят и нужно обществу, по шею залазить в дерьмо и кровь, поставленным целям служить наиболее эффективно, но при этом не ощущать вины и ответственности, ни в коем случае не страдать и не испытывать дискомфорт. И вообще - как приносить дар жизни в жертву выживанию и успеху (собственности, зарплате, статистическим меркам благополучия и полноценности, вызывающей страх и уважение должности), выживать в аду и грязи социальной жизни, в водовороте лжи, узаконенных или просто при закрытых глазах принятых как норма преступлений, предательства кажется самого последнего, при этом не страдая и не испытывая колебаний, отчаяния и чувства пустоты. Жизнь и мир - каковы они, а выживать в них и приспосабливаться к этому любой ценой непременно надо, надо-надо, в этом вся цель, суть и сермяжная истина, если вы не в курсе. А может - просто не посылать солдат совершать преступления, не вызываться на это добровольно, ибо так хлебушек заработать можно надежнее и чуть побольше, не обрекать человека жить безо всякого смысла, не принуждать поэтому человечное в нем доходить до грани отчаяния и бунта, катастрофы? Э, да вы докатились! Эдак мир и прогресс рухнут. А котировки, на которых мир стоит?! А индекс Доу-Джонса, у любого по настоящему серьезного человека, обросшего собственностью, инвестициями и ответственностью за рабочие места, не может не вызывать всегда - уважение и интерес, но нередко еще и тревогу?! А как же быть с неизбывной необходимостью во имя престижа родины и стимуляции экономической активности, посылать мотивированное и не знающее колебаний пушечное мясо в Ирак, Сирию или на худой конец - на Донбасс? Это что же будет с миром гуманизма и прогресса, если вдруг станет нужен смысл, жизнь из разменной монеты для химер превратится в ценность, а предназначенная для социальной полезности и продуктивности козявка примется думать, терзаться и задавать вопросы, вздумает решать, не подчиняться и бунтовать, возомнит про какую-то совесть и придаст значения смутным мукам оной, поддастся недовольству вещами и жизнью? Да рынок ипотеки итак с трудом выстоял! А как же быть с постоянной и весьма насущной необходимостью превратить человека в вещь и по назначению, подчас весьма брутально использовать его во имя целей общества и государства, власть имущих и их идеологии? Э, нетушки, не дождетесь, нихт! Никаких мук совести, исканий смысла, терзаний смертью и чувством ценности жизни. Никакого отчаяния и трагического, подобного надлому недовольства судьбой и наличным положением дел, неприятия царствующего в самых обычных вещах ада лжи, абсурда и нравственной извращенности! Никаких замшелых спекуляций о личности и свободе, драме связанных с ними борений, исканий, конфликтов и эт цетера! Миру социального прогресса и процветания нужны бестрепетные, безразличные к дилеммам совести, трагедии смерти и ценности жизни солдаты успеха, борцы за собственность, свободный кредит, влияние и набор прочих позитивных ценностей, власть которых обещает сохранять котировки и индексы всеобщего благополучия нерушимыми! Не мучимые смутными порывами и терзаниями художники и философы, а эффективные функции в механизме цивилизационной повседневности, статистические единицы труда и потребления, профессионалы на конвейре счастья, производства автомобилей, объективных истин или социальных услуг, олицетворенных множеством институтов. Э, нетушки! Слишком много есть необыкновенно важных и полезных целей, ради которых нужно использовать человека, чтобы подобное можно было позволить! Сказано умри - значит пошел, тля, и во имя провозглашенных целей и великого дела сдох. Сказано убей, ибо так надо и безо всяких сомнений хорошо - значит пшел убивать и выполнять приказ, чтобы самому пулю в лоб не схлопотать, да не смей ни себя, ни других, для важного дела нужных, смущать терзаниями, вопросами и прочей чепухой! А повезет и выживешь - найдутся натасканные и подготовленные "профи", которые от страданий при воспоминаниях о совершенном зле тебя избавят, докажут, что не зря государство платило стипендию. Сказано «успех все» - так и живи, как велят, о ценности раз и навсегда проходящей, размениваемой на пустоту жизни вякать не смей и говори спасибо, что тянешь лямку, умудряешься выжить и выволочь бремя труда и выплат, изощренных хитросплетений лжи, цинизма, предательства и подчас откровенных преступлений, без которого конечно же успеха не достичь и полноценной, достойной социального уважения особью не стать, шиш. Современный мир - мир профессионалов высокого уровня и нет в нем пожалуй высшей чести, чем услышать о себе «профессионал», даже не важно, о чем речь. Кто и что умеет! Одному - учиться и уметь профессионально убивать, другому - профессионально учить не испытывать мук совести и дискомфорта, если все делалось по закону, приказу и необходимости общества, а так же в оправданности моралью оного. Третьему - изобретать в планетарном масштабе схемы маркетинговых мошенничеств, четвертому - умело клепать на конвейре металлические коробки с колесами, которые покупают все остальные, ибо это вопрос комфорта и престижа, пятому - продлевать как можно больше эти ничтожные, лишенные всякого смысла, но социально весьма полезные жизни, бестрепетно уходящие каждым мгновением в небытие, шестому - играть голосом, вещая с хорошо оплаченной кафедры объективные истины, отчего все должно быть непременно именно так и не иначе, седьмому же - вместе с эротической м детективной, злободневно-политической и другой, коммерчески выгодной продукцией, научившись держать нюх поветру и разбираться в глобальных тенденциях, схемах, франчайзинге и законах конкуренции, искусно пропихивать на рынке его книги с золотистым заголовком серии «философская классика современности». На том и стоит все это, процветающее и сверкающее комфортом, олицетворяющее прогресс, но низложившее ценность человека и жизни до той степени, которую не способно охватить даже слово «ничто».
А всего главнее - счастье. Всеобщее и повальное, тотальное. Всепоглощающее и до корней волос. Должное сохраняться и торжествовать в особенности, когда при отрезвевшем от него взгляде ума, из под масок, стереотипов и ярлыков восприятия, тщательно насажденных, начинает проступать ад. Страшный же опыт мук, которым посреди всего этого кошмара подчас подает голос человеческое - это «депрессия», абнормальность, сбой в жизнедеятельности социально полезной и продуктивной функции. Социальный индивид должен быть деятелен, продуктивен и счастлив, в особенности - счастлив. Даже если его жизнь - ворох статистических подлостей и подонств или пепел исчезающих во имя химер мгновений, вот то самое пресловутое временение над бездной смерти, которое заставляло сорокалетнего Льва Толстого сгорать в отчаянии и чувстве пустоты, требовать смысла и не видя оного, бояться застрелиться или «повеситься между шкапами». У полноценного социального индивида не должно быть колебаний, отчаяния или мук совести, если жизнь его соответствует руслу естественных потребностей, статистическим параметрам успеха и нормативности, а поступки, даже чудовищные по сути, укладываются в соответствующие контексту времени и обстоятельств общественные нормы. Остальное - требующий коррекции «специалиста по человеку» сбой системы, но это поправимо, ибо слава богу - не средневековье и жить учат не Толстые с Монтенями, а люди с правильным и лицензированным общественными институтами взглядом на вещи, серьезные люди. Социальный индивид не может тосковать по смыслу, ибо депрессия и абнормальность ощущать бессмыслицу в соответствующей статистическим параметрам жизни, даже если она похожа на пир во время чумы, на карнавал окутанного экстазом счастья и яркостью аффектов движения в бездну. Да и сама смерть не должна вызывать отчаяния, ужаса или боли, житейское и естественное дело, неотвратимый порядок вещей в мире, где торжествует разумная целесообразность, никаких трагедий и конвульсий! А остальное - танатофобия, разновидность абнормальности, отклонения в здоровом развитии социального индивида, у которого ничего такого быть не должно. Чайковский страдал танатофобией - так говорят специалисты по истине и дипломированные профессионалы в торговле счастьем, нормативностью и душевным покоем. Оттого наверное и написал гениальный цикл поздних симфоний, поминальное трио и еще кое-что, с первого раза и не счесть. Всеобщее и тотальное счастье - фундамент мира, где человек превращен в «ничто», в функцию и нигилистичную, безразличную даже к трагедии смерти вещь, в целесообразную и полезную глину для чего-то, социально и глобально, повседневно значимого. Все, что способно опечалить, лишить покоя и счастья, заставить страдать, сомневаться и видеть вещи иначе, сбить с очевидного и социально успешного, измеряемого объемом приобретенной собственности, полезности и продуктивности пути - априори виновно и ошибочно. Особенно, если речь идет о самом человечном, способном породить конфликт с извращенностью мира и социально-повседневной данностью бытия, шабашем и тоталитарной гегемонией статистических и социально позитивных установок - о совести и разуме, чувстве ценности жизни. Лишь так возможно удержать человека в покорности перед адом абсурда, на который его обрекают. Лишь так, превратив требование всепоглощающего счастья чуть ли не в страшилку, жупел тоталитарной, сбитой кунтом нужды в монолит массы, можно сохранить человека покорным перед судьбой функции, безликой и полезной, подобной «ничто» вещи, над которой торжествуют смерть, социальная целесообразность, беспрекословность химер повседневного и всеобщих ценностей. Лишь так возможно уберечь его от горнила мук, с которыми вступает в права бунт его свободы и духа. Социологический взгляд на человека, его предназначение и суть, бытие и судьбу, извратил и уничтожил человека - это давно не новость, за его рамки выведено собственно человечное, экзистентное и личностное, объемлемое ныне почти смешным и давно забытым понятием «духовное»: совесть и ее муки, сознание собственной ответственности за поступки и жизнь, противопоставляющее социальной среде и данности жизни и подобными муками, поверх социальной нормативности и статистичности становящееся, ужас перед смертью, ощущение трагизма и ценности жизни, сила проистекающих из этого стремлений, приводящих к конфликту с торжеством химер обыденного, в жертву которым жизнь приносится. В гегемонии этого взгляда выведена глубоко нигилистичная, безразличная к главному, сплоченная в покорности и огражденная от опыта личной ответственности, отдаленная от истоков нравственности и человечности масса, ориентированная на "счастье", процветание и успех, погоню за химерами социальных и повседневных значений, которая в стабильных обстоятельствах просто обничтоживает и преступно использует дар бытия, а в условиях критических вполне способна превратиться в орудие и дышащего пафосом высшей и несомненной правоты подельника преступлений, по истине содрогающих. А повальный гипноз счастья, огражденность от дилемм и мук, от сбивающих с социально полезного и продуктивного пути сомнений - основа всего, залог нерушимости того шабаша безликости и социальной статистики, химер социальной повседневности, который является сутью окружающего мира. И торговцам счастьем и наукой «жизни без страданий», всегда поэтому найдется работа. Одним - «на поле», так сказать, зарабатывая опыт и имя, избавляя от мук совести социально лицензированных и благословленных патриотическими и политическими целями убийц, в качестве которых обществу и государству нужно было в определенный момент использовать массу обывателей, доказывая истину, что современный мир есть мир социально полезных и успешных профессионалов. Совсем чмошным - сидеть в центрах социальной поддержки и помогать оставшимся без работы перестроиться, собраться душонками и найти иной, быть может даже более успешный способ прожигать жизнь во имя бремени статистических обязанностей, выплаты ипотеки и борьбы за то, чтобы быть не менее состоятельным и имеющим право на социальное уважение, нежели «судьи и прокуроры». А иному, схватившему истины окружающего мира и науки получше, выпадет в награду за годы пота, добытого профессионального имени и прочего особый и хорошо оплачиваемый почет - ублажать и разрешать муки совести или пустоты в душах судей и прокуроров (бывает, все же бывает, что и там просыпаются отголоски человеческого), либо на край - мажорных сынков, которые допились и накололись от отчаяния до очевидного порога и необходимости что-то предпринять. И тут есть шанс прийти к вороху долгожданного счастья чуть более пристойно и главное - быстро. Опять же - еще большее имя, авторитет и репутация, отбоя от клиентов нет. Воин-интернационалист, браво исполнявший долг патриота и сына родины, подобно его визави во Вьетнаме или подобных местах и казусах, мучим кошмарами и посттравматическим синдромом… Отработавший и брутально использованный в общественных целях и нуждах человеческий материал, подает слабый голос бунта и показывает, что речь идет все-таки о человеке, а не о вещи и статистической социальной единице с набором хорошо изученных потребностей и рефлексов. И тут на помощь (за вычетом водки) - техника созидания душевной гармонии и избавления от мук совести, от настигающего сознания ответственности за то, что вершил, пускай даже подчиняясь и от трусости сказать «нет», а не по собственной воле. Ставрогин у Достоевского, хоть был виновен по сравнению со статистическим профессиональным воякой в детских шалостях, искал возможности страдать, растерзать себя искуплением и страданием, чтобы выжить и суметь вернуть разорванную попранием совести связь с жизнью, но современный подход - ведь не средневековье же, в самом деле! - учит просто не испытывать от памяти выжженных деревень, искромсанного человеческого фарша (что же, для общественно и политически полезного дела бывает надо) никаких страданий. А может, лживый и трусливый сукин сын, просто не нужно было соглашаться творить зло, идти против совести, стрелять обученно в безвинных и профессионально, «ковром» и постигнутой в академии по защите родины и исполнению важнейшего долга наукой, выжигать аулы и деревни? А может - отсидеть за неисполнение было бы лучше, не надо было бы потом мучиться кошмарами? А может - вообще другой путь надо было выбрать, памятуя о смерти и ценности жизни, долге совести перед одним, другим и еще очень многим, но не о том, как надежнее и успешнее в жизни и ралиях, уж каковы они, пристроиться? А может быть - вообще нужно иметь силу и решимость жить по совести, как собственная совесть велит, каковы бы ни были соблазны, испытания и цена, довлеющие над душой и комплексами химеры повседневных значимостей, вечная социальная ложь и извращенность жизни и прочее, ведь жизнь одна и придется однажды умирать, держать самый страшный и неотвратимый ответ? «Мы живем, умирать не готовясь, забывая поэтому стыд». Это у Евтушенко никогда не было популярным. А если поразмыслить - так даже и вредно. Что это еще за бредни? Так глядишь - важнейшие химеры социального прогресса и процветания, призванные над человеком целиком властвовать, лягут в стыде и мыслях о смерти во прах и безвинно убивать во имя общественного блага и государственного долга, выживать и преуспевать, оббирая и отжимая, подводя под статью, обо всем этом в тайне мечтать, желая быть не хуже, тратить жизнь на приобретение собственности и столь трепетных в горизонтах прогресса благ, станет чем-то преступным, невозможным. А потому - нет никакой личности и совести, нету борений, сомнений и колебаний, мук совести и самого права на них, все же это, плюс отчаяние и ужас перед смертью, чувство бессмыслицы при взгляде на обычные, зашедшиеся в
