Эстетический анализ романа Иду на грозу Д. Гранина

Муниципальное казённое управление культуры «Центральная библиотечная система»
Костромского района, Костромской области

Т.Н. Бурдина

Эстетический анализ романа «Иду на грозу» Даниила Гранина для занятий со старшеклассниками

(методическое пособие)

Кострома 2019

УДК 18:8.01
ББК 87.8
Б.91

Т.Н. Бурдина, кандидат философских наук, библиотекарь абонемента детского отдела МКУК «Центральная библиотечная система» Костромского района, Костромской области

Эстетический анализ романа «Иду на грозу» Даниила Гранина для занятий со старшеклассниками (методическое пособие). – Кострома: ООО «Костромской печатный дом», 2019. – 80 с.

Методическое пособие разработано с целью ознакомления старшеклассников с романом «Иду на грозу» писателя Даниила Гранина, которому в 2019 году исполнилось 100 лет со дня рождения. Сложный, многоплановый роман целесообразно рассматривать с позиции эстетики – философии искусства, выделяя социальные и нравственно-эстетическое аспекты. Предлагаемая структура анализа даёт возможность выбрать наиболее интересный и подходящий для конкретного занятия материал. В первом разделе дана социально-политическая характеристика эпохи; второй знакомит с героями романа. В третьем разделе разработаны отдельно выделенные темы, которые в значительной мере облегчат труд библиотекаря или педагога, взявшегося познакомить ребят с творчеством классика советской эпохи. В конце методического пособия даны афоризмы из романа «Иду на грозу», многие из которых давно стали крылатыми; так же заданы темы для размышления, которые могут стать дискуссиями.
Знакомство с главным произведением Д. Гранина сможет заинтересовать старшеклассников его творчеством (приблизить ушедшую эпоху, объяснить мысли и поступки героев) и подвигнуть ребят к прочтению романа «Иду на грозу» и других книг писателя.

 © Бурдина Т.Н., 2019.
 © Детский отдел МКУК ЦБС

Содержание

Раздел 1. Социально-политическая характеристика эпохи.........................5

Раздел 2. Образы учёных в спектре проявления Её Величества Науки.............11
а). Олег б). Сергей в). Просто г). А.Б. д). Я.И. е). Генерал ж). Ричард з). Дан
Раздел 3. Проблематика романа «Иду на грозу» Даниила  а). Наука и превдонаука. Учёные настоящие и мнимые...........................40
б). Проблема гения, таланта и посредственности в науке.......................44
в). Проблема веры в науке....................................................55
г). Мужская дружба. Проблема истины и заблуждения, чести и бесчестия.........57
д). Женские образы в романе Д. Гранина.......................................62
е). Немного о эпохе. Физики и лирики, спор науки и ж). Ещё немного о эпохе. Спор о призвании и счастье..........................67

Раздел 4. Художественные особенности «производственного романа»..............76
Темы для
Вместо
Эстетический анализ романа «Иду на грозу» Даниила Гранина для занятий со старшеклассниками.

Введение.

Первым юбиляром литературного 2019 года стал Даниил Гранин, который не дожил до своего столетнего юбилея (1 января) около двух лет. Известный писатель, сценарист Даниил Александрович Герман (псевдоним – Гранин) – инженер по образованию, работал в жанре реализма и поэзии научно-технического творчества. Всё его творчество посвящено науке и людям науки: поэзии и вдохновению научных изысканий в поисках истины, открытий; борьбе между настоящими учёными, живущими по нравственному кодексу и отстаивающими свою гражданскую позицию и людьми недаровитыми, карьеристами и бюрократами, которых, конечно же, немало и в научной среде.

Бесспорно, роман «Иду на грозу» остаётся самым сильным произведением Даниила Гранина. Это роман проблем; производственный роман, представляющий тот самый реализм, по определению – социалистический, которым в своё время мы упивались, и который определённым образом формировал наши читательские вкусы (совершенно не гурманские). Целью своего скромного исследования я ставлю возможность приблизить этот замечательный роман, написанный почти шестьдесят лет назад, к современной эпохе. Он написан о людях послевоенной поры; многие из них уже зрелые, профессионально состоявшиеся люди. В историческом времени они являются прадедушками (или даже пра-прадедушками) современным старшеклассникам. Насколько близкими окажутся их переживания и чаяния для правнуков, рождённых в другую эпоху, с иным социально-политическим строем, духовно-нравственным потенциалом и бытовым укладом?

Однако темы, поднимаемые Д. Граниным почти шестьдесят лет назад, не теряют и ныне своей актуальности: наука и псевдонаука, гений и бездарность, старость и юность (наставничество и ученичество), призвание (подвижничество) и обывательская мораль («моя хата с краю»), значение коллективного творчества в науке, жизнь и смерть (смерть и бессмертие), дружба и любовь, счастье, мужская дружба, физики и лирики (спор науки и искусства), преданность и предательство… В четвёртом разделе говорится о художественных особенностях романа; приведены афоризмы и отдельные мысли, развитие которых может превратиться в диспут.

Раздел 1. Социально-политическая характеристика эпохи.

Стало немодным давать социально-политическую характеристику эпохи.  Социально-политические кризисы в обществе были и в ХIХ, и в ХХ веках: в Европе кризис вылился в Парижскую Коммуну; в России – в революцию 1905 – 1907 гг., следом – Великая Октябрьская социалистическая революция 1917 года. Кризисы продолжались и в Первую мировую войну, и во Вторую мировую войну; кризис продолжается и сейчас (например, кризис выражается в противоборстве Севера и Юга, «золотого миллиарда» и остального человечества, ислама как противостояния всему остальному миру).
 
Причём такие социально-политические явления характерны и для капиталистической системы, и для социалистической. Естественно, что зачастую при этом в обществе начинает складываться критическое отношение к предшествующим эпохам, к наследию. Это создает особую активность личности по отношению к обществу, желание непосредственного участия в событиях.

Роман «Иду на грозу» писался в конце 50-х – начале 60-х годов (закончен Д. Граниным в 1962 году). Автор и сам отмечал, что и на него, и на всё поколение фронтовиков, огромное влияние оказал двадцатый съезд партии, заставивший по-новому посмотреть на прошлое, на войну, на себя. Роман Даниила Гранина рождён своей эпохой – эпохой развенчивания культа личности; эпохой оттепели, эйфории и уверенности, что следующее поколение будет жить при коммунизме. Хотя о социальных реалиях в романе Д. Гранина сказано скупо и вскользь. Например, о возвращении на завод реабилитированных, и их страшных и непонятных рассказах. «Всё чаще без опаски, с уважением произносились имена людей, которых Крылов с детства привык считать врагами народа. Тулин вдруг рассказал, как его отца в тридцать седьмом году исключили из партии и выслали, у Гатеняна брата осудили как шпиона четырёх государств; выяснялись затаённые обиды, трагедии, хранимые во многих семьях. Каждое такое открытие было болезненным, но вместе с тем росло чувство общего очищения. Пытались угадать, а что будет дальше, убеждали друг друга, что со старым покончено навсегда, строили планы, выдвигали проекты всевозможных реформ. …Гатенян припомнил дискуссию о языкознании – миллионы людей на всех предприятиях вынуждены были месяцами изучать проблемы лингвистики, в то время когда в колхозах творилось чёрт знает что, за хлебом стояли очереди. Крылов со стыдом вспоминал, как он сам, тогда уже вроде бы сознательный парень, находил какую-то высшую мудрость в этой статье Сталина» (с. 118 – 119) (Здесь и далее ссылки страниц даны по изданию: Д. Гранин. Иду на грозу / Предисловие В. Оскоцкого. – М.: Профиздат, 1988. – 368 с.)

Ещё одна обсуждаемая тема эпохи – открытие атомной энергии и проблема её использования не только на благо человеку, но и во вред ему. Уже есть возможность советскому учёному средней руки отправиться на научный симпозиум в Европу. Характерен диалог Крылова с французом Дюра, ещё недавно темпераментного, молодящегося толстяка, превратившегося в печального, обрюзгшего, чем-то неизлечимо больного человека. Дюра озабочен, что атомная энергия будет использована против человека и человечества, ведь достаточно нажать кнопку и мир перестанет существовать. Он рассказал, что недавно умер от лучевой болезни его сын и убеждает Крылова: «Всё бессмыслица. Как вы не видите! Мир сломался. В любую минуту нажмут кнопку – и за несколько минут всё кончится. Вся наша наука вместе со всеми академиями и колледжами. Земной шар будет протёрт дочиста. Леопарды, детские сады, картинные галереи, миссионеры… симпозиумы, и мы вместе с нашими внуками и правнуками, все мы станем нейтронами и электронами и будем носиться по законам Гейзенберга, и сам Гейзенберг будет тоже носиться по своим законам… Мир полон сумасшедших, подберётся какой-нибудь сумасшедший – и мудрецы политики, которые строят прогнозы, – в пыль! Церковь святой Мадлен – в пыль!.. Вся история человечества кончается на этой кнопке, последняя точка истории... Современная религия. Все мы ходим под кнопкой. Молиться ей надо… Перед кнопкой всё глупо – и ложь, и подвиг, и мужество, и даже цинизм. Как вы все можете спокойно жить? Я смотрю и не понимаю – вы что, слепые? глухие? …Будущее украдено…» Француз Дюра хочет постичь, откуда берётся оптимизм у советских учёных, на чём он зиждется?

Позиция Сергея Крылова – позиция советского учёного: «Трагедия в том, что наука открыла атомную энергию слишком рано, когда мир ещё не освободился от капитализма. История общества не поспевает за историей науки. Наверное, лет через двести наши страхи покажутся смешными» (с. 365 – 367).
Определяющими приметами времени становятся споры перед полотнами Пикассо, выставка польских абстракционистов... Искусство тоже порождено эпохой революционных преобразований в обществе. Новый термин: «модернизм» возник в Европе в конце 80-х гг. ХIХ века; а в 20-е гг. ХХ века новое искусство называют «авангардизмом». По существу это одно и то же. «Авангард» – передовой отряд. После Великой Октябрьской социалистической революции, потрясшей весь мир, у художников появилось желание совершить революцию в искусстве. Но сводится она к отрицанию предыдущего искусства, к нигилизму. Так во всемирно известном  «Интернационале», по существу, изложена программа такого отрицания: «Весь мир насилья мы разрушим / До основания, а затем / Мы наш, мы новый мир построим, / Кто был никем, тот станет всем». Автор знаменитого чёрного квадрата художник Казимир Малевич провозгласил: «Живопись давно изжита и художник есть никто».
Небольшое отступление…   Малевич рисует свой чёрный квадрат на белом фоне. И зрители ломают голову: вдруг тут смысл есть? Может тут мировоззренческий тупик… А вот почему-то забывают ещё одну его картину: белый квадрат на белом фоне – по существу «платье голого короля». Такую картину «нарисует» любой: это чистый лист бумаги. В модернизме налицо струя нигилизма – голого отрицания искусства прошлого.

Теоретик искусства испанец Хосе Ортего-и-Гассет писал: «Суть этого искусства – негативное настроение издевающейся агрессивности, превращённое в фактор эстетического удовольствия». Он приводит пример: я могу нарисовать человека, нарисовать дом. Я могу этого не делать. Суть авангарда – нарисовать человека так, чтобы он как можно меньше походил на человека. А дом был не похож на дом. Художник авангарда не сколько умеет, сколько дерзает. Вся суть здесь сводится к разрушению. Действительно, любое искусство требует техники, ремесла, созидания, а в модернизме всё сводится к разрушению, и техника не нужна. Модернистом, авангардистом может стать любой.

Авангард можно сравнить с рисунком на стекле: вырисована каждая трещинка. А за стеклом – действительность. Но действительность не интересует авангардистов.
ХХ век – век войн и катаклизмов; трёх революций; век научно-технической революции. «Оттепель» осудила культ личности; рухнул «железный занавес» и приоткрылись границы, создав условия для научного и культурного обмена между странами. Известный у нас в Костроме учёный – политолог, социолог, эстетик – Леонид Борисович Шульц (к сожалению, покойный) говорил, что первой миной замедленного действия, подведённой под фундамент СССР, была выставка абстракционистов в Москве, которая произвела много шума. Это отражено в романе Д. Гранина. Чуждое и непонятное новое искусство находило своих сторонников только из готовности спорить, не соглашаться с общепринятым, навязываемым пониманием – и это тоже плата за годы страха и молчания: «Весной они пошли на выставку польской живописи. Возле картин абстракционистов шумели спорщики. Разумеется, Ричард немедленно вмешался, доказывая, что реализм устарел, передвижники устарели. Конечно, “правоверные” накинулись на него, потребовали объяснить, что изображают эти круги и кляксы, и он, конечно, отвечал, что ничего не означают, надо дорасти до понимания современного искусства, невозможно передать словами музыку, попробуйте объясните слепому, что такое цвет. Эта живопись отражает новую физику – для атома нет разницы между стулом и табуреткой, мир стал богаче, сложнее. Ему кричали: “А Репин?” И он кричал: “Ваш Репин – это примус!”

Когда вышли из музея, Женя робко призналась, что она ничего не поняла в абстрактной сумятице кругов и размытых линий.

– Я тоже, – сказал Ричард. – Бред!

– Чего ж ты защищал их?

– Бунт! А зачем их зажимают? Дайте мне самому разобраться» (с. 211), (Здесь и далее ссылки страниц даны по изданию: Д. Гранин. Иду на грозу. – М.: Профиздат, 1988. – 368 с.).

Ещё один характерный для эпохи пример. Аспирант Ричард, много наслышанный о молодом талантливом учёном Тулине, при первом знакомстве забрасывает его вопросами… О чём бы Вы думали?... правильно! О его отношении к новому искусству! И это для Ричарда не менее важно, чем те проблемы физики, над которыми он работает: «Вам нравится Гойя? А неореализм? А как вы расцениваете астроботанику? – Он забрасывал незнакомца вопросами, восхищаясь его пренебрежительными афоризмами. – А кто вы по профессии? Давайте познакомимся, – предложил он» (с. 43).

Идея доступности искусства народу способствует Олегу Тулину самонадеянно отозваться о своих каракулях: «Тот, кто рисует, уже художник. Искусство – это не профессия, а талант» (с. 41).

Наконец, в романе затронута тема стиляг (у Гранина часто – пижонов). Студент Алёша говорит своей девушке Кате: «Я стиляга. Я не хочу на периферию. Я люблю бары. Я циник, и ты должна меня терпеливо воспитывать». Он отплясывает рок; по приезде на аэродром первым делом раздобыл лётную фуражку, надел самодельные шорты и стал разыгрывать небесного бродягу: «Ему нравилось, что его считали способным, но ленивым, нравилось изображать циника, скептика, и обижало, когда в группе к нему переставали относиться всерьёз» (с. 214). Для других героев романа чуждый стиль жизни оставался непривлекательным, а следование пижонству рассматривалось как упрёк (например: «не пижоньте. Вам это не идёт». Или: «Чего ты стиляешь? Лучше бы купил себе ботинки»).

Новый стиль жизни захватывал и молодых учёных: «По субботам приглашали девушек в кафе “Север” или Дом учёных, щеголяли узкими брюками, пестрыми рубашками: нравилось, когда их принимали за стиляг, – ворчите, негодуйте. Девицы дразнили чинных дам из Дома учёных своими туго обтянутыми юбками со скандальными разрезами. Под мотив узаконенных фоксов сороковых годов выдавали такую “трясучку”, что старички только моргали. Из Дома учёных отправлялись к кому-нибудь, чаще всего к Тулину, который жил с матерью и тётками в большой петербургской квартире на Фонтанке, тянули вино, распевали блатные песенки, яростно обсуждали музыку будущего, живопись Пикассо. Слушали записанный на магнитофоне ультрасовременный джаз, но неизбежно к полуночи оказывалось, что они спорят о взаимоотношении микро- и макромира, радиоастрономии, кибернетике, о вещах, которые занимали тогда всех – и дилетантов, и специалистов. Для них были открытием только что переизданные рассказы Бабеля, очерки Кольцова; появились стихи Цветаевой, публиковали документы, неизвестные при Сталине. Больше всего волновали их вопросы, связанные с последствиями культа, и они горячо и самоуверенно перестраивали этот несовершенный мир. Вместе с Лангмюром, Нильсом Бором, Курчатовым и Капицей они владели важнейшей специальностью эпохи, от них, полагали они, зависит будущее человечества, они были его пророками, благодетелями, освободителями. У всех у них были блестящие перспективы, незаурядные способности (двое были талантливыми, трое одарёнными, остальные гениями), они подавали надежды, составляли “цвет” научной молодежи, служили примером и грозили “перевернуть”. Они были возмутительно молоды (на каждого приходилось в среднем 0,25 жены и 0,16 детей), зато средний теннисный разряд доходил до трёх с половиной, зимой они ходили на лыжах, летом говорили, что презирают футбол. Они могли стерпеть любое обвинение в невежестве, но смертельно обиделись бы, если кто-нибудь усомнился бы в их умении плавать с аквалангом. Все они печатали статьи в физических журналах, подрабатывали в реферативном журнале... Яростно защищали экспрессионистов, но никто из них толком не знал, что это такое. Они нахваливали конкретную музыку и в то же время аккуратно ходили в филармонию, стояли в очереди на концерты приезжих знаменитостей и восторгались Бахом. А когда под Новосибирском начали создавать филиал Академии наук, они первые подали заявления… писали оттуда письма о бараке в лесу с экспериментальной трубой, о новом их кумире Лаврентьеве, который мёрз вместе с ними в дощатом коттедже, пока строился будущий город науки» (с. 134 – 135).
Совершающееся на глазах обновление жизни, открытие перед молодёжью новых горизонтов, поддержка смелых идей породили поколение романтиков-энтузиастов, в том числе и в сфере научного поиска.

Раздел 2. Образы учёных в спектре проявления Её Величества Науки.
 А теперь – самое интересное: герои романа. Но рассматривать их удобнее не по ходу романа, а по ходу эволюции самих героев. Это даёт возможность проследить содержательную сторону романа, особенно для тех, кто роман ещё не читал. 
Строго противопоставить истинных учёных (положительных героев) – функционерам от науки (героям отрицательным), белое – чёрному в романе «Иду на грозу» никак не получится, потому что Д. Гранин весьма неоднозначен в изображении характеров своих персонажей. С отрицательными героями определиться значительно легче: это Агатов, Лагунов, Денисов… К бесспорно положительным можно отнести Аникеева и Данкевича. А вот с остальными не следует торопиться.

а). Олег Тулин.
Стройный, загорелый, модный, милый и непосредственный Олег Тулин с первой встречи представлен читателю волшебником. Автор сравнивает его с полководцем, привыкшим завоёвывать и побеждать. Он талантлив и умён, энергичен и неутомим, прекрасный организатор и, конечно же, новатор. Тома экспериментальных трудов на стеллажах лаборатории он иронично называет «урнами с прахом обманутых надежд давно ушедших поколений»: «… Кладбище несбывшихся мечтаний… Сколько никчемной добросовестности!» (с. 41). А самое главное – он верит в свою удачу, и она его не обманывает. Однако эту веру всё же правильнее будет назвать самоуверенностью. Уж с каким трудом, едва ли не впав в отчаяние, он выбил у генерала Южина разрешение на рискованные исследования атмосферы с самолёта, однако вышел от него с ощущением, что «иначе и быть не могло… Он снова был победителем» (с. 71).

Обаятельный и блистательный Тулин хвалится перед Адой: «Да, я все могу… Хотите, Адочка, я Вам открою секрет, как стать человеком, который всё может, то есть всемогущим? Это совершенно просто. Для этого надо стать сильнее себя. Пересилить свои слабости. Тот, кто сильнее себя, тот сильнее остальных людей и, значит, обстоятельств». В разговоре с другом Сергеем Крыловым Тулин признаётся, что хотел бы «обрести полную власть над собой», с тем, чтобы получить власть над всеми, и чтобы устроить мир разумно (с. 87).

Научная идея молодого учёного Олега Тулина и впрямь наполеоновская: обуздать грозовую стихию и заставить её работать на человека! Тулин способен увлечь, покорить воображение, подчинить: «Вдохновенными мазками набрасывал он картину будущих работ и тех работ, которые откроются после будущих работ, когда его группа превратится в Институт атмосферного электричества, а затем в Академию активных воздействий. Он выжимал облака, как выжимают мокрое белье. Дожди лились туда, куда он приказывал, обильные плодоносные дожди орошали пустыни, он обращался с облаками, как с водопроводным краном. Неурожаи, засухи исчезали из памяти человечества. Он размахивал пучками молний. О молнии, о грозы! Таинственный сгусток энергии, перед которой отступает мощь атомных двигателей. Да, к вашему сведению, одна гроза расходует энергию водородной бомбы. А сколько их, гроз, громыхает ежедневно над земным шаром, ежечасно, каждую минуту, миллионы лет! О люди, зачем вы пробиваетесь с таким трудом в глубины ядра, когда вот она проблёскивает над вашими головами, громыхает на расстоянии каких-нибудь двух километров, эта необузданная сила! А мы ухватим её, мы будем пробивать молниями горы, варить камни…» (с. 85 – 86).

