Гауф. Судьба Саида

   В бытность Гаруна аль Рашида багдадским халифом, жил в Бальсоре человек по имени Бенецар. Средств у него было столько, что жить он мог вольготно и спокойно, не работая и не торгуя; когда же родился у него сын, он ни на толику не изменил свой образ жизни.

   - С чего это мне на старости лет, да ещё и промышлять-суетиться? - говорил он соседям, - чтобы оставить сыну в наследство на тысячу золотых больше, если дело выгорит, или на тысячу меньше, если не выгорит? Как гласит пословица, "где двое прокормятся, там и третий будет сыт", и если в остальном будет он добродетельным юношей, то ни в чем не будет он нуждаться.

   Так говорил Бенецар и слово своё он сдержал, ибо не позволял он сыну своему учиться торговле или промыслу, но не пренебрегал совместным чтением мудрых книг и на взгляд отца, кроме учености и почтения к старшим ничто более не украшало сына, чем ловкость рук и сила духа, посему приказал сей муж обучать сына обращению оружием и вскоре как среди своих старших товарищей, так и среди самих юношей куда старше его Саид прослыл сильным бойцом, а в конной езде и плаваньи ему не было равных.

   Когда Саиду исполнилось восемнадцать лет, послал его отец в Мекку к могиле Пророка, дабы  тот на месте сотворить молитву и укрепить свою веру, как того требуют обычаи и заповеди. Прежде, чем сын отправился в путь, отец призвал его к себе, похвалил его поведение, дал ему несколько ценных наставлений, снабдил деньгами и после сказал:

   - Ещё раз, сын мой Саид! Я - муж, что держится выше предрассудков толпы. Хотя и люблю я послушать истории про фей и чародеев, потому как считаю я сие приятным времяпрепровождением, но я весьма далёк от того, чтобы подобно многим невеждам верить в то, что джинны, или кем они ещё могут быть, могут влиять на жизнь и занятия людей. Твоя мать, она уж двенадцать лет как умерла, так вот твоя мать верила всем этим россказням так же твёрдо, как и Корану; один лишь единственный раз, после того, как поклялся я, что не открою никому этой тайны кроме её детей, поведала она мне, что с самого своего рождения была она в сношениях с феей. Конечно, я на это рассмеялся, но тем не менее вынужден я признать, что и при твоём рождении, Саид, происходили вещи, что приводили меня в удивление. Весь день лил дождь и гремел гром и небо было таким чёрным, что невозможно было читать без света. В четыре часа пополудни объявили мне, что родился у меня мальчик. Я поспешил в покои твоей матери, дабы увидеть и благословить своего первенца, но вся её прислуга столпилась у двери и на мои вопросы они ответствовали, что никому не разрешено входить в комнату, Цемира, твоя мать, призвала всех выйти, ибо захотела побыть одна. Напрасно стучал я в дверь: она осталась запертой.

   Пока полуневольно стоял я средь челяди перед дверью, небо прояснилось столь внезапно, что доселе я такого не видывал; а самое чудесное было в том, что лишь над нашим любимым городом Бальсора простиралась чистая лазурь небесного свода, а вокруг лежали клубясь чёрные тучи, сверкали молнии, блуждая по окрестностям. Когда я ещё с любопытством рассматривал эту чудную сцену, распахнулись двери к моей супруге и приказав девицам подождать снаружи, я направился в покои твоей матери спросить, почему она закрылась. Когда же я вошёл, меня окутал столь насыщенный запах роз, гвоздик и гиацинтов, что я чуть было не растерялся.  Твоя мать принесла мне тебя, при этом указывая на кулончик на шею в виде  маленькой дудочки, что ты носил на золотой цепочке тоньше шелковой нити.

   - Добрая женщина, о которой я тебе рассказывала, была здесь, - сказала твоя мать, - и подарила нашему мальчику этот подарок.

 - Так это та ведьма, что улучшила погоду, оставила после себя аромат роз и гиацинтов? - спросил я, недоверчиво усмехнувшись, - могла бы тогда она одарить младенца чем-то более ценным, чем дудочка: кошель, наполненный золотом, коня и тому подобное.

 Твоя мать заклинала меня не шутить над феей, ибо та, разгневавшись, легко может обратить благословение в проклятие.

  Я сделал, как она просила и замолчал, ведь она была ещё больна; мы также не говорили более об этом странном случае до того момента, когда, шесть лет спустя, она почувствовала, что ей, ещё такой юной, пришёл срок умирать. Тогда дала она мне дудочку и наказала в будущем, когда наступит тебе двадцать лет, тебе её и передать, потому как до этого ни часом раньше не должен я тебя от себя отпускать. Она умерла. Теперь вот подарок, - продолжил Бенецар, найдя в шкатулке маленькую серебряную дудочку на длинной золотой цепочке, - я даю её тебе в твои восемнадцать вместо двадцати, потому как ты уезжаешь и может статься, что до того как ты вернёшься я отправлюсь к праотцам. Я не вижу разумных причин, почему ты должен оставаться ещё два года, как того желала твоя заботливая мать. Ты мальчик умный и смышленый, оружием владеешь так умело, как не всяк в двадцать четыре сдюжит, потому я могу тебя со спокойной душой объявить совершеннолетним, как если бы тебе уже исполнилось двадцать. Ступай с миром и думай и в радости и в горе, да убережет тебя от него небо, о твоём отце.

  Так сказал Бенецар из Бальсоры, провожая сына; растроганный Саид распрощался с отцом, надел цепочку на шею, а дудочку заткнул за пояс, вскочил на коня и поскакал туда, где собирался караван на Мекку. В скором времени там собрались восемьдесят верблюдов и много сотен всадников; караван отправился в путь и Саид выехал за ворота Бальсоры, родного его города, который ещё долгое время не суждено ему будет увидеть.
Новизна подобного путешествия, некоторые ранее невиданные вещи, которые теперь встречались юноше, поначалу отвлекали его мысли; однако когда приближалась пустыня или окрестности становились скучными и одинокими, начинал Саид раздумывать о том да о сём и среди прочего о тех словах  которыми напутствовал его Бенецар, родной отец.

   Он вынул дудочку, посмотрел на неё так и сяк, а после поднёс к устам, дабы попробовать, не прольётся ли светлая и чистая мелодия, но смотри-ка, ни звука; надул он щёки и дунул изо всех сил, но опять не смог извлечь ни звука, и раздраженный бесполезным подарком, Саид заткнул дудочку опять за пояс. Но вскоре опять полезли в голову мысли  о загадочных словах матери; он и ранее  что-то слышал о феях, однако никогда ему не доводилось слышать, что тот или иной сосед состоит в сверхъестественной связи с каким-либо гением, а легенды о призраках переносили действие или в далёкие страны или в старые времена, и так думал он, что нет в нынешнее время таких явлений или же феи перестали навещать людей и принимать участие в их судьбах. И хотя он так и думал, но нет-нет, да и посещала его мысль, что с матерью его могло произойти нечто потустороннее и сверхъестественное, и так пошло, что целый день сидел он на лошади, словно замечтавшись, то не отвечая на вопросы товарищей по караван, то не обращая внимания на их пение и шутки.

  Саид был весьма красивым юношей: мужественные глаза смелого человека, полные изысканности уста, и сколь был он юн, столь уже и чувствовалось в нем известное благородство, что в таком возрасте редко у кого встретишь, и манера, с какой он легко и уверенно садился на коня в полном военном снаряжении, привлекала взгляды некоторых его спутников. Старик, что скакал с ним в одну сторону, находил удовольствие в общении с ним и несколькими вопросами попытался испытать его дух. Саид, с младых ногтей выпестованный в духе уважения к старшим, отвечал скромно, но сурово и осмотрительно, чем весьма порадовал своего пожилого спутника. Теперь же мысли юноши были заняты весь день одним и тем же, и случилось так, что вскорости зашёл разговор о полном тайн царстве фей; в конце концов Саид прямо спросил старца, думает ли тот, что могут существовать феи, что защищают людей или же злые духи, что людей преследуют.  Старик погладил бороду, покачал головой и после произнёс:

   - Не стоит отпираться, подобные истории имеют место быть, однако до сего дня не видел я ни духа-карлика ни джинна -великана, ни фей ни чародеев, после старец продолжил и рассказал молодому человеку так много волшебных историй, что у того закружилась голова и он уже не думал иначе, как всё то, что произошло при его рождении - изменение погоды, сладкий запах роз и гиацинтов, - некоторые из больших и добрых предзнаменований, а сам он под особой защитой могущественной доброй феи, и дудочка подарена ему не иначе как позвать фею в случае нужды. Всю ночь снились ему замки, волшебные крылатые кони, духи, будто бы жил он в настоящем царстве фей.
К несчастью уже на следующий день пришлось ему испытать, сколь ничтожны были его грёзы и во сне и наяву. Караван уже прошёл большую часть дня обычным темпом, Саид как всегда по той же стороне, как и его старший товарищ, как показались непонятные тёмные силуэты вдали, на краю пустыни; кто-то принял из за бархан, кто-то за тучу, некоторые даже сказали, что это другой караван, но старик, что уже немало путешествовал по свету, громко призвал всех к бдительности, ибо то надвигается шайка арабских разбойников. Мужчины взялись за оружие, женщин и товары поместили в центр и все изготовились к отражению атаки. Тёмная масса медленно двигалась по равнине и выглядела словно огромная ватага аистов, улетающих в далёкие края.  Всё быстрей и быстрей приближались они и когда едва были различимы копья и люди, они уже неслись, словно смерч, и в конце концов будто коршуны накинулись на караван.