экстазе успеха и праздника жизни вещи, трагическое ощущение жизни, повседневных реалий и ломящегося от прогресса и процветания мира - абнормальность и депрессия, сбой в развитии и продуктивном функционировании индивида. Социальный индивид должен быть полезен, продуктивен, счастлив и удовлетворен. Здесь давно никому не нужны муки совести и борения свободы и духа, человечность и нравственная сила порывов, созидание и прочие, пока еще не изжитые прогрессом и объективным взглядом на человека и вещи химеры. Здесь давно нужна лишь бестрепетная, покорная и нигилистичная масса мучных червей, статистических индивидов и функций в механизме всеобщего счастья и процветания, безразличная к смерти и ценности жизни, не способная терзаться муками разума, совести и любви, бунтовать и искать, смутно ощущая, что посреди царства прогресса и благополучия, беспрекословных истин и установок, не позволяющих роптать правил игры, что-то очень и очень, в самой сути и основе не так, зато готовая, при надлежащих усилиях, не слишком хитрых, но упорных, одобрить и совершить что угодно. Точно - стремящаяся и готовая бездумно, нигилистично, предавая последнее и вообще все, что будет нужно, разменивать жизнь на химеры, социально выживать и приспосабливаться, бороться за успех и место под его жестоким и кокетливым солнцем. Здесь не нужна созидающая, свободная и нравственная личность, способная отвергать и томиться, страдать и бунтовать, искать и обретать в поисках способность рождать и оставлять на веки вечные чудесное, потрясающее восприятие и ум. Здесь нужны статистические единицы труда и потребления, умело приспособившиеся выживать в водовороте социально нормативной и императивной лжи, подлости и грязи, бороться за успех, данное на гора доказательство оного и вообще так сказать «место под солнцем». Здоровые социальные единицы, приспособленные к борьбе за выживание и успех в аду извращенного, тем или иным боком тоталитарного общества. Я не думаю, что общество когда-нибудь было иным, философские и нравственные откровения Евангелия убеждают в этом, а сам факт их лишь сказал о том, что исторически заявила о себе личность, социальную данность человеческого бытия способная ощущать именно так. А самым невообразимым адом лжи, узаконенных и нормативных преступлений, превращения подлости в мораль и привычки к подобной подлости - в залог выживания, приспособления и процветания, становились именно те общества, которые провозглашали себя апологетами борьбы за справедливость, объективную истину и исторический прогресс. И потому - в абсолютизации "социального" в человеке и его бытии, социального взгляда на человека как такового, в выведении лояльной данности и реалиям продуктивного социального бытия единицы, вымертвление личности, свободы и совести, трагического опыта разума, чувства ценности жизни и всего остального, что способно не «расстворить» и подчинить диктуемым обществом и повседневностью химерам, а породить конфликт и "бунт", заставить ощутить социальную сторону существования, ее извращенность и ложь злом, стало горизонтом, целью и важнейшей из задач, в реализации которой преуспели немало. О чем уже более сотни лет говорит ад разнообразных социальных и исторических катастроф. Адским царством ориентированного на социальное выживание, приспособление и преуспевание любой ценой «индивида», были уже времена Ахматовой, о чем она с содроганием, удивлением и гениальной интуицией поэтессы и сивиллы и говорила. С тех пор стало не лучше, а хуже, просто как-то основательнее и благополучнее, с умелой культивацией тотальной бездумности, безликости и «счастливости», с доступной возможностью, при определенных усилиях, здоровом взгляде на жизнь и изворотливом уме, способности забветь все человечное и подлинно ценное, дорваться до праздника жизни и обладания ее несомненными, позитивными ценностями, как то собственность, роскошь, карьера не важно в чем, влияние и социальный почет по наличию всего предыдущего. Здесь нужно именно вот это. Это норма и соль земли, востребованное миром в его победоносных шагах к прогрессу. От созидателей конечно пока избавиться не удалось, ибо трудно так прямо уж быстро искоренить способность человека думать о смерти, любить и ценить жизнь, становиться человеком и быть собой, обладая талантом, выбирать во всем этом и неотделимых от этого муках именно талант и творчество, право на вечность, память и смысл, а не почет "отжимающего" прокурора- мультимиллионера, подельничающего с прокурором в здоровых стремлениях судьи или просящего на нормальную, достойную жизнь министра, норовящего урвать кусочек у их рта в не менее достойных побуждениях подрядчика, журналиста либо ушлого имущественного адвоката, «убийцы без ножа». Однако - все же не средневековье, а век прогресса и объективного знания. И потому эта порода исключительно опасных, непременно обреченных на вымирание господствующими реалиями и идеалами существ, всемерно ограничена (вопрос «а заработать этим можно?» отрезвит многих), загнана в угол и убеждена в необходимости быть социально лояльной, приучена щекотать и удовлетворять вкусы обывателя и помалкивать о том, что способно сознание, чувствительно-счастливую и довольную душу, мораль и самоуважение оного смутить. Вообще - приучена излишне не вякать, не умничать и не оригинальничать, работать для народа и производителей благ, ибо они соль, кость и основа всего, не позволять себе чего-то, заключающего вызов социально узаконенному, благословленному всеобщей моралью или статистическими, требующими обязательной дани мифами. А иначе - не яхты, виллы и рейтинг, или просто карьера, успех, всеобщая любовь и имя, но в лагерь, грузить уголь на баржах или писать в стол, правила игры вечны и едины для всех, в них не было места для человечного еще во времена Евангелия и смущающего всеобщий покой бездомного афинского философа, так чего же вы хотите сегодня? Об этом с ужасом кричал Михаил Булгаков, обреченный писать в стол и могший лишь констатировать инфернальный карнавал здоровых, объективных социальных процессов, торжество не имеющего лица, свободы и совести, избавленного от тяжести сомнений и человечных порывов обывательства не просто вообще, а в той исконной сфере личности и духа, где даже запаха, тени его не должно быть, словно бы подтвердивший эту истину собственной судьбой. С его времен все лишь окончательно устоялось и социальная узаконенность и лицензированость, обусловленность и лояльность творчества или поиска истины, отстаивают себя не пулей в лоб, лагерями, публичными обструкциями на собраниях и в печати (в подобных грубостях уже давно нет смысла и потребности), а удавкой выплат, необходимости в социальном процветании и успехе, рабством у химер, трусости и вполне способной погубить повседневной нужды, тождественной праву на жизнь. И избранный московский газпромовский адвокат, пишущий стихи, в равной мере мучимый совестью, возмущением перед реалиями, жаждой свободной жизни и страхом потерять статус, имя и всеобщее уважение, словно повторяя предшественников из советских времен признается, что опасность - не в опричниках с автоматами наперевес на улицах, а во вполне вероятной возможности потерять все и вместо квартиры в центре, почета и авто, ежегодных поездок заграницу и признанности в кругу бонз, оказаться обреченным на прозябание и унижение статистического, то есть весьма ограниченного дохода. Да к тому же - при конфузливом посмеивании в глаза остальных, мол, почему и ради чего, главное. Вечное в его сути и и зле обывательство? Царство позитивных и здоровых ценностей социально-повседневного толка, которое стало расчеловечиванием, превращением в норму, закон и соль земли, эталон успеха и целей не человека, если сказать уж по всей совести? Обыкновенность зла, набившая оскомину, но проявляюшая себя не в ужасах репрессий и экзальтированных политических митингов, а именно в социально достойном и нормативном обывательстве, в самых привычных социальных реалиях жизни, преуспевания и приспособления, именуемых ее "законом" и заставляющих подчас спросить, а может ли быть иначе, стоит ли лелеять мечту, понапрасну рисковать и бороться ради иллюзий?
И конечно же - вера в боженьку, в дополнение к остальному или даже как стержень и основа всего. Оччень
эффективно. Как разновидность релаксации - даже поэффективней классической техники будет. А что? Смерти нет, по настоящему отвечать за совершенное зло и мириады погубленных в принятии «правил игры», выживании и погоней за успехом мгновений жизни не перед чем, молитвы же по воскресеньям, пятницам или субботам, умиленный и полный благочестивого трепета взгляд на блестящие купола и иные святыни внушит могучую надежду, что с тем, кто «там» (он безусловно есть, ведь все хорошие нерушимо верят, а сомневаются и не верят лишь сволочи и враги родины и собственного народа), в отличие от смерти, разума и совести, договориться получится. И нет ничего, что судило и обличало бы грех преступно и бездумно, нигилистично расстраченной во имя социально статистических химер, в водовороте социально нормативных подонств жизни. Так чего же боле? И потому - среди этих, прожигающих жизнь ради успеха, четырех этажных дворцов, «мерседесов-пятерок за четвертак», судорожной жажды социального уважения по праву означенного и иного, выживания и процветания во всем этом адском карнавале ничтожеств и лжи, а так же прочих, несомненных и жизненно здоровых, социально позитивных ценностей, побуждений и установок, то есть у отжимающих прокуроров, подводящих под статью ради отчета судей, служащих сбу и фсб, профессиональных патриотичных убийц, страдающих от комплексов владельцев магазинов и пекарен, судорожно завидующих им и пытающихся выжить и урвать кусочек для «достойной», сиречь не слишком хуже и благополучно, удовлетворенно используемой жизни, вера в боженьку оччень популярна-с. Очччень и очччень, знаете ли, ибо в отличие от совести и разума, скотскую и безбожную эту жизнь по «понятиям» и словно сам мир вечным социальным «правилам игры» не осуждает, заставляя бунтовать и терзаться, а всемернейше оправдывает. И нигилистичная, со всех мерок узаконенная и благообразная, в самом обычном порядке жизни и вещей попирающая последнее обывательская сволочь, для которой все лишь «ничто» - совесть, достоинство, суд смерти и ценность жизни, которую, «если что-то есть», ждет ад со сковородками без масла, верует в боженьку и на разный манер благословляется, вместе с верой одобряя подчас чуть ли не адскую жуть, ощущает себя солью земли и на стороне света, добра и несомненной праведности. Ведь таковы жизнь, мир и общие для всех правила игры. Это - возвращаясь к отжимающим прокурорам, подводящим под статью судьям и выживающим с завистью и почитанием их холуям пониже рангом - социальная норма: жизни, выживания и процветания, морали, не терпящая ропота данность милосердного права сносно и не нищенствуя, быть может даже полизав сливок, провлачить и использовать отпущенный век. Это - правила игры. Таковы жизнь и мир, надо выживать и всегда так было - что ты еще хочешь? И правда - подумаешь и нехотя признаешь: не только в этой стране, но в той или иной мере везде и всегда было так. Это - жизнь, какова она есть, то есть социальная данность и извращенность жизни, приспособить к которой есть, как известно, русло и цель в формировании полноценного социального индивида. Это, говоря простым языком - закон жизни, который бесчисленные толпы карликов, не имеющих ни желания и сил бороться за что-то другое, ни того, что к подобному побуждало бы, усваивают и передают как основу основ и науку жизни далее, обретая так право приспособиться, выжить и более-менее обустроиться. Социальная данность, ложь и извращенность жизни и судьбы человека, словно мир и сама жизнь вечная (о трагической, страшной враждебности ее совести, свободе и духу, сказано еще в образах Евангелия), приспосабливаться к выживанию в которой особенно настоятельно учат с моральным пафосом именно с тех пор, когда социологический взгляд на человека стал объективной и последней истиной, а выведение социально нормативного и продуктивного индивида, расстворенного в толпе и умеющего с выгодой разделять как важнейший жизненный рефлекс привычку к всеобще обязательной подлости, превратилось в горизонт и чуть ли не цивилизационное дело. Да, это везде и всегда так. Однако - тут это так в особенности и кажется испокон веков, во всем, чего только не коснись. В двадцать два, имеющие капли совести и достоинства говорили мне «ну так обмани их», а оным мучительным недостатком не обладающие не произносили ничего, просто смотрели с сарказмом и недоуменно, мол «ты что, не понимаешь?» и «как ты собираешься жить?» Ведь правила игры именно таковы и можно либо принять их, прогнуться и сломаться, растоптать себя, все возможности и надежды, примириться с обреченностью на это, но зато получить право выжить, статус и несомненные блага, либо напрасно мучаться и в конце пропасть. Общество справедливости и свободы, даже на его постсоветском излете, ставило в истоках судьбы именно перед такими дилеммами, но надо быть честным - никогда не было иначе. Об этом говорили и кричали задолго до двадцатилетнего Евтушенко с его «Карьерой». Лев Толстой тем и выжил с его чистотой совести, свободой и взглядом в смерть, что был графом старинного рода, который мог начинать письмо Николаю Второму с «возлюбленный брат мой». Живи он сегодня - его сочли бы депрессивным, страдающим сонмом абнормалий и комплексов асоциалом, посоветовали бы «в Сибирь, на лесоповал», учиться сермяжной правде жизни, а так же социальной нормативности и здоровой социальной адаптации, то есть бестрепетной привычке к статистическому подонству, холуйству, лизоблюдству и предательству того, что обычно дает право и основания называться «человек». А живи он век назад - непременно на лесоповал или подобно Лосеву, ставшему после яростным диалектиком, учетчиком на Беломор отправили бы. Да, так было всегда. Ставшие журналистами на «Репаблик» недоучки с философским дипломом, в публикации о тоталитаризме затеют от беспомощности разговор о «попрании социальных норм», противореча очевидности, ибо нормой эпохи пика тоталитаризма, беспрекословным моральным императивом в ней были всепоглощающая общественная и политическая лояльность и потому - доносительство, своевременное предательство и отступничество, одобрение и совершение массовых убийц врагов, идеологических оппонетнов, классово и национально иных и т.д, собрания с подписями и письмами «не знать жалости и расстрелять». Эта норма, оперируя категориями императивности, морали, объективной истины, высшего и всеобщего блага и эт цетера, не оставляла человеку, как говорил В.