В соответствии со своими установками Тулин не особенно щепетилен в экспериментальной работе. Он не будет годами «по капельке, по капельке» проводить одни и те же опыты; его голова полна идей, а пробелы в научной картине мира он восполняет интеллектуальной интуицией. Олег Тулин способен на ходу перестроить работу в зависимости от благоприятной ситуации. И даже ещё не начав работы, а лишь заполучив разрешение на полёты, он уже мечтает забраться в эпицентр грозы: «Это первая ступень, первый прорыв, дальше пойдет, в конце концов тут важнее всего принципиальное согласие, а там всё зависит от локатора, можно будет отрегулировать усиление, формально требование Южина будет выполнено, лишь бы всё обошлось благополучно, победителей не судят, победители сами судят» (с. 71).
Приведём оценку Олегу Тулину, данную Дмитрием Померанцевым: «Подвижник, энтузиаст, фанатик науки, готовый ради неё на любые жертвы. Его решительность и смелость мысли не могут не импонировать ангелам. С другой стороны, Тулин – двурушник и приспособленец, ставящий результат превыше людей. И его всегдашняя готовность к маневру и компромиссу, его размытые и податливые принципы не могут не умягчить злые сердца демонов. Таким образом, в какой-то момент начинает казаться, что сующие ему палки в колеса недруги из стана тёмных не так уж неправы, и что пожалуй стоит притормозить этот разогнавшийся бронепоезд. Что, напротив, всячески потворствующие и благоприятствующие ему друзья из числа светлых делают не такое уж благое дело. И что со временем из этого душки вырастет такое чудовище, что често- и корыстолюбивый воинствующий профан Денисов в сравнении с ним покажется мудрым волшебником из страны Оз, добрым и щедрым покровителем гениев. По мне, так Тулин – тот еще мерзавец, и характеристика «авантюрист», выданная ему в самом начале карьеристом и интриганом Агатовым, это ещё чересчур мягко сказано» (Дмитрий Померанцев. – https://books.academic.ru/book ).
У нас ещё будет возможность поспорить с Д. Померанцевым о Тулине, а поэтому не будем закрывать этой темы.

б). Сергей Крылов – полная противоположность своему другу. Мягкий, что говорится – бесхребетный, ничем не интересующийся посредственный студент считался малоспособным. Отличника Тулина прикрепили к Крылову для индивидуальной помощи. Их плодотворное сотрудничество вылилось не только в хорошие оценки подопечного и совместные опыты в лаборатории после занятий (закончившиеся взрывом), но в настоящую дружбу: «Со стороны Крылова это началось с поклонения таланту Тулина, а у Тулина – как потребность опекать, помогать и, может быть, служить объектом поклонения» (с.  109 – 110), (Здесь и далее ссылки страниц даны по изданию: Д. Гранин. Иду на грозу / Предисловие В. Оскоцкого. – М.: Профиздат, 1988. – 368 с.). Друзья решили посвятить свою жизнь науке: «Им нравилось сокрушать авторитеты. Кроме того, они убедились, что наука находится в зачаточном состоянии. Такая элементарная вещь, как кибернетика, лишь зарождалась, электроэнергию ещё получали, сжигая уголь, и даже энцефалограммы мозга не умели расшифровать» (с.  109 – 110). Ко всему у Крылова и впрямь появился интерес к науке: «…он сам начал придумывать ответы на свои “почему”, и постепенно он вошел во вкус, было приятно создавать собственные теории, критиковать авторитеты, подвергать сомнению всё что попадалось на глаза, разрушать и строить заново по-своему. Тут сказывалось и природное упрямство, и недоверчивость к мнению старших» (с. 110 – 111). В конце третьего курса Крылова исключили из института из-за конфликта с преподавателем. Тулин назвал Крылова экстра-идиотом и свиньёй, когда тот отказался попросить извинения у доцента. Тулин считал, что во имя большой цели человек обязан пожертвовать личным, и был раздражён неожиданным упрямством друга.

Благодаря старшей сестре Тулина, Крылов устраивается на завод контролёром ОТК. В заводской среде ещё больше обнаруживаются его чудачества и неприспособленность к жизни. Сложилось всеобщее мнение, что Крылов лунатик, блажной и малость тронутый. Но и тут находятся доброхоты, опекающие его: главный конструктор Гатенян, первая красавица завода Ада и даже сам директор. Гатенян взял его в бюро и дал ему полную свободу: «Грех сажать его за доску. На такой большой коллектив не мешает иметь одного думающего. Это тот тип людей, которых незачем заставлять работать, они не работают, только когда спят, нужно лишь не мешать им» (с. 116). Крылов отремонтировал ультразвуковой дефектоскоп по проверке отливок, занялся ультразвуком и наладил установку. За малое время пребывания на заводе он уже окупил себя на несколько лет вперед. А когда его статью поместили в техническом журнале физики, Крылова с гордостью окрестили «главным теоретиком», и начальники цехов стали здороваться с ним за руку.

Казалось бы, счастье рядом. Над Крыловым взяла шефство дочь профессора Ада, считающаяся в конструкторском бюро энергичным, серьёзным инженером. Тулин её терпеть не мог и называл «мороженой щукой», а Крылов сравнивал с античной статуей: «Она была настолько красива, что никто не пытался за ней ухаживать. Рядом с ней любой мужчина чувствовал себя недостойным. В КБ были уверены, что у Ады полно блестящих поклонников, соперничать с которыми безнадежно. Из самолюбия она делала вид, что так оно и есть, и держалась ещё надменней» (с. 118). Ада убедила Крылова, что он талантлив, не знает себе цены. А себя убедила в том, что он без неё просто пропадёт. Она заставила Крылова закончить институт, и распланировала его жизнь на пять лет вперёд. Она «приобщала» его, водила на выставки, в музеи, на концерты. «Если ты захочешь, ты сможешь стать начальником техотдела, – говорила она, – начальником центральной лаборатории, заместителем главного конструктора. Не ради карьеры, ради интересов дела производство надо ставить на научную основу» (с. 120).

Именно на заводе Крылов не только делает первые открытия, но и создаёт собственную теорию поляризации и пробоя в некоторых средах. Именно тут он получает поддержку. А главный конструктор лично договаривается с ведущим учёным Данкевичем, и Крылову разрешают доложить о своей работе на семинаре в Институте физики Академии наук.

Как и следовало ожидать, выступление доморощенного изобретателя было провальным: «С отвращением он вспоминал, как, выпятив грудь, он взошел на кафедру, пижонски раскрыл кожаную папку, вытащил оттуда свои бумажки. Первые минут пять его слушали с любопытством. Потом перебили вопросом. Он только готовился приступить к выводу, а его уже спрашивали о конечной формуле, ещё не написанной на доске... Они спрашивали и сами отвечали, и он отставал от них всё дальше и дальше... Он был игрушкой в их руках. За какие-то полчаса они распотрошили теорию, которую он вынашивал полгода, увидели там то, чего он до сих пор не мог понять, обогнали его, вволю натешились, а он стоял и моргал глазами, даже не в силах участвовать в их споре… самое унизительное заключалось в том, как медленно, тупо он соображал. Ржавые колеса, скрипя, еле поворачивались в его мозгу» (с. 125 – 126). В институте физики Академии наук Крылов впервые понял, что такое настоящие таланты, кто такие настоящие учёные. Он чувствовал своё ничтожество перед ними, но не обижался. Ему хотелось быть рядом с этими великанами науки – такими обычными в жизни парнями в помятых рубашках с засученными рукавами, курящих обычные болгарские сигареты и сидящих верхом на стульях: «Юпитером среди них был Данкевич, боги звали его просто Дан, и он разрешал им: вероятно, среди богов всё возможно» (с. 126). Данкевича он боготворил.

Теперь ничто не могло удержать Сергея Крылова на заводе: ни назначение его старшим конструктором, ни обещанная комната в новом заводском доме, ни путёвка в дом отдыха. Он был на научном Олимпе, и теперь хочет служить богам науки. Сергей хочет быть рядом с ними, быть кем угодно: «Отныне Крылов принадлежал им» (с. 126). Мечта снова выступить, но выступить успешно, самоутвердиться в небольшой прокуренной аудитории с двумя рыжими досками и маленькой кафедрой, на которой он осрамился, становится навязчивой идеей.

Во второй раз Крылов круто меняет судьбу, проявляя, как и при уходе из института, твёрдость своего характера. С одной стороны Крылов – податливый и послушный, а с другой, как верно замечает Ада, «глина оказалась цементом». И это всё потому, что у Сергея есть два непреодолимых препятствия, через которые он никогда не перешагнёт: это если он не согласен (как в случае с конфликтом в институте), или если он не может от себя отказаться (как в случае ухода с завода в науку). Именно такая мотивировка станет определяющей на всех судьбоносных поворотах научного пути Крылова.

Однако в обоих случаях два близких друга – и Олег Тулин, и Ада выносят Крылову одинаковый приговор: из него ничего не получится. Жалея собственные затраченные силы в «воспитании» Сергея, они не стремятся понять, что он уже вырос как учёный, окреп, и вышел из-под опеки. И пусть Олег и Ада оказались в какой-то мере правы в своих прогнозах (вначале Данкевич не взял Сергея даже простым лаборантом), но Крылов терпелив: он устраивается в институт подсобным рабочим. И со временем получает назначение старшим лаборантом в лабораторию Аникеева.

в). Просто Аникеев.
Д. Гранин счёл приемлемым обойтись только фамилией. Это право автора. Помимо Аникеева, читатель не найдёт в романе инициалов генерала Южина, имени гениального физика Данкевича и некоторый других положительных героев. Одних допустимо называть только по фамилии в силу воинского звания (генерал Южин), других в силу высокой должности (академик Лихов). Таким образом вокруг учёных-новаторов противостоящих засилью посредственной науки создаётся спасательный круг абстрактных покровителей, поддерживающих передовые идеи. Этот спасательный круг создаёт иллюзию, что положительных героев в романе больше. Но это не так. Более рельефно и убедительно выписаны герои отрицательные. Положительные же герои (кроме Данкевича, который умирает) всё время заставляют сомневаться в своей положительности. И это заставляет невольно задуматься: а так ли уж идеален и жизнеспособен научный мир? Тем более, что к концу романа Сергей Крылов со своим новаторством остаётся один на один. Но это отдельная тема.
Итак, Аникеев, экспериментатор. 

На первый взгляд, «требования Аникеева были просты и невероятны. Экспериментатор должен:
1. Быть достаточно ленивым. Чтобы не делать лишнего, не ковыряться в мелочах.
2. Поменьше читать. Те, кто много читают, отвыкают самостоятельно мыслить.
3. Быть непоследовательным, чтобы, не упуская цели, интересоваться и замечать побочные эффекты.

И вообще поменьше фантазии и “великих идей”» (с. 128).

Как Вам?

Но это только на первый взгляд. Аникиев – крупнейший физик, «Аникеев – гений. Он самый настоящий гений, он маг, чародей, обыкновенный маг» (с. 129). Его имя окружено многочисленными легендами, и это не случайно. После войны он руководил работой над атомной бомбой; ему подчинялась группа институтов и заводов. Губительные вмешательства в работу Берия привели к конфликту. Аникеева перевели на Север в пединститут; от расправы его спасла известность.
Несмотря на опалу, Аникеев знал себе цену, и с изменением политической ситуации в стране и возвращением в столицу, организовал себе лабораторию с отдельной мастерской и небольшим штатом исполнительных сотрудников. Он ничему никого не собирался учить: «Идей у меня самого девать некуда, – предупреждал он, – хватит на вас всех. Мне нужны люди, которые делают то, что мне надо» (с. 133).

Работа у Аникеева подняла Крылова даже в глазах Олега Тулина. Мечта исполнилась; душа Сергея преисполнена счастьем. Однако счастье недолговечно, а от поклонения и любви до ненависти – один шаг: «Постепенно он начинал испытывать угнетение от властной нетерпимости Аникеева. Сила ума Аникеева подавляла, связывала. Рядом с ним думать было невозможно. Всё равно, думай не думай, он заставит всех мыслить по-своему. Он насильно вколачивал свои соображения, их убедительность исключала всякие другие поиски… Он ненавидел Аникеева. Зажимщик! Аракчеев! Солдафон! …Втайне он вызвал Аникеева на поединок, но тут же струсил. Слишком безошибочной всегда оказывалась интуиция Аникеева. Но, раз стронувшись, лавина разрасталась. Послушно выполняя все указания, он молча спорил, выискивал слабые места, он превращался в беспощадного врага собственной работы… Ему хотелось сразить Аникеева, покорить его…» (с. 139 – 140).

Крылов мучительно завидовал Аникееву. Сергею не хватало терпения возиться с приборами, он не имел многих практических навыков, необходимых экспериментатору. Его прямолинейность не нравилась начальству; он не умел ладить с коллегами, не доверял справочникам… Невозможно было ожидать от Крылова хотя бы юмора, фантазии, мягкости, твердости, смелости, осторожности… Коллеги воспринимали Крылова как-то неоднозначно, будто бы ожидая чего-то: «Его стычки с Аникеевым, назначение были приняты как свидетельство необычного характера. Его робость считали скромностью, замкнутость –  сосредоточенностью и даже неумелость оценивали как свежесть ума. Он чувствовал себя авантюристом, шарлатаном, обманщиком, которого в любую минуту могут разоблачить» (с. 147).
 
Расчётным путём Крылов доказал, что поправка, которой пренебрегал Аникеев, меняет на сорок процентов результаты измерений. Аникеев отказывается от такого прыткого лаборанта. Ведь ему нужны только исполнители его собственных идей. «Может быть, из вас что-то получится. Почему? Хотя бы потому, что мне вас ничему не удалось научить. Для меня главное – ничему не научить. Если это выходит, значит, из человека может что-то получиться», – говорит Аникеев, отпуская Сергея. По распоряжению директора Крылова назначают научным сотрудником и дают самостоятельную тему. «Ты становишься человекоподобным», – иронично похвалил друга Тулин и дал совет: «Начинай высшую нервную деятельность. Теперь ты вышел на орбиту и дуй. Нельзя терять ни минуты» (с. 143).

г). А.Б. Голицын. И вот Крылов попадает в лабораторию члена-корреспондента Аркадия Борисовича Голицына, которого безжалостный Олег Тулин характеризует следующим образом: «Твой Голицын – скелет, хватающий за горло молодые таланты, старый колпак, наследие культа» (с. 80). Однако в лаборатории своего шефа уважали: «Несмотря на все слабости Голицына, они почитали его. Что бы там ни говорилось, шеф по праву слыл одним из основоположников науки об атмосферном электричестве. Последний зубр, старая школа, он, как никто, знал проблему в целом, правда, скорее как метеоролог, а не как физик. Он обладал широтой, но ему не хватало глубины, которая требует узости» (с. 29).

Образ учёного А.Н. Голицына очень сложен. Его зачастую принято толковать едва ли не как отрицательный. Вот и Дмитрий Померанцев из Нижнего Новгорода даёт этому герою такую характеристику: «К “серым” можно отнести и пожилого академика Голицына. Честный ученый, умеющий, в принципе, по достоинству оценить и научную идею, и человека, он, вместе с тем, капризный, эгоистичный старик – обидчивый и падкий на лесть. И стоит возобладать темной компоненте его личности, как любые, даже самые благие его намеренья – идут прахом» (см.: Дмитрий Померанцев. – https://books.academic.ru/book). Трудно безоговорочно принять такую позицию. Но кого же позвать в защиту Голицына? Вероятно, для реабилитации старого учёного достаточно указать на некоторую его приближённость к бескомпромиссному Данкевичу, их взаимную симпатию. В пользу этого говорит вызов Голицына Данкевичем перед своею смертью; именно Голицына он посвящает в какие-то свои несбывшиеся планы, делает его своим душеприказчиком (с. 196 – 197), (Здесь и далее ссылки страниц даны по изданию: Д. Гранин. Иду на грозу / Предисловие В. Оскоцкого. – М.: Профиздат, 1988. – 368 с.).

Поначалу Крылов с Голицыным сработались. Надо сказать, с учителями Крылову вообще везло (Аникеев, Голицын, Данкевич, Тулин…). А Голицын как-то особенно сердечно опекал его на протяжении всего романа. Но и воспитывал, конечно же. Ругал за торопливость, учил осторожности, старался понять и поддерживал. Вот характерный диалог Голицына и Крылова. Начинается он на повышенных тонах. Голицын кричит:
« – Настоящий ученый не имеет права на такую торопливость. Накопит материал, тогда посмотрим. Пока у него одна самоуверенность.

– Сколько можно копить факты, когда-нибудь надо…

– Сто лет, тысячу лет, сколько потребуется!.. Зелёные яблоки рвать ума не надо. – Он успокоился. – Вы же знаете, Сергей Ильич, я не против любого метода активных воздействий. И его метод тоже во своевремении. Рано ещё, миленький вы мой. Слишком мало мы знаем. В данном случае нужна обстоятельная подготовка, чтобы не скомпрометировать… – Собственная терпеливость настраивала его на отеческий лад. Ведь всё это когда-то было и с ним самим. Упрямо сведённые брови, опущенная голова, старый, осторожничающий профессор – как смешно повторяется жизнь!

– …Любопытно, кем я кажусь Вам сейчас? Окурок? Старая песочница?

– Почему ж окурок? – Крылов покраснел, и Голицын вдруг проницательно усмехнулся.

– Понимаю и ни в чём не виню. И даже Тулина готов понять. А знаете: понять – значит наполовину оправдать. Терпеть не могу учёных, которые никогда не ошибаются. Завиральные идеи полезны, но… – он наставительно поднял палец, – до той поры, пока они не мешают главному направлению» (с. 57).
Голицын всегда поддерживал Крылова, потому что изначально поверил в него, как в учёного. Но особенно важна была поддержка мэтра, когда прилетела комиссия по расследованию аварии самолёта. Позиция Голицына вызывает глубокое уважение. Голицын, бесспорно, боец. Но он одинок в своей защите, защите не Крылова – нет! – в защите научной идеи, в защите погибшего за науку Данкевича, в защите погибшего за эксперимент Ричарда... «Мне было бы легко, не поступаясь совестью, присоединиться к тем, кто требует наказания. Но в таких делах я не помощник. Я знаю, что у вас не было ни умысла, ни халатности, вы переживаете больше нас. Да и потом, ежели хотите знать, мы все по-разному отвечаем за гибель Ричарда. Убитый один, а убивают всегда многие. …Боюсь, что наша комиссия слишком большое значение придает формальным моментам. Я убедился, что и Крылов и… – он запнулся, но проговорил твёрдо, – да и Тулин даже в этом исследовании, несмотря на свои ошибки, показали себя способными людьми. Нельзя, чтобы их зря мытарили. – Взгляд его, устремленный на Лагунова, похолодел. – Это вам не разработка Денисова. Здесь совсем иной уровень. Нас тогда называли неверующими, рутинёрами. Тогда принял на себя удар Данкевич. Слишком я стар, чтобы забывать такие вещи» (с. 302 – 303).
Возможно, в какой-то мере, Голицын видел в Крылове себя молодого. В этой связке  «Голицын – Крылов» прорисовывается тема наставничества (учитель – ученик). Эта тема особенно пронзительно прозвучит в конце романа в контексте размышлений старого учёного о бессмертии.

Вот Голицын знакомится с самостоятельным научным трудом своего ученика: «Слабых мест было много, но, находя их, он почему-то досадовал не на Крылова, а на себя. Находить чужие ошибки – вот на что ты ещё способен. Ты можешь следить за всеми журналами, возглавлять очередную конференцию, принимать делегации, читать книги. Что толку из того, что ты следишь за журналами, много читаешь, делаешь выписки! Посмотри на Крылова, он и десятой доли твоего не знает, зато у него рождаются идеи, не Бог весть что, но ты был бы рад и таким. … Никто ещё не знает, что ты бесплодная смоковница. А что, если давно знают? Старая песочница! И вдруг он вспомнил, что когда-то так называли Волкова. И сразу ему вспомнился до малейших подробностей Петроград, Лесной, Волков в хорьковой шубе колоколом, весеннее кудрявое небо, колченогий стол на талом снегу, первые испытания радиозонда. Несмотря на все предсказания Волкова, зонд выполнил программу. И он вспомнил себя, сияющего, чубатого, в жилетке, прыгающего козлёнком у рации. Как злорадно размахивал он радиограммой перед Волковым! А у Волкова под красным носом висела мутная капелька. Каким же ты был безжалостным в ту минуту! Молодость всегда безжалостна. Теперь ты это понял на своей шкуре... Никто теперь не помнит Волкова, он жив только в твоей памяти. Молодым ничего не говорят имена твоих корифеев. …Покажи тот зонд Крылову – он рассмеётся, если узнает, что за такую музейную рухлядь тебя сделали профессором. …Когда-то ты владел лучшим математическим аппаратом, сегодня такие уравнения решают студенты. Неужто ты всерьёз рассчитывал на бессмертие? Его нет ни для кого. Помнишь в гимназии – Платон, Овидий… Кто их сегодня читает? Через сотню-другую лет никто не поймет, почему мы любили Блока и Врубеля… А всё же Ньютон бессмертен. И Менделеев бессмертен. Но ты не принадлежишь к их числу» (с. 353 – 354).

Голицын не просто подводит итого жизни; он надеется передать не только свой научный, но и наставнический, жизненный опыт. Но как оказывается, при множестве выросших вокруг него учеников он остаётся одинок. Он позвонил Крылову, пригласил к себе домой, чтобы «поговорить не только про работу, но и о времени, когда жизнь оправдывается тем, что отдаёшь своим ученикам, остаётся опыт и надо распорядиться им как можно лучше» (с. 354). Однако краткая зарисовка встречи наставника с учеником не оставляет надежды, что последний нуждается в такого рода опеке: «Ну как? – с порога спросил Крылов и, выслушав отзыв, засмеялся, прикрыв глаза, подошёл к окну, помахал кому-то рукой. И больше ничего не слышал. Голицын посмотрел в окно. На противоположной стороне улицы стояли Песецкий, лаборантка Зина и какая-то красивая девица. Они выразительно жестикулировали. Крылов нетерпеливо переминался с ноги на ногу. “Может, так и положено”, – подумал Голицын, усмехаясь над своей чувствительностью».

