Банщик

 
Слышали про город Борисоглебск? Что Борис и Глеб основали в степи между реками Ворона и Хопер? Странное место. Местные жители говорят – в пятерку аномальных зон в России входит (и по телевизору показывали). Там военный аэродром находиться. Летчики постоянно видят НЛО и необычное поведение техники. Рассказывают небылицы, посаженые на научную основу. Я же считаю, что это выдумки, чушь и преддверие «белочки», от некачественного алкоголя.

Один бывший летчик на вопрос об аэродроме интересно заметил:
- Бардак! Когда Господь на земле порядок наводил, они в небе были. А когда в небо поднялся, у них нелетная погода.   

- Да… Борисоглебско-Хоперский излом, - говорит проспиртованный и обветренный до глубоких морщин местный житель. – Бывают видения – войско Тамерлана появляется как мираж, и под завывание ветра-степняка, валит на запад.

Вот такой излом. И, как говорится, сам Бог велел, поставить здесь колонию общего режима. Поговаривали, что изначально сюда свозили из других лагерей всю нечисть: козлов, сук... И лагерь пропитался так, что дух козьего края не выветривается, хоть и прошло много времени с той поры.

Жилые бараки сидельцев в этом лагере были переделаны из свинарника. Переделаны - громко сказано, просто постелили деревянные полы и вместо загонов поставили железные койки. Например, в СУСе (строгие условия содержания) кабинеты ветеринара и зоотехника пустили под столовую и кабинет отрядника, подсобное помещение под комнату личного времени с аквариумом и телевизором. Внешне лагерь выглядел как рядовая свиноферма, не считая кирпичного барака для ВИЧ-больных, церкви и предзонника с вышками и колючкой.

Есть в управлении еще одна колония общего режима - «Двадцатка», в городе Воронеже. Там жизнь полегче, режим послабже, да и город как-никак: папа, мама рядом, жена, кенты… Туда путевку купить или заслужить надо. В Борисоглебск же попадали бедолаги, опасные первоходы и те, кто переблатовал на «Двадцатке». Они этапировались, как наказание, в «Бебск», «Бомбей» (по-разному называли зэки этот лагерь) и, скучая в степи, рассказывали забавные истории про сытую, веселую, по-своему романтичную жизнь в столице.

Проделки такого рода были в фаворе: наиграть на большие суммы в азартные игры, забросать лагерь бросами: от наркоты и алкоголя, до мобильных телефонов. И дошли даже до того, что тянули в лагерь по воздуху с жилого здания по соседству через предзоник проститутку в большом барыжном сидоре, и якобы та, сама мечтала туда попасть. Это переполнило чашу терпения начальства колонии, и последовал очередной вывоз дерзких преступников. Самые неугомонные заканчивали свой путь в крытой, чаще всего в Балашове или Владимире.

Привезли меня в Борисоглебск в декабре, под Новый год, когда оставался год до освобождения. За плечами десять лет на смешанном режиме. Тубконтингент содержался не по режимам, а по диагнозам, где водились все – от вчерашних малолеток, до особистов-полосатиков. Хорошее поле для обмена опытом, формирования молодых кадров и, так сказать, преемственности поколений.

Дорогой рассказывали, что в Борисоглебске воронок не подъезжает к «Столыпину» и ведут через вокзал. Такие моменты волнительны для арестанта, оказываешься на открытом пространстве, среди вольных людей, среди забытых шумов, запахов, голосов. Смотришь на все глазами одичавшего человека, вернувшегося в цивилизацию с необитаемого острова или, точнее сказать, с острова Моро. И тут же окунаешься обратно - сделал опьяняющий глоток и в пучину…

Прибыли на вокзал около полуночи. Встречающий конвой уже ждал. Начали разгружать довольно таки быстро. Начальник конвоя, стоя в тамбуре и посматривая то наружу, то внутрь вагона, неловко держа кипу дел, командовал: «Первый пошел! Второй пошел! Третий пошел! Седьмой!..» И по проходу вагона громыхали ботинки, почти бегом, на выход. Мелькали в тусклом освещении серые фигуры, цепляя сидорами решетку купе, издававшую металлический шероховатый звон. Я пытался заглядывать в лица пробегавших, занятых лишь мыслью, как скорее покинуть «Столыпин» не получив по горбу дубинкой.

Спрыгнул на перрон. Мокрый снег, серая жижа, характерно хлюпнул под ногами. Вместе со свежестью сырого зимнего воздуха пахнуло чадом угля – неизменным атрибутом поезда. Не успев в ночи окинуть взглядом провинциальный вокзал, походивший на узловую плохо освещенную станцию, кто-то властно прокричал:
- На корточки! Сидеть! Голову не поднимать!
Сидим, прислушиваемся, ловим фрагменты вокзала периферическим зрением: можно в этих декорациях снимать кино про революцию, все натурально.
Вдруг вижу перед собой тупоносые ботинки.
- Фамилия?!
- Замохов.
- Чеченец?!
- Нет, кабардинец.
- Какая разница?.. Давить вас всех надо!
Я приподнял голову, посмотрел на хозяина ботинок: по виду начальник принимающего конвоя - форма сидела ладнее, чем у других. Только форменная ушанка была мала и натянута на голову как-то комично, будто он надел её впору, а после опух.
- Голову не поднимать! – прокричал он ненавистно.
Мой сосед по шеренге зажмурился, предполагая неприятности. Я подумал: «Этот провокатор меня с кем-то путает. Видимо, в армии его южане напрягали. Или жена наставила рога с кавказцем. Короче, обиженный какой-то… я тут причем?»

Бывает, молодежь ведется на такую провокацию и страдает, теряет здоровье, не зная, что от мусоров не катит. Этот питбуль в ушанке хотел, чтоб я ему ответил, и с большим удовольствием втоптал бы меня в мокрый снег перрона. Но я относительно таких себя не мерю, и спокойно дышал воздухом, размышляя – как упоительны в России вечера.

Глубокой ночью нас принял лагерь. Собака брякнула цепью и скульнула спросонья, не показывая носа из конуры. Этап посадили на корточки под фонарь перед вахтой. Хлопья мокрого снега падали, искрясь под шляпкой фонаря, и исчезали, тая на черном асфальте. Казалось, мы летели по ночному небу верх мимо звезд и галактик. Летели в неизвестность. Снежинки щекотали лицо, румянили щеки. Начальник спецчасти и зам по безопасности, довольно бодрые для столь позднего часа, подошли к нам с кипой дел. Нас было человек пятнадцать пришедших по этапу с Воронежа.
- Королев! – прозвучал властный голос.
- Я…
- Что я? Встань!
Какой-то паренек лениво поднялся.
- Шапку сними! Говори!
- Сергей Михайлович.
- Дальше!
- Что дальше?
- Год рождения, статья, срок… Ты что, тупой?!
Паренек кое-как назвался.
- Шалаев!
Поднялся еще один.
- Владимир Николаевич.
- Дальше… Шапку сними! Вы что, вымораживаете?!.. – начали злиться офицеры.
Я смотрел на них и понимал, что это общий режим, первоходы.
- Замохов! – назвали меня.
Поднялся, снял шапку.
- Тенгиз Юрьевич, 197.. года рождения, осужденный по статьям… на… лет общего режима.
- А… этот… стреляный воробей, – ухмыльнулся офицер по безопасности. - Вот как надо отвечать! - покосился на дело, потом на меня.

Провели через шмон, при котором отобрали все, что положено и не положено. В этом смысле, в каждом управлении и учреждении свои законы. Например, в конце девяностых на Бутырке были разрешены зажигалки, а на Матроске только спички. Судовые, повстречавшись на сборках, в конвоирках, в автозаке, как союзники на Эльбе, обменивались трофеями.

Здесь, в Борисоглебске, кроме всего прочего, были не положены резиновые банные тапки. В комнатных тапках (разрешенных здесь) под душ не полезешь, в них только по сухим полам в бараке ходить. А изолятор, ПКТ, баня? Босиком можно грибок подцепить.
- Гражданин начальник, объясните – почему резиновые тапки нельзя? – поинтересовался я.
Никакого вразумительного ответа не последовало, контролеры тупо ворошили личные вещи прибывших осужденных.
Я выбрал офицера, явно старшего в смене из присутствующих.
- Гражданин начальник, я прошел три тюрьмы и две зоны, везде банные тапки положены, почему здесь не положены? Вы можете довести до нашего сведения, объяснить?..
Подошел офицер по безопасности. Обвел скучным взглядом меня и мои вещи. В его глазах читалось равнодушное непонимание - почему этот молодой человек среднего роста с колким взглядом, по делу проходит как дерзкий преступник, поддерживающий идеи и принципы, которые нельзя поддерживать, не ставший на путь исправления и содержащийся на строгих условиях?
- Языком много не болтай. И молодежь не учи, - вкрадчиво посоветовал он, как бы давая инструкции. – А то попадешь туда, где очень плохо.
Без объяснений у меня отшмонали личные вещи, в том числе и новые (с последней маминой посылки), которые такое же исправительное учреждение пропустило как положенные. Шныри и пидорасы, как гиены, собрались возле кучи отобранных вещей и ехидно озираясь, стали присматривать себе обновки.

- Как-то Хозяин по обходу набрел перед бараком на гору банных тапок, поругал за непорядок низшие чины и внутренним приказом запретил их, - прошептал какой-то бывалый в этой командировке вновь прибывший.

В карантин переводили утром, и так как этап пришел глубокой ночью, то до утра нужно было потерпеть. Остаток ночи мы провели под крышей – в камере изолятора. Камера - квадратный каменный короб на четыре нары, куда набили наш этап, пятнадцать человек. Нары были пристегнуты и самые уставшие попадали на дно короба - деревянный пол. Попадали, постелив подвернувшееся одеяло. С недавних пор, после известного указа, бетонные полы запретили. Хоть спать и жестковато, но можно не бояться, что бетон вытянет все здоровье.

