de omnibus dubitandum 120. 164

ЧАСТЬ СТО ДВАДЦАТАЯ (1919)

Глава 120.164. ВЕРА В СОВЕТЫ, НАДО СКАЗАТЬ, БЫЛА, НИКУДА НЕ ДЕВАЛАСЬ…

    Нехорошо, смутно было по верхнедонским станицам и хуторам этой весной. Народ будто ощетинился, замкнулся наглухо от всякого встречного и поперечного, отсиживался по домам, за мелкой работой во дворах. На ночь запирались калитки и двери, а ворота (у кого они еще были) подпирались изнутри увесистыми кольями и жердями. Пахари не спешили с выездом в поле: "Один черт, либо конница стопчет все на корню, либо продразверстка выметет сусеки до последнего зернышка, на кой ляд гнуться в борозде?".

    Поспешали от селения к селению слухи чернее прошлогодних: с юга чуть ли не в карьер надвигались банды Деникина, резали и вешали всех, кто в прошлом якшался с красными, - а якшались чуть ли не все, от дома к дому, - а в особенности не было пощады тем, кто зимой с оружием переходил на сторону красных по всей линии от Богучара до Царицына...

    А тут свои же ревкомы чего-то начертились, хватали стариков и старух, держали в тюгулевках, а то и выводили по ночам за хутор, к ближнему яру, как скрытую контру.

    Чего им вздумалось пугать православный народ, никто понять не мог.

    Явные сторонники Советской власти не скрывали недоумения, разводили руками, а некоторые ожесточались и свирепели от непонимания. Ходил слух, что самого красного из красных командиров Миронова московские комиссары невзлюбили и сослали в Соловецкий монастырь, где теперь всех несогласных будто бы содержат и заставляют отмаливать как свои, так и чужие грехи. Потом вроде бы верные люди передавали, что это - белогвардейские сплетни, что, жив покуда, Миронов, но уехал в Москву к Ленину, свою особую правду доказывать, да приему там трудно теперь дождаться: по весне у Ленина от ходоков тесно, со всей Расеи ведь идут!

    Томились, перешептывались, ждали... Вера в Советы, надо сказать, была, никуда не девалась.

    И вдруг шрапнельным снарядом разорвалась над вешней степью сногсшибательная новость: допекло и Москву! Верховная власть приказала местные ревкомы разогнать, а самых ретивых активистов за излишнее усердие отдать под трибунал... Точно, во Втором Донском, и в Морозовской, и выше, по Чиру, трибуналы работают уже в другую сторону!

    Сначала слухам этим мало кто верил, но постепенно добрые вести окрепли - главное, и в других местах порядки сильно менялись к лучшему. Слава-то богу, что на все укорот есть!

    Морозовский ревком был действительно арестован в полном составе и осужден. И в ходе партийной проверки и разбирательства даже много повидавший в жизни член комиссии ВЦИК Глеб Овсянкин-Перегудов содрогнулся от содеянного здешними горе-активистами и хладнокровно подписал, как член особого трибунала, приговор о расстреле виновных.

    Председатель бывшего ревкома Богуславский, молодой, так и не протрезвевший к концу суда, только разводил руками, не умея или не желая понять, в чем его обвиняют:

    - Говорят, что мы бесчеловечие творили, а, ежели это - директива? Ко мне и раньше приходили рядовые члены партии и, сочувствующие и спрашивали: на каком основании вы расстреливаете без суда и следствия?

    Но мне такие расспросы, граждане судьи, до сих пор кажутся странными. Я действовал исключительно в разрезе телеграммы товарища Мосина из Гражданупра. В ней обвиняли нас в нерадивости и попустительстве...

    Конечно, вопрос почти что политический: партия одно постановляет, а мое начальство свое требует! И вот я с горя выпил, пошел в тюрьму, вызвал по порядку номеров какое-то число и расстрелял...

    Вы тут, обратно, упираете на декрет и дух постановлений, а я вас спрашиваю: кому я должен подчиняться в натуре - партии или высшему своему начальству?