   Мужи бились как львы, но грабителей было куда больше - свыше четырёх сотен - и облепили они караван со всех сторон, многих побили ещё издали, а после решились на кавалерийскую атаку. В этот страшный момент Саид, бившийся в числе самых отважных храбрецов, вспомнил о своей дудочке, быстро вынул её, приставил к губам, дунул - и с обидой опустил, ибо вновь не извлёк Саид даже самого тихого звука. Озлобленный этим жестоким разочарованием, он нацелил и проткнул грудную клетку арабу, отличавшемуся парадным платьем; тот пошатнулся и упал с коня.

   - Аллах! Что вы сделали, юноша? - воскликнул старый попутчик, - теперь мы все пропали!

   Так и оказалось; едва разбойники увидели того мужчину поверженным, издали они ужасный крик и набросились с такой злостью, что те немногие кому до этого посчастливилось уцелеть, были разорваны в клочья. Саид в тот же миг увидел, что его окружили пятеро или шестеро; он так ловко орудовал копьем, что никто не смел приблизиться; наконец один из грабителей остановился, поднял лук и натянул тетиву, но другой подал ему знак. Когда юноша отражал очередную атаку, араб накинул ему сверху петлю и дёрнул с такой силой, что разорвался бы и канат, но петля сжималась всё сильнее и сильнее и Саид был пленён.