В каменном коробе стояла духота, обычная постоялица переполненных помещений. Окно было герметично заварено листом железа и лишало надежд на глоток воздуха. Я тасовался на пятачке перед тормозами (двери камеры), три шага от стены до раковины и обратно, в состоянии возбуждения - от утомления и стресса, когда бросает то в жар, то в холод, то в агрессию, то в молитву.

На контрасте спящих в «железном ряду» молодых осужденных, в центре каменного короба, окружив дубок (стол), стояли несколько парней и разбирали пакеты с чаем, сигаретами. На дубке томился кругаль чифира, сваренный на факелах, накрытый таким же кругалем, который несколько раз падал со звоном и перебивал тараторившего без умолку невысокого лысого Гнома. Рот у него не закрывался с момента, когда их подсадили к нам в автозак. Гном проговорил всю дорогу с каким-то чернявым типом, который слушал его, хитровато щурясь, и много курил.

Вдруг скрипнула, открываясь, кормушка. На продоле показалось мельканье засаленного белого халата. В кормушку носиком вперед протиснулся большой алюминиевый чайник, за ним второй, как два жирных селезня впорхнули и расположились на дубке. Затем заглянул напуганный баландер и спросил:
- Завтрак брать будете?
Я окинул взглядом каменный короб: спящие зашевелились, тараторивший без умолку замолчал, – я понял, – будут.
- Что на завтрак? – выглянул я через кормушку.
На продоле у стеночки притаился вертухай.
- Ячневая каша, - ответил баландер безразлично.
Дубок заставили мисками с кашей, в которой оказались резиновые куски сои. Каменный короб наполнился противным, тошнотворным запахом баланды и комбижира. Молодежь принялась хлебать кашу, отрывая куски хлеба от буханки, которую, не порезав на пайки, сунул в кормушку баландер.
В углу у дальняка я заметил молоденького щупленького паренька - под машинку бритая голова на тоненькой шее. Он сидел на полу и обнимал руками колени.
- Ты кто? – поинтересовался я.
Паренек насторожено молчал.
- Обиженный, с нами пришел, - буркнул какой-то малой.
- Как тебя зовут? – спросил я обиженного.
- Женя.
- Погоняло есть?
- Онегин.
- Евгений Онегин?.. – удивился я. – Пацаны, у нас непростой этап, с нами приехал Евгений Онегин! Имейте ввиду!
Все жевали, поглядывая на меня, кто-то ухмылялся, кто-то не знал, как реагировать.
- Кашу будешь? – спросил я Онегина.
Онегин утвердительно потряс головой.
Я отломил кусок хлеба, взял со стола миску каши и протянул Онегину. Он принялся мурцевать за обе щеки.
- Потом дашь свой кругаль, я тебе чаю налью.
Молодежь, недоумевая, смотрела на меня.
- Обиженный - необиженный, а кушать хочет, как и все, - пояснил я.
А Онегину сказал:
- Миску оставишь себе, это будет твоя личная миска, понял?
Он кивнул в ответ.

Утром нас высыпали из каменного короба, как тряпичных кукол из сундука Карабаса Барабаса. После стандартной процедуры приема этапа: санчасть, спецчасть, вещкаптерка, - нас поместили в карантин. В карантине – небольшом одноэтажном бараке, отгороженным от остального лагеря забором, нас встретил завхоз, высокий худощавый тип неприятной наружности. Возраст около двадцати пяти - двадцати семи лет. Коротко стриженный, на лбу челка по-азиатски. Погоняло Киргиз. Он был метисом, ни русским, ни киргизом. Обычно метисы вбирают в себя лучшие, а этот, по-моему, выражал худшее, что может быть в обоих народах. Он мог бы затеряться в толпе как Воронежа, так и Ферганской долины. Помощником у него был нагловатый козленок с повадками гопника и хулигана.

День прошел в карантине за бестолковой суетой. Кого-то повторно вызывала спецчасть. Кого еще водили в санчасть. Некоторых Киргиз вызывал в свой кабинет заполнять козлячие карточки. Потом молодежь перекидывала друг другу, как грязную тряпку, повинность идти в столовую за обедом – баком щей и пайком хлеба. Под ложечкой сосала тревога нового места, новых порядков, незнакомых лиц. Бывает жизненно необходимо сразу понять – тут человек человеку волк или?.. Только ближе к вечеру этапная масса, пятнадцать человек, стали раскладываться на лица, приобретать форму, имена.

Вечером, после ужина, за которым все же сходили, поняв, что идти в столовую за кровной пайкой не западло, нас посетили два представителя блаткомитета, Мазёнок и Большой - молодые ранние преступники воронежского разлива. Приблатненый вид, прикид по положению - насколько позволяет режим: жиганский картуз, четки, фильтровые сигареты. 

Собрались в комнате приема пищи поговорить с вновь, да и не вновь, прибывшими. Поинтересовались – кто Тенгиз, выговорив мое имя с третьего раза, умышлено или неумышленно пренебрежительно коверкая. Передали мне гостинцы из лагеря. И перешли собственно к агитации массы не блатовать – не вступать в ряды «нашей партии», а жить мужиками. Может быть, здесь было человеколюбие, предостережение, желание отвести от беды, или лоббирование интересов администрации, чтоб контингент отрицательных осужденных не увеличивался. Ведь тогда бочки катились на уже прижившихся отрицал.

Короче говоря, не без тёрок пришли к тому, что два первохода отказались подписывать 106-ую статью и настояли на своем. Остальные согласились мужиковать. Уже с обеда многие стали подумывать - где себя применить: в швейке или в столярке, и в какой отряд податься после карантина. Двумя отказниками оказались Ваня Гагауз и Саша Камазист.

- Ты, чё не подписываешь? Ты - водила, тебе не западло работать, - спрашивал Мазёнок у Камазиста.
- Р-раб-ботать не зап-падло, - отвечал он заикаясь. – Но хозр-работы выполнять не соб-бираюсь. К-когда на сутках сидел, п-пятнадцать с-суток меня били, но я метлу в руки не взял. На себя р-работать не от-тказываюсь, но 106-ую не п-подпишу и выполнять не буду.

Гагауз попросту представился бродягой и выглядел убедительно – назвал несколько местных и сургутских имен, и размял плечи, как борец.
Мне задавать глупых вопросов не стали.

106-ая статья представляет собой формальность. Подписав её, ты обязуешься выполнять все прихоти администрации и ставишься в известность, что, в случае чего, будешь подвергаться применению спецсредств. В прихоти администрации входят: хозработы по уборке и облагораживанию территории, ремонты, строительство и прочий неоплачиваемый труд. Раз подписавший переходит в разряд «поломанного» и живет мужиком, если дальше не «сломается». Хозяину нужна покорная рабсила – великий двигатель нашего социализма. От которого так не хочется отвыкать начальству, даже в уже наступившей демократии двадцать первого века.               

А применяемые спецсредства это: наручники, дубинки, киянки, хлорка, черемуха… Иначе говоря, работай как раб, получай по горбу, и ты на пути к свободе с чистой совестью. И это все при отсутствии положенных по исправительному кодексу условий содержания, кормления и лечения.

Почему я назвал подписание 106-ой статьи формальностью? Ведь можно подписать, но не выполнять на деле. Но тут присутствует какая-то честность, принципиальность в преступном мире. Раз назвался бродягой, иди смело на амбразуру, теряй здоровье, умирай, но не подписывай! Мало восточной гибкости в этом вопросе, одним словом.

Отказников: меня, Ваню Гагауза и Сашу Камазиста после утреней проверки стали водить на вахту, стену подпирать до вечерней проверки. Для администрации это была «стена плача» или стена позора, как угол для наказанных в детском саду. Для бродяг – стена терпения, отрицания произвола и ментовского наворота. Подпирать стену на вахте - была вся экзекуция, оставшаяся в арсенале ментов. После «путинских указов 2001 года», которые докатились до Борисоглебска с опозданием, бить зэков запретили. А раньше крепко загуливали дубиналом.

Теперь офицеры, те, кто поумнее, не обращали внимание на отказников и проходили мимо. Кто раньше принимали этапы и били заключенных, прохаживались, ненавистно присматриваясь и почесывая кулаки. Был один проблемный мерин из отдела безопасности, он выходил в проходняк, где мы стояли, из дежурки.
- А ну стали ровнее! – начинал намахиваться и отвратительно орать. - Подперли стену! Руки выше! Выше, я сказал! Щас как дам в душу, позвоночник рассыпется!
Около недели мы стенку подпирали. Стояли, как огородные пугала, обдуваемые колючими ветрами провокаций. 

Новогоднюю зарплату задерживали, и этот проблемный мерин не проходил мимо, чтобы не сорваться на нас. И, перед самым Новым Годом, он вышел в проходняк, совсем не замечая подпирающих стену отказников, стрельнул сигарету у сослуживца, закурил и начал неловко тыкать кнопки мобильного.
- Видать, зарплату дали, - заметил я, стоящему рядом Ване Гагаузу. – Успокоился. Небось, своей звонит. Шампанского надо купить, закуски к столу.

Подморозило. Пошел пушистый снег. Перед вахтой неправильная церковь (как говорили здешние обитатели) медленно летела в темное небо, пронзая бесконечную тьму латунными куполами. 

Мы возвращались в карантин перед отбоем уставшие, замерзшие, с отекшими ногами. Хлебали пустую чуть теплую баланду, и валились спать. Сил ни на что не оставалось. Молодежь нас приветливо встречала. Ко мне подходили с наболевшими вопросами, как к пахану: «У меня срок пять лет, хочу пойти в швейку работать, не западло?» Или: «Хочу в отряд попасть, потом решить – как дальше, а меня сейчас напрягают в столовку идти шнырём». В один такой вечер я заметил - у одного губа разбита, у другого бровь рассечена. Козленок важняком держится – рога блестят, хвост, как у павлина. Киргиз из своего кабинета не показывается, большой начальник, личными делами занят. «Все понятно, - думаю, - буду делать вид, что ничего не замечаю. Пусть молодежь учиться стоять за себя».