Гроссман устами инженера Штрума, права на совесть, но не в том дело. Социальная норма и данность существования, на уровне официальных святынь, законов и императивов, либо же как принятая при закрывании глаз практика, в плане нормы морали, поступков и оценок, никогда не была ничем, кроме откровенного подонства и тщательно передаваемой привычки к оному. Лишь такой ценой человеческое существо получало милосердное право выжить, провлачить отпущенный век и может быть даже преуспеть и вкусить вожделенных благ - усвоив лояльность социально узаконенному и востребованному подонству, предательству главного и прочему как закону и науке жизни. Собственно человечное, его императивы, горизонты или хотя бы тень, во все времена привносили в поле сознания, морали и жизни общества личность, способность на путь совести и опыт свободы - страдая и бунтуя, отвергая и в выражении себя, преодолевая страх и решаясь идти против. Впрочем - лишь до определенных пределов и ненавязчиво. Это было известно Шекспиру, у которого Гамлет мечтает о смерти, возможности избавиться от ненавистной, мучительной ноши бытия, именно из-за социальной и нравственной извращенности оного, лжи и преступности мира, в котором оно изо дня в день происходит. Однако - это знали задолго до Шекспира и его откровений и признаний, впрочем - тщательно завуалированных, ибо для достойных обывателей и придворных Гамлет, в котором бодрствуют и кричат свобода, личность и совесть, достоинство и гуманистический разум, просто сумасшедший. Так испокон веков ощущает социальную данность бытия человеческая личность с ее свободой, опытом совести и ответственности за себя, борений и ужаса перед смертью, обрушения в пустоту и отчаяние и яростной жажды смысла. И потому - во все времена личность, опыт совести и свободы, яростной и сущностной антисоциальности, трагического ощущения бытия и судьбы, либо вымертвлялись, либо же получали милосердное право существовать где-то на последнем краю между социально статистической и нормативной жизнью и бездной, до поры не слишком излишней их навязчивости и дерзости. Это было так именно всегда. Просто здесь, за столетие тоталиатризма, холуйства и подобного безумию всешного ханжества, когда хорошо и правда то, что в данный момент считается так, а завтра - посмотрим, яростной борьбы за социальное выживание, лояльную и легитимную политически и социально карьеру, капли житейских благ, от лучшего места на нарах и права чморить доходяг и политический элемент до московской прописки и еще лучше - ведомственной квартиры в доме на набережной, это вечное, социально императивное, выдвигаемое условием права на жизнь и успех подонство, а так же привычка к оному, даны как-то в особенности, совсем уж налицо, в нравах быдла и интеллигентов поровну (у последних и поболе будет). Жизнь, мир, общество и правила игры таковы, а позитивная социальная адаптация - цель и венец, это вам скажет всякий грамотный психолог и социолог. Это объективная истина, фактическая правда и данность жизни. В человеке нет ничего, что по праву могло бы противопоставить его обществу и данности жизни в оном, диктуемым обществом установкам и морально-ценностным императивам и химерам, барьеры между одним и другим - требующая коррекции абнормальность в развитии индивида, а суть коррекции - оное, собственно человеческое, до остатка искоренить и стереть. И значит - вперед выживать, преуспевать и процветать, доносить и предавать, лгать не моргнув глазом и пытливо навострив ухо, не стало ли с утра правдой и ложью что-то иное, да не смей ни роптать, ни страдать от смутных и непонятных причин, мнить и чувствовать, что в этом мире что-то не так. А как откорректировать, искоренить и стереть? О, на это, как говорил герой «Театрального романа», есть свои средства. Всякий раз разные. Жена Ягоды, Ида Авербах, защитила диссертацию по социалистическому воспитанию и перековке классовых врагов и регрессивных элементов в буднях социалистических строек. Во время зрелого Хрущева было принято уже иное, если верить Гроссману - дать премию, орден и лабораторию, право работать и не зря проживать жизнь, а потом - просто пойди на собрание и подпиши. И вот кто выдержит искушение и дилемму, сохранит и отстоит право на совесть? В период раннего Брежнева - это отослать Ростроповича спиваться в сибирскую провинцию, а потом через подруг передавать Вишневской - если Славочка завтра письмо против Сахарова подпишет, его восстановят и вернут в Москву. Рыльце в пушку и руки по локоть в дерьме должны быть у всех, по круговой поруке, чтобы не было дерзости вякать и поднимать голову. Закон и данность жизни. Таковы общество и мир. Учись, склони шею и принимай, либо пропади. До сих пор марксистско-ленинские недобитки, памятуя об истинах и мудрости все же прожитых солидно, социально добротно жизней, неприменут изречь вам - "человек не может быть свободен от общества". Вишневская была крепкой бабой и знала, что один раз преступи и прогнись - и возврата нет. Но много ли таких? В 80-е не надо было и этого - просто заруби публикацию, диссертацию и карьеру, обреки свободолюбивого и с совестью строптивца, смеющего называть социально узаконенную подлость и ложь своим именем, грузить подобно Довлатову уголь на баржах, вполне хватит. Сил страдать мало, страх велик и хочется "нормальной" жизни. А сегодня не нужно даже и этого - работу сделают нищенство, отсутствие успеха и бремя обычной повседневной нужды, под которым можно просто погибнуть, подобное учит лояльности и лабиринтам социально узаконенной подлости гуманно и необыкновенно доходчиво. Захочешь жить - раскорячишься, "адаптируешься" и приспособишься, научишься и важнейшие задачи в становлении полноценного индивида освоишь. Жизнь и мир улыбаются и раскрывают объятия, общеобязательная ложь и подлость, холуйство и кандалы позитивных ценностей ждут статистических жертв на их алтарь, а барьеры означают лишь комплексы и абнормальность в развитии полноценного и продуктивного индивида. Социологический взгляд на человека, столетняя практика тоталитаризма и селекция продуктивной, нацеленной на выживание и приспособление социальной особи, в этой стране дали какие-то особые всходы, нормативная подлость здесь в особенности ярка и преступна, а статистическая жизнь и успех, элементарное выживание как-то по особенному ее требуют, рождают экстраординарную мораль обывательства и холуйства. Сливки и социальные блага особенно ценны, а преступность обретения оных - вызывает особенное и боязливое почитание. Совок освоится где угодно. Из радетелей светлого будущего в Израиле получаются наиболее пламенные сионисты или вообще ревностные почитатели религиозной традиции. Я знал украинку, которая в коридоре харьковского сохнута кричала «я не поеду к жидам» и проклинала еврейского мужа-дельца, вместе с которым бежала от следствия, а через полтора года прошла гиюр, зажигала свечки и носила ортодоксальный хабадский парик. Я знал майора НКВД, во время ВОВ занимавшего, как он сам смеялся, генеральскую должность - начальника тыла дальневосточного фронта. Поселившись в 80 в Иерусалиме, это прошедшее через ад и медные трубы чмо одело кипу и пошло хотя бы стоять субботнюю молитву в синагогу, а на недоуменный вопрос «зачем?!», оно окинуло суровым взглядом и сакраментально произнесло - здесь так принято, надо, чтобы люди тебя уважали и видели, что ты с ними. Выжить, приспособиться и преуспеть где угодно и любой ценой, схватив и приняв правила игры. И если вымертвить личность, совесть и свободу, достоинство и остатки сознания - жизнь единожды и навечно проходит, я за нее отвечаю, то цель вполне и вполне достижима, особь выплывет в любом дерьме и болоте. Из гэбэшника выйдет сионист, из мотивированного и служивого коммуняки - молящийся богу еврей, а из антисемитки-хохлушки - правоверная и кошерная хозяйка благочестивого еврейского дома, далее по логике и аналогии. Захочешь жить - раскорячишься. Деды за пирожок с горохом к баланде, три нормы на Беломоре выдавали. Ведь человек - что? Да известно, что.
С каких пор стало так? С каких пор нечто, якобы безоговорочно и по праву, посягает на область последних ценностей жизни, понимания ее дилемм и конфликтов,императивов совести, то есть неприкосновенную вотчину свободы человека, его ответственности за себя, решений и самостоятельной мысли, познания в ней вещей и самого себя? С каких пор нечто претендует на тотальный диктат и авторитет "объективной истины" в области решений, ответственности за себя, познания и понимания себя, определяющих и призванных подчинять существование установок, то есть в пространстве свободы, самостоятельной мысли и проясняемых в ней суждений? Да с тех же, надо полагать, когда человек, действительность и существование в целом стали мыслиться объективно, то есть тем или иным образом социально узаконенно и лицензированно, а вместе со свободой мысли и суждений стала душиться и искореняться свобода решений, свобода нравственной и экзистенциальной ответственности человека за себя. Свобода ответственности перед совестью, разумом, смертью. Свобода личности в самой ее сути, в ее трагизме и глубинной антисоциальности, враждебности структурам социальной обыденности и бытия оной, социально статистического существования в целом. Всегда означающая свободу мышления и собственного разума, которому принадлежит высший вердикт об истине, как одной лишь совести судить о добре и зле.
Селекция в русле «объективных истин», объявшая столетие и судьбы десятков поколений, ставшая воздухом и светом солнца, нравами и законом жизни, ее впитываемой с материнским молоком мудростью, дает свои плоды. И вот, судьи и прокуроры, которые в славной Одессе - всем остальным наука и пример, то есть калиброванные преступники и подонки, с которыми, говоря по чести, оскорбительно воздух делить, в приступе холуйства и желания угодить приводятся за образец социальной респектабельности и солидности. Способность вызывать страх, влияние и преступно добытое богатство, станут в холуйской, того же страждущей душонке образцом социального уважения даже поверх простой житейской трезвости и морали, о высоких материях и речи нет, пересилят что угодно. Богатство и влияние заставят уважать, холуйски подпрыгивать от почтения, даже если куплены страшной ценой и таят за собой подчас невообразимые вещи. Атрибуты бесспорного социального успеха, необходимость выжить и урвать возможное, не то что пересилят, а просто подомнут и растолкут в пыль отголоски совести, достоинства и откуда-то еще странным образом почерпнутых моральных представлений. И так это во всем. Страшная страна, из души которой холуйство неискоренимо, в которой навыворот мораль, ценности и представления о ключевых вещах. Страх и богатство заставят уважать, даже если преступны, а в глубине не боль, отвращение и сакраментальное булгаковское «яду мне, яду», но почтительная и бодрящая зависть, что не у тебя хватило сил, ума и напора. Значит - хотя бы урвать от пирога. Если не денег, подрядов и благ с барского плеча и прочих осязаемых вещей, так хотя бы тень почтения и всеобщего уважения. И факт, что сами Федор Никанорыч-с (судья, прокурор, шавка в виде заммэра, директор городообразующего завода и т.д.) у меня детей-с языкам учат-с и довольны весьма, одеваются или привычны-с обедать, лечиться и т.д., станет повсеместно повествуемой и подобной ордену гордостью. Страшная страна, в которой морален тот, кто предает и обливает клеветой не всегда, берет по божески и крадет не больше других. Она была такой в страшные времена великих строек, в гуманные времена психушек и партразносов, остается такой и ныне.
И это холуйство, раболепное почитание «сильненьких», влиятельных, пробившихся наверх и богатых, от которых зависит все или многое, подминающее требования совести, справедливые моральные оценки и то последнее человеческое достоинство, которое состоит в верности им, дано далеко не только в рефлексах и ментальности нуворишей, жаждущего праздника жизни и капель счастья и успеха быдла, совсем нет! Жрецы истины, свободы и прекрасного, во власти вековых привычек, больны этим подчас гораздо более. Ах, как же изголялся прозой и стихами не так давно Дмитрий Быков, изъявляя восхищение Суркову, кремлевскому подельнику, идеологу и автору кровавой драмы на Востоке Украины - они-с в пятьдесят лет, выйдя в отставку с капитальцем, информацией и связями, рассказец написали, очевидный талант-с! С миром отпущенный и отставленный от дел бонза, преступник и подонок, может пригодиться и стать в перспективе соратником, ведь поди знай, как долго продержится его лояльность недавним хозяевам! И тут, как говорится, в тайных надеждах и намекая, надо не терять шанс, вход идут славословие и поэтический панегирик - они-с рассказом разродились, художник и талант-с, а что подонок - не столь уже важно. А как хвастался благородный душой диссидент-либерал на балансе Венедиктов, обличающий кровавый режим, что Путин любит его держать близко и словно перед ним отчитывается в приумножении величия и земель Родины, считает это необходимым! Десятилетиями воспитываемое холуйство, умение принимать ультиматум и социально заданную ложь, подлость и извращенность жизни, здесь не просто правила игры, привычка и наука жизни, ее постигаемый и впитываемый закон. Это уже давно вошло гораздо глубже, стало моралью и ментальностью, системой высших и беспрекословных императивов, чем-то подспудно и необоримо властным. И как не клейми тирана и подонка, убийцу собственных друзей, но на прием к нему полетишь с энтузиазмом, подспудно гордый сиятельной близости и реестровому, отрепетированному бунтарству, а от высшего доверия и желания делиться эмоциями державного сердца вообще - холодок по выгнутой спинке пробежит. И невольно закрадется мысль - отступи завтра от боссов и поменяй цвет, напиши повесть Киселев (этот напишет и сочинит и роман-эпопею, опыта и таланта к созданию фикций хватит), то заигрывать сразу конечно не станут, потребуют убедительного доказательства "либерального покаяния", тем более, что речь идет не о бонзе, а о шавке, но не так уж нескоро объятья раскроют - открывали и не таким.
Страшная страна, в которой вековой принцип «хочешь выжить, что-то суметь, преуспеть и полакать благ, выцыганить ведомственную квартиру на набережной и отдых в Сочи - значит виляй задом, будь лоялен и принимай правила, лги и предавай, подписывай и преступай против остатков достоинства и совести», стал неискоренимым рабством у химер социального влияния и успеха, размытостью в таковом кажется последних моральных императивов и оценок, готовностью подпрыгивать в уважении перед подонком от власти и закона или невольно испытать гордость, что верховный преступник и убийца почтил сиятельным вниманием и доверием. Социальный успех в его осязаемых и бесспорных эквивалентах стоит и торжествует тут над всем - совестью, достоинством, последними барьерами и т.д., список длинен. Самое простое выживание и право жить, не говоря уже об успехе и карьере, всегда подразумевали здесь принятие социальной лжи, преступности и извращенности жизни, этих атрибутов социальной лояльности, как ультиматума, условия и закона, цены и беспрекословной данности. А когда удавка бедности и повседневной нужды, торжествующих химер успеха и процветания стала убедительнее вызовов в кгб, публичных обструкций и прочего, последние колебания, барьеры и ценности, моральные императивы ушли сами собой. Все это подменили успех, влияние и богатство. Это стало моралью, императивом, горизонтами и целью. В аморальное, в отброшенное и нивелированное на уровне статистических установок и тщательно постигаемого закона жизни, превратилось то, что кратчайшему и наилучшему пути к этому способно помешать.
Если верить Евангелию, судьбам философов в бочке или выпивших яд, так это по самой сути и потому - было всегда. Социальная данность и сторона существования всегда и по сути заключают в себе его обезличенность и самоотчужденность, нравственную извращенность и лживость, часто поэтому наиболее трагическую, до предела обессмысленность, будучи враждебными свободе и личности, совести и достоинству, подлинной ценности человека, нередко и прарадоксально превращают как таковое существование в нечто, до предела враждебное ему, разрушительное и губительное, лишенное поэтому смысла. Сознание этой истины и пожалуй одной из главных драм человеческого бытия, в христианском опыте настолько сильно и фундаментально, что пусть разными по языку, но едиными сутью и символизмом образами, о подобном чуть ли не кричали итальянский художник Караваджо, Лев Толстой и Михаил Булгаков. Сдается мне, однако, что столетние упражнения по выведению социально нормативного, продуктивного, полезного и здорового члена общества, превращению человека в статистическую единицу труда, потребления и социального функционирования, обкатке социологических идей и представлений об абсолютном примате социального - благ и целей, данности жизни, морально-ценностных императивов и установок, лояльной и довлеющей, сплоченной в таких установках среды, сделали это еще более страшным, как бы маски всепоглощающего комфорта и процветания не пытались факты и правду завуалировать. Рабство у химер социального успеха и повседневных благ, которое означает их превращенность в высшую цель и ценность, беспрекословный императив, предназначенность судьбы и жизни человека совершаться ради обладания ими, делает еще более откровенным страшный, трагический закон социальной данности жизни - во имя выживания, приспособления и процветания принять ложь, извращенность и практику нормативных преступлений и подонств, обязанность быть им лояльным, Просто в неискоренимо тоталитарной и нищей стране, где социальное зло жизни, зависимость от «пузатеньких» и при власти, удавка повседневного выживания в особенности довлеют, дорвавшейся до праздника жизни и погони за благами поздно, все это дано ощутить остро и наиболее очевидно, зачастую в самых обычных вещах ото дня ко дню.