Многие учёные остались в истории науки потому, что оставили после себя свою научную школу, великих учеников. У Голицына таких учеников не было. На совещании комиссии по расследованию аварии Лагунов весело заметил ему, что и Крылов, и Гольдин были его воспитанниками (с. 303). Из материалов незаконченной диссертации Ричарда Голицын понял, что Гольдин пошёл против него, за Тулиным. Ричард ушёл навсегда не только из жизни, он ушёл и от него, он умер противником. И Крылов тоже ушёл. «Лучшие ученики уходили от него. В шестьдесят пять лет он остался один. Были люди, которые под его руководством защищали диссертации, считались его учениками, однако не было среди них ни одного, кто следовал бы за ним так, как, например, у Аникеева или у Дана. И Крылов, по сути, всегда оставался учеником Дана, поэтому он и ушёл» (с. 286).

Но Голицын незлопамятен. Не взирая ни на что, он едет с Крыловым к Южину. Южин принимает их настороженно (ещё не забылась авария с жертвой), язвительно упрекая Голицына, что он изменяет своим взглядам. Старый учёный отвечает с достоинством: «Существует процесс познания, мысль движется. Я не меняю взглядов, я их развиваю. Концепция Крылова смелая, рискованная и… законная! Её следует проверить. …В науке признание ошибки не позор». Они опять просят разрешения на полёты… (с. 356 – 357).

…ещё задолго до «полётов в грозу» с Тулиным, Голицын предлагает Крылову должность начальника лаборатории, на которую претендует Агатов. Агатов, по существу, и является правой рукой Голицына; шеф не любит заниматься канцелярщиной – отчётами, планами, заявками, и Агатов берёт это на себя… Интригами он добивается того, что Крылов отказывается от должности и расстаётся с Голицыным. Тулин приглашает своего друга работать в эксперименте по управлению грозой. Но грозовое облако – это не электрическая машина, не генератор, созданный человеком. Гроза неуправляема, опасна, а мечта Тулина – разрушать грозу, управлять грозой, использовать энергию грозы и обезопасить авиацию от грозы. Крылов колебался: многое в работе Олега казалось ему сырым и бездоказательным. С группой сотрудников в качестве куратора полетел на юг и Агатов.

д). Я.И. Агатов. Присутствие Агатова всегда можно было узнать по запаху одеколона «Ландыш». Он был весь пропитан этим одеколоном. И ещё – по спичке в зубах... Нет, он не курит. Он спичкой в зубах ковырял. Точную, как снайперский выстрел, характеристику Агатову выдаёт коллега Алтынов: «Агатов как вирус… он ждёт подходящих условий, тогда он развернётся. Чуть только среда будет благоприятствовать, он нам всем покажет кузькину мать. Вы молодые, а я навидался этих типов до войны» (с. 237 – 238). Да и другие коллеги не в восторге от Агатова: хороший организатор, но не творческий человек; аккуратен, исполнителен, но нет своих идей: «Он бесталанен. Это опасно, как гангрена. Недаром он рвётся к этой должности» (с. 37, 39).

Яков Иванович Агатов «знал всё, что можно было знать о дирекции, о работниках главка, хитрости их взаимоотношений, списки трудов академиков, кто чем увлекается, знал, что с Лиховым проще всего встретиться на концерте в консерватории, что дочь секретарши Денисова работает в пятой лаборатории» (с. 39).

Трудно не согласиться с автором: далеко не все в науке гении. Что остаётся делать посредственностям? Классический сюжет противостояния таланта и бездарности, Моцарта и Сальери показан в романе противостоянием Данкевича, Аникеева, Крылова – Агатовым, Лагуновым, Денисовым…

Не только исполнительностью и старательностью пробивает себе дорогу Агатов. С предельной откровенностью он объясняется с выбранным на должность Крыловым, по существу, склоняя Крылова отказаться от должности: «…для меня это больше должности… Мне важно признание… Кое-кто считает, что я не обладаю научными способностями. Вы, например, талант, а я нет… Что ж мне тогда? Чем я виноват? Не досталось соответствующих генов от родителей, так куда ж мне прикажете?» (с. 37).
 
Отказ от должности тоже стоил Сергею долгих размышлений. Крылов «словно обжёгся, прикоснувшись к обнаженной душе этого человека. На какой-то миг приоткрылось самое сокровенное, в глубине расселины Крылов увидел трепещущее, ещё расплавленное, готовое отлиться в любую форму… Кто знает, где и когда совершается поворот человеческой души? Что-то бурлит, соединяется у вас на глазах, достаточно одного слова, и оно вдруг застывает судьбой: Крылов думал о том, что мы сами делаем людей плохими и хорошими. Разумеется, Бочкарев, и Ричард, и Голицын – они руководствуются самыми высокими принципами, а вот Агатову всё это предстаёт, наоборот, величайшей несправедливостью. Природа обделила его талантом, отсюда обиды, ущемлённость, зависть – всё, что уродует человека. И как помочь ему? Неужели неизбежна такая несправедливость? Но и ребята правы: к руководству нельзя подпускать бездарных. Но и бездарные никогда не чувствуют себя бездарными. Они не мучаются, они завидуют и злятся. А ведь каждый в чем-то бездарен…» (с. 40).

Оказавшись в группе Тулина и участвуя в полётах, Агатов не оставляет интриг. Настраивая против Тулина молодого аспиранта Ричарда Гольдина (правда, безуспешно); он пускает в ход не только свою «предельную откровенность», но и шантаж: «…Миссия у меня тяжёлая, что и говорить. Один против всех. Я зажимщик, я консерватор. …Я отвечаю за разумность и безопасность исследований. В сущности, я забочусь о жизни Тулина, о вашей жизни. И вот за это меня выставляют злодеем, будто я против самой темы. …Хотя я делаю для вас больше, чем ваш Тулин. Думаете, я не знаю про вашу диссертацию? Вы самовольно изменили утвержденную тему. Я должен немедленно сообщить Аркадию Борисовичу и отослать вас. Пусть он там разбирается с вами. А я покрываю вас, рискую. …Вы за Тулина горой, а он? ...Он эксплуатирует вас. Нисколько он не заботится о вашем будущем. А от меня вы отворачиваетесь, хотя я забочусь о вас. …Ей-богу, Ричард, не знаю, чего я с вами цацкаюсь. Но мы можем быть друзьями. Вам это выгоднее, чем мне. Лезете вы очертя голову Бог знает куда. Они же вас обманывают» (с. 227).

То и удивительно, что Агатов, категорически запрещающий входить в грозовое облако, стал причиной трагической аварии. В полёте он обнаружил, что батареи его прибора сели, а потому отключил питание грозоуказателя, и вместо него подключил свой прибор. Видимо, такое не раз практиковалось. Грозы не предвиделось, синоптики обнадёжили хорошим прогнозом, заходить в грозовое облако не разрешалось, переключиться обратно всегда было можно, «да, кроме того, он не очень-то верил в этот грозоуказатель, так же как он не верил во всю работу Тулина. Он презирал всю эту рискованную, мудрёную затею и ту серьёзность, ту страсть, которую Тулин и его поклонники вкладывали в любую мелочь. За это время, с этими усилиями можно было сделать пять, десять выигрышных безопасных научных работ, опубликовать их, получить докторские степени» (с. 251). Но внезапно налетела гроза; указатель не работал, пилот не мог сориентироваться… А Агатов оказался перед нравственным выбором: «При нормальном полете, найди Крылов отключенный разъём указателя, Агатов не стал бы отпираться. Да, это он отключил питание указателя, установленного в кабине, и подключил свой прибор. Ничего особенного в этом не было… Ничего особенного, если бы они не попали в грозу. Но кто мог знать, что они попадут в грозу! Они не имели права, им было запрещено заходить в грозу, это нарушение всех правил и приказов. Он не виноват, что всё так обернулось… Когда Крылов крикнул ему, что указатель не работает, Агатов хотел признаться, бежать к Ричарду, подключить разъём, теперь он верил, нет, не то чтобы верил, но вдруг этот проклятый указатель поможет ориентироваться, может, будь указатель исправен с самого начала, ничего бы не случилось. Мысль эта парализовала его. Он мгновенно представил себе, что произойдёт там, на земле, всё взвалят на него, не выкарабкаешься, они отыграются на нём одном: его затопчут, под суд, конец… Страх сковал его. Страх был отчётливей и сильнее чувства опасности. Может, через несколько минут угроза собственной гибели заставила бы забыть его об остальном, но он не успел ни о чём подумать. Самолет швырнуло, какой-то ящик ударил его по ноге, он видел летящее тело Крылова, и сам полетел куда-то, закричал, схватился за скобу» (с. 268 – 270). Люди стали выбрасываться с парашютами. Спасая кассеты с записями приборов, Ричард увидел отвинченный разъём питания указателя и всё понял. Агатов ударил Ричарда ногой, а сам выбросился из самолёта.
 
…после похорон Ричарда прилетела комиссия по расследованию. Разбирательство изменило Агатова так, что, казалось бы, сгладило, растворило черты лица этого человека. Однако впереди – звёздный час карьериста, и даже внешне Агатов преображается: «По возвращении в Москву Лагунов рекомендовал его в управление – врио начальника отдела и секретарем оргкомитета международного симпозиума... Черты его бледного лица, когда-то еле видимые, словно стёртые резинкой, со дня аварии проступали всё резче и наконец теперь обозначились законченно, в мраморной твёрдости. Подбородок налился тяжестью и выдвинулся вперед, появились губы, даже волосы пышно поднялись над маленьким бледным лбом, прочерченным озабоченными морщинками. Происходило удивительное – за эти недели он прибавил в росте. Пиджак стал ему короток. “Мы рассчитываем на вас”, – напевал он фразу Лагунова. В этой фразе была мелодия, целая симфония, барабаны и трубы слышались в ней. Он чувствовал себя на Невидимом пьедестале, с высоты которого открывался: простор кабинетов, деловых и строгих, с отдельным столиком для телефонов, среди которых есть прямой, туда… там был стук каблучков секретарши и стук карандаша по графину, и похлопывание по плечу, очередь в приёмной и приёмы с тостами, знакомствами и рукопожатиями; мир планов, одобренных, новаторских, планов грандиозных, эффектных и эффективных, и перевыполненных, и встречных, планов, которые всем нравятся, нравятся президенту, и выше, и совсем высоко, мир академиков, далеких от жизни, нуждающихся в энергичных организаторах, которые умеют подобрать кадры, расставить кадры, прислушиваться к мнению, поддерживать инициативу, крепить связь с производством, поддерживать почин; он будет участвовать в решении проблем, требующих коренной ломки, широты взглядов, борьбы с консерваторами, слияния институтов, перебазирования институтов, открытия новых институтов, улучшения руководства… Нет, он не был ни честолюбцем, ни карьеристом, он не гнался за высоким окладом, ему хотелось лишь скорее уйти от этих гальванометров, формул, экстремальных зон, от этого рискованного мира опасных маньяков, которые кичатся какими-то кривыми и оценивают человека по тому, как он разбирается в их графиках. Он всего-навсего стремился туда, где нет неудачных опытов, и контрольных опытов, и загадочных результатов, где он будет недосягаем для выступающих на семинарах. Недоступен для Крылова и подобных ему типов. Они придут к нему на прием. Их можно не принять. Или выслушать с приветливой улыбкой и пообещать что-то неопределенное. Или переслать дальше и тут же позвонить: “К тебе явится один тип, так учти, он немного того, тяжелый случай”. А если не придут, можно вызвать. Пусть посидят в приемной. Тридцать минут, сорок минут…» (с. 345 – 347).

И настал день, когда ненавистный Агатову Крылов пришёл, едва не пошатнув пьедестал Агатова. Крылова вызвал светило науки Лихов. На встрече был и Агатов. Крылов отстаивал необходимость продолжения исследований, и вдруг обратился к Агатову. «А вы знаете, Яков Иванович, я установил, почему указатель не работал, – увлечённо сказал Крылов, роясь в своей папке. Агатов отвернулся. Губы его стали бледнеть, почти исчезая на белом лице.
– Почему… – послушно выдохнул он. Крылов поднял голову, и Лихов вскинулся прищурясь, и оттого, что они молча разглядывали его, он почти закричал, теряя осторожность: – При чём тут я! Почему вы ко мне… – Южин, Крылов, и вот уже и Лихов, и начальник отдела кадров – их становилось всё больше, людей, которые могли его в чём-то подозревать» (с. 349).
На этот раз обошлось… Однако насколько сложно жить неправдой…

е). Генерал Южин.
Южин – фронтовик, боевой генерал, привыкший подшучивать над смертью, но не переносящий тыловиков, судящих тех, кто сражается в воздухе (с. 67). Его служба в мирное время не менее сложная, чем в войну. Ведь важно не просто соблюсти все параграфы, важно не ошибиться в людях, с которыми приходится работать. Он не обольщается рассудительностью молодого учёного Тулина, его умением убеждать, и отказывает в сотрудничестве. Летать в грозу опасно, а приближаться к эпицентру грозы (именно такие исследования важны Тулину) категорически запрещено. Нельзя, чтобы в мирное время гибли люди, пусть даже и во имя науки. Чего проще – отказать, и все параграфы соблюдены.

Отчаявшийся Тулин отвечает на эмоциях: «Когда-нибудь вы убедитесь, что я был прав. Пока что мы обогнали заграницу, но теперь у них будет время. Они нащупают наш метод. Вот тогда вы сами разыщете меня; пожалуйста, товарищ Тулин, вот вам, товарищ Тулин, берите самолёты сколько хотите, торопитесь, навёрстывайте, опережайте. Вы станете смелым, ужасно смелым, щедрым… Нет, я вас не пугаю, – за то, что вы задержите наши работы на несколько лет, вы не получите никаких взысканий, за перестраховку вас не накажут…» (с. 70).

Сейчас речь Тулина может оказаться непонятной для молодого поколения, не знающего, что извечной мечтой советской действительности было догнать и перегнать заграницу и Америку! Однако не это настораживает в словах Тулина повидавшего виды генерала. Южин задумывается: «А вдруг то, что защищает Тулин, и есть истина?» (с. 70). И с рядом строгих оговорок генерал даёт разрешение на полёты. Безусловно, это большой риск. Если хотите – храбрость: «В полку его всегда считали храбрым. Но он-то знал, что храбрость – это не то, что, например, умение. Храбрым всякий раз приходится быть заново. И военная храбрость совсем не то, что гражданская» (с. 358).

После аварии на комиссии Южин удивляется Тулину: трагедия буквально раздавила Олега; он отступил и не борется больше за своё дело. И втайне генерал симпатизировал Крылову, при этом умеючи подавляя свою личную симпатию. Ведь именно Крылов, кругом виноватый, проявляет качества настоящего борца.
Люди науки всегда были интересны Южину: «какое-то удивительное сходство роднило их, у Голицына то же жадное любопытство, что и у Крылова, словно они были единомышленниками, а не противниками…. “Что заставляет их заниматься этими вещами, забывая обо всём на свете?”» – спрашивал он себя… он продолжал думать о таинственной силе, владеющей их помыслами и чувствами. Он испытывал к ней скрытое почтение. Это была та особая высота, с которой, вероятно, и Лагунов, и Южин со всей их властью, и судьба Крылова – всё представлялось малозначительным. Там царили свои ценности, своё понимание счастья. Не от мира сего, но для мира сего. Древняя неутолимая жажда познания, творения, которая лежала в основе жизни. Тот же Крылов – зачем ему это, что мешало ему свернуть на мирную дорогу прощения и даже признания и всяких благ?» (с. 336).

Несмотря на то, что по существу Крылов подвёл его, Южин начинает переживать за этого отчаянного парня, не умеющего ладить с начальством. Не поладил он и с генералом, несмотря на то, что пришёл к нему на поклон с авторитетным Голицыным. Теперь уже Южин отказывается брать ответственность на себя, отказывается обеспечить исследовательскую группу самолётами. И Крылов в своём дешёвеньком пиджаке из светло-зелёного твида, не поднимая глаз на туго стягивающий оплывшую фигуру мундир генерала, стойко принимает своё поражение. «Много у вас орденов. Все боевые. На войне вы, видно, держались храбро. А сейчас ведь не стреляют», – говорит Крылов с упрёком вместо прощания. Эти слова будто переворачивают привычные представления Южина, заставляют взглянуть на себя со стороны.
 
«”Запустил я себя как личность”, – подумал Южин и вдруг сообразил, что думает о самом себе. Это его даже удивило. Никогда он этим не занимался. Думал о службе. Думал о детях, ещё о чём? Ну о друзьях, о жене, а вот о себе самом как-то не приходилось. Всё было недосуг, вроде и ни к чему. Вот так и живём, живём и вдруг однажды обнаруживаем, что ни разу и не задумались, как же мы живём. С кем угодно сидим, болтаем, а для себя всю жизнь, бывает, не найдется времени. Времени, или охоты, или мужества…» (с. 358 – 359).

Южин показан в романе отнюдь не бюрократом, не служакой, для которого буква закона становится главнее дела и человека. Он способен выслушать и понять, рисковать и брать ответственность на себя. 

ж). Ричард Гольдин.
Аспирант Ричард был единственным в институте, кто осмеливался спорить с Голицыным, предсказавшим ему, что он останется «вечнозелёным деревом» (с. 26). И предсказание сбылось: Ричард погиб… Хочется добавить: за науку…

Гольдин был очень способным, одержимым жаждой истины и жаждой жизни, юношей: «Бесконечное разнообразие жизни восхищало Ричарда и приводило в отчаяние. Повсюду возникали проблемы одна заманчивее другой»: принадлежит ли будущее кибернетике, или полупроводникам, или биотокам, термоядерной энергетике, теории наследственности… То он изобретал прибор для фотосинтеза, то делился со студентами-архитекторами идеями о городах, вписанных в пейзаж. «Он завидовал журналистам, разъезжающим по стране…, историкам, которые копаются в архивах…, медикам (нет ничего важнее средства против рака!). Он считал себя способным стать выдающимся шахматистом, авиаконструктором, может быть, даже писателем. …в детстве он был убежден, что от него ничего не уйдет. Жизнь не имела предела. Прошлого ещё не было, а ёмкость будущего была безгранична». Ричард менял факультеты (геологический, электротехнический, инженерно-физический): «…его тянуло к основам основ. Лишь в аспирантуре он наконец понял, что уже не успеет стать ни классным баскетболистом, ни музыкантом, что не удастся доказать теорему Ферма и вообще сила и время – величины конечные. …Голицын утешил его всеобщностью подобной драмы. Всем хочется больше, чем они могут. …исследования требуют всё более сложной аппаратуры и огромного времени, а жизнь остаётся такой же короткой. На него напало смирение – “буду как все”, “науке нужны солдаты не меньше, чем генералы”» (c. 210 – 211). Конечно же, здоровое сомнение в себе присуще любому молодому учёному. И вряд ли Ричард был бы только лишь «солдатом науки». Хотелось бы верить, что этот то не в меру восторженный и открытый, то задумчивый юноша с цельным мировоззрением добился бы многого в жизни, если бы не смерть.

Нравственная позиция Ричарда выявляется в споре студентов о смерти. Разговор затеяла Женя, в которую влюблён Ричард: согласился бы кто увидеть свою смерть?
«– Фу, я бы ни за что! – сказала Катя. – После этого нет смысла жить.

– Жизнь и так не имеет смысла, – небрежно изрек Алеша.

– А смерть тем более, – сказал Ричард. – Не знаю ничего – глупее смерти.

– Я думаю, что если бы люди могли видеть свою смерть, – сказала Женя, – они бы ничего не боялись. Они стали бы лучше. Они говорили бы правду.

Алеша растянулся на камнях, шумно зевнул.

– Кому нужна твоя правда? От неё одни неприятности.

– Надо и без этого сметь говорить правду, – сказал Ричард» (с. 214).

Ричард с трудом поступил в аспирантуру. Очевидно, что в команду Тулина он попал не случайно. Он изменил диссертацию «по убеждению» (Крылов ведь ушёл от Голицына тоже по убеждению), и уверен: если человек поступает принципиально, он не жалеет об этом.

Посмотрев у Крылова материалы, Ричард решил связать диссертацию с возможностями воздействия на грозу по методу Тулина. Сделать это надо было втайне от Голицына (придётся многое перекроить, наверное, в срок не уложиться), но он шёл на всё. С Крыловым договорились пока что Тулину ничего не сообщать, чтобы не взваливать на него лишнюю ответственность.

Ричард боготворил Тулина, ведь Тулин готов рисковать жизнью ради науки: «Пусть он ошибается, такая ошибка в сто раз прекрасней трусливой осторожности посредственностей» (с. 227). Тулин был идеалом для Ричарда: «Тулин был тем, чем хотел стать сам Ричард» (с. 250). И как не «обрабатывал» бы Агатов Ричарда, тот остаётся верен Тулину: против Тулина он не пойдет; от него он не отступится.
В своих интригах Агатов пытается «раскрыть глаза» Гольдину, намекая на интерес Тулина к студентке Жене: «Нет у него нравственности. Эх вы, рыцарь в очках! Вы же слепец. Правильно говорят, что влюблённые слепы на оба глаза… И вы поймёте, что вы для Тулина ничего: если ему будет надо, он перешагнет через вас, не задумываясь» (с. 228 – 229).