Как-то нас вернули в карантин раньше обычного, до обеда. Комиссию ждали. Как говорится, с глаз долой… чтоб не портили впечатление, не злили начальство. Мы возвращались довольные, хоть тут малость подфартило, все не мерзнуть на вахте, как трем пугалам.

В карантине Киргиз, привыкший до вечера, пока нас нет, наворачивать по-своему, ходит по секции и кричит на мужиков, кроет матом.
- Что случилось? – машинально спрашиваю я.
Киргиз подходит, смотрит на меня, а сам покрикивает.
- Совсем расчувствовались!.. - и преподносит какую-то козью постанову.
Меня не столько задело то, что он позволяет себе повышать голос на мужиков, сколько, что не прекратил, не осекся, когда мы зашли. Значит, и нас ни во что не ставит.
- Киргиз, - обратился я к нему, спокойно. – Не ори на мужиков.
- А чё будет?! Чё?!.. – уставился он на меня. - Как я тут поставлю, так и будет! Будут у меня шуршать… и за баландой ходить, и полы мыть, и локалку убирать! Чтоб потом в зоне не говорили!.. Хоть раз кисточкой мазнул по забору – все!
- Киргиз, ты работу свою делай, раз уж рога замочил, но не усердствуй чересчур, - посоветовал я.
- А что мне будет? - уверено покосился он. - Я тут под замком.
- Не живи одним днем. Бывают и другие лагеря.
- Да дёрнет Хозяин… и не подойдет ко мне никто. Не посмеет братва!..
- Ты уверен?
- А как же?.. На общем отразиться.
- Да, бывает и так. Но тогда другая кара настигнет… божья.
- Как это?
- А так. Слыхал про Армяна, что в Перелёшино много людей поломал?
Киргиз прищурился. Было видно, слышал что-то.
- Когда Армяна этого в Кривоборье привезли досиживать, пятнадцать он добивал. Шестой отдел дёрнул Смотрящего и пригрозил, чтоб волос с головы не упал. Там его не тронули, отзвонились на волю. Он спокойно срок добил и вывалился. В Сочи припух садовником. Не прошло и полгода, с яблони упал, голова на две части раскололась, как переспелый арбуз.
Киргиз оторопел, челюсть отвисла.
- Зачем ты так?.. Я… Я в Бога верю.
- Тогда хорошенько подумай.
Киргиз поутих и удалился в свой кабинет.

А вечером ко мне подошел помощник-козленок. - Тебя Киргиз зовет к себе, - сказал он украдкой.

Я зашел в кабинет завхоза. Киргиз отослал помощника, побегал по окнам – пробил поляну – нет ли конторы поблизости, все ли спокойно? Сел на свой трон - кресло завхоза, и в руках у него появился мобильный телефон – запрещенная в лагере вещь.
- Позвонить надо?.. На, звони, - протянул старенькую «Моторолу». – Симка есть?

Здесь отвлекусь, припомнив один анекдот – показательный случай, как двадцать первый век наступает и в лагерях.
Сижу в лагерном предбаннике. На дворе зима. Пар из открывающейся двери валит наружу. Заходят два арестанта. Оббили прохоря (ботинки) от снега. Один другому говорит: «Меня в изолятор сажают на пятнадцать суток. Переведи меня с «Прайма» на «Тайм» (тарифы «Билайна» в начале двухтысячных).

…Я протягиваю сим-карту Киргизу. Он вставляет её в мобильник и начинает, как бы пояснять внезапную перемену.
- Сразу видно человек заехал… А людей мы уважаем. Я сам раньше по жизни пёр, в братве жил. На игре меня сломали. И те, кто меня братом называл, первые отвернулись.
- Ты людей не встречал. То, видать, приспособленцы были, - взял я мобильник.
Позвонил на родину. Потом позвонил в СУС, чтоб завтра ждали.

Утром, после процедуры распределения карантина, меня препроводили в барак строгих условий содержания. Ваня Гагауз, Саша Камазист, Гном и остальные, включая Евгения Онегина, были раскиданы по отрядам.

Контингент перед моими глазами поменялся на контингент СУСа. Это были отборные проходимцы, осужденные по суду на общий режим. В основном молодежь, собранная со всей Воронежской области, хотя попадались представители самых разнообразных мест. Так же присутствовали и пошедшие на второй круг – в свое время сиживавшие на строгом и даже особом режиме и, по причине погашенной судимости, попавшие снова на «общак». Но таких было немного, единицы, зато они составляли костяк, которого придерживалась молодежь. Это были невольные учителя, у которых перенимали повадки - впитывая все, как губка. Здесь были кандидаты преступных наук, доктора дурных привычек, профессора и академики прожигания жизни. И все это сообщество уныло, буднично деградировало.

Бытие определяет сознание – сказал один философ. И можно представить, какое было сознание этой массы. Человек, попавший сюда и не стремившийся задурманить голову любым доступным средством, не понимался, вызывал отторжение, плыл против течения. Его гладили против шерсти все: блатные, мусора, козлы. Арестант, держащийся независимо, вызывал скрытую неприязнь и желание подровнять под всех, под серую массу, проверить на душок и на цвет крови… Несформировавшаяся личность, молодой парнишка, неспособный противопоставить себя этой силе, либо плыл по течению, либо становился изгоем, мягким местом, которое все кусали и закусывали до состояния поломки личности. Ломка начиналась еще с малолетки, и продолжалась на всех этапах системы. Влиться в массу, но не слиться с массой, было дано не каждому.

Я прочувствовал это не раз, когда не подсаживался к пьющим, не просил «слить кубик», «пустить паровоз». Я, вообще, не вписывался в привычную преступную градацию. «По замашкам, вроде, фраер, но не фраер, это точно», - было про меня. Я вел себя приветливо, доброжелательно, но палец в рот мне не клади… Я присматривался к новой обстановке и новым людям, пытался их понять.

Позже у меня сложилась такая картина. За СУС-ом числиться человек семьдесят, половина из которых постоянно сидит под крышей (ШИЗО, ПКТ). Сидят по очереди, одни выходят – срок тюрьмы в тюрьме заканчивается, другие едут страдать. Тюрьма в тюрьме – конвейер наказания, высасывающий здоровье из молодого человеческого материала, чтоб переделать непонятно во что. Практически каждый будний день кого-то сажали, кого-то встречали.

Провожают – заряжают чаем, курехой, запретом. Встречают – накрывают столы, кто чем располагает. Пытаются подгадать под выход близких гостинцем: уколоть, налить, накурить…

Как-то стою я в тамбуре перед входом в барак. Троих в дежурных робах выводит отрядник: ботинки без шнурков, матрасы подмышками, пакеты в руках.
- Что, страдать поехали? – спрашиваю бедолаг.
- Да, на кичу, - язвительно скалятся.
- За что сажают?
- Очередь наша пришла.

Отрядником в СУСе был молодой белобрысый старлей, Сан Саныч. Как-то комично, но с должным уважением называли его по имени отчеству арестанты. Так как за внешней простотой и несуразностью Сан Саныча скрывалась принципиальность, исполнительность и дотошность, что касалось приказов начальства. Но он тоже был человек, а значит, и подход к нему можно было найти.

Как-то дошло и до меня. Я был приглашен в кабинет отрядника для знакомства и заполнения карточки.

- Вызывали, гражданин начальник? – обратился я, как положено, ступив через порог кабинета, хотя уже знал его как Саныча.

Саныч жестом пригласил пройти и, заинтересовано, но с какой-то опаской присматривался ко мне. Я сразу понял, что он прочитал моё личное дело по спецграфам и насторожился. «Постараюсь развенчать неправильное представление», – подумал я.

- Представьтесь, - придавая себе важность, просипел Саныч.

Я представился по форме и исчерпывающе ответил на все вопросы: статьи, срок, причину попадания на строгие условия содержания и тому подобное. Список дежурных вопросов закончился, а из-за отсутствия опыта и оперативной хватки Саныч не мог долго поддерживать разговор.

- Сан Саныч, - обратился я к нему, придавая голосу почтительность. – Я добиваю одиннадцатилетний срок. Эта романтика уже вот где… - сделал я жест по горло. – Да и здоровье уже не то. У меня к вам просьба, давайте договоримся. Поймаете меня за дело… без разговоров сажайте. Но за порожняк, за который вы тут панков (так называли бывалые каторжане молодежь) катаете, меня не тревожьте. За дело – сажайте, а так… И вам спокойнее будет. Вы же понимаете, что от меня много вони может быть. Вам же не одна только отрицательная, вам и положительная статистика нужна?
Саныч закивал.
- Вот видите, - уловил я нить. – Я перекантуюсь тут до мая…
- Почему до мая?
- А в мае будет ровно год, как у меня ни одного нарушения и взыскания нет. Можно СУС снимать.
Саныч уткнулся в бумаги.
- В мае вы можете официально снять СУС и перевести меня в отряд на обычные условия содержания. Нужно же и положительный пример молодежи подать?
Саныч согласился. Особенно ему понравилась мысль о положительной статистике и хорошем примере. Он высказался в том смысле, что приятно видеть толкового человека, и предостерег меня от глупостей. Мы поняли друг друга. И я принялся дожидаться мая месяца.