   В конце концов караван был частично уничтожен, частично захвачен и арабы, сбившиеся в банду из разных племён, поделили пленников и прочую добычу и потянулись кто на юг, кто на восток. С  Саидом ехали четверо вооружённых людей, смотрящих на юношу со жгучей яркостью и непрестанно его проклинающих; он заметил, что тот, кого он убил, был знатным человеком, а может даже и принцем. Рабство, его ожидавшее, было для Саида хуже смерти,  поэтому в глубине души желал он навлечь на себя гнев всей орды, ибо думал, что в лагере кроме смерти юношу ничего хорошего не ждёт. Вооружённые люди следили за каждым движением Саида и при попытке того оглянуться угрожали копьем; однако единожды, когда у одного из них споткнулась лошадь, юноша мельком повернул голову и к радости своей углядел он своего старшего товарища, которого уже и не надеялся отыскать среди живых.
Наконец вдали показались деревья и шатры, а когда подошли они ближе, к ним хлынул целый поток детей и женщин, но едва они обменялись парой фраз с грабителями, как вся толпа разразилась истошным воем и все взгляды обратились к Саиду: в сторону его взметнулись кулаки и посыпались проклятия.
- Вон тот! - кричали они, - убийца великого Альманзора, храбрейшего из мужей! Смерть ему и да достанется плоть его как трофей шакалам в пустыне! - и теперь столь угрожающе было их приближение к Саиду с камнями, палками и прочим, что оказалось под рукой, что уже самим разбойникам пришлось заслонить пленника от разъяренной толпы.
- Прочь, неразумные! Идите, женщины, куда шли! - крикнули они, рассеивая толпу древками копий, - великого Альманзора убил он в бою и смерть его ждёт не от бабьей руки, а от меча храбреца!
Когда конвой добрался до свободного места под навесом, объявили привал; пленников сковали по двое и послали нести добычу в палатки, Саида же сковали одного и отвели в большой шатёр; в том шатре сидел пожилой богато одетый мужчина, чье серьёзное и благородное выражение лица показывало, кто является предводителем разбойничьей орды. Сопровождавшие Саида мужчины предстали перед хозяином шатра с выражением скорби на лицах и опустили головы.
- Женский плач донёс мне, что случилось, - промолвил властный, посмотрев на каждого поочередно, - а ваши лица это подтверждают: Альманзор пал в бою.
- Альманзор пал в бою, - ответили ему мужчины, - но вот, о Селим, хозяин пустыни, его убийца и мы привели его, дабы ты судил, какой смертью ему следует умереть; поразить ли нам его стрелой издали или сквозь копейный строй прогнать, или вздернуть, или лошадьми разорвать?
- Кто ты? - спросил Селим, мрачно взглянув на пленника, что был готов к смерти и стоял перед ним мужественно.
Саид ответил на его вопрос кратко и не таясь.
- Исподтишка ли ты лишил жизни моего сына? Поразил ли ты в спину его стрелой или копьем?
- Нет, о господин! - я убил его в честном бою, отражая нападение на наш караван, спереди, потому что прежде он на моих убил восьмерых моих товарищей.
- Так ли это, как он говорит? - обратился Селим к мужчинам, пленившим Саида.
- Да, о господин, он убил Альманзора в честном бою, - сказал один из вопрошаемых.
- Тогда он сделал ни больше и ни меньше, чем сделали бы мы сами, - заключил Селим, - он одолел врага, хотевшего отнять у него жизнь и свободу; посему снимите с него оковы.
Мужчины выглядели удивлёнными, нерешительно и с отвращением взялись за дело.
- Значит не должен умереть убийца вашего сына, достойнейшего Альманзора? - спросил его второй разбойник, метнув в Саида злобный взгляд, - лучше бы мы убили его на месте!
- Ему не след умирать! - повысил голос Селим, - и я даже оставлю его в своём шатре; я забираю его как справедливо причитающуюся мне долю добычи и быть ему моим слугой!
Саид не находил слов отблагодарить старика, мужчины же с ворчанием покинули шатёр и когда женщиам и детям, что собрались снаружи и ждали саидовой казни, передали решение старого Селима, подняли они ужасный гвалт и крик и восклицали, что сами отомстят убийце за смерть Альманзора, коли его собственный отец пренебрегать обычаем кровной мести.
Остальных пленников распределили по племени: некоторых отпустили, дабы получить богатый выкуп, других отправили пасти стада, а те, кому раньше прислуживало по десять рабов теперь должны были выполнять самую черную работу в лагере. Но не такая участь была у Саида. Его ли мужественный и геройский вид или же неведомое волшебство доброй феи расположило старого Селима, доподлинно не ведомо, но Саид жил в шатре предводителя больше как сын, нежели как слуга. Но непонятное покровительство со стороны старика повлекло за собой неприятие со стороны других слуг; везде он встречал лишь враждебные взгляды, и когда шёл он по лагерю один, слышал он изрыгаемые отовсюду ругательства и проклятия, да-с, и несколько раз мимо груди его пролетали стрелы, видимо предназначенные ему, и то, что стрелы эти не достигли цели, приписывал он дудочке, что всё ещё висела у него на груди, что де защищала его. Часто жаловался он Селиму на эти покушения на свою жизнь, но тщетно пытался старик найти убийц, ибо казалось, что всё племя объединилось против удачливого чужака. И однажды сказал Селим юноше:
- Я надеялся, что может быть заменишь ты мне сына, павшего от твоих рук, ибо ни на тебе ни на мне нет вины в том, что не смог он выжить; однако все на тебя озлобились, а сам я вскорости не смогу тебя защищать боле, а будет ли полезно тебе или мне, если я, когда тебя тайком убьют, призову виновных к ответу? Потому, когда мужи вернутся с набега, я им объявлю, что прислал твой отец за тебя щедрый выкуп и я отправлю тебя с несколькими верными людьми, что проведут тебя через пустыню.
- А могу ли я доверять хоть кому-то кроме тебя? - спросил расстроенно Саид,- не убьют ли меня по дороге?
- От этого защитит тебя клятва, которую мне обязаны будут принести и которую ещё никто не преступал, - ответил ему Селим с завидным спокойствием. Несколько дней спустя вернулись мужчины в лагерь и Селим сдержал своё слово. Он одарил Саида оружием, платьем и конём, собрал всех бойцов, отобрал из них пятерых в сопровождение,  приказал им принести страшную клятву, что они не умертвят юношу и со слезами отпустил молодого гостя.
Зловеще и молча те пятеро сопровождали Саида в пустыне;  юноша видел, с каким неудовольствием они выполняли задание, и совершенно не убавляло беспокойства то, что двое из них участвовали в той битве, в которой погиб Альманзор. Примерно через восемь часов пути услышал юноша, что его сопровождающие о чем-то перешептываются, а их лица стали ещё мрачнее, чем ранее. Он попытался прислушаться и понял, что они общаются на языке, что использовался только в их шайке и только при тайных или опасных операциях; Селим, вынашивавший планы навсегда оставить Саида в своём шатре, несколько часов посвятил тому, чтобы научить юношу этим тайным словам; только ничего утешительного не было в том шёпоте, что разобрал Саид.
- Вот место, - сказал один из них, - здесь напали мы на караван и здесь пал достойнейший от руки мальчишки.
- Ветер занёс следы его коня, - продолжил другой,- но только я их не забыл.
- И ещё к нашему стыду мы должны оставить живым и свободным того, кто поднял руку на Альманзора? Где ж такое слыхано, чтобы отец да не стал мстить за смерть единственного сына? Стар ли стал Селим, или впал в детство?
- А если отец от мести отказался, - промолвил четвёртый, - то стрела товарища за дорогого друга отомстит. На том же месте мы его и сразим. Таковы наше и право и долг испокон веков.
- Мы же поклялись старику, - воскликнул пятый, - что не можем мы его умертвить, а клятву нарушать нельзя!
- И правда, - отозвались остальные, - мы поклялись, что убийца уйдёт свободным из рук своих врагов.
- Стойте! - крикнул тот, кто был мрачнее других, - старый Селим, конечно, голова, но не столь умен, как принято думать: поклялись ли мы проводить его куда-то? Нет, он взял с нас клятву о его жизни и это-то мы и исполним, а палящее солнце и острые шакальи зубы продолжат наше мщение. Здесь, на этом месте мы и оставим его связанным.
Так говорили разбойники, а Саид уже несколько минут как был готов к худшему и лишь только с уст злодеев слетело последнее слово, резко направил он лошадь в сторону, пришпорил что есть сил и подобно летящей птице помчался по равнине. На какой-то момент пятеро всадников опешили, но, прекрасно разбирающиеся в такого рода погонях, разделились они и стали загонять его справа и слева и так как они лучше знали, как должно ездить верхом по пустыне, двое их них вскоре перегнали беглеца, после чего повернули к нему и когда попытался юноша отскочить в сторону, то увидел ещё двоих, спешащих наперерез и пятого, скачущего за ним. Клятва не убивать Саида не помешала им использовать своё оружие: накинув петлю на шею беглеца, стащили они того с лошади, немилосердно поколотили, затем, связав по рукам и ногам, положили на раскаленный песок бескрайней пустыни.
Саид умолял о милосердии, возопив, обещал он им большой выкуп, но они смеясь вскочили на своих коней и поскакали прочь. Ещё несколько мгновений вслушивался он в лёгкую поступь их скакунов, но вскоре поставил он на себе крест. Подумал он об отце, о скорби старика, когда он поймёт, что сын его боле не вернётся домой. Подумал он и о собственном несчастии, что суждено ему так рано умереть, что ничего для него нет более известного, чем то, что на горячем песке суждено ему изжариться подобно мученику, или быть разорванным шакалом. Солнце поднимались всё выше и выше, жаром своим опаляя ему лицо. Ценой нечеловеческих усилий ему наконец удалось пошевелиться, но это не принесло ему ни малейшего облегчения; но от этих усилий дудочка на цепочке выпала из его платья. Очень долго пытался он схватить её ртом; когда же коснулась она его губ, попытался он дунуть, но и в этом страшном случае дудочка отказалась ему служить. Исполнившись отчаяния, опустил он голову и в конце концов всепроникающее солнце украло его мысли; Саид погрузился в глубокий обморок.
Очнулся он через много часов от шороха рядом с собой и а тот же час он почувствовал, как его схватили за плечи и испустил крик ужаса, ибо не подумал он ничего другого, кроме того, что пришли шакалы его разорвать. Теперь его взяли за ноги, но он почувствовал, что не когти хищника его схватили, а руки человека, что обращался с ним весьма заботливо, при этом ещё разговаривая с двумя или тремя.