Вода камень точит. И намёки Агатова, и собственные наблюдения, наконец, отъезд Тулина вместе с Женей по делам, порождают в сердце Ричарда ревность. Он понимает, что два человека, которых он любил – Женя и Тулин –  предали его… Перед полётом объясниться ему с Женей так и не удалось.

В самолёте Крылов обратил внимание, что всегда подвижный Ричард смотрит на приборы безучастным, остановившимся взглядом, рассеян, опустошён, и даже парашют, попреки инструкции, оставил на кресле… Как сильный к слабому, как старший брат к младшему, Крылов почувствовал к Ричарду нежность. «Не следовало брать его в полёт, – подумал он. – В таком состоянии нельзя летать» (с. 249).

Взирая из окна самолёта на квадраты полей, сбегающие с гор, ниточки дорог, правильные кубики посёлков и царящий на земле порядок, Ричард думает только о главном, большом. Он как будто поднялся над собственной жизнью: «Люди приходят и уходят. Что же остаётся от каждого на этой земле, кроме могильного холма, невидного и незаметного с высоты? Исчезает всё – города, империи, целые культуры; устаревают машины, книги, сменяются науки. Остаётся лишь одно – стремление к истине. Оно передаётся от поколения к поколению, сквозь любые разочарования, катастрофы. Когда-то он размышлял над смыслом жизни. Ходил на диспуты. Писал записки докладчикам. Сколько споров было! Сколько цитат, ссылок! Может быть, то, к чему он пришёл сейчас, не открытие. Но для него это откровение и поддержка. Откуда взять сил? Сегодня вечером, когда он увидит Женю и Тулина, что он скажет? Что скажут они?» (с. 253).

И только когда самолёт попадает в эпицентр внезапно накатившей грозы, в её нутро, «в самые печёнки», Ричард очнулся от горьких раздумий и вдохновенно, яростно ухватился за работу. При этом его мысли характеризуют его как настоящего учёного: «Вот она, решающая проверка расчётов Тулина, его указателя, его метода. Неважно, что у меня с ним произошло, неважно, как я к нему отношусь. Всё это ерунда. Идея его справедлива, и я служу ей, я иду за ней. Ведь редко бывает так, чтобы идея и её создатель были одинаково хороши. Да и какое дело науке до наших ссор? Главное – заполучить истину. Настал миг, когда к ней можно приблизиться, эта случайность нам поможет, наконец-то мы забрались в центр» (с. 266).

Но с грозою шутки плохи. Сбываются все самые мрачные предсказания Агатова. Приборы отказали. Но опытный лётчик знал, что внизу уже горы… По авиагоризонту он пытался удержать самолёт от сваливания; дать время всем покинуть машину. Гроза то теряла самолёт в этой кутерьме, то спохватывалась, настигала и принималась швырять, калеча людей: «Гроза забирала машину, и с каждым мгновением машина дичала, становилась чужой, страшной» (с. 270).

С нарастающим внутренним напряжением передаёт автор мысли и чувства покалеченного Ричарда: «Бесчувственное тело Ричарда ещё несколько раз с силой швырнуло о стенки. Острая боль заставила его очнуться. Он открыл глаза. В самолёте никого не осталось. Он почувствовал это сразу. Вязкая слабость окутывала его. Он не мог пошевельнуться. Он чувствовал, что самолёт кружится, несётся к земле. Его прижимало к стенке, давило к прохладной металлической панели, у самого пола между креслами. И в детстве-то он терпеть не мог карусели, у него всегда кружилась голова. У церкви, возле старых пушек, устраивали карусели. Продавали длинные конфеты… Женя спросила: согласились бы вы увидеть свою смерть? Что он тогда ответил? Какая разница! Сейчас важно думать о другом. Надо выскочить. Выскочить любым способом. Но он не мог пошевельнуться. Он не чувствовал своего тела. Оно болело где-то отдельно, рядом, боль была отдельной, и мысли его шли отдельно.
Никто не узнает про разъём, отвинченный Агатовым. Сейчас самолет грохнется, но я не умру. Будет очень больно, может быть, я потеряю сознание, но я не умру. Я очнусь, всё равно я очнусь. Рано или поздно я очнусь. Что бы ни было, я останусь. Куда же я могу деться?

Ничего я не успел сделать. Мама! Может, самолёт упадёт на деревья. Почему они меня бросили? Проклятая кассета! Все из-за кассеты. Мне надо было проверить питание. Крылов предупреждал. Как глупо! Если бы не Тулин!.. Самолёт может соскользнуть по откосу, так бывает.

Он почувствовал в руке кассету. Нужно не потерять кассету. Крылов просил. Только бы не умереть полностью. Глаза будут закрыты, а я буду лежать и думать. И слышать. Ну и паскуда же этот Агатов! Я не могу совсем умереть. А если воздействовать на центр грозы, можно её уничтожить. Полоса ясного неба прорезала тучи, и мы летели бы среди солнца и синевы.

Он зрительно видел эту фантастическую и прекрасную картину: чёрное грозовое небо, набрякшее молниями и громом, и спокойно летящий самолет, а за ним стелется сияющий шлейф чистого неба. Гроза съёживается, её уничтожают в зародыше, настигая в чреве сгущающихся облаков.

Он успел подумать о Жене, увидеть её улыбку и рядом с нею лицо своей матери.
Они будут ходить в больницу, кости быстро срастаются. Я стану жить совсем по-другому. Хотя бы начерно просчитать все схемы, мало ли что со мной случится! Надо будет сразу отползать от самолёта. Когда мы во дворе гранату взорвали, меня чуть царапнуло. Мама говорила, что я счастливый.

За несколько секунд можно многое понять, и о многом догадаться, и многое увидеть. Сделать ничего нельзя, вот что плохо. Нельзя уже ничего исправить или изменить» (с. 271 – 272).   

Но вряд ли хотя бы что-то изменил Ричард – этот подвижник науки и служитель истины, даже если бы смог. Ведь тогда это был бы уже не он: «Это был бы другой. А если другой, значит, тебя нет, и, наверное, это хуже, чем смерть» (с. 272).

з). Дан (Данкевич).
Одно дело – рассказать, каким великим был физик Данкевич, или просто Дан, как называли его в институте, а другое дело показать, каким видели его ученики, как это блестяще делает Д. Гранин. Этот знаменитый эстетический приём использовал ещё Гомер в «Илиаде». Красоту Елены он передал опосредовано, через восхищение старцев, которые хотя и считали Елену своим врагом (из-за неё развязалась война), но воздали должное её божественной красоте. 
 
Подруга Сергея Крылова – Лена, работающая на кинофабрике помощником кинооператора и знающая художников, композиторов, знаменитых артистов и кинорежиссёров, привела своего друга в Дом кино и познакомила с коллегами. И вдруг среди столичной богемы Крылов увидел своего шефа – известного учёного Данкевича. «Смотрите, смотрите, Данкевич! – восторженно зашептал он». И был потрясён, что в мире кино, оказывается, никто не знает великого физика Данкевича! Здесь эрудицию самых просвещённых составляет дикая окрошка из Эйнштейна, Ферми, Денисова, атомной бомбы, античастиц и Тунгусского метеорита. «Крылов был потрясён… Знать Денисова и не знать Данкевича! Почему никто не видит сияющего нимба вокруг головы Дана? Люди должны расступаться и кланяться. Среди нас идёт гений, человечество получило от него куда больше, чем от всех этих кинодеятелей, вместе взятых.

– По-твоему, мы должны носить его портреты на демонстрациях? – Сказала Лена.

– Может быть. Это справедливей, чем продавать фотографии киноартистов у каждого газетчика» (с. 151 – 152).

Для Крылова Дан – святой человек, гений. Дан умел всё: «Он умел разгонять поток ионов, собирать объёмные заряды, сводить электроны в тончайший пучок, заставлять их двигаться по любой кривой. Частицы, из которых состоял он сам, Дан, любой человек, Вселенная, – эти частицы подчинялись ему, он измерял их заряды, массы, скорость, он делал с ними всё, что хотел» (с. 154). Но несмотря на горячечную, великолепную речь Крылова о заслугах великого физика, киношники только запомнили, что «у твоего Дана шея как у ощипанного гуся» (с. 151 – 152).

С потрясающей любовью создаёт автор образ идеального учёного: «Молодёжь обожала его. Вечно за ним таскался хвост поклонников, подхватывая на лету его замечания, изречения. На семинарах ему принадлежало решающее слово. Не по старшинству, а в силу его редчайшей способности предельно упрощать любую запутанную проблему… В чём секрет таланта Данкевича? Были математики способнее его, были физики, которые знали больше… Аникеев отвечал на это с улыбочкой: “Очень просто, Дан видит всё немножко иначе, чем мы, вот и вся хитрость”» (с. 147).

Уже работая под началом Аникеева в институте физики Академии наук, Крылов избегает Данкевича, а семинары в небольшой прокуренной аудитории, где он некогда осрамился, подслушивал из хранилища. Он знал, что те, кто хотел работать у Данкевича, должны были сдать так называемый Дан-минимум: комплекс задач и вопросов, придуманных самим Данкевичем. За это не полагалось званий или дипломов, но каждый электрофизик считал честью выдержать этот добровольный экзамен. Данкевич не делал никому никаких льгот, что маститым не нравилось. И этот человек, живущий где-то на сияющей вечным снегом вершине, куда не доходили обычные людские страсти и тревоги, которого совершенно не волновали соображения о риске или удаче, согласился взять к себе Крылова (с. 153).

Даниил Гранин делает чрезвычайно важное открытие, напрочь забытое в современном мире. Он говорит не об отдельных гениях, а о гениальности коллективного творчества! Не в нём ли заключалась потрясающая эффективность советской науки? Вот характерный диалог двух друзей Сергея и Олега:   
 
«– Аникеев – гений. И Дан – гений.

– А Капица нет, по-твоему? Капица, брат, ещё больше гений.

– А ты, Олежка, наверное, тоже будешь гением.

– Гении устарели. Гении в науке – всё равно что парусники во флоте. Романтика прошлого! Сейчас навалятся скопом и решают любую проблему. Коллективное творчество, вот тебе и есть гений! Мой шеф – почти гений, а что он без нас – единица. Пусть я ноль. Я согласен. По сравнению с ним я ноль. Но я тот ноль, который делает единицу десяткой» (с. 144 – 145).  Подлинный патриотизм советских людей прошёл закалку в коллективистских формах – в этом суть русского менталитета. Это позволило нашему народу выстоять в Великой Отечественной войне 1941 – 1945 годов, восстановить, возродить из руин, из пепла свою страну и достичь в короткое время, в десять-пятнадцать лет, небывалых высот в науке, технике, культуре. Это СССР, спустя двенадцать лет после разрушительной войны, запустил первый искусственный спутник земли и тем открыл человечеству дорогу в космос. Это СССР, спустя пятнадцать лет после Великой Отечественной войны, вывел на орбиту космический корабль с человеком на борту. Этими и другими достижениями мы должны гордиться.

Но в науке бывают не только открытия и прорывы. Ежедневный кропотливый труд, отрицательные результаты и крушение гипотез зачастую обесценивают работу учёного. Дан учил находить способы «ущучивания» истины; «в хаосе полученных нелепостей из тысяч, миллионов возможностей он учил искать тот единственный, решающий вопрос, который следовало поставить природе. Следить за его мыслью было удовольствие, но изнурительное… Ничто не могло отвлечь его, заставить считаться с усталостью, неудачами, людские слабости проходили словно насквозь, не затрагивая его сущности. Он скорее удивлялся им, чем сочувствовал. Чего бы не дал Крылов, чтобы стать таким же… Требовательность Дана не знала предела. Поставить более тонкий эксперимент. Ещё тоньше. Отделить влияние магнитного поля, влияние фотоэффекта, рентгеновского излучения… По прошествии двух недель стало ясно, что подготовка методики займет не месяц, а полгода, затем Дан подбросит дополнительные условия, и тогда срок отодвинется лет на полтораста. После чего, окончательно установив ошибку, Дан преподнесет следующий гениальный вариант» (с. 158 – 159).
Работа рядом с гением – не для слабых. И как видно из дальнейшего повествования, коллективное творчество становится уделом стойких. По существу, все в команде Данкевича просто пожертвовали собой. Они отказались от всего ради Дана, вернее, ради работы. Получается, без фанатизма и веры в идею ничего великого в науке не создаётся… Что прикажете делать Крылову, вынашивающему свою идею, своего детёныша? Не отрекаться же от своих идей?!

А жизнь подбрасывает новые проблемы, и теперь уже иного – не научного плана. Данкевич тяжело заболел. Чувствуя, что времени у него осталось немного, он увеличивает темпы работы. «Болезнь повлияла на Дана. В нём появилось какое-то лихорадочное нетерпение. Он спешил, ни с чем не желая считаться, ничего не объяснял, гнал и гнал, нарушая прописанный врачами режим, словно боясь не успеть. Из-за горячки пороли глупости, участились неудачи. Крылов перестал понимать ход работ, никто не поспевал за мыслью Дана. Крылов с тоской убеждался в тщетности их усилий. Кому нужно то, что они делают? Да и что они делают? Все это впустую…» (с. 181).

Не все способны устоять: «Савушкин грозился бросить всё к чёртовой бабушке. Он не может позволить себе роскошь мучиться два-три года, чтобы получить отрицательные результаты. Ему нужно защитить диссертацию. У него семья, дети. Ему нужна тема-верняк. Крылов не возражал ему» (с. 158). К Крылову достаточно быстро пришло тайное разочарование в Дане. Ему кажется, что работа зашла в тупик, и они никогда не добьются результатов. Тулин советует Крылову оставить Дана, пока не поздно, поскольку «успех и не брезжит. Дан занёсся и взялся за непосильную задачу, из-за него ухлопаешь лучшие годы впустую». Крылов обнаруживает, что не желает видеть Дана, зашедшего в тупик, когда придётся признаваться в полном провале (с. 178).
Через малое время верными Дану остались немногие, как например, Полтавский, принявший роль бессловесного исполнителя. «”Мне поздно отступать, – доказывал он, – я пойду до конца”. Он разыгрывал из себя солдата-служаку и не желал обсуждать действия Дана. Верить так верить. Дан – антенна, принимающая сигналы из будущего. Дан мыслит категориями, недоступными обыкновенным смертным… – Мне надоело верить! – негодовал Крылов» (с. 180 – 181)

Итак, работая в команде Данкевича, Крылов выносил свои идеи, и хочет заняться собственной работой. Вот как тут игнорировать противостояние коллективного творчества и индивидуального, или – нет! – личностного пути в науке. Опираясь на дановскую теорию поля, Крылов мечтает исследовать природу грозы, заняться атмосферным электричеством… Как ни удивительно, он получает одинаковый ответ на свою затею от двух уважаемых им людей. Тулин советует: «Такой темой можно заняться и лет через пять… Держись-ка ты лучше за землю, парень» (с. 169). Дан отмахивается: «После, после, сейчас рано» (с. 172). Крылов в отчаянии: «Что я такое для него – козявка… Я должен жить лишь его идеей. Он и знать не желает, что у меня появилось своё. День и ночь меня грызёт это, надо сесть, продумать, просчитать, посоветоваться с ним, а я ничего не в состоянии: он захватил мой мозг, выжимает всё, до последней клетки, ни опомниться, ни передохнуть, тащит и тащит. Ведь мы выяснили потрясающую вещь: чтобы восстановить электричество в грозовом облаке, нужно в тысячу раз больше зарядов, чем уходит в молнию. Скудный паёк прежних теорий оказался недостаточным. …Что же там происходит? У меня десятки всяких соображений. Мелькнут – и пропали. Разобраться бы… Мимо, мимо! А я не хочу мимо! Я уже не могу без этого... Мне нужно заняться ими, иначе я засохну. Да я понимаю, что я всем обязан Дану, даже своими мыслями, замыслами… Я люблю его, он был для меня всем, а ему никакой любви не нужно, ему ничего не нужно, кроме своей работы. Что мы для него? …Может, ему так легче? Быть ещё и человеком – значит что-то прощать, признавать чьи-то слабости. Он не может себе этого позволить. Вероятно, он вполне искренне не понимает, что какой-то там Крылов смеет чем-то увлекаться. С его высоты все мои проблемы – ерундистика» (с. 172 – 173).

Можно подумать, что Дан совершенно чёрствый человек. Но это не так. Он прекрасно знает, что жить ему недолго, и не может разбрасываться, нянчиться с Крыловым, повернувшимся к нему спиной. Дан услышал Крылова. И ответил: «Не знал, что вас интересует быстрый успех… Что ж, раз так, то вы станете доктором. Вы будете писать толстые учебники. Вы будете читать лекции. Возможно, вы станете директором института». Он разочарован в Крылове и его слова «значит, вы не верите?»  – звучат как приговор (с. 182). Данкевич расстаётся со своим учеником, подписывая ему характеристику для участия в кругосветной экспедиции на геофизическом корабле.

Данкевич отказался от руководства институтом, ссылаясь на здоровье (его одолевали сердечные приступы), и сосредоточился на работе. И как утверждал чуткий Полтавский, «если бы он не был уверен в ней, он не решился бы на такое» (с. 178). Невозможно без боли читать, как угасал талантливый учёный, сконцентрировавший остатки сил и жизни на своей работе, пренебрегая пересудами, завистью и откровенной травлей: «За последнее время он ещё больше исхудал, остался только профиль… Часто схватывало сердце, он злился не из-за неудач, а оттого, что его отрывают от дела. Вскинув огромную голову с седеющей шевелюрой, он нетерпеливо и презрительно пофыркивал, напоминая загнанного оленя, сильный и в то же время беспомощный, как рыцарь в латах перед пулёметом… Пользуясь ситуацией, – наконец-то! – Дана наперебой принялись поучать те, кого он называл посредственностями, …чьи работы он высмеивал, – начальники отделов и лабораторий, которые годами занимались пустяками, но зато никогда не рисковали и не ошибались. В своё время Дан пытался избавить от них институт и не смог. “При нашей заботе о человеке, – говорил он, – легче не принять хорошего работника, чем уволить плохого”» (с. 176 – 177). «В конце зимы Дан слёг. Немедленно последовали неприятности: урезали деньги, сократили часы работы на вычислительных машинах; заказы в мастерских – будьте любезны, в порядке очереди. Прикованный к постели, Дан нервничал, болезненно переживая малейшие помехи. Он был уязвим как слон, громадный, неповоротливый... Теперь масштабы замыслов Дана пришли прямо-таки в трагическое несоответствие с возможностями и средствами лаборатории, и самое ужасное, что Дан по-прежнему не желал ни с чем считаться» (с. 178).

Человек-машина? Но почему же тогда именно Дану, этому учёному сухарю, звонит Лена, когда увлёкшийся экспериментальной физикой Крылов забыл про неё, и она уверенна, что Дан её понял (с. 158). Именно Дан устраивает коллегам небольшой отдых в Прибалтике, где о работе не говорится ни слова. Наконец, переживший два инфаркта, смертельно больной, работая по шестнадцать часов в сутки, он не забыл отшатнувшегося от него Крылова, и передал своему ученику с авторитетным Голицыным пухлый пакет с набросками плана работ, заметками о механизме грозы, о природе шаровой молнии, о эпицентре грозы. Он был уверен, что ничем другим, кроме этой темы, Крылов заниматься не станет (с. 195 – 196). «Значит, Дан помнил о нём, помнил всё время, несмотря ни на что, Дан был выше обид, он думал прежде всего про дело, …он был прежде всего человек, настоящий человек» (с. 196 – 197).

Раздел 3. Проблематика романа «Иду на грозу» Д. Гранина.

а). Наука и превдонаука. Учёные настоящие и мнимые.

Образу идеального учёного, гения Данкевича противопоставлен некий Денисов. В. Осоцкий – автор предисловия к роману, исследователь творчества Д. Гранина замечает: «Не Трофиму ли Денисовичу Лысенко обязан он не только фамилией, но и самим авантюрным обликом коньюктурщика, паразитирующего на науке? Всё в его физических теориях “получалось заманчиво, просто, дёшево, быстро, обещало немедленные результаты”, но, как и у прототипа в биологии, оборачивается мыльными пузырями неоправдавшихся посулов. То спекулятивной (на Мичурине, не забывает уточнить писатель, настойчиво внушая образную аналогию между вымышленным Денисовым и подлинным Лысенко) идеей «искусственного климата, затем – электризация почвы для повышения урожайности, искусственных испарителей. В итоге – миллионы, угробленные впустую, книжки, статьи, новые подхалимы и одураченные молодые энтузиасты» (Об этом и о разгроме отечественной генетики см. в предисловии В. Осоцкого: В. Осоцкий. Четверть века спустя / Д. Гранин. Иду на грозу. – М.: Профиздат, 1988. – С. 10 – 11). Конечно же, сегодня молодёжи мало что скажет имя Т.Д. Лысенко; тем ценнее образ лжеучёного Денисова, созданный Д. Граниным.