И последняя опасность всегда состоит в том, что в человеке могут проснуться проснуться личность и совесть, способность к ответственности за дар жизни, судьбу и самого себя, подлинный разум, от начала любви и совести, трагического ощущения жизни неотделимый. И тогда общепринятое и социально узаконенное, обольщающее и рабски подчиняющее статистические умы и души станет преступным, а социальная данность, извращенность и ложь жизни, означающая право на жизнь и успех, принятые по умолчанию правила игры, предстанет адом и начнет вызывать вопли ужаса, отчаяния и гнева, породит бунт.
Однако, гуманный и безошибочный рецепт давно найден. Захочешь жить - раскорячишься. Удавка нужды, угроза краха и унижения сделают сговорчивым, растопчут и заставят принять правила игры. И лишь тот несчастный, проклятый личностью и свободой, для кого обреченность растоптать себя во имя права на жизнь и социальное обустройство означает гибель, забьется в конвульсиях, взбунтует и будет отчаянно искать выход, возможность иного удела. И может быть найдет.
А заграницей, в обители свободы и цивилизованности то же самое, быть может еще хуже - верьте мытарю и скитальцу.
Рабство у химер социальной повседневности и успеха, их безраздельное и освященное идеалами и «объективными истинами» торжество, приносимые на их алатарь, уничтожаемые и сжигаемые в пепел в погоне за ними человеческие жизни, от которых зачастую не остается ничего, кроме кипы фото с путешествиями, выплаченной недвижимости и исчезнувших, канувших в небытие и расстворившихся десятилетий статистических забот и «что-то делания». Так статистически, социологически помыслены человек, его предназначение и суть, неповторимая судьба и жизнь. Этим - рынком собственности и труда, карнавалом приобретения и борьбы за успех, приумножения социальных благ и бестрепетного, упоенно-счастливого временения над бездной смерти, адом пустоты и рабством у абсурда и химер, жизнь и судьба человека в господствующих представлениях должны быть и давно являются де факто. А опыт трагического ощущения жизни и реалий, голос отчаяния и бунта, которым говорят остатки чувства и сознания ценности жизни и человека, нравственных обязательств, не до конца вымертвленные разум, совесть и любовь, называются специалистами в области человека и объективной истины «депрессией» - не дай бог предназначенная для социальной пользы и целесообразности козявка, средство труда и единица котировок потребления и экономического роста, осмелится роптать и возомнит, что имеет на это право. О ценности человека, святости и ценности его неповторимой жизни, там давно уже не осталось даже тени или признаков памяти, посреди масок прогресса и процветания, гламура и комфорта цивилизованной повседневности, в торжестве социологических представлений и мифов, человек и жизнь с подчас шокирующей явностью, доступной простой честности ума и взгляда, превратились в «ничто». Из личности и творца, обладающего ценностью и достоинством, завораживающей тайной возможностей и надеждами перед лицом смерти существа, человек превращен в реалиях его судьбы в вещь, в статистическую единицу труда, потребления и сводок экономического роста или спада, в функцию механизма всеобщего процветания и благополучия, в «ничто». В существо, способом его бытия и реалиями судьбы отданное во власть смерти, обреченное в отношении к ней на бестрепетность и бессилие, холод нигилистического безразличия, способное находить спасение лишь в бездумности, бегстве и водовороте социально-повседневных и витальных аффектов, дарующих такую возможность. Обреченный на последнюю обессмысленность и обесцененность его существования, он может найти спасение и решение его судьбы и мук, губящих его противоречий и дилемм лишь в одном - не видеть, бежать, прятать глаза от страшной, трагической правды бытия, судьбы и торжествующих реалий. Это ему и предписано в качестве рецепта, счастья и пути. А вот та самая жизнь, которая у любого такова же, как у Рахманинова, Чехова и Льва Толстого, точно так же ценна и неповторима, заставляет дрожать от ужаса перед смертью, разрывает чувством ответственности и желанием бороться, найдя возможность прожить ее творчески, в которой человек не просто имеет право, но обязан быть свободным и ответственным перед лицом смерти, на уровне идеалов и императивов, судьбы и торжествующего положения вещей, превращена в рынок труда, в карнавал функционирования и борьбы за социальные блага, в ярмо рабства у них и повседневной нужды, осенена робкой надеждой сбросить оное хотя бы под самый конец. Сумма взятых кредитов и цена приобретенной на них собственности, даст человеку ощутить его значимость и достоинство, невольно и с удивлением почувствовать, сколько же он оказывается стоит. И единственное - выволакивать бремя химер и рабства у них, обретать эквиваленты успеха, сжигать жизнь во имя труда, обладания респектабельной собственностью и достатком, дарующим подобное статусом, человеку, если не подниматься слишком по лестнице, дано ценой меньшей социальной лжи, извращенности и преступности, имея возможность в значительной мере поберечь себя от этого. Он обладает возможностью выживать, достигнуть успеха, пристойно обустроить карнавал временения над бездной, дотянуться до сливок и благ повседневного и удовлетворенно, при умеренности амбиций использовать, прожигать во имя этого жизнь ценой обычного, полезного и квалифицированного труда. В этом залог относительной стабильности, в которой цивилизованному миру удается прожить уже скоро как век. В молодости, невзирая на все тяготы и испытания, я именно в этом увидел спасение от ада лжи и извращенности, уничтожения себя заживо, на который обрекала жизнь на родине, последнюю надежду и возможность сохранить себя, оставаться и быть собой.
Царство обывательского нигилизма, освященное идеями прогресса, химерами «объективных истин» и гламурным блеском цивилизационной повседневности и всепоглощающего комфорта, призванном сделать их несомненными. Торжество абсурда, последней обничтоженности человека и жизни, состоявшееся за масками процветания и борьбы за социальное благо, гуманизм и прогресс. Велик гуманизм и прогресс - будучи превращенным в вещь, функцию повседневности, статистическую единицу труда и потребления, получить возможность и милосердное право относительно комфортно, безопасно и долго ожидать смерти, бессильно и безразлично, расстрачивая жизнь на бремя выживания и повседневной нужды, химеры и значимости социального успеха, воспетые идеей успеха блага. Вот оно истинное, утверждающее ценность и достоинство человека, высокогогуманное счастье, дарованное милосердной подачкой - в обреченности на уничтожение и небытие, бессильно и бестрепетно временя над бездной, расстратить жизнь во имя какого-то труда, права выжить и возможности попользоваться набором статистических социальных и повседневных благ. Во истину - человек наконец-то обрел в мире подобающее место и полную ценности, достоинства и смысла судьбу.
Это я к тому, дорогие мои апологеты «объективных истин» и торговцы счастьем и душевной гармонией, что для истины и человечного, личности и свободы, смысла жизни и ценности и достоинства человека, в окружающем мире места осталось весьма мало, все больше того, что обрекает, заставляет и по праву требует страдать, отвергать и бунтовать, разражаться воплями отчаяния и неприемлить ад, который навязывается в виде осененной ореолом прогресса, гуманизма и блага судьбы.
Я не судья и не прокурор, слава богу, не владелец с трудом выживающего между ними и под бременем их аппетитов бизнеса, которому дом о нескольких этажах, бары для солидных людей, «мэрс-пятерка за четвертак», молоденькая сучка на содержании, регулярный отдых заграницей и прочие, купленные холуйством и вменяемыми подонствами атрибуты успеха и социальной полноценности, достойности и нормативности - цель, горизонт и алтарь, капище паскудной веры эпохи, в которой они жрецы и благочестивая паства, а так же венец мечтаний и стимул, суть побуждений и цена единожды и навечно проматываемой жизни. Я поэтому имею причины уважать себя и считать себя человеком. Но я купил за двести евро «прокурорский»костюм, хорошо сшитый и сидящий, наверняка переплатив половину. И в придачу еще кое-что, для ровного счета, чем окончательно сумел убедить несчастного человека в собственной клиентской солидности, окутанной к тому же ореолом неопределенности и загадки, который позволяет вообразить что-угодно, самое невероятное. Я убежден, что судьи и прокуроры ничего не покупают у него. Он лишь мечтает об этом как о том, наверное, что поверх изъевших его душу комплексов позволит ему по настоящему ощутить собственную достойность и солидность. Одесские судьи и прокуроры - этот цвет города Ойстраха, Гилельса и Бабеля, избранная каста, объект зависти и пример для мечтаний и подражания, покупают костюмы за тысячу евро и в других местах, где еще более изъеденная комплексами и амбициями обывательская мразь гораздо забавнее танцует перед ними, отдавая положенное уважение и упиваясь тенью оного, невольно падающей, а так же надеждой, что если «не дай бог что-то», то не обидят и не посмеют, либо будет у кого, надлежащим образом сунув, повиляв задом и распластавшись в поклонах обожания, безмерной преданности и почитания, которым позавидовали бы и придворные времен Людовика XIV, попросить защиты, ведь доступ к «телу» есть. А вызывающий жалость владелец костюмов за двести о подобной, завидной и почетной участи лишь мечтает, скорее всего. Денег на серьезный вип-товар нет, но ему бы хоть один такой уважаемый и достойный подонок зашел на порог, отбросить тень респектабельности и дать неколебимые причины рекламировать собственный скромный бизнес.
Конечно, если «тело» в каком-нибудь раскладе не приговорят и не посадят. Такое ведь бывает. Но тогда просто надо будет найти путь к другому «телу».
Это их суть. Вечная и везде, но тут - в особенности. Это их не стоящие плевка жизни и судьбы. Это содержание их душ. Это мораль, ценности, нравы и аффекты, определяющие жизнь и поступки социально зрелых, нередко уже большую часть пути прошедших людей, которых преподносят в качестве эталона социальной полноценности и нормативности. Что там пииты да серьезные ученые, актеришки и певчишки, малеватели картин и прочая чепуха - вот герои времени и соль земли, вот люди! Вот те, кто поняв и приняв правила игры, являют эталон успеха, социальной позитивности и ценностей прогресса. Ведь по давно ставшим законом меркам, человек должен оставить после себя не свершения и легендарную творческую судьбу, не написанные книги, а обьем серьезной собственности и наличности или по крайней мере - одно непременно и любой ценой должно воплотиться во втором, а второе есть единственное, надежное и несомненное подтверждение первого. Десятки серьезных ролей и книг ничего не стоят и не могут быть признаны таковыми, если через опошление творчества в плинтус и заигрывание со вкусами и умишками толпы скотов, не стали конвертированы в сказочное богатство и мегапопулярность. Творческая личность превращается здесь в подобие «судей и прокуроров», то есть в воплощение надежд и мечтаний, олицетворение статистических страстишек и душонок легионов холуев-обывателей, объект их зависти и угодливого, доходящего до раболепия и полоумного экстаза почитания. Шуберт и Бетховен умерли в бездомности и бедности, а Дворжак лишь в конце жизни скопил на малюсенькую изящную виллу в центре Праги, возле Штефанской. Они и многие другие, не знавшие цели стяжательства и великой миссии прожигать жизнь на эквиваленты социального успеха и выплату ипотеки, остались в вечности и прожили их часто очень короткие жизни уж точно не зря, но это устарело, более не в моде и не на горизонтах. Все это уже не актуально, ибо ни смерти и вопроса о смысле, ни борений и исканий духа, ни достоинства и совести, ни чувства ответственности за то, что останется как след жизни, которое безжалостно порождают достоинство, совесть и разум, более нет, словно бы «нет». Есть лишь «объективный», здоровый и социальный взгляд на человека и его жизнь. Есть взошедший и ставший на этом взгляде мир, который очень часто, из под всего гламурного блеска похож на ад, ибо в нем торжествуют, властвуют и заходятся в победной пляске «ничто» и олицетворяющие власть «ничто» химеры, мало что сохранило остатки ценности и святости. Есть выведенные в торжестве этого взгляда легионы безликих и нигилистичных обывателей, которые твердо знают истину - жизнь дана, чтобы в экстазе счастья, удовлетворенности и аффектов, бездумно и безразлично к смерти использовать ее во имя социального успеха и процветания, хотя бы более-менее сносного выживания в водовороте тождественных ей и самому праву жить повседневных забот и тягот, а достигнуть означенного должно любой ценой. «Булгаков умер неудачником» - это изверг в прямом эфире один топовый российский режиссер-лизоблюд. Великий Булгаков, отчаянно боровшийся за свободу, правду творчества и совести, право во власти ада социальных обстоятельств самого себя и все это не предать, именно поэтому познавший отверженность, социальный крах судьбы, прижизненное забвение и уничтожение, но обретший вечность - неудачник. А успех - это снять боевик о героях ФСБ или же, окосев и забыв азы профессии и вкуса от проплаченного пиара, курам на смех загубить кинопостановкой роман «Доктор Живаго» или новую версию «Золотого телетнка». Так и ради подобного эти люди живут. Так они учатся выживать и жить, почитая обязанностью передать науку, закон и главные истины жизни в мире достойным последышам. Ибо высшее искусство и закон жизни - самое последнее растоптав и предав, раздробив остатки лица, достоинства и нравственного хребта, избавившись от тени сознания смерти и ценности жизни, на что угодно пойдя, суметь выжить в аду социальной повседневности, социальной данности жизни и судьбы, как можно более урвать и преуспеть. Так их побуждает и принуждает жить мир гуманизма и прогресса, который любой опыт трагического ощущения жизни и судьбы, реалий настоящего, бунта совести и свободы, то есть по сути экзистенциальный и человечный опыт, вытесняет в область абнормального, ибо норма и эталон - безликая, продуктивная и удовлетворенная, нигилистичная и безразличная к главному, покорная под бременем нужд и химер социальной повседневности, всецело манипулируемая и лишенная каких-либо подлинных моральных координат масса, которая приняла главный закон жизни: общество, мир и данность жизни каковы они, и во имя выживания и успеха в них,0 априори должно соглашаться на требуемую ложь и подлость, о чем бы не шла речь. Так это было в той или иной мере всегда и везде. Но тут, после ста лет тоталитаризма, обкатки социологических идей и представлений о беспрекословном примате общественных истин, норм и интересов, ставшего ультиматумом человеческой судьбы торга в духе «жизнь, блага и процветание, социальное уважение и выживание в обмен на общественно-политическую и идеологическую лояльность», все это, то есть рабство у химер, безоговорочная готовность склонить голову перед «законом жизни» и пойти ради них на что угодно, принять нормой и данностью самую невообразимую подлость, торжествует как-то в особенности. Способность причинить зло вызовет одно лишь уважение, а идущий на пляж под руку с маленьким сыном, с жестокостью, наслаждением и последующими визгами на всю улицу, пнет просто так бездомную собачонку - пусть учится поросль жизни и постигает, что жалостью и фраерством, сочувствием и химерами совести и порядочности тут не выгрести и на отдых в Одессе не заработать. Учись, сынок!