Обстановка в бараке СУСа была, мягко говоря, нездоровая. Жилая секция удивительным образом сочетала в себе духоту плацкартного вагона и прохладу подвала. И дышать нечем и мерзнешь постоянно. К тому же накурено, хоть топор вешай. В этом пространстве главенствовал тяжелый серо-коричневый полумрак, по причине всего двух источников освещения – лампочек, висевших в разных углах довольно-таки большого помещения. На окнах были наварены запрещенные международной конвенцией «реснички». Дневной свет практически не проникал в этот погреб, лишь тонкими полосками лежал на полу под окнами. Разглядеть, кто копошиться в противоположном углу жилой секции, можно было, лишь напрягая зрение, как в сумерки. И порой с трудом угадывалось по силуэтам, кто вышел из каптерки.
В этом тупом полумраке частенько играли плаксивые, нагоняющие тоску песни «Максим».

…Я буду ждать лишь твоей улыбки,
Я буду слушать твои пластинки,
С твоих ресниц собирать снежинки,
Осталось лишь ветром стать…

Я помнил годы (казалось, еще совсем недавно), когда зэки слушали Таню Буланову. И про себя понимал, что прошел большой срок, поменялось поколение. Раньше я сидел с отцами, теперь застал их сыновей (за это они меня больше уважали). 

В минуты прозябания и духовного ступора, лежа на шконке, я разглядывал белые перекрытия потолка барака - бывшего свиноводческого комплекса и представлял копошащихся свиней вместо людей. Приходила тоска, а порой и отчаяние.

Тогда я находил отдушину в книгах. В ту пору я читал книгу, которая светилась одному мне видимым свечением! Многие брали эту книгу, купившись на яркую обложку, но ничего не поняв, возвращали. Я открывал ее и с удовольствием погружался в беседу двух Господ. Передо мной проплывали их великие образы… я становился третьим участником этой духовной беседы (по моему мнению, самой полезной беседы, воспроизведенной когда-либо человеческой цивилизацией). Открытие древней мудрости отчасти оправдывало мое прозябание, было своего рода компенсацией за потраченные годы. Я начинал понимать, что как меряется и взвешивается; что у пошедшего кривым путем отнимается все, а сам он низвергается до уровня свиней. Проследил свой путь от искушения, ошибки, преступления… до падения и страдания.
 
Я ловил себя на переосмыслении прошлого - совершал ошибки, делал глупости, но подлость никогда. И теперь принимал удар судьбы как должное, даже радовался, что испытал на себе действие рока. Буквально и символично. У меня отнята треть жизни (из тридцати трех лет от роду одиннадцать в тюрьме), нет никакого имущества, нет здоровья, и я в свинарнике.

Но отрицательный результат тоже результат, если правильно его воспринять.
СУС сидел под замком. Прогулка была положена час в сутки под присмотром контролера. Я ждал её как манну небесную. Выходил в прогулочный дворик сразу с открытьем, и последний заходил. Дышал воздухом и не мог надышаться.

Иногда я подолгу просиживал в тамбуре перед решеткой. Наблюдал, как мягкие хлопья снега тихо застилают землю и искрятся снежинки на свету единственного фонаря, стоящего посреди дворика, как свечка на белом креме торта. Было что-то сказочное в этой зимней картинке.

Подмерзнув, я проходил в барак, как в душный прокуренный адский погреб, где все было противно.

Когда придет май, если ничто не помешает, я переведусь в отряд, и смогу от подъема до отбоя находится во дворике, на воздухе. Здесь же я окончательно прогнию легкими и посажу сердце, - думал я.

Правда, был один человек, знакомство с которым оправдывает попадание в такое место, как Борисоглебский СУС, это Паша Китаец. Были еще хорошие пацаны, но о Китайце хочется сказать отдельно.

Познакомились мы в первый день моего пребывания в СУСе, и, между нами, будто бы сразу возникло понимание. Я знал, еще до нашей встречи, что за лагерем груженный Паша Китаец. Но, возвращаясь к опыту, а повидал я в Воронежской области немало Смотрящих, которых потом били под разными личинами. Оставались людьми единицы, на моей памяти лишь Юра Боцман (каторжанин старой формации) ничем не скомпрометировал себя. И вот теперь Китаец походил на человека.

Паша Китаец был простым русским парнем из города Воронеж. Среднего роста. С залысиной. Он был похож на актера Сухорукова или на волжско-казанский тип, где прослеживается примесь татарской крови. Видимо за это к нему и прилипло погоняло Китаец. У него был небольшой срок, два года, по-моему, и в Борисоглебск его привезли с поселка, за нарушение тамошнего драконовского режима. На свободе у него были мать и сестра. Еще подруга, которую он, разговаривая по мобильнику, ласково называл - дорогой, милый дружочек.

Как разумной голове, способной разобраться в бардаке общего режима, к нему подошли и загрузили за лагерем. В наследство Китайцу достался «проколотый» лагерь, который проколол проходимец с дворянским погонялом Князь - наркоман, битый после за крысятничество. Китаец тоже не брезговал уколами, но голову не терял и не ставил под удар общее. Про таких говорили – любил отдохнуть.

Тюрьму испортили наркоманы, попрали все традиции, устои, понятия. Но в то же время они являлись двигателем прогресса. Зэк, который не имеет зависимости, неприхотлив и может как монах безропотно сидеть. Наркоман же найдет деньги внутри, на свободе, наиграет в карты, накружит, привяжет «ноги» и по любому затянет наркоту. Ради дозы такие схемы разрабатываются и воплощаются, что диву даешься. Я всегда говорил – их энергию да в правильное русло… увы – утопия. Вообще, это тема отдельного разговора. Коротко скажу, что если бы не наркоманы и алкоголики с их тягой к экстриму, то крыша бы пустовала, и в лагере не было бы наркоты, барбитуры, поила, марихуаны, мобильных телефонов и всего с этим связанного.

Как-то раз вечером, канун Нового Года, мы сидели в каптерке, как в волчьем логове. Стеллажи с личными вещами: баулы, сидора с бирками придавали волчьему логову вид камеры хранения. Мы обсуждали насущные проблемы. Заварили чай, поломали шоколад, сыпанули карамель – подходи братва, кто за собой ничего не чувствует!

- Под крышу дали зайти, - делится Китаец. – Я бедолагам на праздник гостинцев целый баул занес: фруктов, сладостей. Пусть встретят Новый Год как подобает. Ко всем зашел. Всех повидал. От всех приветы передал. Влас Антоха (завсегдатай кичи) чуть не прослезился. Знаешь, как приятно, как поправляет… - воодушевился, расчувствовался Китаец.

Китайца все поддержали, высказали одобрение, что нельзя крышу забывать, ведь по ней судят о лагере в целом.

- Девяносто штук собралось, - шепотом сказал мне Китаец. - Это наши деньги, не считая черных. Черные я уже на волю выгнал.
- А при Князе сколько собиралось? – поинтересовался я.
- Пятнадцать, и то не всегда, - он многозначительно посмотрел на меня. Хлебнул чай, закурил. – Я разбил их пополам. Половина на Новый Год, половина на нужды. Надо еще подумать, как лучше распорядиться.

Китайцу на мобильник постоянно звонили: со свободы, из других отрядов, с других лагерей. Вопросы были самого разного свойства: от игровых, до - как правильно поступать по жизни в том или ином случае. И Китаец внимательно выслушивал и принимал участие в каждом вопросе, где словом, а где делом. Прозрачность ведения общих дел - признак порядочности. Как только Смотрящий от братвы, от мужиков тарится - дело мутное. Короче говоря, Китаец вел к тому, чтобы поправить положение в Борисоглебске.

Администрации это не понравилось и непонимание переросло в конфликт, противостояние или холодную войну. Ментам выгодно кому-то одному дать привилегии, чтоб держал массу в узде (известная колониальная политика). И они пытались из Китайца сделать второго Князя, а когда поняли, что не пролазит, перекрыли весь кислород.

Вопросы ставились разные, нас щемили во всем. Кормили плохо, передачи незаконно ограничивали. Нормы квадратных метров были безмерно попраны – лагерь перенаселен на всех участках. Баня не соответствует – рассадник туберкулеза. Санчасть формальная, прибежище пидорасов. И еще много чего. Но главное, что контора не шла на диалог. Китайцу предлагался такой вариант – мы говорим, ты делай.

Китайца должны были вывести из СУСа, для решения текущих вопросов, но контора игнорировала его, кормя завтраками и отфутболивая от кума к заму по безопасности и обратно. Потом, когда терпению уже пришел конец, его вывели и объявили, что никаких компромиссов не будет: «Ишь чего удумали, зэки проклятые». Китаец вернулся подавленный.

Собралась братва и призадумалась. Думали, ломали голову, что бы предпринять? Но жизненного опыта маловато и никто ничего толкового не предлагал, одним словом – панки. Китаец сказал, что кумчасть пригрозила вывозом одиозных отрицал в другие лагеря и даже крытые.

Я подсел к Китайцу.
- Может это блеф, насчет вывоза?
- Вряд ли, - покачал Китаец головой. – Тут дыма без огня не бывает. Им марионетка нужна. Они меня вывезут, другой посговорчивей будет.
- Тогда терять нечего, - сказал я. – Если по любому вывезут, то лучше за дело, чем за порожняк.
- То-то и оно, - согласился Китаец.
- Тогда послушай… Пробей по отрядам, пусть завтра не выходят на завтрак.
- Якорь?
- Да, объявим голодовку. То, что молодежь предлагает - неповиновение, хулиганские действия… Дадим повод применять спецсредства.

По СУСу разгуливал какой-то провокатор, резал вены и мазал стены кровью. «Крови хотят! Крови!..» - кричал он, безумно выворачивая глаза.   

- А голодовка – мирная акция протеста, но очень действенная. Только эффект будет если вся зона поддержит. Больных можно исключить. Это дело добровольное. Остальные пусть поддерживают.

У Китайца загорелись глаза. Он порывался что-то сказать, но осекся. Было видно - идея ему понравилась, он чувствовал, что так и надо поступить, но что-то не давало взять на себя ответственность.

Молодежь молча, угрюмо слушала. Кто-то курил, кто-то задумчиво чесал затылок, кто-то ковырял в носу. Сцена выглядела так, будто пацаны внимательно слушают батьку и дядьку, которые решают - когда резать последнюю свинью.