Денисов проступает в романе опосредовано, через шумиху, поднятую газетами вокруг его «гениальных открытий». Его идеи мудрый Дан называет блефом (с. 160); Тулин припечатывает Денисову такие определения «поддонок», «авантюрист» (с. 162, 163), (Здесь и далее ссылки страниц даны по изданию: Д. Гранин. Иду на грозу / Предисловие В. Оскоцкого. – М.: Профиздат, 1988. – 368 с.). А Крылов, пытающийся во всём разобраться самостоятельно, спешит на лекцию Денисова. Уверенность Денисова, его умение убеждать покорили не только наивного Крылова. Не зря же периодика запестрела восторженными и сенсационными статьями, от названий которых кружится голова: «Власть над молнией», «Укрощённая стихия», «Подвиг ученого», «Товарищ небо». Данкевич верно определяет диагноз явления: «Это особенно вредно, потому что талантливо» (с. 162). Он решил выступить против Денисова на совещании, созываемом Главным управлением совместно с министерствами специально по работам Денисова.

Но все коллеги пытаются отговорить Данкевича. Почему? Потому что считают это бесполезным, ведь никакой научной основы в работах Денисова нет. Беззастенчиво заимствованные удачные работы по борьбе с градобитием он перенёс на процессы в грозовых облаках и механизм развития грозы, совершенно не считаясь, что это явления иного порядка.

В коротком диалоге Данкевича и Голицына ясно обозначены их позиции по отношению к работам Денисова. Голицын предлагает не связываться: «Каверзнейшая личность. А Вы, с Вашим сердцем… Что он Вам, конкурент? Будьте выше этого, разве в такой ситуации можно вести научный спор, тут не наука…». Данкевич выступает борцом: «Бог ты мой, поймите, это ж не случай, это как инфекция: если не противиться, она расползётся по всему организму, доберётся и до нас, и тогда будет поздно. Денисов вводит в заблуждение, мы обязаны сказать правду. Чего бояться? Всё ещё живём памятью прежних страхов…» (с. 165).

Тулин, преклоняющийся перед талантом учёного, отказывает Данкевичу в борцовских качествах, и предчувствует, что такая борьба к добру не приведёт: «За пределами науки он не боец… Лезет на ветряную мельницу! Да какой там, лезет на пушку со своим копьём!... Неужто вы не понимаете, что Денисову сейчас нужен именно такой противник, как Дан? Чтобы утвердиться». Тулин считает губительным спор в отношении «идей» Денисова: «Истина в споре чаще всего погибает!» Он жалеет, что сам не может выступить против Денисова, потому что занимается той же темой, а значит, расценивается как конкурент. К тому же Денисов – академик, с ним считаются («Культа нет, но служители ещё остались»), а Тулин просто не дорос до оппонирования учёного такого ранга («Поссорилось яйцо с камнем…»), (с. 162 – 164).

А вот Крылов согласен с борцом за науку Данкевичем, понимая, «что ребятам, сидящим где-то на высокогорных станциях, нет ни возможности, ни времени бороться с Денисовым. Было ясно, что денисовская затея помешает многолетним серьёзным работам разрозненных лабораторий и станций» (с. 164).

Предсказания Тулина сбывались со зловещей точностью. На учёном совете Дан «Своей излишней резкостью …восстанавливал против себя даже нейтральных». Он был уверен, что «работать только на сегодняшний день, избегать рискованных работ, рассчитанных, может быть, на десятки лет, – типичное браконьерство. При таком подходе Циолковских не получится. Мы достаточно сильны, чтобы думать о будущем» (с. 175).

Вопреки ожиданиям многих учёных, совещание приняло чёткий план обширных работ по исследованиям академика Денисова, одобрило его начинание, рекомендовало сосредоточить в его распоряжении отпущенные средства. Денисова назначили главным редактором научного журнала; он энергично очищал решающие участки от людей, мешающих ему; его ученики и приверженцы получали назначения на кафедры, в НИИ, в учёные советы.

А на Данкевича навалились обследователи, «треплют, не дают покоя» (с. 167). К нему в заместители прислан надёжный и проверенный функционер и администратор доцент Лагунов. И хотя Дана «зажать не удалось» (с. 177), работа пострадала. Тем более, что здоровье учёного пошатнулось. Свою работу, увенчавшуюся положительными результатами, он заканчивает буквально на смертном одре.

Что же другие? Уповающий на быстрые результаты Крылов уплывает в длительную командировку. Тулин и его шеф Чистяков сдались Денисову на милость. Об этом признаётся Тулин Крылову: «Мой шеф здраво рассуждает, – хоть чёрту душу заложить, лишь бы дело делать. …перед такими, как Денисов, нечего стесняться. С ними надо бороться их же методами. Нечего брезговать. Притвориться? Пожалуйста! Врать? Готов! На всё готов. Потом успею руки помыть. …Думаешь, очень приятно залезать в это дерьмо? А я лезу… Разумеется, куда как красиво взойти на плаху! Но от этого, милый, работа над грозой не продвинется ни у тебя, ни у меня. Ведь Денисов-то сам ничего не сделает. У него всё это афера» (с. 168 – 169).

Действительно, афера: «…после всех шумных обещаний Денисов, казалось бы, должен торопиться изо всех сил, срок-то обещаний надвигается. …Тулин сообщил, что Денисов скоро выступит с новым предложением долгосрочных грозовых прогнозов. Опять готовится шум, статьи, заседания. А после прогнозов будет ещё что-нибудь, например промышленное использование атмосферного электричества. И всякий раз обещание скорых выгод, связь науки с практикой, избиение противников, новые должности и новая слава. Крылов не верил, настолько это казалось нелепым, бессмысленным. Как же Денисова слушают, ведь раз он не выполнил одного обещания, так и новым не должны были доверять? Но Тулин приводил факты, одни факты, без особых комментариев, и Крылов убеждался, что почти вся история возвышения Денисова построена на подобных посулах… “На чём же он держится? Что же он сделал? Почему все слепые?” – “О! Денисов – великий учёный! – торжествующе ответил Тулин. – Он открыл закон, который стоит всех наших работ. Закон гласит следующее: люди любят, чтобы их обманывали надеждами. Люди хотят верить тому учёному, кто обещает скорые блага, а не тому, кто обещает долгие трудности. При этом люди стараются забыть прошлые неудачи, у них короткая память на плохое, они предпочитают будущее прошлому. Новые обещания куда важнее старых разочарований. Пока суд да дело, пока разберутся, пока там кто-то вспомнит прежние сроки, Денисов уже далеко, он уже манит новой синей птичкой”» (с. 183 – 184).

б). Проблема гения, таланта и посредственности в науке.
Эта проблема является продолжением предыдущей. Обозначены два полюса: гений, идеал учёного – Данкевич, псевдоучёный – Денисов. К полюсу положительному, к гениям явно тяготеют Аникеев, Лихов; к отрицательному, к посредственностям  – Лагунов, Я.И. Агатов. Молодые учёные О. Тулин и С. Крылов – пока что таланты, но ещё не гении. А пожилой А.Б. Голицын – просто талант, потому что так и не состоялся как гений. Представленная «шкала» не является окончательной. Проверить её приборами или лакмусовой бумажкой не получится. А вот за пониманием проблемы гения, таланта и посредственности в науке лучше обратиться к самому автору. И хотя наше исследование ограничено только рамками одного произведения Д. Гранина  – романом «Иду на грозу», всё же полезно будет обратиться к его эссе «Священный дар» (См.: Д. А. Гранин. Священный дар /  Гранин Д. Собр. соч.: В 4 т. – Л.: Художественная литература, 1978 – 1980. – Т. III. Повести. рассказы. Эссе. – 1980. – С. 380 – 436). Эссе написано почти десятилетие спустя после романа, что позволяет утверждать, что тема гения и таланта, проблема Моцарта и Сальери, являющаяся если не главной, то центральной в романе, не отпускала писателя всю жизнь.

Анализируя произведение «Моцарт и Сальери» великого А.С. Пушкина, Даниил Гранин весьма широко разворачивает тему гения и таланта не только в отношении героев пушкинской маленькой трагедии, но и в отношении самого поэта и его окружения; переносит сравнения на мир современной науки и в плоскость философской проблемы. Писатель отмечает, что Сальери отнюдь не бесталанен. Его жизнь героична, его жизнь – подвиг. Он родился с «любовию к искусству», но лишённый способностей. Он одержим идеей стать творцом и аскетически отрёкся от всех радостей; подчинил все свои страсти, силы одной цели – музыке. Он не желает подчиниться законам неба, отрицает приговор Природы. «Это не слепой бунт, это восстание …разума машинного, вооружённого алгеброй логики, рассудочностью, правилами», – пишет автор (См.: там же. – С. 387). И слава ему улыбнулась: он стал выдающимся композитором. Так может быть, Сальери заслуживает большего уважения, нежели Моцарт, «гуляка праздный», которому гениальность досталась даром?

Д. Гранин подчёркивает, что конфликт Моцарта и Сальери – это не конфликт гения и посредственности. Пробой гения становится нравственное начало. Отделить истинный гений от мнимого помогает нравственное испытание. Зависть к таланту Моцарта рождает злость у Сальери. Злость толкает на преступление; он считает долгом убить Моцарта для пользы, защищая искусство и будущее. Сам Сальери становится жертвой такого понимания долга.

Сальери осудил Моцарта, но имеет ли он право казнить его, преступить человеческий закон? В трагедии А.С. Пушкина Моцарт, выпивший бокал с отравленным вином, садится за фортепиано и исполняет своё последнее произведение – «Реквием». Реквием отпевает, скорбит и над жизнью Сальери; Сальери тоже обречён. Сколько мучительных чувств при этом столкнулось в душе Сальери: ужас, отчаяние, зависть, восторг. Сухой, рационалистичный Сальери плачет.

Человечество отбирает для себя лишь борцов за нравственное начало. После гибели Моцарта музыканты больше не исполняют популярные произведения Сальери, и имя его быстро забывается. Гений и злодейство несовместимы. Но мысль Д. Гранина в этом эссе ещё глубже. Он утверждает, что у А.С. Пушкина нет ненависти к Сальери. Сальери – не уголовный убийца; он убивает из соображений искусства; именно этим он предаёт искусство, призванное служить добру, правде, свободе.

В романе Д. Гранина «Иду на грозу» показаны две трагедии и две жертвы. Не явная, но всё же откровенная травля выдающегося учёного Данкевича, признанного гением при жизни,  привела к его преждевременной смерти. И хотя он успел завершить свою работу и утвердить истинность своей гипотезы, смерть привносит в победу изрядную долю горечи. То, что гений Данкевич погиб за науку и ради науки читателя ничуть не успокаивает. Вторая трагедия имеет явный характер: во время научных исследований погибает аспирант Ричард Гольдин. И эта гибель сопровождается не просто обсуждением среди коллег, а всесторонним расследованием специальной комиссии. При этом не только выявляются подробности организационных, технических, методических и прочих промахов. Катастрофа высвечивает нравственные качества героев романа. 

На комиссии у Лагунова, по существу занявшего пост директора института после покойного Данкевича, появилась возможность избавиться от неугодных ему людей. Лагунов был когда-то способным электриком, у него несколько крепких работ. А потом его сделали начальником отдела, председателем какого-то комитета. Он научился выступать, кого-то громить, издавать работы аспирантов за своей подписью, брошюрки и интервью… Лагунов в романе – яркий пример функционера от науки. Он не учёный, но у него есть право судить учёных. Лагунов «умело и неумолимо» собирал факты против Тулина: неоднократные заходы в грозовые облака, запрещённые по инструкции, установленные на плоскостях приборы, поездка Тулина вместе со студенткой в город, в то время как полётом должен был руководить он, а не Крылов… Лагунов требовал отдать Крылова под суд… «Южин видел, что Лагунов на этом деле хочет составить себе репутацию человека, разоблачившего порочность целого научного направления, неумолимого стража государственных интересов. Упоенный своей ролью, он выискивал материалы для привлечения к уголовной ответственности. По многолетнему опыту Южин знал, что, как только начинаешь искать виноватого, а не причину аварии, дело безнадежно запутывается» (с. 294 – 295), (Здесь и далее ссылки страниц даны по изданию: Д. Гранин. Иду на грозу / Предисловие В. Оскоцкого. – М.: Профиздат, 1988. – 368 с.).
 
Олег Тулин сломлен аварией, хотя во время аварии его в самолёте не было. Это вовсе не та неудача, которая может быть обидной для счастливчика Тулина. Он воспринимает аварию как катастрофу: погиб человек. «Ничего не может измениться. Мёртвые не оживают. Мы с тобой прикованы к этому мертвецу навечно. И что бы ты ни доказал, тебе всегда покажут на могилу Ричарда», – говорит он Крылову. И всё же не только ответственность за невольное зло удручает Тулина. Уязвлено самолюбие! Его Величество Случай, на который так часто рассчитывал Олег, сыграл с ним злую шутку: «Представляешь себе, если бы указатель сработал? Мы бы с тобой сейчас сидели в Москве в номере люкс и готовили бы доклад. Всё было бы наоборот. Завтра конференц-зал, стенографистки, корреспонденты. Агатов, Лагунов заискивают, поздравляют. Южин ходит гоголем: недаром, Олег Николаевич, я в вас поверил. Банкет. Премии. Загранкомандировки… Какая ж это лотерея! И для всей этой сволочи я авторитет, прав – от начала до конца. Почему ж мне так не повезло? За что? Нелепый случай – и такое, такое дело накрылось. Начисто. Три года как проклятый я вкалывал…» (с. 308). Южин, Чиркаев, Голицын ожидают от Тулина действия, помощи: обидно будет, если такое направление в науке будет закрыто. Но Тулин упал духом, раскис, махнул на всё рукой.

Стойкость проявляет Крылов, мужественно отстаивая научную тему и ещё надеющийся на продолжение работ: «Мы рискуем. Но мы готовы… Вы говорите – Гагарин. А разве Гагарин не рисковал?» (с. 301 – 302). Он не уходит от ответственности, поскольку во время аварии фактически руководил программой. Но его напористость, бестактность раздражает как сторонников, желающих помочь, так и противников эксперимента. Только Голицын сочувствует Крылову, чем сердит Южина: «Дался вам этот Крылов! Я понимаю – Тулин, вот кого жаль, талант, а этот… Нашли по ком убиваться!» (с. 286)

Рассуждая о составляющих таланта, Голицын «часто думал о том редком сочетании качеств, из которых складывается настоящий учёный, – воля, умение ограничивать себя, способность радоваться, удивляться, уметь падать, переносить разгром, когда ничего не осталось и надо начинать все сызнова… и ещё многое другое, и не как механическая смесь, а соединение химическое, в строгих пропорциях, ибо недостача любого качества обесценивает остальные» (с. 286). Голицын прекрасно знал, куда может завести крыловская одержимость: «хождение по приёмным, письма, заявления с нелепой надеждой переубедить, доказать, засасывающая тяжба и постепенная озлобленность неудачника. Сколько встречал он таких горемычных изобретателей, создателей ложных теорий!» (с. 305). С научной добросовестностью Голицын проанализировал работу Крылова, «выдвигая варианты, на опровержение которых потребовались бы десятилетия... Голицын производил вскрытие, чтобы убедиться в правильности своего диагноза» (с. 304). «Ему было жаль Крылова. И без того Крылову достанется, и крепко. Но остановиться Голицын уже не мог... Выводы получались убийственные по многим пунктам. Вряд ли Крылову удастся их опровергнуть. Лагунов будет восхищён этим великолепным склепом, в котором надолго замуруют подобного рода авантюры. Безукоризненная логика, строгий разбор без мелочных придирок, без педантизма…» (с. 287). Но нет удовлетворения и заслуженного покоя у академика Голицына. На заседании комиссии он всеми силами пытается отстоять научную идею, помочь Крылову; говорит о нецелесообразности закрытия темы, удивляясь тому, что «нравственная сторона дела, видимо, никак не трогала Крылова» (с. 303).

Крылов будто бы не видит поддержки Голицына. Он ищет поддержку у Тулина, и не находит её. «Теперь он остался в полном одиночестве. Как Ричард там, в самолёте. Будь Ричард жив, они стояли б сейчас вдвоём. Но там, где должен был стоять Ричард, было пусто и дуло холодом. Он остался один, но зато он мог делать то, что хотел» (с. 305, 306). Осмеянный, ожесточенный, забившийся в угол, он вдруг сумел собраться для последнего броска, найдя для своих оппонентов нужные слова: «Вы можете закрыть тему. На это сейчас никакой смелости не нужно. Я только хотел предупредить вас  – придёт время, когда вам будет стыдно за ваше решение… вы нашли ошибки…, вы поставили вопросы, на которые нужно ответить. Всё равно кому-то придётся на них ответить» (с. 306).

А вот как видит нравственную сторону дела Олег Тулин: «Мы мучаемся, у нас какие-то нравственные проблемы, а прибыль получает со всего этого кто? Агатовы? Посмотри, как он взыграл на нашей аварии. И Лагунов. У нас высокие цели, творческие мучения, мы жаждем помочь человечеству, а они делают себе карьеру, приезжают сюда выносить нам приговор. Добьёмся мы своего или нет, в выигрыше будет Лагунов. Не беспокойся, они проживут в своё удовольствие, ни капельки не терзаясь ни своим эгоизмом, ни беспринципностью или как там ещё» (с. 310).
Самого Ричарда, его мать Тулин неоднократно вспоминает в спорах с Крыловым (с. 308, 312 и др.), в разговорах с Женей (с. 323 и др.). Он сильно и глубоко переживает; отступился от своей мечты разрушать грозу, управлять грозой и использовать её энергию. Он готов на компромиссы, считая, что «вся-то наша жизнь – компромисс… Мы никогда не можем быть до конца честными и делать что хотим» (с. 313). «Поражение поглощает разом всё. Никто не пытается рассмотреть в неудаче когда-то гениально составленную схему датчика, хитроумно добытые приборы, ночи, проведённые за вычислениями, жёлтые, облезлые от кислоты пальцы, – с горечью думает Тулин. – Всему виной талант. Талантливым людям всегда плохо. Будь ты побездарней, никто бы тебе не завидовал, никто бы от тебя ничего не требовал, Женя жалела бы, Сергей не был бы разочарован. Видите ли, ты не оправдал их надежд. Но не торопитесь, всё ещё может перемениться» (с. 314).

А что же Крылов? Порою невоспитанный, самовлюблённый и обидчивый чудак, широко представленный нашей критикой как герой положительный (талантливый, простой, а точнее – простецкий, режущий правду-матку где надо, а больше – где не надо бы, что зачастую мешает делу), к концу романа разочаровывает гораздо больше Тулина, которого уже прописали в карьеристы, аферисты и авантюристы… И если бы не очередной, как всегда непредсказуемый выверт Крылова (отказ от темы диссертации и всех уже принятых карьерных шагах в пользу прежней темы, которая встретила столько нареканий, но которую в принципе поддержал и Голицын, и Данкевич), быть бы Крылову героем отрицательным! А так – что же, ошибки возможны даже в жизни, что уж говорить о науке… Просто у Крылова слишком уж много ошибок. Возможно, в силу его прямолинейности и честности. Да, он не ищет обходных путей, но его прямые дороги так далеко порою заводят его, что тут впору задуматься: а не являются ли его недостатки продолжением тех достоинств, за которые, право же, стоит уважать Крылова?

Посмотрим внимательнее на Крылова. От кого он только не ушёл, подобно сказочному герою… От Аникина, Голицына и даже от Дана… У всех у них он хотя бы чему-то научился. У Дана он научился фанатично служить науке и фанатично верить в свою идею. Однако Дан не забывал за идеями людей. И даже после смерти забота Дана о Крылове, по существу предавшем его дело в трудную минуту, трогает своей порядочностью в горькой необратимости. Вот и остаётся неразрешённым вопрос: почему молодой, полный сил, Крылов не захотел помочь смертельно больному Дану под занавес жизни? Ведь он знал, что жить тому недолго…

А может тут всё не так уж сложно? Крылов перестал понимать Дана после разговора с Лагуновым, исполняющим обязанности директора вместо Данкевича. Лагунов знает, что лесть – великая сила. Он признался, что ему импонирует простота Крылова; показал свою осведомлённость темой Крылова, оценил его талант, достойный научной самостоятельности. «Крылов покраснел: впервые в жизни его хвалили так откровенно, категорично, что называется, в лоб…» Здесь особенно уместно припомнить, что Дан Крылова никогда не хвалил, не опекал и не поддерживал, как например, Тулин, Ада, Гатенян... Польщенный вниманием, Крылов пустился в откровенность, высказав, что и Дан имеет право на ошибку (то есть взяв на себя смелость судить Учителя!)… И тут отрицательный герой Лагунов одёргивает положительно завравшегося Крылова, являя последнему образец великодушия: «Эх, вы… не любите вы своего учителя! …Не верите вы в него… А я верю. Вы, молодёжь, вообще не верите. Ни во что» (с. 179). Он же позднее напоминает Крылову о Дане: «Предупреждал я вас. Недооценили» (с. 190).

Как хороший функционер от науки, Лагунов, безусловно, опытный игрок. Он ценит заболевшего Данкевича и по-человечески сочувствует ему. Но, как известно,  очень умных не любят. Проще делать ставку на молодых, которые будут делать карьеру на глазах, да ещё и благодарить начальство за предоставленную возможность. К тому же  «в науке создают до тридцати лет. Потом обрабатывают полученное. Развивают». Заботы и доверие Лагунова покорили Крылова. Подобно басенной вороне, наш простачок открыл рот от удивления, обнаружив, что Лагунов не такой уж злодей, как о нём говорят; более того – Лагунов искренне хочет помочь Дану! Крылов не только разинул рот, но и заглотнул лагуновскую наживку в виде восьмимесячной стажировки за рубежом… «Вы мне дороже, чем Данкевич, – грубовато признался Лагунов. – За вами будущее. О Данкевиче позаботятся без вас. Многие хлопочут. Вам надо больше думать о себе. Советую. Не мешает» (с. 179 – 180).