Съевшие вечный закон жизни и этого мира, приучившиеся во имя социального выживания и осязаемого социального успеха предавать, преступать и отказываться, засовывать совесть, достоинство и свободу, чувство ценности жизни и память о неумолимом суде смерти подмышку или еще глубже, готовые ради подобного согласиться на любую узаконенную подлость, извращенность и ложь, они требуют уважения к себе, участия в спектакле лицемерия и ханжества наподобие захаровско-горинского «присоединяйтесь к нам!», и на полном серьезе считают, что именно так, бесконечно осваивая и совершенству науку, должно и единственно возможно жить. И конечно - обрекают на эту важнейшую науку жизни и ее освоение поросль, иначе и быть не может, чего бы не касалось: бизнеса, госструктур, больничных кабинетов или лоска академических коридоров, добавьте нужное. Ведь на этом, то есть на социальной лжи и извращенности жизни и ультиматуме принять ее, склонить перед ней как законом и правом на жизнь голову, зиждется по истине все: доходы, статус, жизни и судьбы в их каждодневных обстоятельствах, выживание и процветание, солидные и добытые лабиринтами разнообразных подонств должности. Эти люди по сути одинаковы в собственных магазинах и офисах, чиновничьих креслах, врачебных и академических кабинетах, на трэндовых экранах, за пультами свободных СМИ и т.д., ибо там и там в равной мере приносят дар жизни, совесть и достоинство, честность ума и быть может даже какой-то талант в жертву выживанию и химерам социального успеха, лабиринтам социально узаконенной подлости и лжи, означающей правила игры и торжествующую данность. Стоматолог и протезист - отличные профессии, которые всегда и везде позволят с жирком выжить, дотянуться до параметров успеха и урвать поболее из под рта у тех, от кого оный зависит, при надлежащей выучке и сделанном имени, ни чуть не хуже торговли вип-товаром способны открыть доступ к респектабельным и солидным «телам», о затхлой провинции или же столице идет речь: каждому ездоку свой возок. Отличная и достойная стезя выжить, продержаться и со вкусом, с доходом и достатком, со сливками и респектом нуждающихся в качественных услугах подонков сверху, использовать единожды и навечно проходящую жизнь, в которой предстоит умирать и случиться это может, вопреки надеждам и ожиданиям, не когда-то, в до пятидесяти смутном «потом», а уже завтра. А в цивилизованных странах так вообще - настоящая зажиточность и солидность, возможность выплатить роскошный дом, путешествовать и знать независимость и респект без малейшей необходимости нарушать закон, делать сомнительные вещи и морщиться, лизоблюдствовать перед негодяями и прочее. Другим словами - популярнейшая из всех возможностей пристроиться, выжить и преуспеть, со вкусом использовать жизнь во имя очевидных благ и целей, если бездумно и безразлично к смерти использовать жизнь в принципе, по сути и нравственно, ничего не мешает. Оттого то левантийские бонвиваны из числа успевших социально заматернеть фамилий (обучение серьезным вещам стоит немало), до двадцати пяти отдают долг обществу и прожигают жизнь с восторгом и «в кайф», а после принимаются делать это чуть более серьезно и основательно, с сознанием социальной ответственности, пускаясь учить оную солидную, достойную и беспроигрышно востребованную профессию. А что - респекта и доходов в перспективе много, медицинской же «грязи», головной боли и часто сопутствующего врачебному делу трагизма не столь. Вообще, если смерти будто бы нет, то и бед особых нет, сон ума и духа позволит расстратить жизнь как угодно и на что угодно, во имя самых невероятных химер, не заставит бунтовать и искать, исходить муками в труде над самим собой и жизнью, избавит от бремени подлинной ответственности за жизнь, сохранит очевидные цели и убережет жизнь от разнообразных противоречий и катастроф. Горе, оно ведь как известно от ума. А в противном случае врач станет Чеховым, Вересаевым и Булгаковым, на худой конец Розенбаумом, артиллерист - Мясковским или Римским-Корсаковым. Жизнь то ведь одна и предстоит умирать.
И как результат - трудно найти общество, в котором подонство и разными оттенками и запахами цветущее зло, в большей степени являлись бы моралью и нормой жизни и реалий, причем не важно, на уровне ли осколков химер былых времен, реинкарнированной религии, новых идеологий и мифов, моделей и эталонов патриотизма, либо же просто принятых за глаза, но гораздо более нерушимых, нежели закон или религия правил.
Знакомое с детства сорокалетнее чмо с дипломом юриста (ох, господи!), сын безвременно разоренного и преставившегося краматорского мажора, с двадцати пяти разнообразил провинциальную жизнь приемом групповых и индивидуальных зачетов по праву в облачении Адама (вы ведь знаете, в советских и постсоветских вузах это принятая практика), в сорок отдается этому с особенным энтузиазмом, ибо пустоту растраченной во лжи провинциальной жизни иначе не заглушить, и вот - на мое невинное «симпатичное местечко, пристойно кормят», выпаливает с внезапным приступом зависти, злобы и тоски - «эх, видел бы ты, как кутят здесь военные прокуроры!» До тридцати восьми бывшее мажорным сынком и оставлявшее зарплату кандидата на чаевые, безвременно осиротевшее и перешедшее в глазах недавних собутыльников в разряд трудобыдла, оно, купившее диссертацию, клавшее под себя десятки молодых студенток и прожегшее таким достойнейшим образом пол жизни, тоскует завистливо о том, что на фоне военных прокуроров теперь - чмо. А в былые-то времена!
Военных прокуроров…
Статистический армейский прокурор на Донбассе - это единица 1. Организованного и по рангу распила бюджета. 2. Организации и покрывательства миллиардных потоков контрабанды, от угля до оружия и сигарет. 3. Умелого освобождения от ответственности за военные преступления подразделений армии в целом и добровольческих батальонов в частности.
И потому - военные прокуроры «сильненькие», конечно же. И при многосотысячных доходах, среднему американскому или европейскому обывателю даже не снившихся.
И потому же - образец солидности и социального уважения, объект здоровой и будоражащей зависти.
И потомственный юрист, отличник преподавания и кандидат наук, внук еврейского прокурора советских времен, сын еврейского мажора времен постсоветских и блатных, исходит завистью, что на фоне этих достойнейших людей, гордости города и страны, он теперь, по безвременному сиротству, смотрится блекло. Уже не просто по его человеческой сути (впрочем, для социально нормативных и достойных людей вполне приемлемой), а со всех очевидных параметров успеха и социальной полноценности - рядовое чмо, несмотря на завидный и с трудом добываемый многими кандидатский статус. Одно дело, если бы декан или проректор чего-нибудь. Тут, на нужной, при умелом подходе полезной и доходной должности, продажное и пустое чмо может конвертировать добытое в истинную значимость и
эквиваленты успеха ощутимые. Так, что даже иной военный или обычный прокурор отнесется с искренним уважением и возможно даже одарит поддержкой. А то - обыкновенный кандидатишка с грошовой зарплатой и правом на мизерный тариф. Остаются только восемнадцати летние студенточки, постигающие под перешагнувшим за сорок «учителем Гнусом» закон и сермяжную правду жизни. Эти ведь далеко не под каждого военного прокурора лягут, уверяю вас.
Эти ценности и аффекты, комплексы и побуждения определяют социально зрелые и полноценные, перешагнувшие за сорок жизни.
Это не сукины дети?
Способность вызывать страх и преступное богатство, влияние - вот, что есть здесь предмет и повод для социального уважения, а не творчество и талант, принципиальность в творчестве и жизни, благородство поступков, моральность и подобное. Последнее - скорее повод для насмешек. Причем для всех. Даже для тех, кто учит закону и праву.
Седьмой троллейбус ползет в пробке по Адмиральскому. Рядом - студентка лет 18, напротив - исходящие слюной и задором одногодки мужеского пола. Все трое учатся в Одесской юридической академии, кузнице вот тех самых адвокатско-судейско- прокурорских кадров, призванных блюсти закон и служить образцом моральности и порядочности. Лоно дороги в светлую и успешную украинскую жизнь, ко всем атрибутам социальной полноценности в виде джипа, роскошного дома или дачи с квартирой, семьи и вип приключений на стороне, солидной должности и заграничных путешествий. Спор заходит вокруг перевода студентки в Киев, в НУ Шевченко. Сокурсники все никак не поймут - чего вдруг? Такой же диплом, точно так же покупается? Э нет, возражает девушка, диплом Шевченко котируется выше, да и мегаполис - больше возможностей.
Законы, мудрость и сермяжная правда здешней жизни им уже известны. Им уже, невзирая на возраст понятно, как и ради чего жить. Дослужиться бы до права преподавать подобным себе или же до юрисконсульства в консалтинговой или трейдерной фирме - через умный баш с судьями и прокурорами, мечта станет очень скоро реальностью. Академическая шушваль, учащая их закону и праву, читающая им расширенные курсы психологии, философии и этики, приучаюшая их покупать дипломы и на практике разъясняющая им истины и подлинные законы предстоящей жизни, считает себя гордостью нации, ее генофодом. Так и говорил мне однажды донецкий профессор философии советских времен Яли, пригласивший меня с защиты диплома к себе в аспирантуру: ««доктора наук - это генофонд нации». Он обещал сделать меня доктором уже к тридцати. Я знал и таких, которые рвались к цели рьяно даже раньше, потому что только добыв докторство, почувствуешь себя более-менее на ногах и приспособившимся. Я не пошел. Там в вопроснике на поступление было «раскройте философию как форму общественного сознания». Я конечно не пошел. Я же уже тогда был человеком, уважал себя и хотел прожить, а не погубить и спалить жизнь.
Через три года я, помытарствоваший по левантийским подворотням, написал книгу, по тезисам которой меня сходу взяли в аспирантуру в ВНУ в Луганск. Я подумал - мечта о покое и почной дороге сбывается. А вот преподававшая мне самому грузинка к Яли, пламенному греку, гегелианцу и марксисту тогда пошла… И через три года, что-то в увядающие сорок нацедив на кандидатскую (средством от увядания, помимо мужа, служили студенты и молодые коллеги аспиранты), рыдала и умоляла общих с Яли знакомых «остановить маховик», дать защититься, потому что у нее просто больше ничего нет.
Социально полноценные и зрелые люди, в этой жизни уже сумевшие состояться и выжить, обычно советуют в этих случаях аспиранткам, актрисам или абитуриенткам оперных отделений с перспективой, найти себе спонсора, папика.
Социальная зрелость и полноценность, тождественная мере извращенности опыта и жизни, а так же лояльности нормативному и принятому, де фактотузаконенному негодяйству.
Так в этом мире делается.
Я поторопился на счет мечты.
Через я год ушел из аспирантуры.
Ведь что угодно, только не этот скотинный фарс.
Пока я исходил кровью, что прекрасную, глубокую тему работы из-за требований ВАКА извратили так, что писать нечего и невозможно, руководитель-декан учил меня мудрости исканий истины «это убираем, ибо заклюют и порвут на клочки», почетный коллега, доктор и профессор, громыхавший на весь вечерний коридор о социальном бытии материи, трусил животиком на окрик мажорной студентки (брать в присутствии забугорыша, который смотрит с ужасом и точно не свой, он боялся), а зам ректора по учебной части (от подобных, только столичных и доползших до ВАКА, зависит жить чьему-то творчеству или пропасть), читал на конференции научный доклад по незабвенной кучмовской книге «Украина - цэ нэ Росия».
Я знал это, многие годы прежде.
Я же из академической семьи.
Ректор моего собственного вуза содержал вип-притон из китайских студенток, для изысканных забав серьезных людей, первым среди которых был…. да-да, верно - городской прокурор. А когда что-то там не сложилось, то ректора не тронули, но в одиночку посадили еще молодую и с огнем в глазах бабенку зам. ректора, вынув пару дел по коррупции. Чтобы договориться. И поскольку договорятся или нет, сядет либо выйдет, было неясно, то академсостав вуза, брюхастая профессорня и только страждущие, целые полгода не уставали громогласно, во всеуслышание желать бедняжке и такому достойному человеку моральных сил, терпения и справедливого разрешения дела. У бедняжки хватило терпения, конфликт разрешился. Теперь она ректор соседнего вуза.
Я знал все это, но стоял сбоку. Я не марал в этом и подобном жизнь, даже в двадцать два. Потому что уже в двадцать два был человеком, осознал самого себя и глядел в смерть, стремился поэтому вырваться и прожить настоящую жизнь, хотя бы попробовать.
И когда в двадцать пять, после бурь, борьбы и решений, поворотов судьбы и написанной книги, я слышал от достойной, мудрой краматорской соседки «ничего, главное защитись, а свое возьмешь быстро», рвущийся в генофонд молодой кандидат учил меня, дрожащего над каждой мыслью и строчкой «да что за проблема - взял из старой статьи шапку, чуть переиначил и новая статья (научная) из двадцати нужных готова, старая же знакомая шестидесяти лет, нашедшая себе достаточно влиятельное в ВАКЕ брюхо и решившая войти в генофонд хотя бы на пенсии, приходила ко мне, чтобы я объяснил ей, о чем будет ее докторская, я конечно приходил в ужас. И сказал себе - пусть я пропаду в левантийском болоте, сломаюсь под бременем выплат и тягот, но с этой шушвалью судьбу и воздух делить не стану, жизнь и душу рядом с ней погубить не позволю, пан или пропал. Забрал документы, разорвался в прах и уехал. В долги, одиночество и неизвестность. В смутную надежду и последнее право оставаться самим собой и человеком.
Зачем я все это? Ведь перед адом и грязью, статистической подлостью жизни, которая известна судьям, прокурорам, министрам и провинциальным налоговикам, все это и многое гораздо хуже - детский лепет. Да, предать совесть, истину и творчество, жизнь и самого себя, достоинство. Где-то может быть и неприятно. Но все-таки не разорить и не убить, не приговорить по навету, не подвести под статью и не погубить заживо.
Да вот так.
Когда эта калиброванная человеческая шушваль, одинаковая от врачебных кабинетов до философских аудиторий и прокурорских кресел, усвоив и приняв закон жизни, вдоволь предаст, выживет и устоится, даже преуспеет на зависть только начинающим дорогу познания, она, пряча под множественными масками ханжества правду, требует уважения к себе и с ненавистью, словно рыбацкие черви в банке, куда капнули по ошибке уксус, шебуршится и негодует, если перед ней и ее плевка не стоящей жизнью ставят зеркало.