- Он жив, - прошептали они, - но он считает нас врагами.
Наконец Саид открыл глаза и увидел над собой лицо низенького толстенького человечка с маленькими глазами и длинной бородой. Тот разговаривал с юношей дружелюбно, помог ему подняться и предложил еды и питья и пока Саид подкреплялся, человечек рассказал ему, что он купец из Багдада по имени Калум-Бек и торгует платками и женской паранджой. Он возвращался с базара в далёком городе и увидел жалкого и полумертвого юношу, лежащего на песке; беднягу выдали богатый костюм и сверкавшие на солнце самоцветы в рукоятке кинжала; купец предпринял все усилия, чтобы оживить несчастного, итак, ему это удалось. Юноша поблагодарил его за свою жизнь, ибо хорошо осознавал, что без участия этого человека Саид вынужден был жалко умереть, и так как у спасенного не было ни возможности ни желания пешком пересекать пустыню, благодарно принял он предложение сесть на одного из тяжело нагруженных верблюдов негоцианта и решил сперва добраться до Багдада, дабы уже там присоединиться к компании, отправляющейся в Бальсору.
По дороге купец иногда рассказывал своему попутчик о достославном властителе правоверных Гаруне-аль-Рашиде, о его справедливости, остроумии и как просто и изящно правитель умел разрешать даже самые запутанным тяжбы. Среди прочих Калум-Бек рассказывал историю о канате и историю о горшке с маслинами и те истории, которые в Багдаде знает каждый ребёнок, Саида поразили до глубины души.
- Наш господин, властитель правоверных, - продолжил купец, - наш господин - чудесный человек. Если вы думаете, что он спит столько же, сколько и другие люди, то будете вы весьма удивлены;  два-три часа на рассвете - и всё. Мне-то это доподлинно известно, ведь Миссур, его первый камергер - мой брат и хотя он нем как могила во всём, что касается секретов его хозяина,  да и тот, следуя родственным побуждениям, намёками даёт понять, ежели видит, что кто-то готов с ума сойти от любопытства. Так вот, вместо того, чтобы спать, подобно прочим людям, крадётся он по улицам Багдада и редко бывают те недели, когда у него вообще не бывает приключений, ибо вам должно быть известно, также, как явствует из истории про горшок с маслинами, что следуя словам Пророка, не с охраной на лошади в полном снаряжении и сотней факелоносцев, освещающих всё вокруг, а он бы мог себе это позволить, если бы захотел, а в платье то купца, то моряка, то солдата, а то и муфтия ходит он по округе и смотрит, всё ли вокруг происходит согласно закону и порядку.
Потому-то и ни один город не может похвастаться такой вежливостью к каждому встречному, как Багдад, ибо то мог быть равновероятно как калиф, так и чумазый арабский бродяга, дитя пустыни, а вокруг растет достаточно деревьев, чтобы всем багдадцам и жителям окрестных деревень надавать по пяткам.
Так говорил купец, а Саид, сколько б не тосковал он по родному отцу, всё ж был рад увидеть и Багдад и знаменитого Гаруна-аль-Рашида.
Через десять дней прибыли они в Багдад и Саид был удивлён и поражён величественностью града, что как раз тогда был в самом расцвете. Купец пригласил его в свой дом и Саид с радостью принял приглашение, ибо в людской толчее пришло ему в голову, что за всё здесь придётся платить, вероятно кроме воздуха, воды из Тигра да ночлега на ступенях мечети.
Через день после его прибытия, как раз в то время, когда Саид оделся и признался себе, что в Багдаде, пожалуй, он мог бы достойно выглядеть в своём военном костюме на улицах и возможно даже притягивать взгляды, в комнату зашёл купец. Он посмотрел на юношу лукаво усмехнувшись, погладил себе бороду и после промолвил:
- Это всё право, прекрасно, молодой человек, но что же будет с вами? Мне представляется, что вы - ужасный мечтатель, не думающий о завтрашнем дне, или у вас найдётся столько денег, чтобы жить так же, как вы одеваетесь?
- Любезный господин Калум-Бек! - произнёс Саид, смутившись и покраснев, - денег у меня действительно нет, но быть может вы одолжите мне немного, чтобы я смог добраться до дома, а мой отец непременно возместит ваши затраты, как полагается между честными людьми.
- Твой отец, юноша? - воскликнул купец и громко рассмеялся, - видать мозги твои сгорели на солнце. Понимаешь ли ты, что я доверяю тебе так же, как и всем тем сказкам, которые ты мне рассказывал в пустыне, что твой отец-де богатый человек в Алеппо, а ты единственный сын его, про нападение арабов и про свою жизнь в их орде, про то да сё, и уже тогда ты меня взбесил своею наглой ложью и своим бесстыдством. Я-то знаю что в Алеппо что ни богач, то непременно купец, а с ним-то я со всеми торговал и точно бы услышал про Бенецара, ежели б у того было хоть шесть тысяч туманов за душой. Стало быть, или ты солгал, что ты из Алеппо, или же твой отец на деле бедолага, который за возврат своего мальчика и медного гроша не даст. Затем нападение в пустыне: где ж это после того, как мудрый калиф Гарун-аль-Рашид сделал безопасными все торговые пути через пустыню, было слыхано, что разбойники смели не только грабить караваны, но даже угонять людей? О таком также должна была пойти молва, но ни по пути, ни здесь в Багдаде - а в город стекаются люди со всех провинций, - ни слова об этом не было сказано. Это твоя вторая ложь, молодой бесстыдник!
Бледный от злости и гнева, хотел было Саид возразить мелкому злодею, но тот закричал ещё громче и замахал руками.
-А третья твоя ложь, наглый ты обманщик, это побасенка о жизни в лагере Селима. Имя Селима хорошо известно среди тех, кто хоть раз в жизни видел арабов и в первую очередь Селим известен, как ужаснейший и жесточайший злодей, а ты осмеливаешься мне врать, что де убил его сына и не был сразу же изрублен на куски! А дальше твоя беззастенчивая ложь доходит до таких пределов, что ты говоришь уже совсем невероятные вещи, что де Селим защищал тебя от всего племени, поселил тебя в своём шатре и без выкупа отпустил вместо того, чтобы вздернуть на первом же подходящем дереве, это тот-то Селим, что вешал почём зря путешественников только чтобы посмотреть, с каким выражением лица они будут болтаться в петле? Ты преотвратнейший лжец!
- Я не могу ответить иного, - вскричал юноша, - кроме как поклясться, своей душой и бородой Пророка, что всё это чистая правда!
- Что? Душой ты хочешь поклясться? - закричал купец, - твоею чёрною лживой душой? Кто ж в это поверит? И какой же бородой Пророка клянешься ты, ты, у которого и бороды-то нет? Кто ж тут такой простак, чтоб в такое поверить?
- Собственно, свидетелей у меня нет, - ответил Саид, - но не вы ли нашли меня, связанного и в жалком состоянии?
- Это мне совсем ничего не доказывает, - ты одет как богатый разбойник и легко мог быть повержен кем-нибудь посильнее, кто тебя одолел а потом связал.
- Хотел бы я посмотреть на того одного или даже двоих, - возразил Саид, - что попытались бы меня подвергнуть и связать, не накинь бы они мне сзади петлю на шею. На вашем-то базаре вы, собственно, можете и не знать, на что способен человек, обученный обращаться с оружием. Но вы спасли мою жизнь и я вам за это благодарен. Тогда что же вы теперь хотите со мной сделать? Ежели вы меня не поддерживаете, то придётся мне молить кого-то другого, а так как из равных никого не хочу я просить о милости, придётся мне обратиться к вашему калифу.
- Даже так? - купец глумливо усмехнулся, - а больше вы ни к кому не хотите обратиться, кроме как к нашему всемилостивейшему правителю? Вот уж, как говорится, наглость второе счастье! Ай-яй-яй! Только учтите, мой юный благородный господин, что путь к калифу лежит через братца моего, Миссура, и мне достаточно лишь слова, чтобы первый камергер обратил внимание на то, какую прекрасную чушь вы можете нести. Но мне жаль твою юность, Саид, к тому же ты можешь стать лучше, не такой уж ты и пропащий человек. Я хочу взять тебя к себе в магазин на базаре; там ты мне год послужишь и если через год ты больше не захочешь оставаться, то я тебя рассчитаю и отпущу на все четыре стороны, хоть в Алеппо, хоть в Медину, в Стамбул, в Бальсору, да хоть к неверным. Времени тебе подумать даю до полудня; согласишься - хорошо, а нет - то рассчитаю по-другому: по самым дешёвым расценкам за путешествие, расходы, которые я понес, за место на верблюде я могу взять и твою одежду и всё, что у тебя есть, а после вышвырнуть на улицу, и там уже жалуйся хоть калифу, хоть муфтию, или хоть побирайся хошь у мечети, а хошь на базаре.
С этими словами покинул злобный купец несчастного юношу. Саид смотрел ему вслед полным презрения взглядом. Он был столь возмущён низостью человека, что из корысти взял юношу с собой и теперь закрыл у себя дома, дабы заполучить над ним власть. Саид попытался было сбежать, но окна были зарешечены, а двери заперты; наконец, после долгих противоречивых размышлений, он решил на первое время принять предложение купца и пойти к нему на службу на склад; ибо ничего лучшего среди прочего , как он осознавал, ему и не остаётся: ведь сбеги он, то не добраться до Алеппо без денег. Заодно задумал он пожаловаться калифу при первой же возможности.
На следующий день привёл Калум-Бек своего нового слугу в магазин на базаре. Купец показал юноше все платки и паранджи и прочие свои товары, а также объяснил саидовы особенные обязанности: теперь молодой человек, одетый более не как воин благородного сословию, а как купеческий слуга, стоит с платком в одной руке и нарядной паранджой в другой у входа в лавку, зазывает проходящих мимо мужчин и женщин, показывает им товар, объявляет цены и приглашает людей в магазин. Теперь-то Саид смог себе объяснить, почему Калум-Бек приставил его к делу, ведь сам купец был маленьким уродливым старикашкой и когда он стоял перед дверьми и зазывал покупателей в свою лавку, то над ним или соседи пошутят, или прохожие нет-нет, да колкость отпустят, то мальчишки задразнят, а то и бабенки обзовут то чучелом, то пугалом; зато всё были рады видеть юного стройного Саида, что вежливо приглашал клиентов и умел искусно и нежно развернуть и платок и паранджу.
Когда Калум-Бек увидел, что клиентов в лавке прибавилось, стоило только Саиду встать у дверей, стал он относиться к юноше дружелюбнее, кормить лучше, чем раньше, и подумывал о том, чтобы одеть молодого человека красивее и богаче. Саид же мало обращал внимание на эти проявления доброжелательности, он целыми днями и даже во сне раздумывая, как же ему вернуться в родной город.