Простота Крылова, которая, как известно, порою хуже воровства, будто бы играет на руку недругам Данкевича. Крылова потянуло на откровенность с журналистом, позднее выступившем с критикой Данкевича. В фельетоне «Вдали от науки» описывалось, как лаборатория переливает из пустого в порожнее, растрачивая государственные средства. При этом проповедуются старомодные взгляды о чистой науке, да ещё выступают против Денисова, работающего на наше народное хозяйство. Не удивительно, что даже ученики Данкевича, разочарованные в его работе, уходят. В ряду учеников, покинувших мэтра, был назван и Крылов… Фельетон появился сразу после отъезда Крылова. А по приезду тот разыскал журналиста, пытаясь восстановить справедливость. «А вы – штучка! Ежели такое значение, такая работа, так чего вы-то уехали? Вы ж уехали? Нет, товарищ Крылов, требуя принципиальности от других, будь принципиален сам. Если вы не знали, что так все повернётся, откуда я мог знать? Да и кому поможет теперь это опровержение?..» – остудил журналист Крылова (с. 189).

Крылов и позднее находит защиту и покровительство у Лагунова: на институтском активе, на заседании совета... При обсуждении плана тот  предлагает Сергею защитить диссертацию по материалам экспедиции; приехав из Москвы, сообщает, что выдвигает Крылова представителем в какой-то международный комитет, возит по важным совещаниям, представляет в научных кругах в качестве ученика Данкевича… Савушкин, к этому времени защитивший диссертацию, ставший завлабом и получивший вожделенную квартиру, советует: «Лагунов – это сила! Держись за него. Он тебя сделает теперь проходной пешкой. Это редчайший случай, когда ему выгодно быть хорошим. Ты небось сейчас презираешь меня. Конъюнктурщик? Точно. Видишь, если бы у меня в отделе был такой порядок, чтобы выгодно было быть хорошим, я был бы самым принципиальным, распрекрасным. Но поскольку обстоятельства иные, приходится быть прохвостом. Тяжело. Хорошим быть куда приятней, но что поделаешь… Мы с тобой прошляпили успех Дана… Слишком у нас прямые извилины. Будем мужественны. Пороха нам не выдумать, и зря его выдумали. Нечего пыжиться. Лагунов хорош тем, что мы его устраиваем такими, какие мы есть» (с. 192).

В собственных ошибках и промахах Крылов кается, но, к сожалению, очень поздно. За восемь месяцев его экспедиции многое изменилось: его девушка Лена вышла замуж, великий Дан умер, а гипотезы Данкевича оправдались, открывая большие возможности. Крылов возвращается к моменту его расхождения с Даном, и понимает, что был неправ: «Вспомни, как всё было, с самого начала. Это произошло тогда, когда возникла идея об атмосферном электричестве. И Дан не разрешил тебе заняться ею. С тех пор тебе стало нетерпеться, тебе казалось, что вы делаете не то, что всё затягивается на годы. Ты заболел своей идеей, и всё остальное тебе только мешало» (с. 191). «Что стоит твоя идея по сравнению с работой Дана? – Сокрушается Сергей. – …Она выросла из работ Дана. Он прокладывал тебе дорогу, а ты бросил его. Кто же тебе теперь поверит? Дана нет, и всё погибло. Ты сам погубил всё» (с. 191).
Встав на скользкую ступеньку карьерной лесенки, в горькую минуту Крылов анализирует свои потери и обретения: «… человек всегда достоин того, что с ним случается. И всё же это слишком много: Лена, и Дан, и работа – у меня ничего не осталось… Лагунов у тебя остался, разлюбезный Лагунов с металлической пастью. А чем ты лучше его? Какое право ты имеешь осуждать его? Ты заслужил ещё не такое. Выкинь из головы всякие надежды, никакой ты не учёный» (с. 194).
Вот тут-то и является Голицын с предложением от покойного Дана, наконец, заняться той темой, которой когда-то Крылову так хотелось заняться. Ему есть над чем подумать: возможность быстрой и лёгкой карьеры, угрызения совести, влечение ума и сердца… Что же выберет наш тугодум и правдоискатель? «А что, если у Голицына ты ничего не сумеешь? – спросил он себя. – Способен ли ты поднять такую тему? Господи, наконец-то ты можешь заняться ею! И нечего больше рассуждать, ты слишком много рассуждаешь. А как же быть с диссертацией? Такая лёгкая, удобненькая диссертация. А как быть с твоей карьерой, и с обещанным тебе комитетом, и с этими бесподобными заседаниями? Порассуждай, тебе полезно, вспомни, как ты просился к Дану хотя бы лаборантом, каким ты был шибко храбрым. Какого чёрта ты боишься, разве ты всё знаешь о себе? Разве ты дошёл до предела? Да и есть ли предел, человек сам себе ставит предел, предел в самом человеке, предел – это мужество. К чёртовой матери Лагунова, и его расположение к тебе, и твои страхи! Что такое центр грозы – вот что важно. И что такое гроза, и как это всё происходит» (с. 197).

Образ Сергея Крылова в романе весьма противоречив, и его поведение во многом остаётся непонятным. Когда умирает Данкевич, Тулин прилетел из Москвы на похороны Дана. А Крылов, возвратившись из заграничного вояжа, ничего не знал о смерти Дана. Убитый вестью о замужестве своей девушки, он даже не поинтересовался здоровьем своего Учителя, будто бы оставил его в добром здравии! Прекрасно владеющий собою Тулин плачет, и не стесняется своих слёз: «Он стоял в своём щеголеватом, стального блеска реглане и плакал, яростно вытирая кулаками слезы. “Такого, как Дан, не будет. Справедливость! Где она, так её перетак, – сказал он. – Кретины живут. Мразь всякая живёт, таскает свое брюхо с места на место. Неужто нельзя было его мозг спасти?! Пересадить, что ли, сохранить? Любой ценой. Я стоял и смотрел, как закапывают в землю такой мозг. Из-за какого-то сердца! Сразу пусто стало на земле”» (с. 188). Что же Крылов? «Крылов прислушался к своему сердцу, оно билось ровно, как будто ничего не произошло. Открывались клапаны, и закрывались клапаны, из правого желудочка в левое предсердие, без всяких пороков и аритмии, никому не нужное здоровенное сердце ещё одного здорового туловища» (с. 188).

Нельзя охарактеризовать Крылова, как совершенно бесчувственного человека. Так, например, его беспокоит то, что дипломник Ричард Гольдин поменял тему диссертации, не поставив в известность научного руководителя Голицына. По-существу, Гольдин ушёл от Голицына так же, как в своё время ушёл Крылов. Тулин, взявший Ричарда в свою группу, отмахнулся от проблемы: и без того не хватает сил. Но Крылов, где уговорами, а где и угрозой, заставил Агатова написать Голицыну об этом, поставить в известность (с. 238 – 239). Крылов не боится высказать в глаза  Тулину, чтобы тот оставил в покое Женю. И хотя Тулин просит его не вмешиваться («А вдруг это куда серьезней, чем ты думаешь»), Крылову стыдно за друга перед Ричаром.

Не то чтобы Крылов был совершенно бесчувственным, но чувства его, его раскаяние сильно запаздывают по времени и далеко отстоят от трагичных событий. Возможно это пример того, что переживания его не внешние, а внутренние. Только Наташе он горько признаётся: «Всю жизнь я совершал ошибки. Олег сказал, что из-за меня погиб Ричард. Они считают, что вообще всё из-за меня. И с Даном я тоже виноват. И то, что было между нами, тоже я загубил. И Олег тоже уходит. Почему я всегда делаю ошибки? Чувствую одно, а делаю другое» (с. 320).
Что определяет мужество учёного: хладнокровие или горение, битва за идею или умение идти на компромиссы? Возможно, Крылов вызывает большую симпатию, нежели Тулин, потому, что ему его идеи даются большим трудом. Крылова можно сравнивать с Сальери, он не гений, но талант, завоёванный большим трудом. Поэтому он свои идеи горячо и последовательно отстаивает. Однако Крылов, в отличие от Сальери, не способен на безнравственный поступок, потому и симпатичен. Он не завидует, пренебрегает интригами учёного мира, не ищет объездных путей при достижении цели. Про Тулина же можно сказать так: легко далось, поэтому не жаль и бросить. Он не пропадёт, потому что тулинских идей хватит не на одного человека. При первой же неудаче он отрекается от своей теории. Бесспорно, Олег Тулин очень талантлив, возможно, гениален. Но в погоне за результатом он пренебрегает тонкостями эксперимента, старается подогнать результаты, готов идти на компромиссы, хитрить и изловчаться. Как и Крылов, он не способен интриговать, ставить подножки, идти к цели по головам и трупам. Но всё же, как видно из романа, дорасти до гения ему не хватает характера. Равно как для Крылова не хватает мозгов Тулина, так и для Тулина не хватает крыловского характера. Д. Гранин будто бы развёл в этих двух героях одного человека, который вполне мог бы быть гением.

Бесспорно, настоящим виновником трагедии был Агатов. Как было выяснено ранее, Агатов – посредственность. Бездарный от природы, он, работая в научной сфере, не развивает в себе ни трудолюбия, ни упорства, необходимые учёному. Он вообще чурается науки и не любит экспериментов. Но любит интриги, хорошо ведёт  документацию, и в этом видит свой карьерный путь. Он ещё до полёта выбил Ричарда из рабочего состояния, намекнув, что его девушка Женя изменяет ему с Тулиным. Во время полёта Агатов отключил питание грозоуказателя, а когда самолёт попал в грозу, испугался сознаться в этом. Потому что сознаться – значит, принять на себя ответственность за аварию: его затопчут, отдадут под суд… Отвинченный разъём питания указателя обнаружил Ричард, и всё понял. Прежде чем выброситься из самолёта, Агатов ударил Ричарда ногой. Потерявший сознание, покалеченный Ричард не сумел покинуть падающий самолёт и погиб.

На похоронах Гольдина Агатова не оставляет мысль, «что он сам мог погибнуть… Если бы ему не удалось отцепиться от Ричарда, они погибли бы оба… Сегодня могли хоронить его. И всё было бы точно так же, и произносили бы те же речи. Но …никто из них не остался бы у его могилы. …Разумеется, похороны были бы торжественней, венков прислали бы больше, поместили бы объявление в газете, но все сразу бы ушли с кладбища и по дороге судачили о том, кого назначат на его место». Он, фактический убийца, говорит речь у могилы Ричарда; ведёт под руку его убитую горем мать, нашёптывая о выплате страховки, указывая матери на оставшихся у могилы коллег: «они чувствуют себя виноватыми» (с. 281 – 282).

Агатов не считает себя ни злодеем, ни  убийцей. Он считает гибель Ричарда случайностью, ведь именно так и должны были закончиться нарушения инструкций, против которых выступал он, Агатов! Конечно, страх быть разоблачённым долго преследует Агатова. И если называть вещи своими именами, он «убрал свидетеля» своей халатности…

в). Проблема веры в науке.
Через переживания Сергея Крылова раскрывается удивительная позиция Д. Гранина о значении веры в науке. В подобного рода вере можно было бы усомниться, поскольку известно, что на вере зиждется религия, а никак не наука, предполагающая своим основанием знание. Однако любому учёному известно, что без веры в идеи, гипотезы, свою экспериментальную работу, то есть в тот самый багаж, без которого не возникнет ни вдохновение, ни энтузиазм, работать сложно, а то и невозможно. Об этом рассуждает и Сергей Крылов: «Я могу верить только в свою собственную идею. Может быть, это плохо, но иначе я не могу …если не верить себе, то как же можно оставаться самим собой?» (с. 191).

Учёный должен не только верить, но и «сметь верить». Эту непростую мысль высказывает признанный при жизни гений Данкевич, а его ученик Крылов вспоминает об этом за границей, куда сбежал от своего учителя, уверенный, что в поиске истины тот встал на путь заблуждений и пустой траты времени на ненужные испытания. Теперь же, узнав от французских геофизиков об открытии Данкевичем новой теории электрического поля и прочувствовав искреннее почтение западных светил к своему русскому коллеге, Крылов с горечью размышляет и своём ничтожестве и неумении оценить величие Дана: «Ночью Крылов стоял на корме. Масляно-гладкая волна неотступно лепилась к борту. Не поверил. Не поверил, а они добились своего. Тот, кто не верит, ничего не добьётся. Надо уметь верить. Надо… сметь верить. Что из него получится? Доктор наук? Предисловие? Но ведь кто знал? А разве надо делать, что знаешь? Надо делать то, чего не знаешь. На свете слишком много “надо” и “должен”. Ошибка не предостерегает от новых глупостей. Можно ли было предположить? Он вспоминал, и теперь ему казалось, что даже ошибки Дана были мудрыми и неизбежными и наиболее экономными из возможных. Очевидно, в науке только ошибка индивидуальна, истина безлично-одинакова для всех. Надвинулся влажный, душный туман. Пароход шёл, подавая короткие, тоскливые гудки. Невнятно-тяжелое чувство душило Крылова. Он чувствовал себя обманутым, и винить в этом обмане было некого. Не различить было ни моря, ни палубы. Со всех сторон облепило серое, плотное. Он всё хотел глубоко вздохнуть – и не мог» (с. 186 – 187).
Одержимость учёных, вера в необходимость своей работы, бескорыстное служение науке зачастую непонятны обывателям, порождают пренебрежение к людям науки, непонимание.

О вере в свою научную работу говорит Крылов на кладбище матери Ричарда, говорит искренне, но не ко времени и не к месту. Потому и получает вполне ожидаемый ответ. Вот этот диалог:
« – Извините меня, всё получилось не так, но я хотел сказать, что Ричард верил в нашу работу, и мы докажем, что он был прав, вы убедитесь…
Припухшие красные глаза её глядели на Крылова с неприязнью:
– А мне-то что с того… Вы-то все живы» (с. 281).

г). Мужская дружба.
Проблема истины и заблуждения, чести и бесчестия.
Тулин первый почувствовал, что Крылов не такой уж слабохарактерный и покорный рохля. «И прежде в глубине крыловского характера был налит свинец», а с годами «свинца этого прибавилось» (с. 83). Дружба Тулина и Крылова прошла многие испытания. И главным испытанием была разница характеров.

В этой дружбе Крылову за Тулина можно было не беспокоиться: «Дела Тулина шли блестяще, и иначе они идти не могли. Тулин защитил диссертацию. Профессор Чистяков болел, и Тулин в своем НИИ фактически руководил работами отдела. Тулин публиковал научные работы (слишком часто, по мнению Дана); Тулин состоял членом какой-то комиссии. Тулина любили, хвалили, упоминали, сам Дан считал его одним из интереснейших молодых» (с.159).

А вот Крылов привносил много беспокойства в жизнь Тулина. В студенчестве Олег опекал и тянул Сергея; после учёбы вытягивал из разных передряг, происходящих, чаще всего, по вине Крылова. Тулин предоставил Крылову работу, о которой тот мечтал. Но при совместной работе по исследованию грозы Сергей часто, очень часто был неудобен Тулину: «со своей обычной дотошностью он докапывался до первооснов и убеждался, что у Тулина слишком многое строится на интуиции и догадках. Тулину важен был результат, вся трудность была лишь, как этого добиться. Он пренебрегал возможностями исследовать сам процесс, природу грозы. “Чтобы переваривать пищу, не обязательно изучать устройство желудка”, – отговаривался он, однако Крылова успокоить такими штучками было невозможно. Постройка не имела каркаса. Не хватало балок, Тулин хотел настилать крышу, а Крылов ещё укреплял фундамент… Тулин злился, считая, что Крылов не помогает, а проверяет – этакий внутренний контролёр» (с. 220).

Наконец, ряд неудач венчает желанный успех. На аэродроме Тулина качали. А сконфуженный Крылов при всех заявил, что «результат, к сожалению, нельзя считать достоверным». Он не только доказал, но и показал это с помощью фотографий, сделанных с другого борта. Вечером в номере «Тулин кричал, что ставить подножки – дешёвка, он выбросит Крылова к чёртовой бабушке. Группе нужен успех, нельзя долго работать без удачи. Люди падают духом. Агатов ждёт малейшей оплошности, из института нажимают, тему могут прихлопнуть…, побыл бы кто-нибудь в его шкуре. Крылову нечем было возразить, он сочувствовал, он страдал за Тулина, готов был сделать для него что угодно, но стоял на своём». Больше всего Тулина возмущало, что Крылов осрамил его в присутствии Агатова и студентов. «Ты хочешь сорвать работы? Ты можешь это сделать. Бери эти фотографии, бери все свои бумаги, езжай к Голицыну, расскажи ему, как я тут подтасовываю данные, и ты добьёшься своего. Работы прикроют», – предлагает Тулин, называя Крылова резидентом Агатова. И тут же явил Крылову образец великодушия и щедрости, благородства и истинной дружбы: разрешил построить установку, взять деньги, людей и раздобыть высоковольтный ртутник... (с. 220 – 223).

Тулин и Крылов совершенно по-разному реагируют на случившуюся катастрофу. Для Тулина – это крушение всей его работы, на которую потрачено три года. Это удар по тщеславию, а он тщеславен. Это удар по карьере, столь важной для Тулина. Он никогда не был неудачником, а потому раздавлен, сломлен. Он считает себя виноватым в смерти Ричарда, поскольку он, фактический руководитель работ, во время аварии был не в самолёте, а рядом с девушкой Ричарда Женей. На кладбище Тулин получает от Жени пощёчину, лишь подтверждающую, что вина Тулина – не только вина руководителя экспериментальной работой, но и упрёк в безнравственности: «Безмятежный счастливчик, общий любимец, находчивый, навеки застрахованный от любых бед, он стоял на виду у всех, не смея ничем ответить. Он должен был всё снести от неё и от всех остальных» (с. 284). И он действительно готов мужественно  перенести любое решение, которое в отношении его примет комиссия по расследованию. Но при этом ни о каком продолжении работ Тулин не помышляет.
Совершенно иначе ведёт себя Крылов. У него только одна цель: спаси тему. Он яростно, всеми силами пытается доказать комиссии, что закрывать перспективное научное направление ни в коем случае нельзя. Лишённый всякой дипломатии, он настраивает против себя многих членов комиссии. Разве что только Голицын и Южин чувствуют его правоту и невольное расположение к этому неуклюжему в работе и жизни, но преданному делу хроническому неудачнику. Лагунов требовал отдать Крылова под суд. Тему закрыли.

После работы комиссии, друзья с удивлением обнаружили, что оба они сильно изменились, равно как и сильно изменились их отношения. Дружба не просто пошатнулась, а развеялась, растаяла, при том при всём, что они по-прежнему способны чувствовать настроение, боль друга; готовы понять друг друга. Но то, что дружба их не просто пошатнулась или пошла трещинами, а исчерпала свою внутреннюю суть, стало очевидным и Тулину, и Крылову.
Размышления Олега Тулина: «…Невозможно припомнить всё, что он делал для Крылова, начиная со студенческих лет, и потом, когда он помог Крылову попасть на завод и в лабораторию и улаживал его размолвки с Леной, заставлял писать диссертацию, выручал деньгами… Развлекал, поддерживал в трудные минуты. Вытащил его сюда, когда он поругался с Голицыным. В их дружбе один всё давал, а другой только брал. А теперь, когда первый раз меня тряхнуло, он уличает, обвиняет. Я защищал его на комиссии, а он… До чего ж это страшная штука – неблагодарность, хуже всего переносится! Неужто и после этого я не научусь плевать на всех и думать только о себе? Здорово быстро всё рухнуло. Тр-рах – и не осталось никого и ничего. Только что был ведущим физиком, руководителем большой темы, были друзья, поклонники, Женя, была известность, авторитет. И вот всё исчезло. Ни работы, ни друзей, ни будущего. Теперь перед всеми только его ошибки. Поражение оголило ошибки, а была бы победа – и все сомнения и требования Крылова растворились бы в её сиянии» (с. 313 – 314).