- Такие акции, как правило, долго не длятся. Зато показывают, что масса сплоченная и разумная, - продолжал я.
- А какие требования выдвигать? – спросил Китаец. - Ведь спрос начнется с тех отрядов, которые первые в столовую ходят.
- Пусть говорят: «Тяните Китайца и решайте с ним». Мусора тебя потянут, никуда не денутся, тогда и поговоришь с ними. Только теперь, они попросят на компромисс пойти.

Китаец думал, сомневался…

Я оставил сходняк.

Но ни утром, ни потом, Китаец не объявил голодовку, побоялся бросить «якорь». А через неделю его посадили в изолятор и примерно через месяц вывезли в тюрьму. Потом по сарафанному радио передали, что Китайца этапировали в Россошь, где убили в камере изолятора. Ему оставалось до свободы меньше года.

Известие это пришло, когда с меня сняли строгие условия содержания и перевели из СУСа в одиннадцатый отряд.

Вечера были по-летнему теплые, тихие. Арестанты гуляли во дворике, травили байки. Кучками сидели игроки в нарды, шахматы. Любители железа качались в сторонке. Цыганский шалман тарабарил под деревом. Бетонный забор, украшенный колючей проволокой, прятал от посторонних глаз эту картину.

Посреди дворика было поставлено ведро чифира, вокруг которого стал собираться народ. Пришел Мазёнок, ставший теперь Смотрящим (тот, кто приходил в карантин и с третьего раза выговорил мое имя). У него заметно прибавился авторитет в виде брюха. Не знаю, кому как, но в моих глазах его брюхо конфликтовало с положением лагеря, существовавшего практически впроголодь.

Разлили чифир по кружкам. Мазёнок объявил, что Пашу Китайца в Россоши убили мусора.

- Давайте помянем нашего брата, - торжественно произнес он и пустил кружку по кругу.

С молчаливой угрюмостью прошла процедура поминания. Лишь некоторые перешептывались, интересуясь подробностями смерти. Многие исступленно смотрели в землю.

Еще Мазёнок объявил, что звонили из города… Сказали, что утром все Воронежское управление «падает на якорь». Этот беспредел терпеть больше нельзя. Поддерживает тюрьма, больница и пять лагерей.

С утра было усиление. Вся администрация была на ногах, от Хозяина, до последнего прапора. Лагерь стоял на построении перед вахтой, как воинские подразделения на Красной площади во время парада. Черные робы, черные фески, на груди бирки, бирки, бирки.

По крыше свиданочного корпуса бродил черный кот. Непонятно, как он там оказался, но как будто пытался подкрасться к голубям. Зеки переглядывались и скалили зубы в том смысле, что черная кошка – сегодня явно наш день.

Время от времени голубое небо разрезали военные самолеты, рисуя причудливые белые петли. Они с грохотом поднимались с аэродрома, демонстрируя боеспособность, набирая налеты после долгого простоя, и осваивая керосин.

Мусора боялись за один лагерь, а волна пошла по всему управлению. Они сами спровоцировали эту волну тупой бескомпромиссностью, дубиночной логикой и кирзовым мышлением.

Кому из конторских «якорь» был на руку, посмеивались, предвкушая развязку, ведь чьи-то головы непременно полетят. Некоторые ходили угрюмые, будто началась война. Но было очевидно, что все без исключения воспринимают сложившуюся ситуацию серьезно, если ни на примере своей колонии, то при мысли обо всем управлении точно.

Я стоял в строю, смотрел в голубое небо и думал, что такой трагической развязки можно было избежать. Китаец не стал объявлять голодовку, а все равно этим закончилось.

«Дежурная смена перегнула палку», - скажут бывалые сотрудники внутренней службы.
В изоляторе выставлялся большой динамик, включали громко музыку. Экзекуция продолжалась около двух недель. Китайца били так, что он весь посинел, почернел. Рассказывали, что дабы скрыть факты побоев, были отделены некоторые органы, чем больше обезобразили труп. Но отдать родным все равно пришлось. Как напишут потом в официальном отчете: «Осужденный такой-то, известный по прозвищу Китаец, был наркоманом и не выдержал применение спецсредств». Тем не менее, под давлением общественного мнения, уголовное дело все-таки завели. Смену контролеров, «перегнувших палку», посадили.

Всем было понятно, что это рядовые исполнители, цепные псы, исполнившие приказ. Но кто отдал такой приказ? Зачем Китайца надо было сломать любым путем? Почему нельзя было освобождать его не поломанным? Не может быть, чтобы он представлял такую большую угрозу в местном управлении. За ним не стояло сколько-нибудь значимой банды или преступного сообщества. Ни статья, ни срок, ни образ жизни, не подразумевали такого исхода.

Видно нашла коса на камень. Начальник управления, чья вотчина Россошь, погряз в коррупции и не мог допустить пошатывания созданной им системы качания средств из лагерей, путем использования рабсилы. Кто не может откупиться, должен работать, как раб. Китайца убили формально за отказ подписать 106-ую статью.
Паша Китаец был хорошим парнем, но судьба его сложилась трагично.

Когда я умру, я стану ветром,
И буду жить на твоей крыше,
Когда ты умрешь, ты станешь солнцем,
И все равно меня будешь выше…

Но история, собственно, не об этом, о другом. Рассказать её подвигнул случай, который поразил меня стечением обстоятельств, пророчеством. Как говорят в народе – накаркал. А было вот как…

Последним майским днем меня вывели из барака СУСа на вахту и комиссия, как я уже говорил, перевела меня со строгих на обычные условия содержания. Собственно комиссия состояла из замначальника по безопасности и какого-то офицера из оперативного отдела.

Начальники молча выслушали доклад отрядника, Сан Саныча. Недоверчиво посмотрели на меня и, удостоверившись обещанием, что я больше так не буду, и меня не придется снова сажать, а потом переводить на СУС, распределили, впрочем, по ходатайству отрядника и моей просьбе, в одиннадцатый отряд, который официально считался туботрядом и примыкал непосредственно к СУСу.

Одиннадцатый отряд ничем особенным не отличался: одноэтажный барак, узкий дворик, стол, скамейки, два дерева. Я думал, хуже СУСа уже не будет, оказалось, ошибался. Большая скученность, больше бардака. Если в СУСе были отборные проходимцы, то здесь - сброд, непросеянная порода. И над этой непросеянной породой, над этими панками, стоял, как воспитатель в детском садике, Валера грузин.

Между каптеркой СУСа и жилой секцией одиннадцатого отряда была проделана кабура (дыра). И если приспичит, можно было в любой момент подозвать кого надо. Скучать по СУСу я не собирался, но меня огорчило то обстоятельство, что на днях, после перевода, в бараке СУСа объявили псевдоремонт и прогулочный дворик открыли на все лето, не по часу в сутки, как раньше, а от подъема до отбоя. Я поплевался на нефартовость… ведь переводился исключительно ради прогулки.

Условия быта в СУСе были куда более приемлемые, чем в остальных отрядах Борисоглебска, не считая разве что инвалидный и ВИЧевой. Кроме всего прочего, в СУСе был свой душ, не ахти какой, но помыться худо-бедно можно было всегда. А чистота - залог здоровья, хоть этого и не понимает начальство.

На обходе Хозяину и его свите зеки задали вопрос насчет бани. Вместо Хозяина ответил какой-то компетентный офицер, что все по закону, мол, норма воды на заключенного в неделю составляет два ведра.

В банный день, по распорядку раз в неделю, нужно было ходить в общую баню. В отряде около ста заключенных и в баню ходили человек восемьдесят. Остальные приноровились мыться в промзоне. К ним прицепом шли те, кто не работал в промзоне, но выходил туда по каким-либо делам, а между делом помыться. Позже и я приловчился, нашел земляка - бугра в швейке, впрочем, хорошего парня, и, прогулявшись по промзоне, добирался до душа без спешки и нервоза.

Но это позже. А пока в первый свой банный день, по-моему, это был вторник, пошел во второй заход ближе к обеду.

Большие муравьи, бегая хаотично, собрались в гигантскую змею. Гигантская черная змея поползла, растягиваясь меж бараков, переливаясь чешуйками – светоотражающими полосами на спецодежде. Ползла в баню бубня, топоча ботинками, шурша пакетами.
В баню ходили тремя заходами, потому что весь отряд не вместился бы за раз.

Разбивались вполне спонтанно на группы человек по двадцать пять – тридцать и шли. В баню отряд вел козел – завхоз, только не завхоз отряда, а завхоз бани. Я был удивлен такому разделению труда, ведь ни в каких других лагерях завхозы банно-прачечного комплекса не водят отряд на помывку. Мне разъяснили, что банщик, так называли его мужики, числится и живет в туботряде, то есть у нас, и частенько удостаивает чести отряд и водит партиями в баню.

Было предобеденное время. Погода стояла солнечная, жаркая. Я шел по аллейке между отрядами, любовался свежей листвой деревьев, растущих вдоль локалок, и как ребенок радовался непонятно чему. С одной стороны, меня печалил покинутый СУС, с открытым на лето двориком и размеренной жизнью погреба. С другой стороны, я говорил себе, что надо и зону посмотреть, походить в казенных ботинках, робе, феске. Постоять на разводах, побывать в столовой, в промзоне. Вкусить, так сказать, всех прелестей лагерной жизни. А то все тюрьма, больница, тубзона, кича, СУС… Хотелось перед свободой довести себя до последней степени смирения, чтоб не потеряться в океане вольных страстей и искушений. Я заканчивал началом, как и подобает мусульманину, читать книгу с конца.

Гигантская черная змея подползла к двухэтажному банно-прачечному комплексу и сжалась, как для броска. Вдруг рассыпалась на кучу муравьев, облепивших узкое отверстие муравейника, по одному проникающих внутрь.