Судьба зла, однако. И продававшие дипломы, закон и справедливость, совесть и достоинство, жизнь и объективные истины, они потом оказываются в руках у достойнейших украинских врачей, точно таким же образом учившихся спасать жизни и диагностировать у тех, кто подобно осваивал во все времена прибыльную и респектабельную профессию еще в 70, от Львова и Черновцов до Новосибирска. И тут беда - рак сочтут жировиком, естественную аномалию слизистой требующим срочной операции раком, возрастные деформации сердца ишемией первой степени и т.д., залечат на хрен и прооперируют вусмерть. Однако, на жизнь, ее реалии и востребуемые ею поступки надо смотреть здорово, а значит оптимистично, с надлежащим для барахтания в болоте дерьма тонусом, не позволяя вгонять себя в депрессию. Ведь надо жить, копить на отпуск, болезни и защиту, а последыш еще не успел выучиться чему-то прибыльному, надежному… дающему надежду выжить. Пусть даже хуже судей и прокуроров. И потому - не надо думать дурного. От мыслей одна беда. Они все в конце концов и решают. Будешь думать дурное - так и будет. А побереги душу от тягости - все станет тип-топ. Мысли же материализуются. Это сообщит любой справочник по практической психологии и просветленный им, настроенный на позитив скот. А вдруг удастся все таки умереть в 60, разом и здоровым, плодов украинской медицины и десятилетий жизни по правилам не изведав? Ведь бывает!
И я скажу - здоровая жизненная установка, которая гласит, что отчаяние и желание повеситься зло, а на пути к выживанию, успеху и тотальному торжеству душевной стоять ни что не имеет права, подчас единственная и спасает. Ведь допусти себя человек до разума и совести, осознания реалий - горячие линии с докторами наук и профи по торговле счастьем и позитивом не помогут.
В Запорожье, в областном онкодиспансере, даже те лекарства для конечных больных, которые четырежды просрочены и куплены минздравом за миллионные откаты, но положены бесплатно, продаются за многотысячные суммы в у.е. Зная о безнадежности положения, из обреченных на него людей на пороге скорой смерти вытягивают последнее. Как оперируют их за те же и еще большие тысячи, зная наверняка, что убивают этим и причиняют вред.
Здоровый жизненный подход, на который, если не дай бог что-то зашевелится и начнет терзать, настроят коллеги, знающие сермяжную правду и путь к счастью, здесь только и может спасти. Таковы жизнь и мир. И надо жить. А цена - уж простите, какова есть. Мир не идеален и от общества свободным быть нельзя. А позитивная адаптация - высшая цель. И такое человечное и в общем достойное желание - живя и поступая так, один раз взглянуть себе, скоту в лицо в зеркале, а потом разом, из остатков достоинства все кончить, как было принято во времена золотого века русской литературы, это просто депрессия и срыв. И коллеги, профессионалы по истине и загадкам души, конечно помогут, научат оббирать больных, убивать имеющих надежду и т.д., не испытывая, терзаний, колебаний, мук совести и последнего человеческого достоинства, короче говоря - болезненного душевного дискомфорта. Ведь нет ничего, что по праву могло бы заставлять страдать, обрекать колебаться и метаться, быть трагически неудовлетворенным данностью вещей и мешать социальному выживанию и процветанию. Это не здорово и абнормально, хоть с какой классической теорией не сверься! Должно испытывать терзания и удовлетворенность, что у торговца металлом и хозяина рэкет бригады из соседних подъездов джипы, евроремонт, дача и отдых заграницей, а квалифицированный и иногда даже способный прочесть на снимке перелом или опухоль специалист пока не сумел собрать даже на собственную квартиру. И статистически достойная супруга, основа ячейки статистического счастья и олицетворение здоровых жизненных потребностей, конечно поможет ощутить эту важную и полезную неудовлетворенность.
Эти люди считают себя людьми, вы не поверите.
С пенсионеров, за гробящую, а не спасающую жизнь, не квалифицированную операцию, брать пол цены - это благородно и по мужски.
За оформление пенсии по силикозу тариф такой: по реальным и убедительным основаниям, просто чтобы не отказать - две тысячи долларов, по спорным - не меньше трех с половиной, липовым - от пяти и выше, по обстоятельствам. Это не на Донбассе, не в Горловке и не в Антраците. Это в знаменитом городе шахтеров во Львовской области, с конца 90-х и по сей день.
«И представляете - жена этого мента мне говорит с издевкой и чувством превосходства: у ваших детей судьба непонятна, а будущее моих детей гарантировано» Соседка по Каменцу, не из худших, произносит это не с гневом и болью, не с возмущением и ненавистью, а с завистью, что у кого-то муж мент, у нее же - фраер с истфака, который на торговле водичкой делает в пятьдесят всего лишь триста евро в месяц.
Евролиберальная профессорша, глашатай Шпенглера и Гессе, полушепотом шипит в начале Майдана - при Кучме брали с бизнеса пятнадцать процентов отката, а при Ющенко - двадцать пять. Ратуя за Майдан и шикая на недовольных скептиков, она надеялась, надо полагать, на настоящие европейские улучшения, от чего к власти пришел режим, по сравнению с которым сбежавший вор и тиран Янок - просто Альхен. Достойнейшая из достойных, освоившая тарифы торговли истиной задолго до получения степени, подобно иным высоким душой радетелям ценностей, она не содрогнется, получив через пару лет хрестоматийный и до основ коррумпированный фашизм, напротив - будет с яростью затыкать искренне вопящие от ужаса и потому не вполне патриотичные рты. В пятьдесят, наконец-то получив профессорство и вставив новые зубы, она сделает хорошо использованному, быть может когда-то даже любимому и точно любящему ее интеллигентному мужу, известные на пол академического мирка рога, чтобы услышать от солидных общих знакомых не «господи, ну что же за с….ка все-таки», а «хоть поздно, но расцвела и почувствовала себя женщиной».
Карнавал лживых и корячливых ничтожеств, для которых кажется - чем более грязь, тем более достойно и морально.
Закон жизни они однажды усвоили и приняли: во всем этом надо выжить, если необходимо - утратив остатки достоинства, лица и нравственного хребта, да сливок по возможности полизав, в этом наука и искусство. В утешение - не слишком увядшая жена на двадцать лет моложе (с тоской - а у того, стервеца, на тридцать, свежая), сведенные кое-как счета и изысканное постсоветское наслаждение: трехдневный отдых заграницей, раз в три года, ибо больше не скопить. Ценности и достоинство, мораль и борьба, жизнь и судьба социально зрелых людей.
Знакомец молодости, ходивший под севшим провинциальным мэром, с гордостью рассказывал, что когда друзья от всей души предложили ему отжать бизнес у «узкоглазых», причем все законно и надежно, он отказался. Вправду необыкновенно нравственный по меркам человек. Я, слава богу, горд еще больше, ибо подобных друзей за жизнь не имел, не подпускал к себе.
А московский адвокат-поэт, с тридцати скулящий «ад» и упивающийся теми стихами Анненского, где тот кричит от обреченности лгать и терять себя в масках и подлостях самой достойной лицейской жизни, в сорок сидящий на психологах по двести евро и антидепрессантах, просто от мук в стихах заходится, но все же ничего не меняет, продолжает оставаться социально солидным, уважаемым и достойным человеком, «убийцей без ножа» (таково его профессиональное имя) с квартирой на Смолянке, не в Бирюлево. Страшно оказаться не соответствующим меркам социальной достойности и полноценности, а судьба литератора, возьми того же Анненского, этим кончается частенько. Стезя «убийцы без ножа» несомненно надежнее. А достойнее - так и речи
Я счастлив, что помог его отцу остаться в живых. Шестидесятилетний начальник с семисантиметровыми метастазами в неоперабельном месте, без языка и надежды оказался посреди пустившегося в май Иерусалима. Я горд и счастлив, что помимо многих иных, помог остаться в жизни и ему. Отыскал спасших его врачей. Провел через длинный список сложнейших проверок, визитов и прочее. Выбил ретроактивное, огромное и не положенное ему пособие, которое дало продержаться самый страшный, мучительный год борьбы за жизнь, пяти серий химии и остального. Через три года этот человек был полностью здоров, остается таким и ныне, и дай ему бог до ста двадцати. Советский инженер, воспитавший статистическую поросль, дослужившийся до зарплаты, которая, как с гордостью подчеркивал, без взяток и прочего дала купить роскошную квартиру в центре, построить огромную дачу и выплатить Хаммер. Возможно и правда, но не суть. Суть в том, что на это, то есть социально обустроиться и «приподняться», как говорили в постсоветские времена, на эти статистические социальные ценности, воспетые последние сто лет, а ныне, в истерике успеха, подменившие Нагорную проповедь, у него ушла жизнь. И даже почти сойдя в могилу, но получив отсрочку, шанс пожить и что-то сделать, он так и не понял ценности жизни и статистической преступности и нигилистичности всего, что было до этого. Растратив два здоровых года в дачных радостях, он исходит чувством собственной значимости, получив должность зам директора СП, возможность ездить на Хаммере в кабинет и ставить формальные подписи, получая солидные рукопожатия госворов и угодливое уважение трех молоденьких секретарш. Даже встав на край бездны, исходив истерикой страха и получив небольшой шанс, он так и не понял уродливости химер, на которые разменял жизнь и продолжает тратить ее чудом спасенные остатки. Один служащий израильского министерства экологии, слегший с атрофией мышц в сорок, в шестьдесят дойдя до канулы, нашел радость в том, чтобы писать книгу о истории его семьи, довольно известной. И написал. Почти не способный двигаться. Здесь даже этого не случилось.
Эти люди не понимают, что в их социальной нормативности и респектабельности они - самые страшные из возможных нигилисты и холуи химер. Статистические социальные ценности - семья, какой-нибудь труд, успех в виде объема собственности и социального почета, на это уходит жизнь. Статистические социальные и житейские подлости - Америку в пепел, никого в Манчестере не убивали, на Донбассе русских нет, а Навальный пусть сидит. Одно обычно неотделимо от другого. Общества тоталитаризма были страшны банальностью, то есть социальной нормативностью и узаконенностью зла, сращенностью преступного с социально статистическим существованием, его позитивными ценностями и прочим, его обрамленностью в святыни «патриотизма», «всеобщего блага», борьбы за справедливость и прогресс. Растили хлеб, лили металл и воспитывали семьи, заслуживали степени и социальный авторитет те же, кто садили, стреляли и доносили, подсиживали и отправляли на срока, чтобы занять место, несли с кафедр оправдывающую это ахинею, воспитывали умы молодежи и обличали врагов, подписывали и толкали речи. Солидные мастера пера клеймили врагов, стремясь чутким ухом уловить, не поменялась ли со вчера правда и не надо ли обрушить мощь социалистической совести и таланта на кого-то другого.
С тех пор мало что поменялось. Та же сермяжная правда жизни, которую надо уметь принять. Та же статистическая социальная подлость в качестве закона выживания и успеха, а успех - это все. И поскольку социальный успех и даруемый его атрибутами (карьера, собственность, деньги и влияние) респект - это все, цель и капище, горизонт и истина, то и в достижении их не должно быть преград ни в качестве ценности прожигаемой на подобное жизни, ни из императивов совести, достоинства и свободы. Закон и ультиматум жизни, беспрекословный и во всем, от академических коридоров до зал, где торжествует Фемида. Либо прими, склони голову и постигни главную науку и истину, либо пропадай. И еще более продажны служители пера и свободной европейской информации. Еще преступнее ревнители закона. Еще лживей носители знания и истины. Еще более надо не иметь ничего человеческого, чтобы научиться влачить во всем этом скорбный век и урывать посильное. Только больше счастья в его осязаемом эквиваленте. И судя по радостным личикам покупающих дипломы и живущих за счет папиков писюх, бестрепетному покою на краю бездны прожигающих жизнь дельцов, инженеров и адвокатов, это таки способно всерьез утешить.
А мой хозяин пиджаков и стока от «Кельвин Кляйн» трусился от комплексов и лил замшелые истории про «кидалово на полтора лимона» и «сыновний мерс за четвертак»…
Так если у тебя все это есть, чего ж тебе так неймется? Мало? Ты чувствовал бы себя уверенней, если бы держал весь Новый Привоз и впридачу завод шампанского? О нет, поверь мне, что нет, ведь в шкале химер, на алтарь которых ты принес шестидесятилетнюю жизнь, всецело правящих твоей душой, нет предела, который подарил бы удовлетворение и вдоволь самоуважения и покоя, ибо всегда найдется кто-то солиднее и богаче! Где тебе знать об этом!
Иерусалим - маленький город. Еврейский мир вообще мал. Я знал в этом городе недолго, но очень тесно, вплоть до частого сидения лицом к лицу за субботним столом одного русского микроолигарха, медийного и государственного воришку с дипломом юриста (да что ж такое!) и должностью зам холдинга, редактора всероссийского академ журнала на правовые темы и прочего, список несмотря на молодость длин. Я помог ему с бедой друга и он, тоскуя от одиночества, любил звать меня на субботние вечера, которые заканчивались игрой в города (с живописцами беда, а в города он выигрывал, вспоминая места вложения акций), или медленного, с трудом и чуть ли не по слогам чтения вслух благочестивых сионистских книжонок (терзания совести стали кипой на голове и благотворительностью). Этот человек имел дворец в итальянском стиле в центре Иерусалима, виллу на Сардинии и в Лос-Анжелесе. Он был редактором госжурнала и играя с ним в субботу в города, я ломился в мыслях от смеха, представляя толстобрюхую московскую профессорню, обивающую порог его кабинета и угождающую секретарше в надежде пропихнуть лицензированно выстроенную, не переходящую рамок статейку или проект. Обычная неделя его жизни была чередой авиа рейсов по маршруту Иерусалим-Москва-Лондон-Милан-Сардиния-Иерусалим. Он дарил мед лаборатории и мог купить дивизию подобных мне, любил звонить в час ночи и рассказать, как нежит на сардинском пляже пальцы в знаменитом песке и наслаждается плеском волн, предлагал мне присоединиться к клубу знатоков житейского счастья, ибо нуждался в собутыльнике и доверенном лице. У него была купленная диссертация, он был обычен выписать себе на вик-энд из Москвы адвоката или садового дизайнера, но надо было общаться с ним лицом к лицу, чтобы знать, какими комплексами был полон и каким ничтожеством ощущал себя при мало-мальски серьезном, честном и профессиональном разговоре, как знал свой предел, любя показывать рукой «есть и есть». Да в самом деле. Есть обладатели ста миллионов, а есть - миллиарда. Есть владельцы дворца в Иерусалиме, а у иных вилла за четыреста миллионов и собственная взлетная полоса в Кейсарии. У всякого свой уровень. И цена тоже - у всякого своя. И верь, дорогой мой хозяин пиджаков и сброшенных в сток джинс «Кельвин Кляйн», не должный подписывать вороватых контрактов и служить убийственной пропаганде, но не понимающий собственного счастья - стань ты на его место, точно так же трусился от комплексов перед тем, у кого есть больше, ибо в принципе порочны и лишают достоинства химеры, в холуях у которых ты проходил до шестидесяти. И еще больше - перед тем спокойным и суровым, которому на все это начхать, как на плевок, ибо ценно и значимо для него иное.