Размышления Сергея Крылова: «…И это тот человек, за которым ты шёл без оглядки. Порвал из-за него с Голицыным, лабораторию бросил, работы оставил незаконченными. Прощал его слабости, защищал его перед всеми. Ради него ты мог пожертвовать многим и не пожалел бы. Гордился им – Тулин, твой друг Олег Тулин. Будь он пустышкой, можно было бы понять его, но ведь он талантлив, зачем же ему так нужен успех, признание, слава, вся эта труха, к которой рвутся агатовы и за которую держатся лагуновы? Зачем такому человеку становиться подонком? Ну-ну, какой же он подонок, он просто устал, обижен, ему надо отдохнуть… Опять ты ищешь ему оправданий. Он сам умеет подыскивать себе оправдания, у него сколько угодно красивых оправданий… Старая петроградская квартира на Фонтанке, ночные споры, поход на паруснике по Вуокси, как он плакал после похорон Дана, а как он рвался в Новосибирск. Что же произошло? И когда, когда они разошлись? Вдруг он почувствовал, что это – прощание. Они ссорились и раньше, они много раз ссорились, но то было совсем иначе. Можно и сейчас рассмеяться и хлопнуть друг друга по плечу: “замнем для ясности”, выпить, в шкафу ещё стоит бутылка рислинга. А дальше? В том-то и дело, что дальше возникнет то же, они опять вернутся к этой развилке. И тут они распрощаются. Ты сам виноват, что так получилось. В дружбе нельзя подчиняться, ты хотел сохранить дружбу, уступая, и сам шёл на компромисс, чего ж ты его упрекаешь в компромиссах? Ты теряешь единственного друга, лучшее, что у тебя оставалось от молодости, и это непоправимо, теперь уже ничего нельзя изменить, вы расходитесь, и никак нельзя по-другому. “Но ведь это Олег, – сказал он себе. – Ужас, сколько нас связывает. Он-то это переживёт, а вот тебе будет без него совсем худо…”» (с. 314 – 315)

Прояснить отношения между друзьями помогает образ Жени Кузьменко. Она появляется в жизни Олега Тулина как нечто серьёзное, в то время как он привык к отношениям лёгким, ничему не обязывающим. Крылов не одобряет Тулина, считая Женю девушкой Ричарда. Гибель Ричарда ещё более омрачает отношения между друзьями.
В печально начавшейся любви Тулина и Жени, их тяжёлых разговорах о вине и ответственности, Женя взрослеет на глазах. «Послушай, выкинь это из головы. Раз навсегда. Я виновата больше, чем ты. Больше всех. А ты тут ни при чём. И не вмешивайся. Не лезь», – говорит она Тулину (с. 322 – 323). В её словах слышится нечто большее, чем попытка взвалить на себя непосильную ношу вины, сломившую любимого человека. В то время как Тулин хочет как можно скорее уехать, бежать отсюда, она мечтает остаться навсегда в этих древних скалах, ходить босиком… Ещё совсем недавно такая равнодушная к своей специальности и работе, она вдруг проникается пониманием необходимости остаться здесь вместе с Крыловым, ведь бегством можно убить не только общее дело, но и ещё раз убить (предать) Ричарда. И если Тулин боится ответственности, боится, что «станет говорить княгиня Марья Алексевна», то Женя не боится ни ответственности, ни пересудов. И в этом она близка Крылову, который тоже не боится отвечать за свои поступки (см. с. 280).
Постепенно Тулин оправляется от беды. Женя рядом с ним; друзья в Москве посодействовали, обеспечили работой со спутником: ведущее задание эпохи. Можно реабилитироваться в два счёта. Он появляется перед Крыловым сияющий, взбудораженный, а главное – с Женей. Ему важно реабилитироваться и в глазах друга (с. 331 – 332).

Но Крылов потерял всякий интерес к своему другу.
В чём дело? В его чёрствости? Расчётливости? Злопамятности?
Нет! Просто Сергей окончательно убедился, что успех, признание и слава для Олега важнее научного результата. Если завершение общей работы для Сергея стало делом чести, то Олег ради карьеры готов на маленькое бесчестие, которое со временем забудется… Но главную причину Крылов невольно озвучивает только при расставании с Женей.

Перед отъездом Женя одна навестила Крылова, привнося на своих хрупких плечах двойной стыд (за себя и за Олега). «Ей было стыдно: вот она уезжает в Москву, а он остается вместе с Ричардом и с той работой, которой занимались и Ричард, и Тулин, все они. А оказалось, что всё это для Крылова попросту не существует. Ни её стыд, ни эти разговорчики, ни успех Тулина в Москве». Крылов на совестливую откровенность Жени отвечает своей откровенностью: Тулин ему больше не нужен. Предстоит трудная работа, и снова будут неудачи и ошибки. А Олег для этого не годится (с. 337 – 338).

д). Женские образы в романе Д. Гранина.
Женщин в производственном романе, тем более – книге о учёных, физиках, не должно быть много. Скроены они у Гранина по одной колодке. Они не теряют головы, не лишены не расчётливости, нет! – но рассудительности, они жертвенны, чуть-чуть непоследовательны. Всё это женщины-няньки, и на всю их положительность смотреть скучно и грустно, и даже мотоцикл Лены сегодня не видится ни эксклюзивом, ни экстримом.

Естественно, более всего женщины, разве что кроме эпизодической Кати, сосредоточены вокруг Крылова. Потому что именно Крылов – несчастливый и обречённый чудак, или, как говорит Лена, «из породы лопухов», требует опекунства. Первой этого чудака бросается «облагораживать» дочь профессора Ада, «она всегда умела сделать его более благородным, чем он был… Она очень красивая, она любит его и никогда не позволит ему совершать необдуманные поступки» (с. 84).
Наташа Романова, благодаря любви к Крылову, решается на развод с мужем, известным художником, забирает сына и уезжает, никому не оставляя адреса. Но она быстро охладевает в своей любви, и, рассуждая о Крылове, обнаруживает, что ей лучше одной. Её трудно обвинить, потому что изначально Сергею хотелось, чтобы всё, случившееся между ними, осталось просто приятным случаем. И лишь спустя некоторое время, он понимает, что без Наташи не может. Судьба подарила им ещё встречу; но встреча не стала судьбоносной.

Лена, как сейчас говорят, удобна: «Она никак не покушалась на его время. Когда он однажды задумался и начал заносить в блокнот какую-то схемку, Лена незаметно исчезла. Без всякой обиды. С тех пор она только предупреждала: “Если тебе надо заниматься, ты не стесняйся. Хуже нет, когда парень таскается по обязанности”. Его это устраивало и тревожило. С такой же легкостью она вообще могла вдруг исчезнуть» (с. 150). Лене «ничего не было нужно. Ни от него, ни от кого другого. Её устраивало вот это ситцевое платьице, бусы, вечерние прогулки, смешливая милая игра без прошлого и будущего». Работающая в кинематографе, искушённая ежедневным общением со звёздами, Лена не падка на наряды и украшения. Она искренне восхищена дешёвыми стеклянными бусами, заявляя: «Честное слово, индейцы были гораздо умнее белых, когда меняли золото на такие бусы!» (с. 174 – 175). Но и Лена не остаётся с Крыловым. За кого она выходит замуж, остаётся неизвестным ни читателю, ни Крылову.

В начале романа дипломантка Женя Кузьменко с шутливой характеристикой Тулина «Четвертый курс. Скорей бы на практику. Евтушенко – сила. Замуж и не думаю…» танцует с аспирантом Ричардом Гольдиным. Она нравится робкому Ричарду, но обращается с ним бесцеремонно. «Ничего особенного она собою вроде не представляла: капризная, избалованная вниманием, училась посредственно, без увлечения», – такою видится Женя окружающим (с. 210). Вероятно, такою она и является, и даже не верится, что эта флиртующая особа способна на настоящее чувство. Гибель Ричарда изменяет многих, изменяет в попытке поиска себя настоящих, и многих делает лучше. Женя считает себя более всех виноватой в смерти Ричарда. И пощёчина Тулину на кладбище не случайна. Но она уже подчинилась зарождающейся в ней настоящей любви, и не в силах руководить своим сердцем. Любовь к Тулину во многом преобразует Женю. Отступает её эгоизм, появляется понимание и сочувствие. Женю не интересовал успешный и удачливый Тулин. Но вдруг она обнаруживает, что не может жить без Тулина споткнувшегося, подавленного, несчастного: «сила собственных чувств поражала её как открытие» (с. 325). Женя думает только о Тулине; она не знает, что надо сделать, чтобы помочь ему. Между ними постоянно возникают воспоминания о мёртвом Ричарде. Но Женю теперь беспокоит больше измученный Тулин со стариковскими складками вокруг рта и лихорадочной путанной мыслью.
 
Диагноз состоянию подруги даёт бескомпромиссная Катя: «В лучшем случае Тулин превратит Женю в домашнюю хозяйку, он слишком эгоист, чтобы считаться с другими. В наше время нельзя жить одними чувствами. Надо думать о будущем. “Искала, искала своё призвание и нашла – быть утешительницей”» (с. 326).
Благодаря любви к Жене у Тулина происходит переоценка ценностей. Он слушает её болтовню о планах на будущее (желание видеть себя только женою лауреата: «Я тщеславна. Мне нужно, чтобы ты стал знаменитостью. Я мещанка и обывательница» (с. 329)), он признаётся: «Подумать только, что я сам когда-то мечтал об этом! …То мне надо было получить диплом, потом степень, потом что-то исследовать. Благодетель человечества! Я всегда был всего лишь приспособлением к своему мозгу. А мозг был механизмом для расчётов. Сегодня иду, смотрю на небо, плывут облака, как старинные каравеллы. Понимаешь, впервые я увидел не диполи, не объемные заряды, а каравеллы. Я хочу быть свободным, чтобы видеть каравеллы. У меня все мозги высохли. Постоянно должен то, должен это, хуже рабства, прикован, как невольник на галерах. Хватит! К чёрту! Читаю чужие работы – завидую. Не хочу завидовать. Я сам себя как расценивал: сколько сделал, а сколько написал статей? Почему я не имею права просто ходить по земле, любить, сидеть в кино и чтобы не чувствовать при этом, что где-то тебя ждёт, ждёт работа? …Я хочу быть как все люди, не желаю я заботиться о человечестве. Я тоже человек… Человек… высшая ценность, всё для него. Ни ты, ни я, мы больше никогда не будем. Мы существуем только однажды. Ради чего я лишал себя простых человеческих радостей? Был бы я гений… А то ведь максимум, что я могу, это обогнать других на полгода. Не я, так другой решит. Сотни людей работают над тем же самым. Учёных нынче хватает» (с. 330).
 
Не обошла вниманием роковая Женя Кузьменко и Сергея Крылова. Чувствуя к нему, единственному, не изменившему их общему делу, глубокую симпатию, она размышляет: «Как славно могло быть, если бы она полюбила Крылова! Строго говоря, он даже чем-то милее Тулина. Девочки из метеослужбы вздыхали по нём, и Зоечка из ресторана… В этой стране любви, куда она попала, существовали необъяснимые законы – вот рядом славный человек, а полюбить его невозможно ни при каких обстоятельствах. Катя, та, например, может влюбиться в Крылова, а в Тулина нет, а она, Женя, наоборот. Почему? …ей было стыдно: вот она уезжает в Москву, а он остается вместе с Ричардом и с той работой, которой занимались и Ричард, и Тулин, все они» (с. 337).
Особняком в романе обозначен образ Кати. Несмотря на всю правильность, эта девушка вызывает жалость, а не симпатию. В порыве откровения она горько признаётся Жене: «…я должна быть расчётливой… У меня нет такой внешности. Я не камея. И отец у меня не инженер. Я всем обязана своей воле. Ты знаешь, при моей язве желудка я должна себя соблюдать, иначе мне ничего не добиться. …У меня во всём диета» (с. 326).

В конце романа опять появляется Ада. Она хороша тем, что всё может простить Крылову, может понять его. А главное её достоинство, что она любит его, не прося взаимности. Возможно, всё это позволит Крылову сделать свой выбор в пользу Ады. Ада тоже изменилась к лучшему: «в ней что-то смягчилось, глаза её поголубели талой синью, она не пыталась поучать и наставлять, и Крылов очень обрадовался ей… Ада смеялась, из-под растрепанных волос блестели глаза, она была трогательно домашней, ничего похожего на ту строгую, прекрасную статую, перед которой он всегда чувствовал себя посетителем музея. И вдруг он подумал, что Ада ждала его ещё преданней и беззаветней, чем он Наташу. И ей так же тяжело, как ему. В сущности, он обошёлся с Адой, как Наташа с ним, только с Наташей он сам был виноват, а Ада ни в чём не виновата, она виновата лишь в том, что любит его» (с. 359 – 360).

е). Немного о эпохе. Физики и лирики, спор науки и искусства.
Новое время делает ставку на нового человека – не только хорошего профессионала, но и грамотного хозяйственника, заботящегося о природе, а так же глубокого ценителя искусства, всесторонне развитую личность, – тогда как совсем недавно в общественном сознании укоренялась теория о бесполезности этик и эстетик. Причём, говоря о развитой личности, тут подразумевается не личность в единственном проявлении, а общество таковых. В этом отношении показателен спор учёных об искусстве. Коллеги устроили себе небольшой отдых в Прибалтике, будто бы сговорившись не вспоминать на отдыхе про работу. При этом «Дан оказался великолепным резчиком по дереву; из старых корней, валявшихся на пляже, он вырезал фантастических животных. Лене он подарил взлетающую по ветке лисицу. Вообще они с удивлением обнаружили, что Дан уважает гуманитарные науки и никак не разделяет их пренебрежения ко всяким эстетикам, этикам и прочим бесполезностям. Наоборот, он даже считал, им оставлено слишком малое место в жизни. Происходит то же, что с лесами: человечество бездумно вырубает леса, начинается эрозия почвы, остаются бесплодные камни, и никто не задумывается над пагубными последствиями насилия над природой только лишь потому, что последствия эти не оборачиваются против самих нарушителей, страдают потомки.

– Но я могу быть учёным и порядочным человеком, не слушая музыки, – возражал Полтавский.

– Вы да, а общество нет, – говорил Дан (выделение моё. – Т.Б.). – Что, по-вашему, отличает людей от животных? Атомная энергия? Телефон? А по-моему, нравственность, фантазия, идеалы. От того, что мы с вами изучим электрическое поле Земли, души людей не улучшатся. Подумаешь, циклотрон! Ах, открыли ещё элементарную частицу. Ещё десять. Мир не может состоять из чисел. Не путайте бесполезное и ненужное. Бесполезные вещи часто самые нужные. Слышите, как заливаются эти птахи?» (с. 159 – 160).

Далёкий от живописи Сергей Крылов пытается оценить картины профессионального художника Романова и, как не удивительно, верно понимает, что творчества в них мало; художник выполняет социальный заказ: «Его картины нельзя было назвать раскрашенной фотографией. Это были картины-«верняк», холодные, скучные и в то же время неуязвимо отработанные… Лучше уж плакат, там хоть ясно, к чему он призывает» (с. 91).

Крылов прямолинейно высказывает Романову: «Вы пишете портреты людей, которых вы не любите... У вас нет к ним чувства, поэтому и у меня не возникает к ним чувства. Вы маскируетесь под искренность. Но сейчас труднее спрятаться. Сейчас любая фальшь проступает как никогда раньше. Для вас эти рабочие – не люди. Модная тема. Расчёт, арифметика… Картина – это… Это как открытие, изобретение, там же нельзя повторять!» (с. 94). Верно почувствовав творческий кризис Романова, наступивший после ухода жены и по причине склонности к спиртному («Боюсь. А вдруг обругают? Обвинят. Я сам хуже всякой критики», с. 97), Крылов умудряется даже дать художнику совет, пробудить интерес к работе, напомнить о призвании. «Вы сами виноваты, – с неожиданным для себя сочувствием сказал Крылов.  – Бывает, что человек боится, ничего не сделав, чувствует себя побеждённым не потому, что рисковал, а потому, что отказался от риска. Вы попробуйте» (с. 96).
В период напряжённой работы физики Крылов и Песецкий находят отдохновение, слушая музыку Баха: «Окончательно одурев, они ставили какую-нибудь пластинку Баха и, положив ноги на стол, дымили, блаженствуя. В торжественной суровости этой музыки не было ничего лишнего, никаких красот. Скупая и ясная тема повторялась снова и снова и всякий раз иначе; казалось, извлечено всё, но нет, вот ещё поворот, ещё один пласт, глубина простейших вещей оказывалась неистощимой, как неистощима красота. Всё равно что в физике, рассуждали они, любая элементарная частица бесконечно сложна. Совершенство этой музыки успокаивало. Им нужна была сейчас завершённость» (с. 351 – 352).

Даниил Гранин убеждён, что красоту – если только это настоящая красота – способен понять и прочувствовать любой человек. Красота настраивает дух человека на возвышенный лад, помогает осмыслить жизнь, стать лучше. Вот Сергей Крылов и Ада пришли на встречу с прекрасным в картинную галерею: «Они остановились перед картиной Серова “Девочка с персиками”. Там было позднее лето, солнце… Девочка сидела за столом, безыскусно позируя. Отсветы просторной розовой кофты скользили по её лицу, бархатисто-тёплому, прогретому солнцем, как персики, что лежали перед ней на скатерти. Задумчиво смотрела она на Крылова, как смотрела до него на миллионы людей, прошедших перед ней, щедро наделяя каждого чистотой и силой своей доброты. Солнце переходило в сочную сладость плодов. Он ощущал вкус солнца, таинственную работу света, его превращение. Тепло, излучаемое этой круглощёкой девочкой, напоминало то юное, светлое, что прошло мимо него. Он думал о том, какой неодолимой силой может обладать доброта» (с. 361).

ж). Ещё немного о эпохе. Спор о призвании и счастье.
Едва ли не в самом начале романа Д. Гранин обозначает наиважнейшую тему послевоенной эпохи – эпохи пижонов, стиляг, дельцов, направивших нюх на материальное благополучие: народ-победитель имеет право на выбор стиля жизни, главного дела жизни. Определяющей в «нашей передовой» эпохе, несомненно, является работа по призванию. Человек, нашедший призвание, считается счастливым.
Однажды на вечере отдыха в Доме учёных Тулин и Крылов оказываются лицом к лицу с шумной компанией пижонов, возглавляемой бывшим однокурсником Петрушей. На вопрос о роде занятий, Петруша отвечает, что внедряет автоматику. Друзья удивлены: это же не по специальности. Откуда ты можешь знать автоматику?

На это Петруша отвечает: «Чудак, зачем мне её знать, я её внедряю. А известно, что внедрять можно годами... Специальность – средство существования материи… У меня теперь интерес материальный. Принцип материальной заинтересованности. Слыхал? Сокращенно «примазин». Отличное средство, действует на любой организм… Вы оторвались от жизни. Нехорошо. Деньги есть деньги, они определяют заслуги человека в нашем обществе». Вопрос о счастье он тоже сводит к деньгам: «Счастье – это не деньги, это трудности борьбы за светлое будущее… Берите мои трудности, дайте мне вашу зарплату». Крылов вдруг вслух вспоминает, что Петруша когда-то играл на трубе, и замечает за толстыми очками Петруши что-то грустное. Крылов чутко улавливает, что возможно это и было призванием Петруши. Тулин брезгливо называет Петрушу «новым типом паразита». Слово «бизнесмен» в его устах слышится едва ли не ругательством. «Он всегда был таким, – сказал Тулин. – Он всегда был пижоном. У него ничего не остаётся в жизни, как жрать, покупать и халтурить». Петруша не остаётся в долгу. Он припоминает Олегу его «идейность» и бдительность: «Ты, Олег, конечно, личность исключительная, тебе не нужны деньги, тебе нужна слава. А к славе приложится и остальное. Тебе не нужна своя машина, тебе достаточно казённой. А я больше не играю на трубе. Ты перевоспитал меня. Я стал как все, рядовой работяга. Между прочим, у тебя какая зарплата? В три раза больше моей? Поэтому твоя действительность в три раза прекрасней, чем моя… И соответственно раза в четыре приятней, чем ваша. Поэтому идеалы Олег может иметь более высокие, его муки творчества – это не для нас, нам бы десятку-другую наишачить» (с. 76 – 80).

В отношениях Крылова и Лены предмет отдельной гордости составляет именно работа, профессия. Лена гордо представляет Крылова своим коллегам в Доме кино: «Физик!» Она пытается прочитать научные журналы, освоить язык заумных статей. Сергей, в свою очередь, гордится работой Лены, «таинственным, незнакомым миром, перед которым Крылов чувствовал себя вахлаком, бесцветным и скучным» (с. 149). Он не может распознать, в чём причина её неприкаянности, внутренней драмы, пока с удивлением не обнаруживает: «Ты не любишь свою специальность?» (с. 154).
Конечно же, в романе не замалчивается и обывательская позиция, взгляд на тему призвания и счастья. Крылов расстроен, услышав от коллеги Савушкина такое признание: «Творчество? Счастье? Мура! Какое может быть счастье и творчество на двенадцати квадратных метрах жилплощади с женой и ребенком? Счастье – это квартира из трёх комнат. Даже двухкомнатная – уже счастье». Савушкин ушёл от Данкевича, защитил диссертацию, стал завлабом. Получил вожделенную квартиру. Стал получать вдвое больше, но по-прежнему сидел без денег, жена его ругала. На вопрос Крылова «Ну, а теперь ты счастлив?», мрачно ответил: «Не лезь… Счастлив… а что мне ещё остаётся?» (с. 192).
 
