Клуша

Клуша

Назар Шохин

                «Конечно, это не было черствостью, бессердечием. Это было
                ненормальное отупение перед лицом смерти, которая у всех нас
                стояла за плечами».
                Вениамин Каверин,
                «Два капитана»,
                1938 – 1944

Почему так называли дочку соседки-подружки, похоже, никого и никогда всерьез не интересовало. В беззаботном детстве заниматься языковыми тонкостями советских граждан, откровенно говоря, не было никакой охоты, а в зрелые годы стало уже поздновато: слишком многое перевернулось в жизни – и неоднократно. Не подстегивало даже типично узбекское любопытство соседей к разгадыванию всяких символов; вот и сегодня эта маленькая история маленькой – даже по меркам городка – жизни Клуши интересна разве что очень близким людям.

...Мама – вдова с двумя детьми на руках – вынуждена была отдать старшего ребенка в школу-интернат, в беспощадный высокий каменный пансион, где кому-то из обитальцев-«провидцев» и взбрело в голову назвать новенькую Клушей. Девочка с птичьими глазками и впрямь была пухленькой, ходила семенящей походкой в черно-белой, словно оперенье у чаек, форме. Носиком-«клювиком» научилась постигать она жизненную мудрость среди таких, как сама, – выкинутых сюда войной наполовину сирот.

Достаточно суровая «стая» месяц за месяцем, год за годом, превращала девочку в свободную, как весело играющая с ветром птица в море, девушку.

Первый брак Клуши оказался совсем коротким и неудачным: не далась чайка в чужие руки, не высидела заветных и желанных для матери цыплят. Вместе с разводом еще чаще стала вспыхивать замеченная уже в интернатовские времена раздражительность. Заботливый муж-самец способен преодолеть любую черствость, обратив в свою пользу общую жизнь, – но Клуша уже не искала и даже чуралась таких.

Она добровольно отдавалась во власть монотонно-клишированному образу жизни – «работа – отдых», «выходной – отпуск». То ли голос крови, то ли зов предков, но особенно нравились Клуше морские путешествия: в комсомольские годы это было как раз по средствам. Корабли взрезали волны... неведомый капитан-ангел шептал что-то на ухо... летишь себе, как мигрирующая в птичьей стае птица…

Мать никак не могла понять, что стало причиной раздражительности дочери, откуда это ее растущее равнодушие к близким? Может, все дело в детских обидах? Может, она как-то неудачно вмешалась в брачный выбор Клуши? А может, дело в ней, старухе, в том, как она относилась к своей матери?

Однажды старушка слегла не на шутку. И вот тут Клушу как будто подменили: появилось желанное для родителя, и, как оказалось, не выставлявшееся раньше напоказ, благоговение; с причитаниями металась дочь вокруг бессильно распростертой матери; внешнее безразличие, третировавшее раньше престарелую мать, разошлось с тем, кем Клуша была на самом деле.

А смерть матери разом и окончательно растопила и смыла ледяную корку бессердечия.

…Душераздирающий плач Клуши на три дня заглушил все вокруг; под этими неистовыми и скорбными рыданиями утихла привычная междомная суета; дочка-чайка щедро без слов  – утробными стонами и горькими слезами – делилась с ветром признанием в любви к матери, кляня себя и вымаливая прощение за душевную чёрствость. Это был глубоко прочувствованный монолог дочери, скорбный вокализ чайки...

…Все слезы выплаканы, глаза сухие… Выпускница интерната и других жизненных учреждений снова штурмует жизненные просторы. Клуша сегодня – отрицающая отрицание старая чайка, предпочитающая пенный прибой неподвижным скалам.

*Посвящается всем эвакуированным.

Серебро слов. - Москва, 2022. - С.220.

На снимке: Zvia Korenzyer, Rivka Nojgeboren, Aryeh Farbiash, Бухара, 1945.