    Овсянкин слушал эту слезливую белиберду и, скрипел от ярости зубами. Какая сволочь иной раз может выплыть на вершину волны, ежели время бурное! Тут только гляди за ними, искателями легкой жизни!

    Но самое худшее было в том, что невежественные станичники теперь поделили всех партийных на "большевиков" и "коммунистов" и полагали, что это две разные партии.

    Когда уводили осужденных за край Морозовской, в рощу, - делалось это с утра, открыто, - злорадствующие бабы и старухи бежали вслед, плевались и сучили дули.

    Одна, остановилась напротив сельсовета я вдруг стала истово молиться на красный флаг, отбивая земные поклоны. А старуха Фомичиха, у которой всего-то месяц назад расстреляли деда, ветхого старца, орала через плетень на всю улицу:

    - Достукались, сук-кины сыны? И на вашу бесовскую породу управа, ишь, нашлась! Я ж к нему, ироду, Марке этому, ходила, ишо когда Михеич в тюгулевке у них сидел живой-здоровый... Отпустите старого человека, просила. Так он - нет! Он, говорит, у тебя спесивей, гордай да сознательных фабричных в девятьсот пятом годе плетюганом порол! Порол? - наступает аж с кулачищами! Я грю: порол, так что ты тут усматриваешь, ирод такой? А он: вот то и усматриваю, что шлепнем твово деда за службу царю и господу богу, да и весь разговор! Да что ж ты, грю, узду твою мать, так дело поворачиваешь, рази он тоды самоволом? Кинул вроде стремена лыковые на холку кобыле да и затрусил полюбовно в этот Александер-Грушевск маёвщиков пороть? А? Ты, сук-кин сын, раздумай дело-то по-людски: ведь их, вторую да третью очередь, призывали законом, да присягой давили, да офицерья над ними понаставили, да под команду и гнали! А ну-к, попробуй откажись! Власть, она и есть власть! Были и у нас такие, что возроптали да отказались, так их прищучивали больней пролетарьев - в цепя, да в Сибирь!.. Ах вы, ироды, грю, ироды проклятущие, да хто же это вас так научает, кровь-то человечью цебарками лить!

    Овсянкин сначала зажимал уши, а потом пошел к председателю ревтрибунала и все рассказал. Председатель, бывший механик с Путиловского, по партийной мобилизации чекист, а в обиходе - дядя Мозольков, вызвал из Царицына специальную группу политических агитаторов - успокоить население. И в это время пошли смутные разговоры, что в Вешенской и выше по Дону неспокойно, кое-где начались бунты и выступления с оружием...

    Мозольков приказал Овсянкину собираться в дорогу.

    - Езжай срочно в Воронеж, доложи все в Донбюро. Особо надо проверить, что там за Мосин у Сырцова, какой эти телеграммы подписывал, насчет массового террора... Надо бы дознаться да тоже... при-со-воку-пить. - И добавил, снизив голос: - Постарайся, товарищ Глеб, найти нам Дорошева либо самого Сокольникова... Это я к тому, что Сырцова лучше этим делом не занимать, он его скорей всего под сукно положит. У него самого рыло-то в пуху. Там так: где Сырцов, там и Мосин на подхвате, два сапога, одним словом...

    - Я его знаю, Сырцова, - сказал Овсянкин. - У меня с ним уже состоялся разговор еще до Москвы! Из партии надо гнать сопляка, а с ним вот разговоры надо разговаривать!

    - Выгонишь ты его... - как-то скептически сказал Мозольков и закряхтел, давая понять, что задачу Глеб ставил не только тяжелую, а прямо невыполнимую. Зело возлюбил товарища Сырцова сам предреввоенсовет, чего тут можно добиться?

    Мозольков был старый член партии, он понимал дело глубоко. Его не сбивал с толку нынешний авторитет Лейбы Бронштейна (Троцкого), вошедшего в партию в позапрошлом году и сразу же обнаружившего определенную фракционность поведения. Ясна была ему и природа "ошибок" Богуславского.