А может - просто не надо ходить в холуях, какова бы не была цена?
Не надо, не надо. И конвульсии комплексов у владельцев магазинов моды или миллионных состояний, адвокатов и дельцов у них на службе, это бесспорно докажут. Жизнь ценнее. Обязательства перед ней страшнее, достойнее и тяжелей. А у уважения к себя, согласия с собой и чувства собственного человеческого достоинства, совсем иные и гораздо более нерушимые основы.
А может - надо не быть рабом химер, думать о неотвратимом и страшном суде смерти, о ценности жизни, идти за совестью и бороться, выволакивать тяжкое бремя настоящих задач и попыток, труда над собой, чем бы не пришлось платить, каковы бы ни были соблазны, искушения, испытания, подчас откровенные и гибельные ультиматумы?
Жизнь ведь одна.
И умирать в любом случае придется. И часто это случается раньше ожидаемого и внезапно. Лишь вошел праздник успеха и счастья во вкус, бесноваться бы во всю, ан нет - точка, конкретно твое время вышло, надо умирать, бесследно исчезать и уходить в небытие, ничего настоящего не сделав и не оставив, даже не попытавшись. Даже мыслью об обязанности этого себя не успев отяготить.
Значит - обязательно надо, стоит.
Зачем я все это? О чем я? Зачем колыхать в памяти и душе всю эту, в изобилии узнанную за жизнь мерзость?
Так тут выживают и живут. Так тут учатся выживать и преуспевать, испокон веков, заботясь передать науку детям и внукам. Закон жизни и выживания таков тут и в общем - всегда и везде, остается принять или погибнуть. Каждый усваивает его на свой манер. Один - торговлей истиной и дипломами, другой - справедливостью и законом, третий - пиджаками, искусством и прочими радостями, призванными усладить и расщедрить сильненьких. У всех язык в дерьме и рыльце в пушку, присоединяйтесь к нам, как говорили персонажи любимого захаровского фильма и горинского сценария, да не забывайте узнавать, не обновилась ли со вчера правда. Присоединяйтесь к нам, если хотите жить и процветать, ибо никогда и нигде не бывает иначе. А барон-фантазер готов от них по лестнице на луну.
Глупец.
Слишком близко.
Экстаз социально нормативной, преуспевающей и достойной жизни, в которой все на изнанку, дойдет и туда.
В двадцать два, до ужаса все это поняв, я уехал. Я не смог бы жить так, ради выживания предавать себя и вообще чуть ли не все, самое последнее. Я с тех пор немало помытарствовал и помучался, многое потерял и не сделал, но не жалею, ибо иначе было бы все равно невозможно. Судьба и жизнь моя, как они сложились, рекламой моих убеждений могут быть навряд ли, слишком много боли и кульбитов. Но на спокойную жизнь и чувство собственного достоинства заработал, честно. Право не ломать себя отстоял, книги пишу - как считаю правильным.
А что «там»?
Да еще хуже, если разобраться. Жизнь, еще страшнее конвертированная в выплату собственности, накопление пенсии и трудочасы, под бременем повседневной нужды размолотая в пыль, ставшая ничем, лишившаяся не то что смысла, но последней ценности и святости. Фабрика жизни, отрепетированный конвейр социально позитивной судьбы - школа, армия, пару лет бесчинств, учеба и надежное трудоместо, выплата ипотеки и машин, скопить на приданное, квартиру и образование минимум трем последышам, главное же, заработать на пенсию, чтобы хоть пару лет перед бездной, после подобно сну промелькнувшей жизни, знать капли покоя и успеть, если не разобьют рак и инсульт, полакать сливок и благ. Жизнь, откалькулированная от семнадцати до шестидесяти семи, день в день и час в час, должная стать конвертированной в трудочасы, карьеру, объем собственности, функций и статистических обязательств, и не вырвешься. И единственное, что остается - найти профессию по доходней и трудоместо по надежней, чтобы чуть комфортнее влачить весь этот ад и день ото дня, бессильно и расстрачивая жизнь, уходить в небытие. Все то же - жизнь, принесенная на алтарь химер повседневного и социальных значимостей, только не воровством, а рабским трудом до 67. И тут палка о двух концах. То, что воровством и сонмом подлостей, хождением по краю и умением предавать, отдавать на расправу и смерть, мои соседи по Люстдорфке зарабатывают к пятидесяти или раньше, статистический срулик или пиндос бывает не достигает в виде эквивалента успеха и за жизнь, но если да, то сравнительно честно, тяжелой пахотой. И вот тут, как говорится, кому что. Одному скулить и лрожать по ночам, но иметь и требовать уважения, а иному - счастье не ломать себя и находить силы в надеждах на лучшее.
Я же просто сумел отвоевать у судьбы главное - время и остатки возможностей.
В двадцать три шестидесятилетняя москвичка, добывавшая хоть сколько-то сносную пенсию архивариусом в израильском минюсте, поучала меня - что это за профессия, писатель? Быть бедным в зажиточной стране стыдно. Вот есть прекрасная профессия - медбрат. Окончите курсы. Выплатите квартиру. Поездите по миру.
Спустя полгода, в службе кондиционирования одной иерусалимской больницы, пылая ко мне искренней симпатией и зная по опыту тяготы и подводные камни цивилизованной жизни на западный манер, мне предлагали окончить курсы техников, через пару лет получить постоянное место с хорошим трудовым договором, и дальше надежно и спокойно жить, то есть занимаясь черти чем и наблюдая, как бессильно мелькают перед глазами тридцать, потом сорок и пятьдесят, обладая стабильным средним доходом, выплачивать ипотеку, ворох семейных нужд, машину и загранпоездки. И облизываясь, с уважением и миной зрелости, приводили в пример начальника отделения - смотри, только пятьдесят, а ипотека почти закрыта, три раза в год ездит отдыхать заграницу, видел почти весь мир.
Или же (и это лучше всего!) - сообразно способностям выучить какую-то из разновидностей компьютерного дела, и тогда путь к празднику жизни, выплатам, роскошной собственности, солидной пенсии и свободе от ада уже в пятьдесят, становится в особенности коротким и надежным.
А если бог обделил - открыть дело, учить маркетинг и адвокатуру. Опять-таки, стоматолог - это беспроигрышный вариант всегда и везде.
Проще же всего - любое, пусть самое бесхитростное «что-то делание» (секретарь, слесарь, техник, бухгалтер, лаборант, мусорный служащий мэрии и эт цетера) но только в солидном учреждении и на достойных социальных условиях в виде выплат,/уровня зарплаты и пенсионных накоплений.
И жить. Выплачивать и приобретать. Ездить. Бездумно, нигилистично и безразлично к смерти использовать, прожигать. Сколько хватит сил, ума, вкуса и возможностей. При уровне цивилизованных доходов, даже городской мусорщик и уборщик (это избранная и завидная каста, кстати), не совершая ничего противозаконного и дурного, сможет накопить, попользовать жизнь и полизать от ее повседневных, столь несомненных и важных, главнее всего благ.
Эти люди на полном серьезе считают себя людьми и солью земли. Они жестоко ошибаются. Они смрадная, глубоко нигилистичная обывательская погань, от человечного находящаяся с другой стороны, очень и очень далеко.
С точки зрения их умишек великовозрастных сукиных детей, нередко перешагнувших за пятьдесят, но так и не понявших, что означают мелькающие мгновения жизни и какой ценой обладают, я должен был согласиться сжечь, уничтожить пошедшую по пути и полную надежд и возможностей жизнь во имя милосердного права сносно выжить, выплатить собственность и с большим или меньшим вкусом дорваться попользовать повседневные радости. А что? Смерти нет. И трагедии ее - тоже нет. И ценности жизни нет, как нет долга разума. совести и любви. Талантов и надежд, трепета перед мгновениями, высоты и человечности стремлений - и тех нет. Да вообще ничего нет, кроме обреченности и милосердного права выживать, выволакивать бремя труда, забот и выплат, а так же обязанности оптимально к этому приспособиться. И потому пируй человек, выплачивай и приобретай, трудись в поте лица, меняй квартиры и дома, движимый здоровыми социальными побуждениями, завистью и стремлением «развиваться» сжигай и пережевывай бестрепетно, словно во сне или в слепоте, мертвенно-холодном безразличии, по изо дня в день заведенному порядку жизнь, ибо она есть лишь «ничто».
У Шуберта и Андерсена не было дома. В их времена еще сохранялась память, что человек приходит в мир несколько для иных целей, нежели выплата ипотеки и приобретение серьезной недвижимости, общественно полезный труд ради этих несомненных целей. Он и его неповторимая жизнь еще обладали какой-то ценностью и святостью. Он еще мыслился иначе. И хоть отец-бюргер предназначал Шуберта именно для процветания семейного дела, через проклятие и разрыв с семьей, до последних дней скитания по друзьям и т.д., этот человек сберег право жить во имя творчества и таланта, смысла и вечности, требований любви, ни самого себя, ни ценность жизни не продал. Сломать себя не позволил. И трагически погибнув, едва перешагнув тридцать и за три считанных дня, обрел талантом, силой любви и труда, верностью самому себе вечность. И слава богу. Страшно даже предположить, что Шуберт предпочел бы торговлю кофе и накопление на собственный дом. Дар жизни стоит дороже. Шабаш химер социальной повседневности низвел его до «ничто», но признавать, обличать и низлагать в оценках эталон, образчик гуманного, прогрессивного и социально полезного существования строго воспрещено.
С точки зрения их морали и ценностей мучных червей, в мои двадцать четыре, я должен был отбросить глупости и розовые мечты, стать серьезным, забыть о смерти, понесшейся к смерти жизни, ее ценности и долге совести и любви к ней, о желании прожить ее по настоящему, талантах и возможностях, образовании, вдохновении творчества, написанных и задуманных работах, докладах в академии наук и многом ином, освоить конвертируемую профессию и согласиться сжечь, уничтожить, принести жизнь в жертву во имя выплаченной бетонной коробки, выживания, атрибутов солидности, социальной полноценности и успеха, сливок и капель обеспеченного свободного времени напоследок, обратив ее в пыль трудочасов, счетов и зарплатных листов.
Дар жизни, превращенный в труд, выживание и выплату собственности. Словно нет ни трагедии смерти, ни ценности жизни, ни обязанности, чтобы от жизни и человека осталось что-то вечное и настоящее, не позволяющее небытию торжествовать и поглотить его, ни высшего и святого долга суметь это. И ни что не вздрогнет и не закричит, ибо нигилизм обыденности и всеобщего процветания, ад абсурда и обреченности разменивать жизнь на химеры, давно стали нормой, императивом, судьбой и моралью, чем-то привычным.
Эти люди считают себя на полном серьезе людьми.
Ради этого и так, подобным образом используя и уничтожая жизнь, с их точки зрения жить только и должно.
Они и живут так, счастливо и не испытывая мук отчаяния и бунта. Так учит и побуждает, обрекает и принуждает жить мир, в котором человек и его неповторимая жизнь давно стали ничем, глиной для процветания социальной и цивилизационной повседневности, утратили последнюю ценность и святость, зачастую - удавкой повседневной нужды, тождественной праву на жизнь, просто не оставляя иного выхода. И столь же часто, предав вокальный голос или умение исполнять на флейте, талант художника или исследователя, я видал таких много. У жизни и цивилизованной повседневности свои ультиматумы и законы, надо выжить и выволочь бремя счетов, равносильное праву жить, а с розовыми мечтами, мыслями о смерти и порывами духа, человечными стремлениями и прочим, не найдя стабильного трудоместа и не освоив способной все это обеспечить профессии, не выйдет. Ради этого и так должно жить - принося жизнь в жертву обычному выживанию, бремени выплат и счетов, позволяющему выволочь его труду и «что-то деланию», успев скопить на пенсию, обещающие разбить болезни и иностранную сиделку. И желательно, конечно, наилучшим образом сумев устроиться и попользовать жизнь, полизать сливок, уничтожить ее, бесследно стереть со вкусом и комфортом. В солидном учреждении с хорошим трудовым договором. Чтобы труд мучал меньше, а собственность и доходы, открываемые ими блага были как можно больше. Это уже давно судьба человека, и пойди сумей еще найти лучший из ее вариантов.
Они так и живут. Откровенно уничтожая жизнь, принося ее в жертву химерам, подстегиваемые удавкой нужд и выплат, истерикой успеха и тоталитарностью либерально-цивилизованной среды, исповедующей успех, призывающей во имя него использовать жизнь и называющей депрессией вопли отчаяния и ужаса перед адом абсурда и бессильного, безразличного ожидания смерти, в который превращены жизнь и судьба человека. Да, вот именно так - освоив «что-то делание» на надежном месте, чтобы суметь выжить, успеть выплатить и приобрести, скопить на пенсию, болезнь, наследство детям и сливки в коротких метрах перед бездной и после сожженной, растраченной и словно во сне промелькнувшей в забеге забот и труда жизни. Если конечно раньше, по пути, или же сразу по началу напоследок настоящего праздника не разобьют рак, инсульт, инфаркт или обычный случай. А это до смешного случается. Очень даже. Вот они долгожданные шестьдесят семь, высиденные за жизнь полмиллиона евро манят и сводят с ума, но незадача - инсульт. Обширный. И социально полноценный и достойно проживший жизнь индивид, должный только то и начать праздновать жизнь и пировать в преддверии бездны и вечной темноты, превращается в бездвижное тело с пролежнями и на ИВЛ, деньги со скорбью и болью сердец родных уходят на ленивых сиделок. И даже в полное владение утекающими средствами войти нельзя, ибо сколько будет умирать тело неизвестно, а подобного никто не ждал и доверенность, разрешающую отключить ИВЛ и упокоить с миром подписать не успели.
Слыша подобные истории, я не испытывал жалости. Даже самой малой капли. Существо, которое жило, не желая думать, что однажды придется умирать и платить по счетам, используя дар жизни, словно бы он есть не ценность, а «ничто», обязано расплачиваться неограниченным кредитом страданий.
Я правда считаю так.
Речь идет о самом страшном из возможных лиц нигилизма, обесцененности существования и человека, которое при этом стало нормой и судьбой, привычным укладом бытия, горизонтами и императивами, призванными перемолоть и подчинить любого из пришедших под солнце.
Рабство у химер обыденного, ставшее торжеством «ничто», низложением ценности жизни и человека, судьбой и роком.
Зло и суть обывательства, его вековечный нигилизм, ставшие законом жизни, эталоном, императивом и нормой, химерами ценностей, воцарившимся адом пустоты и абсурда.