Войдя, я заметил две двери. Первая дверь - железная, выкрашенная зеленой краской с надписью «прачечная», была закрыта. Вторая – деревянная, была открыта. Я прошел и попал в достаточно светлый, отделанный кафелем предбанник. Голова змеи – те, кто шли первыми, уже сидели на лавочке в трусах и копались в пакетах. Кто-то стягивал портки. Кто-то прыгал на одной ноге, пытаясь снять непослушный носок. Кто-то, схватив таз, забегал в баню, сверкая голым задом. Из бани слышались голоса и плеск воды. Я повесил лепень (куртка робы) на крючок, разделся, оставляя трусы и носки на теле, которые по многолетней лагерной привычке стирал в душе. Взял мыльницу, мочалку и шагнул в баню.

Посмотрим на эту злополучную Борисоглебскую баню, – пронеслось в голове. - Ведь каждый третий зэк, приходящий по этапу в Кривоборье с диагнозом туберкулез, был из Борисоглебска и, как правило, все жаловались на баню.

Попал в помещение, освещенное естественным светом через два больших окна, выкрашенных краской до форточек. Дневной свет летнего дня беспрепятственно проникал только через эти форточки, в одной из которых был встроен вентилятор, как вытяжка. Как и во всех банях подобного рода, пахло кафельным грибком и сыростью.

По одной стене длинными шеями фламинго перегибались две душевые лейки. По другой стене на уровне колен утиными клювами торчали краны с вентилями для горячей и холодной воды. Под утиными клювами проходил «бордюр», на который зеки ставили тазы и набирали воду, как бы кормили уток. Тазов было достаточно, они были пластмассовые и разноцветные.

Я взял таз почище, пробрался к крану, ополоснул его на всякий случай и набрал теплой воды. Затем отошел на место посуше, чтоб не поскользнуться, и вылил на себя воду. Пока еще не понял, как буду действовать дальше, и принялся стирать трусы и носки.

Баню заволокло паром, в котором мелькали голые тела. Обильная испарина, щекотавшая прохладой, обволакивала все вокруг. На потолке висели солнечные зайчики, проникавшие через форточки. Где-то далеко за запреткой просматривалась июньская зелень. Потерпи, Тенгиз, - говорил я себе, – еще полгода и все… Свобода! Воля!            

Покончив со стиркой, я почувствовал, что подмерзаю. Надо было снова облиться теплой водой. До двух фламинго - душевых леек напор не доходил, пока утиные клювы - краны были открыты. Я подхватил таз и стал высматривать свободный кран… но свободных не было. Надо было ждать пока место освободиться, или отогнать кого-нибудь, что я мог сделать легко. Но не хотел.

Вот момент, когда между зеками происходит деление на масти. Кто позлее, понаглее, поблатнее, займет лучшие места за счет других.

Я поступил как интеллигент: не стал замерзать и толочься возле кранов, которых было недостаточно по отношению к людской массе. Не стал тереться жопами - как любят шутить арестанты. Не стал пугать молодежь. Вышел в предбанник и укутался в полотенце.

Сегодня банный день нашего отряда, - размышлял я. - Успею помыться. Не мерзнуть же там… пацаны-то молодые, здоровые, а я только по ментовским бумагам третий тубучет, на деле - самый что ни на есть первый.

Основная масса помылась и стала выходить, вытираться, добриваться, одеваться и курить. Я скинул полотенце и зашел в баню. Отвернул вентиль душевой лейки и вода хлынула плотным напором. Стал под душ, начал согреваться. По мне прошла волна блаженства. Я припомнил слова бывалых каторжан: «Баня в зоне – всегда праздник!»
Почему нельзя все делать по-людски? Не толпиться! Не толкаться! Не тереться друг о друга! – полоскался я. Еще немного, и я бы запел от удовольствия.

Вокруг никого не осталось и даже в предбаннике голоса стихли. Я помыл голову и стал намыливаться мочалкой, как вдруг в дверях появилось удивленное лицо банщика.
- Ты, что здесь делаешь?
- Моюсь, - ответил я, натираясь обильно напененной мочалкой.
- Так не положено. Одному мыться нельзя. Почему ты остался?
- Я не успел помыться.
- Если кто-то из мусоров увидит…

Банщик исчез в дверном проеме.

Через минуту напор дрогнул, вода полилась тонкой струйкой и тут же пропала совсем, капая на пол последними каплями. Я подставил мыльные руки под капли и посмотрел по сторонам. Вмиг баня стала неприветливая, холодная. Везде сиротливо лежали тазы… пустой флакон шампуня, поломанная мыльница, использованные одноразовые станки, обмылки, забытые носки на трубе.

Воду перекрыл, паскуда, – подумал я. Посмотрел на себя и нашел, что намылен весь до колен, лишь голени были не в мыле. Потер бока мочалкой и стряхнул на пол пену, которая хлопьями легла на кафель.

- И что теперь делать? – спросил я у себя. – Все понимаю, но надо же домыться, хотя бы смыть мыльную пену. Нельзя же так оставлять человека? Ведь не война же в самом деле!

Как есть - в мыле, с мочалкой в руках я пошел через предбанник в прачечную. Железная дверь была заперта, из окошка слегка поддувало запахом гладильной машины и пересохшего белья. Я постучал…

Лязгнул замок, дверь открылась. Из темноты навстречу шагнул банщик.

Это был упитанный молодой человек лет двадцати пяти. Среднего роста. Русые волосы стрижены под горшок. Розовые щеки. Если бы не лагерная роба, его можно было принять за пионервожатого. В голубых глазах непоколебимая вера в свою правоту.
- Что надо? – нахально бросил он, играя ключами.
- Воду открой.
- Не открою. Нельзя одному мыться. Надо с отрядом…
- Я не успел. Что теперь?.. Так оставаться?
- Мне все равно. Иди в отряд, там перед умывальником домоешься.
- Как? Так идти? – развел я руками и потряс мочалкой.
- Короче, мне все равно. Как хочешь, но воду я не открою. Если кто из мусоров увидит, у меня проблемы будут. А мне проблемы не нужны.
- Но сейчас же никого тут нет. Никто не увидит. Я быстро домоюсь и пойду в отряд. Открой воду.
- Нет, - буркнул он.
Дверь перед моим носом захлопнулась.

Меня начинало трясти. Был позыв пробить ему печень, набить рожу и дать ногой по пузу. Я смотрел на это наглое существо и с трудом сдерживал себя. Ведь эта мразь сразу побежит на вахту и накатает заяву, по которой мне с удовольствием наболтают годок - другой. А этого я допустить не мог, меня мама ждала дома. И если поведусь на провокацию, дам волю эмоциям, придется писать домой: «Не жди меня, мама, хорошего сына. Твой сын не такой как был вчера. Меня засосала опасная трясина. И жизнь моя вечная игра».

Нет, не пойдет. Я вернулся в баню и стал натираться мочалкой, чтоб не замерзать. Меня трясло от возмущения, ярости, злости. Это бой с ветряной мельницей, гримасой системы. Опустить гриву или?.. Думай, Тенгиз Юрьевич, - говорил я себе. – Думай… Разум сильнее всего. Должен быть выход.

Начал размышлять: Помывка в бане - закрепленная законом норма. Так? Так. Осуществлять помывку обязана администрация учреждения. Так? Так. Для этого и существуют банные дни. В свой банный день я не имею возможности помыться. Почему? Потому что препятствует этому тот, кто должен это право обеспечить. А кто это? Такой же зек, как и я. Ну не такой же, козел, но тем не менее. Если он, будучи зеком, не понимает человеческого языка, значит, с ним надо говорить, как с ментом. А у ментов всегда есть вышестоящее начальство. Эврика!

Как есть - голый и в мыле, я снова подошел к железной двери. Из окошка по-прежнему поддувало запахом гладильной машины и пересохшего белья. Мочалку я перекинул через плечо и сильно с грохотом постучал.

Удивленный такой наглостью банщик открыл дверь.
- Что тебе еще?! - уставился он на меня.
- Или ты сейчас откроешь воду, и я домоюсь, - предложил я.
- Или что? - покачал головой банщик в знак преждевременного отказа.
- Или канай на вахту и позови сюда ДПНК! (дежурного помощника начальника колонии) – прикрикнул я на него. - Ты языка не понимаешь, с тобой базарить без толку! Беги на вахту, зови ДПНК!

Рот у банщика открылся. Глаза округлились. Брови поползли вверх. Он не ожидал такого, чтобы зек посылал на вахту доносить на себя же.

Оставив его остолбеневшим, я вернулся в баню. Продолжил натираться мочалкой, потому что продрог и пытался остановить нервную трясучку.

В проеме двери появился банщик. Взгляд с нахально-самоуверенного сменился на удивленно-испуганный.
- Я не пойду на вахту, - заявил он. – Потому что если пойду на вахту, значит, я сука.
- А ты кто? – ухмыльнулся я.
- Я не сука, - сказал он убежденно. – Ты не обоснуешь…
Захотелось смеяться, впервые за время этого спектакля.
- Ты не сука, - сказал я. – Ты хуже. Ты гадина. И я тебе это перед кем хочешь обосную. Пошел вон!

Банщик испугано похлопал глазами и после короткого замешательства исчез в дверном проеме.

Через минуту лейку - фламинго на длиной ножке, качнуло, полилась вода. Я отрегулировал напор и не торопясь домылся.

Что за народ? – думал я. – Заставляют скалить зубы. Как будто нельзя без этого.
Вытерся, оделся и вышел из бани, которая была брошена банщиком. Внутри не было ни души - полная капитуляция.

Стоял жаркий полдень. На солнце резало глаза. Я пошел по затененному участку. На углу банно-прачечного комплекса наткнулся на Киргиза. Завхоз карантина стоял при полном параде – черные брюки, черная рубашка под шелк, черные вольные туфли. Он манерно курил дорогую сигарету.