В беседе с Крыловым Ричард называет Агатова бездарностью: «Ненавижу бездарности. От них всё зло; их надо давить. Их нельзя подпускать к науке. Их надо травить, высмеивать». Крылов с уверенностью возражает: «Я его иногда жалею. Он несчастный человек. Он пошёл не по призванию, он, конечно, не физик, может, у него способности архитектора или председателя колхоза…  Когда человек чувствует себя на месте, он становится лучше. …Я давно думаю, что самое важное сейчас – это помочь людям находить их призвание». И далее совершенно в духе времени и советской идеологии предлагает: «Вот наша Зоечка, официантка в столовой. Что, она родилась для того, чтобы быть официанткой? Рассмотрим формулу – “от каждого по способностям…”. По способностям! А сколько людей не знает своих способностей! Тут, брат, мало того, что вот вам, пожалуйста, учитесь, выбирайте, – все права и возможности. Нужно помочь каждому определить его максимум…» (с. 235 – 236).
Свои мысли о человеческом призвании Крылов развивает в гостинице, где становится свидетелем разговора подвыпившего экспедитора с администраторшей. Экспедитор, не догадываясь, кто перед ним, говорит: «Все эти учёные сидят на шее государства и сосут и сосут. Когда хочет, тогда и приходит на работу. В шахту бы его… Два года ковыряются, а где продукция? Дали бы мне власть, я бы всех их… Тулин, говорят, своего дружка Крылова пристроил. Факт. Оба Академию наук критикуют. Сам слыхал. А бытовое разложение – это ж наглядно: со студенткой гуляет... У них одна шайка-лейка… За такую ставку и я могу думать. Эх, мне бы власть, я бы их повернул на сто шестьдесят градусов! Они бы у меня завращались. Всех бы разогнал. Все эти ихние НИИ. Копайте землю со своими профессорами. Спутники, спутники, а что толку от спутников? Летают, а рыбы нет. Студентов развели – это ж форменный разврат. На завод их, чтобы по семь часов вкалывали!» Крылов долго ещё сидел с администраторшей гостиницы и «рассказывал про лесные пожары от гроз, про виноградники, побитые градом, про ребят, которые зимуют на Эльбрусе, изучая облака. За этот год он увидел страну так, как никогда. Строители на плотинах, хлопкоробы, трактористы, колхозники смотрели в небо – это они смотрели на него, потому что он жил там, в этом небе, воюя для них с облаками… ему жаль этого экспедитора, обворовавшего свою жизнь. Открыть его лысую голову и посмотреть, на что годен, не был же он рожден для того, чтобы стать экспедитором. И человек станет счастлив» (с. 240 – 241).

Размышляя о призвании, физик Крылов совершенно не допускает мысли, что работа официантки или снабженца может быть призванием, может быть в радость. То-то удивился бы Даниил Гранин, если бы узнал, что полвека спустя более половины страны – начиная с охранников «добра» новых русских, продавцов, менеджеров (или экспедиторов, снабженцев) и заканчивая учителями, врачами, работниками культуры превратились в «обслугу», сняв с повестки дня вопрос о призвании и счастье. Что уж говорить об официантах? – многие из современной молодёжи прошли эту «ступень развития» в своём карьерном росте... 

Но вернёмся к роману. После разборки комиссии и закрытия научной темы Крылов остался в одиночестве. Как быть ему?

Каждый день Крылов брался за работу – неподдающуюся, будто бы ощетинившуюся против него. Он понимал, что ему не хватало таланта Дана и Аникеева. Что упорство в науке – это ещё не всё: «Нужен талант. Кроме таланта, ему ничего не нужно. Положение, успех, даже любовь – как следует захотев, человек может всего достигнуть, а вот таланта чёрта с два. Хоть разбейся, хоть удавись». Он вспоминал, как «давным-давно, в незапамятные времена это было, он мчался на аэродром к Голицыну, осененный догадкой, он ликовал, на земле не было человека счастливей его, все горести отступали, казалось, отныне ничто не помешает его счастью. Неужели так всегда: счастье – ничтожный миг, а всё остальное – заботы, тревоги и ожидание? Пожалуй, ни разу в жизни он не был удручен, как сейчас. Любое горе, беда проходят, тут же наступало ясное и спокойное сознание своего бессилия. Нет большего мучения, чем понять бессилие своего мозга» (с. 339 – 340).

Но вскоре многое прояснилось, хотя до настоящей теории было далеко: «Только сейчас перед ним открывалась вся грандиозность предстоящих усилий. То, что было до сих пор, было попытками слепых попасть в яблочко. Поразительно, как мог Тулин на том этапе нащупать цель. Он обладал исключительной интуицией, каким-то особым внутренним зрением. Было чудом, что в результате всех блужданий, ничего толком не зная, они тем не менее болтались где-то в окрестностях истины… По-иному видел он и аварию… Теперь Крылов представлял, что им надо и что они не понимали. Наконец-то можно сформулировать некоторые вопросы, связанные с природой молнии. Правильно поставить вопрос – не это ли важнее всего в исследованиях?» (с. 240 – 241). И вот, наконец, желанный апофеоз работы, когда не стыдно показать её результаты там, наверху, чтобы опять возобновить экспериментальные исследования. И вот, наконец, писатель вправе представить нам портрет счастливого человека: «Он, Крылов, единственный во всём мире знал, что надо делать! И как надо делать! Он первый! Взлетает самолёт – и лиловые, набрякшие молниями и громами тучи бледнеют, серебрятся, поднимаются ввысь и тают, тают в солнечной голубизне. Слушая Тулина, он всегда испытывал какую-то неловкость, а сейчас он с удовольствием вспоминал эти фантастические картины. Вообще в нём сейчас, наверное, есть что-то схожее с Тулиным. Он подошёл к зеркалу. Странно, вроде тот же самый Крылов. Те же невыразительные, маленькие глаза. Весьма странно. А между тем этот человек обладает важнейшей властью хранителя истины. Некоторое сияние в глазах, пожалуй, различается… Почти невидимое, инфракрасное излучение» (с. 351 – 352).

Вполне естественным в романе представляется спор о призвании в кругу студентов и аспирантов. Соприкасаясь на преддипломной практике с миром настоящей науки, мается в своих сомнениях Женя Кузьменко: «Все они – и Ричард, и Крылов, и этот Тулин, – разумеется, находят удовольствие в своей работе, о чём-то спорят, волнуются, как будто в этом вся жизнь. Какая всё же разница между ней и Ричардом! Она чувствовала себя старше его, могла заставить его делать глупости, а вот есть ведь у него то, в чём он выше, интереснее её, и для него это дороже их отношений. Брось она его сейчас, всё равно у него останется работа. Взять Крылова. Катя пробовала с ним закрутить – ничего не вышло; молодой, интересный, а живёт в своих формулах и вовсе не чувствует себя обиженным. …у него жизнь содержательная. Им-то хорошо. А что будет с ней, скоро диплом, а дальше?» (с. 217).

Ричард сомневался в своей неразделённой любви: имеет ли право настоящий учёный тратить себя на любовь? Но он хлопочет за Женю, устраивает, чтобы она поехала на практику вместе с ним, к Тулину. Он чувствовал, что в настоящем деле Женя раскроется, «он надеялся, что здесь, в полётах, рядом с Тулиным и Крыловым, у Жени пробудится настоящий интерес к её специальности. Во всём другом не смея ей противоречить, боясь поссориться, в этом он не поддавался. Она не имеет права жить без призвания, без страсти. Он стойко переносил её гнев и несколько раз бесстрашно нарушал запрет говорить на эту тему» (с. 210 – 211). Уже на практике Ричард искренне возмущён прохладностью Жени к своей работе и будущей профессии, считает, что она прикидывается, будто бы её ничего не трогает: «Зачем ты учишься? Рассуждаешь про смерть, а боишься заглянуть в своё будущее. Ты же не любишь свою специальность. Служащая. За полчаса до звонка будешь собираться» (с. 216).

Стиль взаимоотношений в молодёжной среде безжалостен, сантименты, нежности и прочие пережитки далёкого детства не допускались. Дешёвый цинизм и зубоскальство раздражали Ричарда. Но находящиеся под его неформальным руководством студенты «быстро усвоили, что от правды одни неприятности». Ричард же выступает борцом за правду, хотя борется их же оружием: грубостью. «Эх ты, пищеварительный тракт! Какая твоя позитивная программа? По субботам, выпросив у отца трёшку, стоять в очереди в кафе-мороженое? Девочки. Стиль. Шпаргалки. Волейбол. Кино. Анекдоты. Липси… Ничего не забыл?» – Издевается он над Алёшей Микулиным. Спортивный и стильный (в духе эпохи стиляг) Алёша искренне отвечает: «Чихать мне на твою грозу, и на твою молнию, и прочие загадки природы. Посмотри на своего Тулина и Крылова. Что они имеют с этих великих проблем? Ишачат в этой дыре. Докажут сотне стариков, что заряды распределяются не так, а этак! И вся хохма!» (с. 215 – 216).
Смерть Ричарда молодых изменила к лучшему: и Алёшу, и Женю. Да, Женя с чём-то не может справиться, а с чем-то успешно справляется. Что-то новое появляется в ней. Судьба её предрешена, она уезжает с Тулиным в Москву. Но ей хочется остаться, «вкалывать тут вместе с Крыловым в этой неустроенной гостиничной комнате, пока не исчезнет всякая надежда. Она не верила в его удачу, она не думала о результате, само стремление, желание искать манило её какой-то неведомой наградой. Нельзя уезжать, она презирала себя за то, что уезжает, за то, что не в силах справиться с собой, за то, что не может быть такой, какой хочется» (с. 339). Читателю же важно узнать, что Женя начинает понимать, какою ей хочется стать.

Во время аварии спортивный Алёша Микулин не растерялся. Он понимает, что этот странный Крылов, повредивший ногу, ещё цепляется за спасение каких-то кассет, а потому не церемонясь, сгребает своего руководителя в охапку и выбрасывается с ним из самолёта. На комиссии он искренне удивлён, что Ричард подчинился приказу Крылова, и, спасая кассеты, не сумел спасти себя. Он признаётся: «Мне лично эти кассеты до лампочки». Рисковать жизнью ради каких-то кассет Алёша считает абсурдом. И очень удивлён, что и молодой инженер Чиркаев, и старый академик Голицын, да и многие другие члены комиссии осуждают Микулина, ведь учёный прежде всего должен спасать результаты своей работы! Свои убеждения Алёша переоценивает самостоятельно, ведь спросить некого: «Ричарда нет, …поговорить с ним невозможно и что бы теперь он, Алеша, ни делал, кем бы он ни стал, от этого уже ничего не изменится. Для того Ричарда он так и остался пижоном, стоящим в очереди в кафе-мороженое» (с. 292 – 294). Но именно Алёша Микулин первым попросится в новую команду Крылова. Именно его образом обозначена Д. Граниным преемственность в теме «наставничество и ученичество». Он пока мало что умеет: предложить вкусных слив, покататься на велосипеде или сходить на танцы, чтобы развеяться. С готовностью и убеждённостью сжимает кулаки, чтобы разделаться с консерваторами, зажимающими идеи. Он завидует Крылову и хочет быть хоть немного похожим на него: «Ему вдруг захотелось вот так же сидеть, мучиться. Пусть там танцуют, веселятся, а он сидит всю ночь напролёт, он ходит небритый, шатается от усталости, одет как попало, ему не до танцев. От того, что он придумает, зависит многое. Захотелось бороться одному, когда вокруг не верят, смеются, чем-то жертвовать, от чего-то отказываться. То, над чем он когда-то посмеивался, казалось ему, глядя на Крылова, самым нужным и главным в жизни. Но для того, чтобы мучиться, надо иметь способности» (с. 341).

Конец одной истории совпал с началом другой, закладывая новый виток. Тема жизни и смерти перетекает в тему смерти и бессмертия: дело продолжается и находит новых людей, готовых отстаивать это дело, бороться за него, не щадя жизни.
Крылов не так уж и одинок. Его единомышленниками остаются Бочкарёв и Песецкий; поддержка Голицына и Аникиева способствует благосклонности Лихова, разрешившего полёты. И, как хотелось бы верить читателю, всемогущий Богдановский, взявший Крылова в союзники, обеспечит работе успех.

Раздел 4. Художественные особенности «производственного романа».
Общепринято считать, что производственные романы, романы идей проигрывают в художественности. Доля истины в этом утверждении, безусловно, есть. И всё-таки в художественном исполнении роман Д. Гранина «Иду на грозу» являет качественный образец. Оставим профессиональным критикам разбирать нестыковки и несоответствия многих действий главных героев, психологические недостоверности и прочие несостоятельности. Все эти недочёты на весах художественности перетянет вдохновенный гимн науке.

Приведём только отрывок опоэтизированного описания грозы и гимн метеорологии.
«Да, это был великолепный экземпляр. Ярко-серебряная вершина его, вся в клубах, опиралась на темнеющий книзу могучий массив. Издали, как всегда, это выглядело легкой, красивой постройкой, – что-то вроде взбитых сливок. Но по мере приближения облако росло, и нависало, и угрожающе чернело, и самолёт становился всё меньше, крохотный мотылёк, несущийся на скалу. Руки Хоботнева, сжимавшие штурвал, напряглись. Тулин стал за его спиной, дал команду: “Приготовься. Режим”», – расставил ноги, ухватился за стойку, зажал локтем журнал, подался вперёд, напрягся, и весь самолёт напрягся, готовясь к встрече. К этому нельзя было привыкнуть. Всякий раз возникало безотчётное чувство напряжённого ожидания, как будто самолёт ударится об эту мрачно-сизую твердь» (с. 204 – 205).
«…Метеорология, она раскрывалась перед Крыловым как трогательная история всевозможных попыток установить какую-то закономерность там, где её быть не может, там, где всё основано на хаосе. Ветры, облака, дожди, колебания температуры – всё то, чем занимается метеорология, всё возникало из сцепления бесчисленных случайностей, они зависели друг от друга, и невозможно было в этом клубке разыскать начала и концы.

Где-то в горах под ногой альпиниста срывался камень, и оказывалось, что это приводило к снежной буре и граду.

Нужно было высокое мужество, великое трудолюбие многих поколений метеорологов, чтобы построить из, казалось бы, бессвязной груды фактов науку.
Но в этой сложнейшей науке издавна существовал наиболее трудный раздел – облака. Крылов понял, что стремление исследовать облака было уже само по себе героизмом.
В самом развитии облака крылась великая тайна. По каким неведомым законам оно вдруг начинает пухнуть, наливаться, темнеть? Оно капризно, как фея, оно может выкинуть любое. Оказывается, эта фея, которая весит миллионы тонн, способна вывалить на землю десятки миллионов тонн воды. Облако может превратиться в грозовое и начнёт швырять, как песчинку, тяжёлый самолёт, из радиостанции полетят искры, а радиокомпас начнёт вращаться в плавном вальсе. Оно может сверкнуть молниями, двумя, тремя, а захочет, и обстреляет землю сотнями. А может, ничего этого не будет. Возьмёт и станет спокойным, тучным, ливневым облаком, будет долго стоять тихо, не шелохнувшись, и внезапно прольётся тёплым грибным дождём. Или исчезнет, растает за несколько минут так же необъяснимо, как появилось» (с. 223 – 224).

Отличительными особенностями книги «Иду на грозу» стали афоризмы. Тело романа наполнено мыслью такой концентрации, что порою в одном абзаце можно встретить несколько афоризмов.

Афоризмы.
Мужчина всегда обещает больше, чем может.
Что вы знаете о старости? Стареть – это скучное занятие.
Он обладал широтой, но ему не хватало глубины, которая требует узости.
Талант – это ж самая редкая красота.
К руководству нельзя подпускать бездарных.
Каждый в чём-то бездарен…
Образование есть то, что остаётся, когда всё выученное забыто.
Не могут женщины просто обрадоваться, как радуются, встречаясь, мужчины.
…раз у тебя нет настроения, значит, оно тебе не может мешать.
Муки научного творчества – это для избранных.
Таков удел идущих впереди. Они всегда одиноки и непонятны. Ими можно восхищаться, но их трудно любить.
До чего ж быстро человек обрастает невыполненными замыслами и тащит, тащит их за собой всю жизнь.
Никогда не следует возвращаться туда, где был счастливым.
Человек, который не может пожертвовать личным во имя большой цели, ничего не добьётся в жизни.
Незнание и невежество – вещи разные. Незнание начинается после науки, невежество – до неё.
Наука – это не самодеятельность.
Самое решительное начало ничего не значит без конца.
Специалист старается знать всё больше о всё меньшем, пока не будет знать всё ни о чем. А философ узнает всё меньше о всё большем, пока не будет знать ничего обо всём.
Все любят разгадывать других, но никто не любит быть разгаданным.
Ошибки великих людей должны быть достойны их деяний…
Это особенно вредно, потому что талантливо.
Культа нет, но служители ещё остались.
Что делать? Кто виноват? Любимые вопросы русской интеллигенции.
Гении нынче получаются после смерти.
При нашей заботе о человеке легче не принять хорошего работника, чем уволить плохого.
Голосованием в науке нельзя решать. При чём тут большинство? Бездарей всегда больше, так уж устроена природа.
Сам Господь Бог не предвидел последствий, сотворив человека.
Ошибка не предостерегает от новых глупостей.
Очевидно, в науке только ошибка индивидуальна, истина безлично-одинакова для всех.
Человек всегда достоин того, что с ним случается.
Человек странно устроен. Он готов скорее простить плохое, чем то хорошее, что ему сделали.
Мы всегда утешаем других тем, что не могло утешить нас.
В этом мире хорошо только подлецам: им не в чем разочаровываться, они живут без иллюзий, они считают всех подлецами и редко ошибаются…
Редко бывает так, чтобы идея и её создатель были одинаково хороши.
До чего ж это страшная штука – неблагодарность, хуже всего переносится!
Талантливым людям всегда плохо. Будь ты побездарней, никто бы тебе не завидовал, никто бы от тебя ничего не требовал.
Человек может много, может всё и ещё столько же.
Любая хитрость – это в конце концов наиболее целесообразный отбор из возможных комбинаций.
Чем крупнее специалист, тем проще у него получается.
Господи, как всё сложно, какая трудная штука жизнь, если заниматься ею всерьёз!
Отрицать всегда легче, чем утверждать.

Темы для дискуссий.

Многие мысли не отпускают и заставляют задуматься. Например:
 «Прощаясь, Лихов сказал:
– Наверное, ты прав… Иногда мне самому снится зайчик гальванометра. Никак не установить его на ноль. Сны административного физика. А потом я просыпаюсь и долго убеждаю себя, что на этом месте тоже должен сидеть учёный. Что мне нужны масштабы. И еду в эту контору» (с. 133).
«Нужно, чтобы был хоть один человек в мире, кто хочет тебя слушать… Раньше люди исповедовались, и им становилось легче. Иногда нужно просто, чтобы тебя кто-то слушал. Просто слушал бы и кивал головой. Человеку надо иногда открывать свою душу» (с. 171).
«Гении жестоки… Может, …так легче? Быть ещё и человеком – значит что-то прощать, признавать чьи-то слабости. Он не может себе этого позволить… С его высоты все мои проблемы – ерундистика» (с. 173).
«Есть вещи совершенно ненужные и невозможные для роботов, например юмор. Им юмор ни к чему. И стихи, и сны, и любовь. Они возьмут от человека такие вещи, как память, точность, логику. А всякие штучки, придуманные людьми ради украшения их тусклой жизни, для роботов – хлам!» (с. 200).
 «Во времена Фарадея, – сказал Крылов, – талантливых идей было мало, но и денег на науку почти не давалось, теперь же деньги отпускают щедро, а талантливые идеи всё ещё редки. И конечно, легче потратить лишние деньги, чем придумывать, изобретать, изощрять ум… может быть, и поскупее надо. Когда у науки вдоволь средств и денег, она становится слишком жирной» (с. 234).
«Надо уметь подчинить себя разуму. Рационализм? Ну и что ж, ничего зазорного в рационализме нет. Мы живём в век рационализма. Чувства, всякие эмоции мешают разуму, а волнения, особенно сердечные, отвлекают» (с. 254).
«Вряд ли люди станут счастливее оттого, что научатся управлять грозой. Они избавятся от некоторых несчастий, но меньше несчастий – ещё не значит больше счастья» (с. 274).
« – Талант! Талант далеко не все! Из чего состоит талант?
Последние дни он часто думал о том редком сочетании качеств, из которых складывается настоящий учёный, – воля, умение ограничивать себя, способность радоваться, удивляться, уметь падать, переносить разгром, когда ничего не осталось и надо начинать всё сызнова… и ещё многое другое, и не как механическая смесь, а соединение химическое, в строгих пропорциях, ибо недостача любого качества обесценивает остальные» (с. 286).
«Я не знаю, какой смысл быть хорошим. А какой смысл быть человеком? Раз уж ты живёшь, то живи человеком, а не гусеницей. Не знаю, может быть, для себя надо быть хорошим, может, для других. Я не отказываюсь бороться, только я буду бороться честно, а если я сам буду подлость применять, тогда мне уже не с подлецами бороться, а за своё местечко среди них» (с. 313).
«…женщины задерживают развитие человечества. Они загружают промышленность производством брошек, бус, сумочек. А шляпы? Каждый год новый фасон. А косметика? Трельяжи, грильяжи…» (с. 360).
«Я слишком умён, чтобы быть добрым. А злые – это полезно. Злые двигают прогресс. Злые ниспровергают авторитеты» (с. 365).

Вместо заключения.

История не однажды подтвердила, что как не менялись бы времена и названия государств, как внешне не менялись бы люди от орудий ручного труда к труду механизированному, автоматизированному и компьютеризированному, очевидным остаётся факт, что сам человек (если он – Человек) в своём духовно-нравственном становлении неизбежно выходит на общечеловеческие ценности – то есть такие ценности, которые были ценными во все времена и у всех народов. Разговор о правде, совести, доблести, чести, добре, красоте, дружбе, призвании, счастье будет полезен молодому поколению. И верится, что бессмертный роман Д. Гранина «Иду на грозу» станет для ребят добрым ориентиром в поиске своего места в жизни и своего призвания на пути взросления.

Методическое пособие

Бурдина Татьяна Николаевна

Эстетический анализ романа «Иду на грозу» Даниила Гранина для занятий со старшеклассниками

(методическое пособие)

Отпечатано в ООО «Костромской печатный дом»
Адрес: 156000, Кострома, ул. Мясницкая, д. 43, корпус Б
Объём 5 усл. печатных листов.
Тираж 20 экз. Заказ №301 от 15.05.2019 г.
Подписано в печать 14.05.2019 г.