Как-то раз, когда торговля шла бойко и  все носильщики были заняты доставкой купленных товаров покупателям, в лавку зашла дама купить ещё что-нибудь. Вскоре она определилась с выбором и после пожелала, чтобы кто-нибудь за отдельную плату донёс ей товары до дома.
- Через полчаса я вам всё вышлю, -  ответил Калум-Бек,- всего-то чуть потерпеть или можете найти какого-нибудь другого носильщика.
- Купец ли вы, раз предлагаете своих покупателей ещё и чужим носильщикам? - возмутилась дама, - неужели тот юнец в толчее не сможет донести мой свёрток? Ну уж нет, по установленному на рынке обычаю вы должны распорядиться донести мои товары до дома, я так хочу и буду на этом стоять!
- Но подождите ещё полчаса, о драгоценнейшая! - купец на глазах становился всё более услужливым, - все мои носильщики отосланы...
- Что ж это за убогая лавка такая, где нет нескольких свободных слуг? - возразила ему злобная женщина, - вон, стоит у вас ещё один бездельник! Подойди, юноша возьми свёрток и неси его за мной.
- Стойте! Стойте! - закричал Калум-Бек, - это ж моя вывеска, мой зазывала, мой талисман! Не след ему покидать порог!
- И чтож, - ответила пожилая дама, и в учила свёрток в руки юноше, - коль купец настолько никчёмный, а товар настолько дрянной, что они сами не могут торговлю наладить, а нуждаются в околачивающем груши сорванце, чтоб он был вывеской! Пойдём, пойдём, вьюнош, должна же и тебе перепасть честно заработанная копейка.
- Ладно, иди во имя Аримана и всех злых духов, - проворчал Калум-Бек своему зазывале, - и смотри мне, чтоб скоро пришёл обратно; а то поднимет крик старая ведьма на весь базар да распугает всех покупателей.
Саид последовал за дамой, что поспешала по рынку и улицам шагами настолько легкими, какими только может ещё идти человек столь почтенного возраста. Наконец она остановилась у великолепного дома, постучалась, дверцы растворились, и дама стала подниматься по мраморным ступеням, знаком приказав Саиду следовать за собой. Наконец они попали в просторный зал с высокими сводами; более благолепного и величественного помещения Саиду никогда не доводилось видеть. Там пожилая дама устало села на подушку, подала знак юноше положить её свёрток на пол, протянула ему серебряную монетку и велела идти.
Юноша уже был у дверей, когда чистый, нежный голос назвал его по имени; удивлённый тем, что его здесь знают, он оглянулся: вместо старухи на подушке сидела дама чудесной красоты, окружённая множеством служанок и невольников. Онемевший от изумления Саид скрестил руки и глубоко поклонился.
- Саид, мой милый мальчик, - произнесла дама, - я так горько сожалею о тех несчастиях, что привели тебя в Багдад; но то было единственное место, предначертанное фортуной, где, если раньше двадцати лет покинешь ты отчий дом, и будет решаться твоя судьба. Саид, осталась ли у тебя ещё дудочка?
- Конечно же, осталась, - радостно воскликнул Саид, вытаскивая из-под одежды цепочку, - а вы, наверное, та самая добрая фея, что подарили мне этот сувенир, когда я родился?
- Я была подругой твоей матери, - ответила фея, - и буду другом тебе, пока ты остаёшься добрым. Ах! Если бы твой легкомысленный отец послушался моего совета, скольких бы горестей смог ты избежать!
- Видно так должно было случиться, - ответил Саид,- но, о милостивейшая фея, прикажите доброму северо-восточному ветру помчать вашу небесную повозку, дабы в две минуты домчать меня в Алеппо к моему батюшке; тогда бы я шесть месяцев дома терпеливо дожидался бы своего двадцатого года.
Фея улыбнулась.
- Ты мудро поступил, спросив нас об этом, - ответила она, - но бедный Саид! Увы, это невозможно: не властна я творить для тебя чудеса, когда ты не в отчем доме и не в моей воле избавить тебя от власти скверного Калум-Бека, ибо он под защитой могущественной твоей недоброжелательницы.
- Стало быть, не только добрый друг у меня есть, - спросил Саид, - но ещё и враг? Что, думается мне, что я уже несколько раз испытал на себе её влияние. Но хоть советом-то вы можете меня поддержать? Не должен ли я пойти к калифу и просить его о покровительстве? Он муж мудрый, защитит меня от Калум-Бека.
- Да, Гарун - муж мудрый, - ответила фея,- но он также - лишь человек. Калиф доверяет своему постельничему Мессуру как себе, и это правильно, ибо Мессура испытывали и нашли правдивым. Мессур же как самому себе доверяет твоему другу Калум-Беку и здесь он ох как ошибается, ибо Калум-Бек - человек весьма скверный, хоть Мессуру и родственник. Ещё  он заплечных дел мастер: едва успел он вернуться в Багдад, как придумал и рассказал своему брату-постельничему про тебя басню, а тот пересказал её калифу, так что, приди сейчас ты во дворец к Гаруну, принят ты будешь дурно, ибо он тебе не поверит. Но есть и другое средство и путь к нему приблизиться и тебе предначертано в звездах стяжать его милость.
- Это, однако, тяжело, - задумчиво произнёс Саид, - стало быть, продавать мне ещё некоторое время залежалый товар презренного Калум-Бека. Но, о почтенная! Даруйте мне милость! Я был обучен обращению с оружием и высшая радость моя - турниры, где, право, лучше всего сражаются на копьях, лучным боем или же на затупленных мечах. Ныне устраивают самые знатные юноши подобные турниры каждую неделю. Только выйти на ристалище могут лишь юноши, украшенные богаче остальных, да к тому же свободные люди, а не слуги с базара. Если бы вы только могли поспособствовать, чтобы у меня каждую неделю мог быть конь, оружие и доспехи и чтобы моё лицо не так легко было признать...
- Это желание, пожалуй, можно позволить исполнить благородному юноше, - произнесла фея, - отец твоей матери был честнейшим мужем во всей Сирии и, кажется, дух его, кажется мне, что дух его преклоняется перед тобой. Запомни в точности, где этот дом; здесь каждую неделю ты будешь находить коня, двух конных оруженосцев, а сверх того оружие, доспехи и воду для омовения, дабы лицо твоё никто узнать не мог. А теперь прощай, Саид. Будь стойким, умным и добродетельным. Через шесть месяцев зазвучит твоя дудочка и уши Цулимы будут открыты для тебя.
С благодарностью и уважением прощался Саид со своею хранительницей; запомни точно и улицу и дом, отправился он обратно на базар.
Саид вернулся к своему хозяину и господину Калум-Беку в аккурат в то время, когда того надо было выручать и спасать. Вокруг лавки собралась большая толпа; мальчишки плясали вокруг купца и обезьянничали, старики смеялись; сам же купец, конфузясь и сотрясаясь от злобы, стоял перед лавкой, в одной руке платок, в другой паранджа. Вся эта сцена была следствием истории, что произошла во время саидова отсутствия. Тогда Калум встал в дверях вместо своего прекрасного слуги, но никто не хотел ничего покупать у старого противного коротышки. В это время пришли на базар двое мужчин и захотели прикупить гостинцев своим жёнам. Несколько раз прошлись они по рынку туда и обратно и было видно, что ходят они с будто бы выискивая взглядами что-то конкретное.
Заметивший это Калум-Бек, дабы обратить ситуацию в свою пользу, закричал:
- Сюда, господа, сюда! Что вы ищете, прекрасные ткани, прекрасный товар!
- Дедушка, - ответил один из них, - товары ваши, может быть и прекрасны, но жёны наши весьма капризный и с недавних пор во всём городе стало традицией не покупать паранджу больше ни у кого, кроме как красивого слуги Саида; уж полчаса мы его ищем, но никак не можем найти; ежели ты скажешь, где хоть примерно нам его встретить, то мы и у тебя что-нибудь купим.
- Хвала Аллаху! - воскликнул Калум-Бек, дружелюбно улыбаясь, - сам Пророк подвёл вас к нужной двери! Вы хотите у смазливенького служки купить хиджаб? Тогда заходите, это и есть его лавка!
Один из тех мужчин рассмеялся над маленьким уродливым лицом купца и его заявлением, что-де он и есть тот прекрасный торговец; другой же, подумав, что Калум изволил над ними потешаться, не остался в долгу, а от души обругал старика. От такого купец вышел из себя; он призвал в свидетели соседа, что никакую больше лавку, кроме его, Калумбековой, не называют лавкой прекрасного лавочника; но сосед, в последнее время завидовавший приток Калумовых покупателей, сказал, что знать об этом ничего не знает и оба мужчины подошли к старому брехуну, как они его назвали, дабы задать ему серьёзную трёпку. Калум-Бек защищался больше с помощью визга и сквернословия, нежели с помощью кулаков; так он собрал толпу зевак перед дверьми своего духана; полгорода знали его как скаредного, ничем не гнушающегося пройдоху, поэтому все окружающие желали ему тумаков, что он получил; один из мужчин ухватил было старикашку за бороду, как кто-то схватил его за руку и одним рывком повалил наземь, да так, что с головы слетел тюрбан и в небеса взмыли туфли.
Толпа, что наверняка с удовольствием наблюдала над издевательствами над Калум-Беком,  громко взроптала, товарищ поверженного оглянулся в поисках того, кто посмел так поступить с его другом, но увидев перед собой высокого сильного юношу со сверкающими глазами и мужественным лицом, нападать не решился, да к тому же Калум, которому спасение показалось чудом, указал на Саида и закричал:
- Ну а теперь что вы от меня хотите? Вот он стоит, господа, вот он, Саид, прекрасный торговец!
Люди вокруг засмеялась, ибо знали, что Калум-Бек был ранее зря обижен. Поверженный мужчина встал, пристыженный, да поковылял в месте со своим товарищем дальше, так и не купив ни платка ни хиджаба.
- О звезда всех лавочников, о венец всего базара! - восклицал Калум, провожая своего слугу в лавку, - воистину, вот как говориться вовремя пришёл, вот что называется хороша ложка к обеду! Лежать бы мне бедолаге на земле, будто бы никогда и на ногах не стоял вовсе, да и не нужен бы был мне брадобрей, чтоб бородушку мою расчесывать да ума сливать, приди ты на две минуты позже; чем же мне тебя наградить?
То, что управляло руками и сердцем Саида, было лишь мимолетным чувством жалости, теперь же, когда чувства улеглись, юноша быстро раскаялся, что избавил злодея от причитающегося ему наказания;подумалось ему, что дюжина вырванных из бороды волосков сделала бы купца более спокойным и податливым; тем не менее он нашёл, как обратить благожелательное настроение Калум-Бека себе на пользу, испросив у того разрешения использовать один вечер в неделю для прогулок и прочего тому подобного развлечения. Калум согласился, прекрасно понимая, что его слуга поневоле слишком разумен, чтобы без денег и достойного платья подаваться в бега.