Ставший на культе этих химер и социологических мифов мир, в котором для личностного и подлинно человечного, любви и разума, совести и последней ценности жизни и человека, права на смысл места нет. И для того дерзновенного бунта против смерти, с которого человечность, созидание и любовь, долг совести начинаются. Равно как для чего-то настоящего, серьезного, остающегося таким перед лицом смерти и во взгляде в ее неотвратимость, означающую всю подлинность и глубину ответственности за жизнь перед ее лицом. Все превращено в фарс, в карнавал повседневности и ее химер - творчество, познание, решения, связи. Лишь внезапно настигающая смерть укажет, что она то уж точно настоящна и ждет, а потому - должно, непременно должно быть настоящее в ценностях, решениях и жизни, творчестве и том, как жизнь совершается.
Они живут так, потому что способны и умеют не думать о смерти, не глядеть в лицо тому, что неотвратимо будет. В достаточной мере не имеют для этого мужества, зрелости, человечности и нравственной силы. Оставаясь поэтому в их сути, умах и душах, ценностях и морали великовозрастными инфантами, просто сукиными детьми, даже когда превратились в отцов семейств, владельцев серьезной собственности или вообще бабушек и дедушек. Думали бы - жили бы иначе. Содрогались бы от отчаяния и абсурда, боролись бы за возможность жить иначе как за последнюю надежду на спасение и смысл, словно саму жизнь ценили бы ее, способную стать книгами, легендарными кинолентами и строками поэм, а не «мэрседесы-пятерки за четвертак» и должности подонков, дарящие это и еще, возможность по праву собственности обрести социальный почет. Перед лицом смерти, карлики и собратья по роду и судьбе, это все пыль. Умирать очень страшно, уверяю вас, я видел много, очень много!
Я знал ультроортодоксального еврея, который потратил жизнь на молитвы богу, магазин одежды и воспитание семейства. Еще не старый человек, он умирал от рака мозга и знал, что в отличии от большинства в обозримом вокруг пространстве, его праздник жизни закончился, ибо осталось по словам самых милосердных врачей не более трех недель. Он плакал как ребенок с криками, что боится умирать, а сухая лицом и душой англоговорящая жена, читала ему в утешение проповеди хабадских раввинов. Помогало плохо.
Он умер через две. Был отмолен и через три часа кинут в дорогостоящую могилу на кладбище «Сады Сахарова». Однако, мне не показалось, что пример этого левантийского Ивана Ильича чему-то научил ходивших за ним врачей или медсестер. В неумолимо грядущее страшно заглянуть, особенно - потому что тогда все рухнет. Все. Обыкновенная, достойная и солидная жизнь в проматывании дней, «что-то делании», выплате роскошной недвижимости и мечтах о изысканных удовольствиях. Рухнет в прах, потеряет всякий смысл. Ведь для смысла, сил и мужества, достоинства перед лицом смерти, надо жить иначе. Гораздо человечнее и тяжелей.
Они все знают, конечно. Просто умеют закрывать глаза и бежать, так сохраняют удовлетворенность и согласие с адом абсурдной, плевка не стоящей жизни, словно вода между пальцев утекающей, которую от достоинства, свободы и человечности сути можно лишь яростно отвергать и ненавидеть. Они продолжают точно так же, даже взглянув в лицо судьбе и заходясь в истерике и конвульсиях страха, но чудом получив шанс - бегут от ответственности перед судьбой, долга любви и совести, мук разума, терзаний и поисков, решимости и перемен, просто окунаются по прежнему в еще оставшуюся возможность попользвовать и попраздновать жизнь, словно то же самое не случится не так уж не скоро и не показало себя. Сил и человечности на иное, на путь разума и любви, совести и свободы, творчества и труда над собой у них в основном нет. Львы Толстые - в плане человечности сути и нравственной силы личности, совести и любви, очень большая редкость. Слишком уж этот путь полон боли и испытаний, труда и настоящей, за смысл и надежду, чудо свершений, а не мерс, дом и доход, сносное место под солнцем борьбы.
Да, окружающий мир всемерно побуждает их не думать, часто не оставляет иного выхода, чувство трагического и опыт борений и исканий духа табуирует, выносит за скобки социальной нормативности и императивности, в отношении к торжеству социальной статистики тот предстает чем-то вредным и неправомочным. Трагичное вредно и прав не имеет, у вас «депрессия». Я знал двух левантийских дегенератов средних лет, которые сидели перед хирургом-онкологом и все никак, несмотря на корректное и ясное объяснение, не могли взять в толк, что у социально нормативного дегенерата мужского пола мелкозернистый рак легкого, требующий срочной операции и в любом случае шансы выжить оставляющий не более пяти процентов. Врач объяснял и объяснял, а они все никак не могли понять. О чем он говорит, вообще? Через месяц поездка в Таиланд, жизнь дана для радости, как доподлинно известно, ипотека наполовину закончена и они вообще не так давно нашли друг друга. Станция конец, кретин. Мир, которому нужно было использовать тебя как глину или безликую вещь, убеждавший тебя, что закон - это успех и шабаш наслаждения, бездумности и счастья, жизнь для подобного и дана, а печалятся и грустят лишь в депрессии и всякие «ненормальные», забыл сообщить тебе ту подробность, что во всем этом экстазе и полоумии счастья, процветания и борьбы за сколь можно более сочный кусок жизненных благ, обязанности добиться оного любой ценой, тебе предстоит однажды умирать, возможно даже внезапно. И это очччень большая проблема, даже трагедия. И очень ко многому обязывает, а чтобы решить такую проблему, нужно смолоду начинать трудиться над жизнью, но не использовать ее во имя химер. Ты должен был жить иначе, маленький социально нормативный дегенерат, бороться за эту возможность, трудом и борьбой обретать ее, рискуя и решаясь бросить вызов общемпринятым химерам и удавкой стянутой ими жизни. В этом во все времена заключены человеческие надежды. От тебя тщательно прятали эту смущающую покой и привычную жизнь мудрость, а теперь… Теперь, в отличие от проснувшихся хотя бы под сорок и имеющих пусть блеклые, но все же шансы что-то настоящее сделать и успеть (Гоген, Толстой и Гринюэй ободрят), у тебя конкретно нет времени, осталось лишь очень недолго помучиться, побороться за крохи на сползающей в бездну скатерти праздника жизни, а потом умирать. Но так трудно было тринадцать лет назад вложить это себе. в ум маленькому дегенерату, сидящему в кабинете иерусалимской больницы, настолько сильны были в нем с подругой предвкушения от поездки в Таиланд, которой никогда уже не будет, что врачу пришлось звонить социальному работнику и сконфуженным тоном просить подойти и объяснить, потому что «тут кажется есть какое-то недопонимание».
Спустя какое-то время, в центре для реабилитации, перенесшая не слишком много дарящую операцию австралийка с тем же диагнозом, двумя дипломами и консалтинговой фирмой, будучи человеком серьезным и по деловому настроенным, а не склонным к депрессивности, заказала себе услуги дорогого персонального психолога. Чтобы за двести евро визит он скоренько научил ее не бояться так же довольно скорой смерти. Не страдать от необходимости перестать быть, которая предстоит вот-вот. И от приступов страха и удушливого ужаса перед ней тоже - не страдать. Все решаемо в мире серьезных, волокущих на себе ответственность и продуктивно настроенных на победу и успех людей, решаемо значит и это. Смерть - экая чепуха.
Этот мир достоен ниспровергнуться в ад, мне кажется. Впрочем, с ним это в глобальных масштабах и время от времени происходит.
Конечно решаемо, моя бедная детка, которой уже наверняка давно нет. Сколько дано силам человека, но решаемо.
Только для этого надо было жить иначе и решиться думать. И гораздо раньше скоротекущего рака легких в пятьдесят три.
Солидный и серьезный человек с серьезными возможностями, тревожившийся в жизни серьезными проблемами. а не всякой чепухой, несший серьезную жизненную ответственность и боровшийся за серьезные, а не химеричные цели, она захотела решить вставшую проблему - скорую и неумолимую смерть, сообразно опыту, выучке и средствам, эталонной выпестованности идеалами и идолами времени. В самом деле - психолог научит, как достигнуть осязаемого и бесспорного, на зависть всем успеха и почета, не моргать от смутных терзаний, выступая перед толпой озабоченных падением Доу-Джонса акционеров и т.д., а тут такая в общем то чепуха, безделица и естественная вещь,как смерть. Эй, специалист потсчастью и душевному покою, давай работай, твори чудеса и применяй технику.
Я все же почему-то уверен, что поверх привычных масок, приемов и рефлексов, визитов психолога и попыток утешить себя фактом состояния в нное количество миллионов долларов, у нее была возможность узнать напоследок, что считавшееся ею целую жизнь серьезным было лишь чепухой и химерой, жизнь она использовала и прожгла зря, а сама, эталон успеха, правильного формирования индивида и прочее, была лишь одной из бесчисленных и ничего не стоящих кукол, использованных в карнавале под названием «мир прогресса и процветания».
Играться можно во что угодно. И от свободы, совести и разума, от обнажаемой разумом и страшной, трагической правды жизни и судьбы можно самыми разными, подчас довольно умелыми и надежными способами бежать, это так. По крайней мере, пока есть время. И использовать жизнь тоже, пока время есть, можно со вкусом и как угодно. Вся беда, сладкие мои, что умирать обязательно и неотвратимо предстоит. Суд обязательно будет. В отличие от боженькиного - жалости не знающий и надежд не оставляющий.
А левантийский профсоюз учителей школ, спустя несколько лет попросил минпрос изъять из программы Толстого и Достоевского - они вгоняют молодые души в депрессию, за точной формулировкой. Оно и верно. Зачем сбивать в самом деле с толку поросль, жизнь которой должна быть конкуренцией на рынке труда и ипотеки? Им поднимать пяти или семидетные семьи, выплаты за дом и две машины. А значит - не нужны смущающие душу и путь мысли.
Да, этот мир таков.
Они, однако же, и сами рады. Между «печалью и ничем», как говаривал Чичбабин, они выбирают экстаз счастья, здоровые цели и подобное.
Что же… умирать все равно придется.
Так о чем я написал это все, зачем?
Да затем, что многое сплелось здесь, вроде бы и житейское, и по самой сути.
Что это все?
Вечное в его сути и зле обывательство, превращенное в соль земли, законодателя и божка?
Царство позитивных социальных ценностей, вековечных обывательских химер, обернувщееся последней обесцененностью человека и жизни?
Да, безусдовно.
Социологические мифы, торжество которых привело к этому, превратило. человека в безликого м нигилистичного скота, холуя перемалывающих его жизнь химер?
Да, верно и это. Это пожалуй исток. Это обернулось царством социальной статистики и обывательского нигилизма, когда под покровом привычного и нормативного, за блеском процветания, прогресса и комфорта, таится превращенность человека и неповторимой жизни в «ничто». Весь ад культурно-антропологической катастрофы, торжества нигилизма, расчеловечивания мира и способа существования человека, состоявшихся за масками гуманизма и прогресса - это лишь плод утверждения и победного шествия химер социологии и объективизма, социологического взгляда на человека, абсолютизации в человеке и его бытии социального и статистического, при тотальной нивеляции экзистенциально-личностного.
Рабское и тоталитарное наследие пространства, в котором эти мифы сотню лет обкатывались, а человек становился преступником именно в его социальной нормативности и детерминированности?
Однако, есть еще и что-то последнее…
О драме социальной самоотчужденности и экстериоризированности человеческого существования сказано очень много и в разные времена. Пожалуй - пропасть между духом, опытом свободы и совести и миром социальной обыденности, трагизм конфликта личности с социальной данностью и средой ее бытия, есть один из главных мотивов христианской метафизики и этики. В самом деле, еще из текстов Евангелия мы учим, что есть две разных правды - правда мира и социальной обыденности, и правда духа, совести и свободы, любви и осознавшей себя, родившейся свыше личности, и этим правдам пересечься не дано, причем такой опыт в христианстве хрестоматийно экзистенциален и поэтому универсален, позволяет проследить его в разных эпохах и пространствах, в актуалиях повседневной жизни вокруг. Вдохновлявшая Апостолов истина о том, что социальная данность бытия враждебна личности и духу, свободе и божественной тайне совести и любви, в век прогресса, борьбы за справедливое и процветающее общество, всех возможных пост реалий, стала в особенности трагичной и очевидной. В самом деле - при всем гламурном благообразии, трудно найти нечто, более враждебное и нигилистичное в отношении к личности, ее ценности, достоинству и свободе, нежели современный мир. И чем больше пытались преодолеть эту пропасть экстериоризированности, очеловечить и гуманизировать общество, построить общество справедливости и процветания, абсолютизируя социальное и нивелируя экзистентное и личностное, тем более мир, общество и обусловленная им данность бытия превращались в отношении к личности, ценности и свободе человека, святости и беспрекословной нравственной императивности неповторимой человеческой жизни в ад.
«Что толку человеку, если он весь мир завоюет, но душу свою потеряет?» Это из апостола Павла. Это волновало первых христиан-основоположников, по справедливости виделось ими ключевой драмой человеческой судьбы в мире, воплощало определяющую роль экзистенциального опыта в становлении христианства. Обменять социальную должность, могущество и повседневные блага на совесть и свободу - перед этой страшной обреченностью ставит с их точки зрения человека мир. С тех пор ничего не изменилось и человек точно так же поставлен перед искушением и ультиматумом подобного обмена, требованием мира и социальной данности жизни разменять. Совесть - на социальное уважение и обладание повседневными благами, карьеру и процветание, то есть идол социологических мифов и выстроенного на них мира, называемый «успех». Свободу - на социальное приспособление, право искать истину - на социальную узаконенность и лояльность, докторскую степень и блага профессорства с продажей дипломов. Достоинство - на социальную принятость. Все это вместе - на милосердное право социально выжить и приспособиться, выгрести в бурях социальной повседневности, не сгинуть под бременем ее нужд, калькулирующих неповторимую жизнь и судьбу человека до самого конца кажется даже прежде, чем он криком возвещает о своем прибытии в мир. Все то же самое, только еще страшнее. Мир надо завоевать желательно весь, сколько дано, а «души», способной изойтись болью и взбунтовать, ощущающей ложь и зло мира - нет… Есть лишь обыкновенное, ставшее удовлетворенным, наученным выживать и процветать обывательством зло. Жизнь - рынок труда и кредит приобретения собственности, полигон успеха. Да, может закончиться уже завтра, но думать об этом и делать выводы нельзя - рухнет шабаш счастья и успеха. А главное - не ошибиться, что сегодня есть правда и совесть, не выбиться из общего монотона.
Это пожалуй, всего страшнее.
Сорок три… Осталось совсем немного… От этого каждый день обретает особую значимость и предельной критичности требуют цели, замыслы и планы, на которые бег дней уходит.
Дай бог не ошибиться….
Сорок три, или главное, чтобы костюмчик сидел
© Copyright: Евгений Бондарчик, 2021
Свидетельство о публикации №221070601223
Свидетельство о публикации №221070601223
Рецензии