- Что случилось с банщиком, Тенгиз? – недоверчиво щурясь, поинтересовался Киргиз.
- А что?
- В отряд убежал. Даже баню не закрыл. Чем ты его напугал?
- Киргиз, кого я могу напугать?.. Этот дурак меня с кем-то путает. Не болей, - бросил я и пошел в отряд.

Как смелый муравей, потерявший строй – гигантскую черную змею, иду довольный собой. Не торопясь, пылю казенными ботинками по алее. Деревья надо мной шелестят листвой, как танцующие цыганки монетным монисто. От палящего июньского солнца под робой капля пота побежала по желобку спины. По чистому телу побежала…   

В отряде, не успел разобрать пакет и развесить постиранное белье на веревочки, как меня позвали к Смотрящему за отрядом, Валере грузину.

Валера грузин был здесь долгожителем, добивал пятнадцатилетний срок. Я сидел с тремя его подельниками, теперь пересекся и с ним. Он был достойный мужик, просто присиделся в этом козлятнике и глаз у него затерся. Сам пострадал немало, но теперь его оставили в покое, лишь бы не было бардака в отряде.

Валера встретил меня неплохо, но держал дистанцию, боясь потерять устоявшиеся блага. Одним словом, старел понемногу.

Я прошел в проход к Валере. Он посадил меня напротив. Справа присел Ёрш – местный блатной. Слева от Валеры сидел банщик.
«Совсем Валера рамсы попутал, - подумал я. – Посадил козла между нами и собирается качать. Минимум задавать вопросы. В натуре пересидел, или место аномальное?»

- Тенгиз, брат, - начал Валера с известным грузинским акцентом. – Что у вас получилось в бане? Федя прибежал, сказал: «Ты его ни за что послал». Так же нельзя. Тем более он у нас в отряде живет…
- То, что он у нас в отряде живет, я сегодня узнал. И, оказывается, зовут его Федя. А ты сам в баню ходишь, Валера?
- Нет, биче, я в баню не хожу. Тут по вечерам обливаюсь, или в промке моюсь.
- А я пошел сегодня в баню… и увидел, что там этот козел навернул.

При слове «козел» Федя начал возмущаться, но был проигнорирован.

Я рассказал, как было...

Федя сидел, перекинув ногу на ногу, и курил одну за одной. Он был уверен, что сейчас меня поругают и поставят на вид, а он и дальше будет творить свои прокозлячие делишки.

Когда я дошел до места, где назвал его «гадом» и пообещал, что обосную, он запротестовал и заерзал на заднице. Валера и Ёрш вопросительно смотрели на меня в том смысле, что не слишком ли громкие слова?

- Если бы пришли мусора и приказали тебе перекрыть воду, - сказал я Феде. – Это было бы другое дело. Но когда ты по собственной инициативе перекрываешь воду, когда человек моется, хотя тебя никто не заставляет… Ты гадишь людям. Умышленно гадишь. А кто гадит людям, тот кто?.. Гад! Или не так, Валера?
- Так, биче, так, - закивал Валера.
- Просто, это ты знаешь, - вмешался Ёрш и стал сглаживать углы. – Он-то этого не знает. Он же не знает, что бродяга заехал.
- Ну и что теперь?.. Позволять ему наглеть? С вывеской я не хожу и на лбу у меня не написано, согласен. Но скромнее надо быть. Людей видеть, а не только свой живот.
- А зачем мне кто-то? - вмешался резко банщик. – Я в баню пошел работать, чтобы поскорее домой уйти, а ни о ком-то думать.
- Собрался поскорее домой? Выбрал свой путь – иди! Но не за счет других, не по костям. А то, ишь ты… смотри, как бы твой живот не сдулся, – парировал я.
- Ничего не сдуется. Я делаю, как мусора велят. Остальное мне поху… У меня пять лет, три отсижу и пойду домой. Я тут все подвязал.
Банщик не стеснялся и бравировал тем, чем не принято бравировать даже для видавших виды козлов. Но удивляла не бравада и наглость, сколько то, как смело и уверенно он говорит в присутствии братвы. «Как тут все запущено, - подумал я».
- Послушай сюда! - твердо сказал я. – Ты среди людей сидишь, и веди себя подобающе! А то такие, как ты, здесь блатуют, а попадают в другие места и стоят по стеночке, трясутся, просят: «Не бейте, я людям только добро делал».
- Я не попаду в другую зону, - махнул банщик на меня рукой.
- А по этапу пойдешь?
- Я по самоизоляции езжу, - ухмыльнулся он.

Такого наглого прохвоста я еще не видел. Дальше продолжать не было смысла. Я посмотрел на Валеру и Ерша. Они обречено вздохнули, как давно смерившиеся с козьим хамством. И Ёрш увел банщика. А Валера стал успокаивать меня. Он сам был не рад такому разговору.
- Брат, не связывайся. Я поговорю с мужиками, будешь в промку ходить, спокойно мыться. Береги нервы. Это коза непробиваемая. Его кто-то из офицеров крышует.

Валера был прав. Козел этот был непробиваемым. Выходя в жилзону, убедившись, что блатные под замком, он любил пройтись по алее, пришаркивая прохорями и лениво покручивая четки. Только на общем режиме возможен такой козел, который не понимает жизни и не видит дальше комсомольской челки. Бывалые козлы не такие, они битые жизнью и проходили, что чрезмерная наглость доводит до тяжких побоев и поножовщин. Когда можно потерять голову, как Мороз на Соликамске, чья отрезанная голова была поставлена перед вахтой учреждения, в котором он долгие годы беспредельно гадил.

Близился конец августа. Хоть солнце еще не потеряло силу, движение атмосферы говорило о приближении осени. Стоял зной, но тишину уже тревожили сухие степные ветра.

В нашем бараке - свинарнике двери и окна не закрывались. Сквозняки разгуливали, как хотели - убаюкивали спящих. Как из-за кулис, доносились из кабуры театральные постановки: комедии, трагедии; споры, ругань, смех. Над кем-то постоянно подшучивали, подкалывали. На кого-то постоянно кричали. Кто-то в каптерке СУСа повесился.

В ту пору почувствовал я недомогание, легкий озноб и тянущий упадок сил. Видимо, проняло ослабленный иммунитет суховеем. Гнал от себя дурные мысли, но когда сплюнул густую мокроту со старой запекшейся кровью, понял – рецидив.

Третий тубучет автоматически перекрасился в первый. Я пошел в санчасть, сдал анализы. Через несколько дней за мной пришел контролер и не отходил пока я не собрал личные вещи. Проводил в санчасть, где меня посадили под замок в инфекционный бокс. Было объявлено: «Подозрение на туберкулез». И первым же этапом меня должны повезти в Воронеж, в больницу, которую я знал, как облупленную (за восемь-то лет), и с которой, собственно, меня привозили в Борисоглебск.

Этапа надо было дожидаться, по моим подсчетам, дней десять, так как по закону подлости, последний ушел перед моим носом. Я лежал в санчасти в инфекционном боксе. Бокс запирали на ночь после вечерней проверки. С утренней проверкой отпирали. Приносили пайку хлеба, кругляш маргарина и баланду. Днем время тянулось, как кирза на солнцепеке. Я прятался от жгучих августовских лучей, льющихся в окно, на затенённой стороне бокса. К обеду кругляш маргарина вплавлялся в пайку хлеба.

Прилипнув к зарешёченному окну, я провожал и встречал разводы, идущих через вахту на промзону, мимо неправильной церкви, смен работяг. В один вечер чеченец Хамзат, возвращаясь из промзоны, подошел к окну бокса, передал мне привет от земляков и этапный гостинец: пачку фильтровых сигарет, пачку чая и горсть карамели.

Как-то под вечер из-под крыши принесли покойника. Положили покрытые носилки на землю во дворе санчасти. Птички попрятались в кронах, примолкли, потом начали отпевать... Позже тайком пришли три арестанта, видимо, близкие покойника. Откинули покрывало… постояли горемычно. Один отвернулся, всплакнул. Я узнал в покойнике Власа Антоху. Он лежал бледный, как пережеванный хлебный мякиш, с приоткрытым ртом. «В камере после обеда прилег на лавку, в дреме захрипел и… кончился», - сказал один из прощавшихся. Перекрестились горемыки и тихо ушли. Вечернее солнце побликовало на латунном куполе неправильной церкви и закатилось за горизонт. Опустились сумерки. К утру покойник исчез.

Утром я услышал шум в коридоре, разговоры, и догадался, что привели попутчика. Когда шум стих, я вышел из бокса и зашел в палату. На одной из шконок были разбросаны вещи. Рядом стоял большой баул. Среди вещей небрежно лежали признаки лагерного благополучия: блоки фильтровых сигарет, пачки чая, кофе, конфеты.

Зашел завхоз санчасти – белобрысенький пацан.
- Кого привели? – спросил я.
- Банщика, - ответил он.
- Как банщика? – не поверил я своим ушам. – Федю, банщика?
- Да, - равнодушно подтвердил завхоз. – В Воронеж поедет с тобой. - Посмотрел на вещи и добавил. – Когда ему начальник сказал: «С Тенгизом поедешь… тоже этапа дожидается». Его передернуло. Он отпросился пока побыть в отряде.
- А что с ним?
- Да фиг его знает? Желтуха, гепатит…
- Как подхватил?
- Через иглу скорей всего занес.
- Он травиться?
- А кто здесь не травиться? – ухмыльнулся завхоз глупому вопросу. – Причем всякой ху…ней.