    - Езжай, да побыстрей! - сказал Мозольков.

    Путь около Лихой был уже перерезан "белыми" (кавычки мои - Л.С.). Глеб с конвойным казаком Беспаловым тронулись через Милютинскую и Наголинскую слободу к Миллерово, так было даже короче. В дороге меняли лошадей.

    В Наголинской председатель ревкома, молодой, еще безусый хлопец из здешних переселенцев-украинцев, предупреждал, что, совсем поблизости стали постреливать банды казаков, восстала будто бы вся Боковская станица. Точно как прошлой весной, когда на этих буграх Подтелкова окружили... Советовал остерегаться, держать путь балочками и буераками, а в светлое время суток и вовсе пересиживать где-нибудь в кустах.

    Но Овсянкина трудно было задержать словом, он почему-то верил, что сама его миссия в Воронеж и пакет с документами трибунала, что хранился за отворотам его замызганной богатырки, сами по себе гарантируют ему неприкосновенность. И надо сказать, до самой речки Ольховой, откуда с бугров в тихую погоду уже можно расслышать паровозные гудки и увидеть черный дымок станции Миллерово, все шло спокойно.

    А когда начали съезжать на усталых лошадях в ивняковую пойму Ольховой, неожиданно, как из-под земли, а точнее, из ближних камышей выехали пятеро конных, при пиках, шашках и лампасах и, молча взяли в кольцо. Бежать и скакать было некуда, да и бессмысленно, потому что у этих казаков кони были свежее.

    - Далёко путь держите? - спросил с каким-то веселым нахальством обладатель рыжего петушистого чуба, москлявый и злой казачок с выбитыми передними зубами.

    - Дело не ваше! - холодно ответил Овсянкин, не теряя присутствия духа. - Имею поручение в Воронеж, по делу правительственной комиссии. У меня мандат подписан в Москве лично товарищем Калининым.

    - Ого-го какую птицу поймали! - ахнул радостно москлявый казачишка и подскочил с конем ближе. - От самого Всероссийского старосты! Ну, молодец, ну, голова! Чтобы мы не сумлевались, как с тобой быть!.. Тебя надо теперя не у нас в станице телешить да пороть - раз уж расстрелы у нас запрещенные, - а в самые Вешки гнать, в штаб к самому Кудинову! - А ты кто? - холодно спросил Беспалова, потому что определил по седлу, посадке и прочим мелким, но важным признакам, что Беспалов - казак, а с казаков тут был спрос особый, казака можно и расстрелять.

    - А я, станичник, с Хопра! - не испугался Беспалов. И даже засмеялся дружелюбно, как и положено в станичной компании. - Чего это у тебя передних зубов-то недочет? Не кобылка задом накинула у монопольки? Аль ты завсегда такой храбрый, что не боишься и по зубам получить?

    - С Хопра-а?! Так у вас там все, заразы, красные наскрозь, сверху донизу мироновцы! Вот возьму и хлопну тебя, краснозадую сволочь, и греха на душу не возьму! А что? Вот возьму и... - и начал снимать с плеча карабин.

    - А ну, прекратить! - гаркнул Овсянкин проснувшимся басом, да так, что его собственный конек сдал на задние ноги. С сознанием достоинства Овсянкин извлек из огромного кармана тужурки матово блеснувший сталью наган.

    - Кто у вас тут старший?

    Москлявого потеснил конем плотненький в плечах казак, но выправке урядник или вахмистр, но пока без погон и уставных знаков различия, с черными спокойными глазами.

    - Я старший... Но оружию вы, товарищ, сховайте лучше, договоримся мирно. А то вы сгоряча убьете одного из нас, а другие, тоже сгоряча, могут вас, товарищ, зарубить. А вы нам очинно живой нужные, раз у вас такие партейные поручения!

    - Зараз есть строжайшее распоряжение из Вешек от товарища Кудинова: захватывать как ни можно больше важных комиссаров с ихними документами и бумагами. Очень сурьезные попадаются бумажки, товарищ...