Вскоре Саид исполнил, что хотел. В следующую среду, когда молодые люди знатнейших родов собрались на площади поупражняться в военном искусстве, пожелал он использовать этот вечер для себя и как только ему это позволили, отправился юноша к тому дому, в котором жила фея, постучался и дверь тотчас же отворилась. Казалось, что слуги были уже готовы к его прибытию, ибо не спросив о цели визита, провели Саида вверх по лестнице в прекрасную залу; там первым делом юноше дали воды умыться, дабы сделать его неузнаваемым. Саид смочил той водой лицо, затем посмотрелся в зеркало и не узнавал себя боле, ибо на него смотрел солнцеликий муж с окладистой бородой, по меньшей мере лет на десять старше, чем было на самом деле.
Оттуда юношу отвели в другие покои, где он нашёл полный роскошный костюм, в котором бы и багдадский калиф не постыдился выйти в тот день, когда он в блеске собственной славы производил смотр войск. Кроме тончайшей ткани тюрбана украшенного бриллиантовым аграфом и длинными перьями цапли, платья плотного красного шёлка, расшитого серебряными цветами, нашёл Саид кольчугу из посеребренных колец, сделанную так тонко, что что она прилегала к телу, как бы он не поворачивается, но при этом столь прочую, что не пробивал её ни меч ни копье. Дополняла роскошные доспехи сабля из дамасской стали в богато украшенных ножнах и с рукоятью, чьи камни Саид определил как бесценные. Когда, уже полностью облачившись, юноша вышел в двери, слуга передал ему шёлковый платок, добавив при этом, что передала его хозяйка дома, и если Саид вытрет им своё лицо, то исчезнет борода, а лицо приобретёт опять привычные черты.
Во дворе стояли три прекрасных коня; самого статного оседлал Саид, остальных - его слуги и радостно помчался юноша на площадь, где должен был состояться турнир. Блеск его доспехов и великолепие оружия привлекли к нему всеобщее внимание и поднялся всеобщий шёпот удивления, когда он въехал в круг, образованный толпой. То было собрание самых родовитых и благородных молодых людей Багдада; видели даже братьев калифа, скачущих на лошадях и размахивающих копьями. Когда Саид прискакал и оказалось, что никто не может его узнать, к нему с несколькими друзьями подъехал сын Великого Визиря,  как водится поприветствовал, пригласил его принять участие в игрищах и спросил у юноши имя и откуда тот родом. Саид утверждал, что зовут его Альманзор, родом он из Каира, и в своих путешествиях столько-де слышал он о доблести и умении благороднейших отпрысков Багдада, что не мешкая отправился на этих молодцов поглядеть да с ними познакомиться. Молодым людям понравились манеры и смелость Саида-Альманзора; ему позволили достать копье и предложили выбрать сторону, ибо молодые люди разделились на две команды, дабы по одиночке и группами состязаться друг с другом.
Но если внешний вид Саида уже привлекал к нему внимание, то теперь куда больше удивлялись его необычайному умению и проворности. Скакун его летел быстрее ветра, а меч его  порхал легче бабочки; юноша метал своё копье так легко, далеко и метко, словно бы это была стрела, а не копье вовсе. Над самыми доблестными противниками одержал он верх, и под конец турнира признание Саида как победителя было настолько всеобщий, что один из братьев калифа и сын Великого Визиря, сражавшиеся с ним в одной команде попросили юношу выйти против них на поединок. Али, брат Калифа, был побеждён Альманзором, а сын Великого Визиря противостоял ему так достойно, что после долгой битвы оба посчитали лучшим решить дело в следующий раз.
На следующий день в Багдаде только и было разговоров, что о прекрасном, богатом и доблестном пришельце; те, кто его видели, да и те, кого он одолел, приходили в восторг от его благородных манер; и даже в лавке Калум-Бека Саид слышал собственными ушами рассказы о себе; сплетники сожалели лишь о том, что никто не знает, где живёт таинственный герой. В следующий раз Саид нашёл в доме феи ещё более роскошную одежду и ещё более драгоценное вооружение. На этот раз на площади столпилачь добрая половина Багдада и сам Калиф обозревал турнир с высоты своего балкона. Он также восхитился пришлым Альманзором и когда турнир окончился, калиф повесил на шею Саиду большую памятную медаль на золотой цепи, дабы высказать своё восхищение. Но увы, быть того не может, чтобы вторая победа, ещё более блестящая, чем первая, не возбудила зависть багдадской молодёжи.
- Какой-то чужак, - шептались они друг с другом, - невесть откуда появившийся в Багдаде отнял нашу победу, славу и честь, чтобы потом в других местах хватать, что слишком де жидкая кровь багдадским юношей, чтобыпомышлять с ним меряться силами? - так говорили они и решили на следующем турнире, как только предоставится возможность, напасть на него впятером или вшестером сразу.
Те признаки недовольства не ускользнули от зорких глаз Саида; видел он, как юноши стояли на углу, перешептывались и со злостью указывали на него; он подозревал, что кроме брата Калифа и сына Великого Визиря к нему боле никто особо дружелюбно и не относится, да и те весьма наскучили ему расспросами, стремясь узнать, чем он занимается, что ему понравилось в Багдаде и тому подобное.
Странный каприз судьбы состоял ещё и в том, что тот из молодых людей, кто смотрел на Саида-Альманзора самым страшным взглядом и был наиболее враждебно к нему настроен, оказался ни кем иным, как поверженым у будки Калум-Бека некоторое время назад незадачливым покупателем, вознамеревшимся вырвать клок из бороды незадачливого купца. Сей муж смотрел на Саида с подозрением и ревностью, и хотя Альманзор уж несколько раз его одолел в поединке, это не могло быть достаточной причиной для такой вражды, и юноша уже начал опасаться, что тот по фигуре или по голосу узнал в нём продавца в лавке Калум-Бека, и от этих людей будет ему лишь осмеяние и расправа. Нападение же, которое затеяли завистники, потерпело неудачу, как из-за предусмотрительности и доблести Саида, так и из-за дружеских чувств, которые испытывали к нему сын Великого Визиря и брат Калифа. Увидев, что юношу окружают по меньшей мере шестеро, стараясь или скинуть с лошади или разоружить его, они пришли на подмогу, разогнали всю ватагу и пригрозили юнцам, что повели себя столь вероломно, выкинуть их с арены. Уже более четырёх месяцев выказывал Саид таким образом свою доблесть к вящему удивлению багдадцев, когда в один прекрасный вечер возвращаясь домой с ристалища, услышал он голоса, показавшиеся юноше знакомыми. Перед ним медленным шагом шли четверо мужчин и казалось, о чём-то советовались. Когда Саид тихонько приблизился, услышал он как говорили они на  диалекте селимовой орды в пустыне и заподозрил, что те четверо вышли на разбойничий промысел. Первой мыслью его было убежать подальше от этих четверых, но подумав, что он мог бы предотвратить нечто ужасное, подкрался к ним поближе и чтобы подслушать.
- Привратник чётко сказал, что по улице справа от базара, - сказал один из них, - там должно быть он пройдёт вместе с Великим Визирем.
- Хорошо, - ответил второй, - Великого Визиря страшиться не след. Он стар и не особо-то геройствует, а вот калиф должно быть хорошо владеет мечом и я бы не осмелился на него напасть; за ним, разумеется, ещё десять или двенадцать телохранителей крадутся.
- Ни души, - возразил ему третий, - когда его ночью видели и узнавали, то был он или один, или с Великим Визирем, или со своим постельничим. Сегодня ночью он должен быть нашим, но нельзя ни в коем случае его калечить.
- Я думаю, лучше, - опять вмешался первый, - накинуть ему петлю на шею; убивать мы его не можем, ибо за труп нам дадут ничтожную сумму, и к тому же я бы не был уверен, что мы его получим.
- Итак, за час до полуночи,  - сказали все вместе и разошлись кто куда.
Это покушение не на шутку возмутило Саида. Вначале юноша решил в тот же миг поспешить во дворец Калифа и предупредить его об опасности, которая ему грозит, но пробежав немного по улице вспомнил он слова феи о том, как дурно калифу его описали. Пораздумав, осмеют ли его или быть может удастся снискать расположение Калифа, Саид остановился, решил положиться на свой добрый меч и самому лично уберечь Калифа от разбойничих рук.
Поэтому не стал он возвращаться домой к Калум-Беку, а сел на ступени мечети и стал там ждать, пока ночь окончательно не вступит в свои права; после отправился мимо базара на ту улицу, что указывали грабители, где и затаился за выступом дома. Так Саид простоял около часа, когда услышал как двое мужчин медленно спускались по улице; поначалу юноша подумал, что то калиф и его великий визирь, но один из тех двоих хлопнул в ладоши и в тот же миг со стороны базара поспешили ещё двое. Какое-то время они пошептались и после разделились: трое спрятались недалеко от Саида, а четвёртый прогуливался вдоль по улице вверх и вниз. Ночь была очень тёмной и притом очень тихой, так что пришлось Саиду почти полностью положиться на свой острый слух.
Прошло ещё около получаса, как около базара раздались шаги. Разбойники также могли их услышать; лиходеи прокрались мимо Саида, направляясь к базару. Шаги приближались и скоро Саид мог опознать тени, как хлопнувшего в ладоши разбойника и вместе с тем трёх лиходеев, выскочивших из засады. Кстати, атакованные были вооружены, ибо послышался звон скрещенных мечей. В тот же миг вынул юноша из ножен свой дамаскский клинок, и с криком:
- Долой врагов великого Гаруна! - атаковал бандитов, первым же ударом поверг одного наземь, затем набросился ещё на двоих, что уже намеревались, накинув петлю на одного из атакуемых, разоружить его. Не глядя рубанул Саид по верёвке, чтобы рассечь её, но ударил по запястье одного из бандитов так сильно, что отнял у того ладонь; разбойник с жутким криком рухнул на колени. В это время четвёртый, до того сражавшийся со второй жертвой нападения, повернулся к Саиду, что ещё бился с третьим, но муж, на которого накинули петлю, не считал себя свободным до тех пор, пока он не вытащит кинжал и не вонзит его сбоку в грудь нападающему. Увидев это, последний оставшийся в живых лиходей отбросил свою саблю и пустился наутек.
Недолго Саид оставался в неведении, кого же он спас, ибо старший из двух мужей подошёл к юноше и промолвил:
- Как же удивительно покушение на мою жизнь и свободу, но и невероятная помощь и спасение чудесны ничуть не меньше. Как вы узнали, кто я? Ужель вы узнали о нападении этих людей?