Когда объявили, что завтра этап, Федя до вечера не появлялся в санчасти, но его пригнали менты. Он постоял возле локалки, покурил и подошел ко мне. Я сидел в беседке. Очертания лагеря поглотил теплый летний вечер. Мерцающим угольком тлела сигарета. Мысли блуждали где-то далеко. Федя потоптался рядом и подсел на корточки.
- Тенгиз, может быть тебе что-то нужно? Ты говори. У меня все есть.
Я покачал головой.
- Куреха, чай?..
- Нет, ничего не надо. Спасибо добрым людям.
Федя прикусил губу, посмотрел по сторонам. 
- Просто мы завтра по этапу идем… у меня дочка на свободе… я же ради дочки, ради жены…
- Дочка?
- Да, четыре годика.
- Поздравляю. Жену любишь?
Он нервно потряс головой.
- Я тоже хочу завести семью, детей. Но такие типы, как ты, не дают досидеть. Всю кровь выпили… банщик ты и банщик, но оставайся человеком. По своей инициативе, по прихоти своей не гадь. Каждый, кого ты водишь строем, тоже человек.

Банщик слушал меня, как провинившийся школьник классного руководителя. Ему не хотелось больше наглеть, хамить. Он напоминал бандерлога перед мудрым Каа. И был такой желтый, что отливал фиолетовым в вечернем свете, становясь похожим на божков с индусских картинок, всем видом источая покорность, смиренье и глубокое раскаяние.

Я посоветовал ему идти спать, и сам пошел в бокс.

Утром этап собрали на вахте, в том месте, где мы подпирали стену. Все то же, только прибавилось черных насечек от казенных ботинок, пинавших проклятую стену. Мелькала камуфляжная форма сотрудников, с той лишь разницей, что тогда форма одежды была зимняя, теперь летняя.

Мне отказали в выдаче личных вещей. Я показал квитанцию, перечень которой превышал дюжину наименований. Контролеры, чтобы не спорить, завели меня в дежурку и показали на офицера, мол, ему задавай свои вопросы. Этим офицером оказался тот офицер по безопасности, который меня принимал и вкрадчиво советовал не учить молодежь. Теперь, так же вкрадчиво, он пытался объяснить, что тем, кто едут с «возвратом» личные вещи не выдают.
- Я не вернусь сюда. Выдайте вещи по квитанции, -  настойчиво попросил я.
- Почему это ты не вернешься? – делал он глупое лицо. – У всех кто едут в больницу, стоит возврат.
- Я выезжаю с подозрением на туберкулез. Первичный курс лечения шесть – девять месяцев. А сидеть мне осталось меньше четырех месяцев. Я освобожусь с больницы.
- Нет, ты вернешься.
- Боже упаси! Не вернусь я.
Но начальник не понимал и всячески тупо отговаривался.
- Гражданин начальник, - понял я. - Вы прямо скажите - нет твоих вещей. Что я не знаю – козлы и пидорасы растащили их.
- Нет, у нас такого не бывает. У нас все по закону.
Посмотрел я на него, на квитанцию и подумал: «Черт с ним… жизнь проходит. Пусть это будет еще одним подарком этой гнилой системе».   

Нас, этапников, оказалось шесть человек. Двоих - Шепу и Гаго вывозили в больницу из-под крыши, из ПКТ. Я знал обоих по СУСу. Гаго был строгачем – мотал срок у себя в Армении, в России попал на общий режим, как первоход. В погребе СУСа, хорошо уколовшись и зависнув, Гаго парил над степями Барисоглебска под мелодию дудука, ностальгируя по «Армения моя».

Пройдя шмон, автозак, мы оказались в купе столыпинского вагона, где удобно расположились, когда поезд тронулся.

Вообще, Шепа и Гаго интересные персонажи. Но про Шепу хочется сказать отдельно.

Александр Шепуля был молодым человеком из тех, кому за тридцать. Полосатики – после особого режима попавшие на общий, в шутку называли его – старый панчело. Он был махровый воронежский наркоман, который прошел все стадии деградации до полного исчезновения вен. На этом пути были проколоты две квартиры в городе Воронеж. И когда кто-нибудь из наркоманов хвастался своим стажем, Шепа говорил: «Что ты мне рассказываешь? Я две квартиры проколол». Веский аргумент, не поспоришь. Короче говоря, пал он так низко, что когда разменял четвертый десяток, первый раз попал в тюрьму. Где у него произошло переосмысление всего. Он завязал и уверовал в Бога. Даже курить бросил. И как бывает в подобных случаях, впал в крайности - стал убежденным до фанатизма приверженцем веры. Шепу часто можно было видеть в СУСе простаивающим у иконостаса, кланяющегося святым образам, ставящего свечи и крестящегося. В такие минуты свечи начинали искрить, ладан благоухать. Кстати, по его утверждению Борисоглебскую лагерную церковь считали неправильной. В обоснование этого Шепа приводил не только нарушение канона, но и простое архитектурное несоответствие, и даже мистику. В перерывах, когда Шепа не сидел на киче, он разгуливал по погребу СУСа и нездоровый блеск глаз выдавал в нем искушенного во многих вопросах падения христианина.

Как-то раз мы сидели в комнате личного времени перед телевизором. Молодежь нехотя смотрела канал «Культура». Шла передача про приматов. В конце программы ведущий выразил мысль о верности теории Дарвина в пользу нашего родства с человекообразными обезьянами.
Шепа эмоционально проговорил:
- Да ну!.. Фигня какая-то!
Увидев титры, он подскочил с места.
На что я, между прочим, заметил:
- Я не стал бы так однозначно отвергать эту теорию.
- Что? – Шепа снова плюхнулся в кресло. – Человек - сын божий!
- Все твари на земле божьи создания.
- Иисус был Богом! Это доказано! – рубанул он.
Мне понравилась его бескомпромиссность в этом вопросе, захотелось с ним поговорить.
- Шепа, ты пришел к вере. Ты ревностный христианин. Соблюдаешь обряды и все такое...
Он, соглашаясь, покивал.
- Ты можешь объяснить одну вещь? Что означает Христос? Иисус понятно, это имя пророка. А что значит Христос?
- Ну-у… может быть, это крест по-гречески… или… - он призадумался и начал кусать нижнюю губу, что выдавало в нем нервный мыслительный процесс.
- Вот видишь, Шепа, - сказал я. – Ты веришь, а вера должна основываться на духовном знании, которого у тебя нет. Ты веришь в мертвую букву. Ты фарисей, Шепа.
Он посидел немного, ходя желваками и продолжая кусать губы. Глаза его горели нездоровым блеском. Потом встал, подошел к двери, хотел выйти, но остановился. Минуту постоял, смотря на меня и пытаясь что-либо возразить, но не нашелся и, молча, вышел.
Кто-то переключил канал на музыку. На экране появился «Фифти Сент». Я глянул на молодежь и, замечая попадания момента, проговорил:
- Кто поспорит, что человек произошел не от обезьяны?
Все хором засмеялись.

Теперь мы сидели в одном купе «Столыпина» и неспешно катили на Воронеж. В щелку приоткрытого окна мелькала блеклая зелень. Вдали текла бескрайняя степь. Шепа удобно расположился, выпил какие-то успокаивающие таблетки, помог с вещами Гаго, и начал знакомиться с мужиками. Он, как настоящий бродяга, выезжающий из-под крыши, как истинный страдалец за общее дело, хотел передо мной взять реванш, не ударить в грязь лицом.

- Так… кто - откуда? С каких отрядов? Кто по жизни?.. Мужики. Понятно. Какие погоняла?..
Два наших попутчика не были расположены к общению - неохотно промямлили ответы на вопросы и всем видом давали понять, что их хата с краю, и они будут сидеть как мыши, впрочем, как всегда и везде.
- Кто тут еще? – окинул Шепа купе.
- Банщик, - показал я наверх.
- Ты что там?.. Ты кто?
- Я, банщик, - послышался подавленно-резковатый голос.
- Банщик? Ну и что?.. - ухмыльнулся самодовольно Шепа. - За образ жизни подхода нет. Только за поступки. Ведь так, Тенгиз?
- Да, так, - подтвердил я и выглянул посмотреть на...

Федя забрался аж на третью полку, под потолок, хотя второй ярус был пуст. Он смотрел сверху, как перепуганный медвежонок, вскарабкавшийся на дерево от взрослого медведя. Причем переливался всеми цветами: землисто-желтый сменял зеленый; синея, доходил до фиолетового; потом кровь отливала - он белел и снова становился желтым. Федя понимал, что загнал себя в угол. И сейчас он полностью в моей власти. В его взгляде застыли страх и мольба.

«Ничего себе, куда забрался, - подумал я и присел на место. - Я мог сейчас отыграться на нем за все, выплеснуть всю злость, скопившуюся за эти годы. Мы могли вдоволь поглумиться, если бы были кровожадными. Шепа и Гаго с удовольствием порвали бы его».
- Это просто банщик - Федя, - сказал я Шепе. – Позже приколю одну тему.

Немного погодя проходил по вагону дежурный.
- Гражданин начальник, отсадите меня, я инфекционный, у меня гепатит. Меня надо отдельно… - запричитал Федя.
Дежурный остановился напротив нашего купе и стал присматриваться через решетку.
- Кто говорит?
- Я здесь. У меня гепатит.
- Ты что туда залез? – разглядел начальник где-то под потолком Федю. - Спускайся.

За Федей пришли, чтобы пересадить в тройник.

Суетливо, находясь в какой-то трясучке, он подмотал свои пожитки и выкатился из купе.
- Стоять! – приказал дежурный.
Федя стоял напротив купе и посматривал на меня. По вагону был слышен лязг замков и шум открывающихся решеток.
- Тенгиз, - вдруг заговорил Федя. – Я понял… все понял…
- Разговорчики! Пошел! – толкнул его в спину дежурный.

Куда-то подевалась козлячая бравада: «Я делаю, как мусора велят! Остальное мне поху..! Зачем мне кто-то?! Я не попаду в другую зону! Я тут все подвязал! Я по самоизоляции езжу!» Все козыря, которыми он так залихватски сыпал, были биты. Бог не фраер, все видит.