- О, владыка всех правоверных, - ответил Саид, - ибо я не сомневаюсь, что это ты!  Сегодня вечером шёл я по улице Эль Малек позади нескольких мужчин, чей чуждый тайный диалект я учил когда-то. Они говорили о том, как бы тебя похитить, а спутника твоего, Визиря, умертвить. Потому как было уже поздно тебя предупреждать, решил я пойти на площадь, где тебя подстерегали, дабы здесь и стоять за тебя насмерть.
- Благодарю тебя, - молвил Гарун, - впрочем, в этом месте нам не след оставаться боле. Возьми это кольцо и приходи с ним завтра ко мне во дворец; мы узнаем боле о тебе и твоей помощи и посмотрим, чем я тебе смогу тебе наиболее быть полезен. Пойдём, визирь, не след здесь оставаться. Они могут ещё вернуться.
Сказавши это, он уже хотел увести Великого Визиря после того, как одел юноше кольцо на палец, но тот попросил калифа подождать ещё немного, повернулся и протянул удивлённому Саиду тяжёлый кошель.
- Молодой человек! -  промолвил он, - мой господин, калиф может сделать всё, что пожелает, но и я в свою очередь могу сделать малое, но то малое пусть появится сейчас, нежели завтра; посему прими этот кошель. Но это не отменяет моей благодарности; как только у тебя возникнет какое-либо желание, приходи ко мне без сомнений.
Опьяненный счастьем Саид поспешил домой. Но там ждал его недобрый приём:  долгое отсутствие юноши сперва вызвало в Калум-Беке недовольство, затем беспокойство, ибо подумалось купцу, что он может легко потерять столь прекрасного зазывалу. Калум-Бек встретил юношу отборной руганью, бушевал и неистовствовал, как умалишенный. Саид же взглянув мимоходом в кошель и увидев там звонкие золотые монеты, заключил, что теперь может он отправляться на родину, даже и без милости Калифа, которая, как известно, ничуть не меньше благодарности Визиря, посему ни сказав не слова в своё оправдание, юноша объявил четко и ясно, что боле ни часу здесь оставаться не намерен. Сперва это напугало Калум-Бека, но после, едко всхохотнув, спросил он Саида:
- Ты, нищий бродяга, подлец ты неблагодарный! Куда ж ты хочешь скрыться, когда я выпущу тебя из рук своих? Где ж твой будет стол и кров?
-  Пусть это вас не беспокоит, господин Калум-Бек, - ответил юноша уверенным голосом, - будьте здоровы, живите богато, надеюсь, боле не свидимся.
 Сказавши это, Саид выбежал за ворота, а Калум-Бек лишь смотрел ему вслед, потеряв от удивления дар речи. На следующее же утро, оправившись от вчерашнего потрясения, послал он во все концы своих носильщиков и повелел им высматривать беглеца. Долго поиски были тшетны, но наконец один из них пришёл и донёс, что видел лавочника Саида выходящим из мечети и направляющимся в караван-сарай. Ещё донёс тот соглядатай, что юноша будто бы целиком преобразился: теперь носит он прекрасное платье, за поясом богато украшенный кинжал, великолепная сабля и роскошный тюрбан.
 Услышав это Калум-Бек разразился проклятьями и закричал:
 - Он же обокрал меня, потому-то и одет так богато! О горе мне, опозоренному на старости лет! - после чего побежал он к околоточному, и потому как знали, что он родственник постельничего Калифа, Миссура, купцу было несложно добиться некоторой помощи органов правопорядка в поимке Саида. Юноша сидел перед караван-сарай и неспешно вёл беседу с встретившимся там купцом о путешествии на родину, в Алеппо, как вдруг набросились на него несколько человек и, несмотря на сопротивление, скрутили юноше руки за спиной. Саид спросил, на каком основании производятся действия насильственного характера и ему ответили, что производится сие именем закона и по жалобе потерпевшего Калум-Бека. Сразу же прибежал и этот маленький противный старикашка, и, издеваясь и глумясь над Саидом, залез к нему в карман и с торжествующим воплем к удивлению окружающих вынул у юноши тугой кошель.
 - Смотрите! И это всё он у меня потихоньку наворовал, подлец! - восклицал он, а народ, глядя на пойманного с отвращением, сокрушался:
 - Подумать только! Такой молодой, такой красивый, а уже такой подлец! К ответу его, к ответу, пусть ему по пяткам всыплют, чтоб после воровать неповадно было! - и вели его дальше, а за ними тянулась бесконечная людская вереница и каждый на все лады восклицал:
 - Ты смотри-ка! Это тот красавчик, что торговал тряпками на базаре, обокрал хозяина и сбежал! Двести золотых утащил!
Околоточный принял Саида с мрачным выражением лица; юноша хотел было оправдаться, но чиновник приказал ему молчать и слушал только коротышку-купца. Показав Калум-Беку кошель, околоточный спросил, это ли золото было украдено; купец в этом поклялся, но его лжесвидетельство хотя и помогло ему получить золото, но не вернуло ему слугу, что был ему куда ценнее тысячи золотых, ибо судья постановил:
- Согласно закону, в который калиф, мой всемогущий господин, несколько дней как внёс поправки, воровство в объёме более ста золотых, да ещё и совершённое на базаре, карается вечным изгнанием на пустынный остров. Этот воришка поступил как раз вовремя, ибо его-то как раз и не хватало для отправки партии в двадцать таких же прохвостов; завтра их погрузят на корабль и отправят в море.
Саид впал в отчаяние; юноша умолял столоначальников, дабы они его выслушали, чтоб дали хоть словом обмолвиться с калифом, но те были неумолимы. Уже пожалевший о своей клятве Калум-Бек просил о том же для Саида, но судья ответил:
- Ты золото вернул? Вот и радуйся! Иди-ка ты домой и не шуми, а не то оштрафую на десять золотых,l.
Калум молча сник, а судья кивнул и несчастного Саида увели.
Привели его в мрачную и сырую темницу; девятнадцать несчастных там уже ютились на соломе и приняли своего товарища по несчастью грубыми смешками и проклятьями в адрес судьи и Калифа. Столь ужасная пред ним раскинулась перспектива, так страшно было ему подумать о том, что его изгоняют на пустынный остров, что единственным утешением он полагал лишь освобождение из этой ужасной темницы на следующий день. Но как он заблуждался, веруя, что пребывание на корабле будет хоть чем-то лучше. В трюме, где толком и не разогнаться, происходила постоянная драка и толкотня за место среди тех двадцати заброшенных сюда преступников.
Надежда исчезла и Саид расплакался горючими слезами, когда корабль, что привёз его с Родины, начал поворачивать. Лишь раз в день им раздавали немного хлеба и фруктов и чуть подслащеной воды; в трюме было так темно, что на время кормежки заключённых приходилось приносить зажженный светильник. Почти каждые два или три дня находили меж них умерших, такой спертый воздух был в трюме, и Саид держался лишь благодаря своей юности и крепкому здоровью.
Четырнадцать дней они шли по морю, как вдруг волны стали шуметь ожесточённей, а на судне поднялась необычайная беготня и суета. Саид предвидел в этом приближение шторма и для него это было даже утешением, ибо тогда надеялся он умереть.
Всё немилосердней швыряло корабль из стороны в сторону и вскоре со страшным треском стал он оседать. С палубы то и дело доносились крики и вой, смешанные с ревом стихии. Наконец опять стихло, но в тот же миг один из арестантов обнаружил течь в борту. Заключённые принялись барабанить в люк, ведущий наверх, но никто им не ответил. Когда же вода стала прибывать все сильней, общими усилиями пленники вынесли дверь и выбежали наружу.
Приговорённые поднялись по лестнице, но на  палубе не нашли ни души: вся команда спаслась на шлюпках. Отчаялись пленники, ибо шторм становился всё злее, корабль трещал и проседал всё глубже и глубже. Ещё несколько часов они сидели на палубе, принимая свою последнюю трапезу из найденных на корабле припасов, после чего буря моментально разыгралась с новой силой, корабль сорвался с рифа, на котором до этого прочно засел, и надломился.
Саид проворно взобрался на мачту и когда корабль треснул, вцепился в неё ещё сильней. Волны швыряли его то в одну то в другую сторону, юноша же, работая ногами, опять взбирался наверх. Так плыл он, постоянно подвергаемый смертельной опасности, ещё полчаса; тут из-под одежды выскользнула цепочка с дудочкой, и ещё раз захотелось Саиду попытать счастья, а не зазвучит ли в этот раз? Вцепившись посильнее в мачту одной рукой, второй юноша поднёс подарок феи к устам подул - и послышался чистый, нежный звук, и вмиг успокоилась буря и море вокруг стало таким гладким, что казалось, будто сверху масла налили. Едва юноша со вздохом облегчения оглянулся, нет ли клочка земли в пределах видимости, как мачта под ним причудливым образом расширилась и пришла в движение; к немалому ужасу своему Саид обнаружил, что боле он путешествует не на обломке деревянных снастей, а на спине гигантского дельфина; через несколько мгновений, однако, молодой человек собрался с духом и увидев, что дельфин, хотя и быстр, но спокоен, предоставил зверю плыть дальше своим путем, и приписав своё чудесное спасение серебряной дудочке и доброй фее, Саид огласил окрестности словами пылкой благодарности.
Быстрее ветра нёс Саида чудесный его скакун по волнам и прежде, чем настал вечер, увидел юноша землю и узнал широкую реку, в которую дельфин тотчас же и повернул. Против течения зверь пошёл медленней, и дабы не испытывать лишений, Саид, прознавший когда-то из старых волшебных историй, как должно ворожить и колдовать, вынул дудочку, свистнул громко и пронзительно, а после пожелал себе чего-нибудь перекусить. Рыба остановилась, а из воды вынырнул стол, сухой, будто дней восемь стоял под палящим солнцем, богато уставленный дорогими яствами. Юноша основательно подкрепился, ибо во время заточения стол его был скуден и жалок; достаточно подкрепившись, молодой человек сказал "Спасибо", стол погрузился обратно в воду, Саид же пришпорил дельфина и тот поплыл дальше вверх по реке.
Солнце клонилось к закату и в тёмной дали стал просматриваться город, чьи минарета показались ему похожими на башни Багдада. Мысль об этом городе была юноше не очень приятна, но доверие к доброй фее было столь велико, что Саид думал, что фея наверняка не даст ему вновь попасть в руки мерзкого Калум-Бека. Около мили в сторону от города, ближе к реке, стоял богато украшенный загородный дом и к огромному удивлению юноши именно к этому зданию и направилась рыба.
На крыше виллы Саид увидел нескольких  богато одетых людей, а на берегу - множество слуг, и все смотрели на него и от восторга били в ладоши. Дельфин остановился у мраморной лестницы, поднимавшейся прямо от воды к загородному дому, и едва Саид успел лишь одной ногой встать на ступеньку, его чудесная рыбина бесследно исчезла. В тот же миг к нему поспешая спустились вниз по лестнице слуги и слёзно попросили во имя своего господина подняться по лестнице с ними и предложили сухую одежду. Быстро переодевшись,  Саид последовал за слугами на крышу, где находились трое мужчин; самый статный и прекрасный лицом из них дружелюбно и любезно выступил навстречу гостю.
- Кто ты, чудесный незнакомец? - спросил тот муж, - тот, кто приручает морских рыб и направляет их вправо и влево, словно лучший всадник своего боевого скакуна? Кудесник ты или такой же простой смертный, как и мы?
- О, господин! - ответил Саид,- в последние недели на мою долю выпало довольно испытаний и если вы найдёте в этом удовольствие, я могу вам о них рассказать, - и начал он рассказывать тем троим свою историю с момента, когда в последний раз видел он отчий дом до своего чудесного спасения. Часто прерывали его, выказывая своё удивление и изумление; когда же юноша закончил, хозяин дома, принявший его ранее столь дружелюбно, произнёс:
- Я верю твоим словам, Саид; ты повествуешь нас, что выиграл на турнире ожерелье и что калиф подарил тебе кольцо. Можешь ли ты нам их показать?
- Здесь, у самого сердца я их сохранил, - ответил юноша,- и пожалуй только вместе с жизнью возможно отнять у меня столь дорогой подарок, ибо самым славным и благородным делом своей жизни считаю я вызволение Калифа из рук смерти, - в тот же миг вынул он цепь и кольцо и передал их мужчинам.
- Клянусь бородой Пророка, это оно, это моё кольцо! - воскликнул высокий статный муж, - Великий Визирь, давай же его обнимаем, ибо здесь и стоит наш спаситель.
Саид подумал, что будто бы у него начались видения, когда его стали обнимать двое знатнейших мужей Багдада, но вскоре сам юноша пал ниц и промолвил:
- Прости меня, о властитель всех правоверных, что я так с тобой разговаривал, ибо [неведомо было мне, что] ты и есть, Гарун-аль-Рашид, Калиф Багдада!
- Да, это я, а ещё я - твой друг, - ответил Гарун,- с этого часа должно всей твоей омраченной судьбе поменять ход. Отправляйся вслед за мной в Багдад, останься средь моих приближенных, и быть тебе моим верным слугой, ибо истинно в ту ночь ты показал, что тебе небезразличен Гарун и не всякий мой слуга сумеет выдержать такое испытание.
Юноша поблагодарил Калифа и пообещал остаться навсегда при правителе, ежели прежде Саид отправится к отцу, должно быть весьма волнуется о сыне и Калиф нашёл это добродетельным и справедливым. Вскоре сели они на коней и к заходу солнца прибыли в Багдад. Калиф позволил Саиду разместиться в анфиладе богато украшенных комнат дворцового флигеля и кроме того пообещал впоследствии распорядиться построить юноше собственный дом.
Услышав об этом событии, первыми во дворец поспешили старые саидовы товарищи по оружию, брат Калифа и сын Великого Визиря. Они обнялись с юношей, как со спасителем дорогих им людей, и предложили ему свою дружбу, однако знатные отпрыски онемели от удивления, когда юноша промолвил:
- Я уже давно вам друг, - и вынул ту самую цепь с монетой, что хранил, словно память о победе и награда о многом напомнила друзьям. Раньше они его видели смуглым и бородатым, и только когда он рассказал, как и почему это происходило, когда приказал он в свое оправдание принести затупленное оружие, фехтовал с ними и таким образом доказал, что он и есть тот доблестный муж Альманзор, обнялись они снова с ликованием, считая счастьем иметь таких друзей.
На следующий день, стоило лишь Саиду и Великому Визирю присесть подле Гаруна, в залу вошёл его постельничий Миссур и промолвил:
- О, владыка правоверных, каких не видывал свет, могу ли я тебя попросить о милости?
- Говори, - ответил калиф.
- За дверями стоит мой дорогой любезный братец Калум-Бек, знаменитый купец, что держит лавку на базаре, - начал излагать Миссур, - и у него весьма странный спор с одним господином из Алеппо, чей сын служил у братца, после чего обокрал его и сбежал неведомо куда. Теперь же отец требует у Калума своего сына, а Калуму выдавать-то и некого. Поэтому он и просит о твоей милости и желает, дабы ты, искусный, просвещенный и мудрый, помог им достичь согласия.
- Я рассужу, - ответствовал калиф, - пусть через полчаса твой братец и его противник придут в зал суда.
Когда Миссур с благодарностью удалился, Гарун сказал Саиду:
- Это никто иной, как твой отец, Саид и потому, что я счастливым образом узнал всё как есть, судить я буду как царь Соломон. Спрячься-ка ты, Саид, за балдахином моего трона и не выходи, пока не позову, а ты, великий Визирь прикажи-ка мне немедля привести того дурного околоточного с поспешными суждениями; я хочу и его расспросить.
Так они и поступили. Сердце Саида заколотилось сильнее, когда он увидел бедного и измученного отца, робко входящего в зал, и тонкогубую, самоуверенную улыбку Калум-Бека, когда тот перешептывался со своим братом, прстельничим, а юношу взяла такая ярость, что с превеликим удовольствием он бы выскочил из-за балдахина и набросился бы на купца, дабы как следует отблагодарить за свои мучения и переживания.
В зале ещё было много человек, желавших видеть и слышать, как Калиф вершит правый суд. После того, как владыка занял место на троне, Великий Визирь велел всем соблюдать тишину и спросил, кто перед господином выступит истцом.
Калум-Бек выступил с наглым выражением лица и сказал:
- Третьего дня стою я у дверей моей лавки, глядь! - а этот оглашенный с мошной в руках ходит по рядам взад-назад и орёт: "Кошель золота тому, кто расскажет мне о сыне моём, Саиде из Алеппо!" - а Саид тот у меня на побегушках был, потому я и зову, значится, господина этого: "Заходи, дорогой! Есть у меня кое-что в обмен на твой кошель!". Этот муж, что сейчас относится ко мне враждебно, тогда с миром вошёл в мой магазинчик и спросил, что же я знаю. Я же в ответ: "Вы Бенацар, говорю, отец Саида?" - и стоило ему с радостью это подтвердить, я всё рассказал про то, как нашёл я юношу в пустыне, как его оберегал и о нём заботился да как привёл его в Багдад. Он с дорогой душой подарил мне тот кошель. Но когда этот безумец услышал, как я ему дальше рассказал, что сын его мне в лавке прислуживал, совершил дурной поступок, обокрал меня и сбежал, он не захотел даже о таком думать, в тот же день расссорился со мной и потребовал обратно и деньги и сына, а у меня ни того ни другого: деньги мне положены за известия, а его бестолкового сынка у меня натурально нет вернуть никакой возможности.
Теперь говорил Бенацар; он описал сына как юношу благородного и добродетельного, не способного на такую низость, как кража. Мужчина призвал Калифа внимательнейшим образом расследовать дело.
- Я надеюсь, - промолвил Гарун,- ты донёс о краже как положено, Калум-Бек?
- Конечно же, - ответил тот, смеясь, - судья в околотке дело рассматривал!
- Привести судью! - приказал Калиф.
Ко всеобщему удивлению, служащий был сразу же был доставлен и всем окружающим показалось, будто он появился по мановению волшебной палочки. Калиф спросил судью, помнит ли он это дело и тот признал факт.
- Допрашивали ли вы того мужчину? Признался ли он в краже? - спросил Гарун.
- Нет, он так упорствовал, что признался бы только вам лично! - ответил судья.
- Я что-то не припоминаю, чтобы я видел этого юношу, - заметил Калиф.
- И зачем он вам? Этак можно к вам каждый день попартейно арестантов заслать, все ж с вами поговорить хотят!
- А мой слух открыт для любых просьб и ты это знаешь, - возразил Гаруне-аль-Рашиде, - но вероятно были у тебя были неопровержимые доказательства, коли ты не посчитал нужным привести юношу пред мои очи. А есть ли у тебя доказательства, что украденные деньги принадлежат тебе, Калум?
- Доказательства? - спросил тот, побледнев, - нет, доказательств у меня нет, вам же больше моего известно, о владыка всех правоверных, что золотые монеты похожи друг на друга как две капли воды. Откуда же могут быть у меня доказательства, что именно этих сто золотых недоставало в моей кассе?
- Из чего же тогда сделал ты вывод, что именно тебе принадлежит эта сумма? - спросил Калиф.
- По мошне, в которой они находились, - ответил Калум.
- С тобой ли сейчас эта мошна? - продолжил расспрашивать Гарун.
- Да вот же, - ответил тот, потянув кошель Великому Визирю, дабы тот передал его Калифу, но тот воскликнул с притворным удивлением:
- Борода Пророка! Это твой кошель, собака ты этакая? Мне он принадлежит и отдал я его с сотней золотых тому храбрецу, что нас из беды вызволил!
- Ты можешь в этом поклясться? - поднял бровь Калиф.
- Как в том, что после смерти хочу попасть я в рай, - ответил Визирь, - ибо моя дочь сделала его для меня собственными руками!
- Ай-яй-яй! - поцокал языком калиф, - выходит, судья наш околоточный, неправедно ты рассудил? Как же ты в такое поверил, что кошель-де купцу принадлежит?
- Это он поклялся, - заикаясь от страха пролепетал судья.
- Так ты что ж у нас, клятвопреступник, получается? - будто громом поразил Калиф купца, что бледнея и трясясь стоял перед ним.
- Аллах! Аллах! - воскликнул тот, - вестимо негоже мне и рот открывать супротив правовернейшего Великого Визиря, но ах!  - кошель всё же мне принадлежал, и это ничтожество, зовущее себя Саидом, украло его у меня! Эх, я бы тысячу туманов выложил, только бы он стоял на этом месте!
- И что потом сделал ты с Саидом? - спросил калиф,  - поведай мне, куда нужно послать гонца, чтобы получить показания?
- Я отправил его на пустынный остров, - ответил околоточный.
- Саид! Сын, мой бедный сын! - воскликнул несчастный отец и зарыдал.
- Так в итоге сознался ли он в этом преступлении? - спросил Гарун.
Судья побледнел. Глаза его забегали. Наконец он произнёс:
- Если я всё правильно помню, да.
- Так тебе это доподлинно неизвестно? - продолжил Калиф тоном, не предвещающим ничего хорошего, - тогда спросим у него самого. Саид, выходи, а ты, Калум-Бек, отсчитай-ка перед всеми тысячу золотых, ибо он уже на месте.
Калум-Бек и судья подумали, что им померещился призрак; пали они ниц перед Калифом и возопили:
- Пощади! Пощади!
В полуобмороке от радости Бенецар поспешил в объятия своего пропавшего сына. Калиф же со сталью в голосе спросил:
- Вот стоит Саид, судья. Так ты говоришь, что он сознался?
- Нет-нет-нет! - заюлил тот, - я просто слушал лишь показания Калум, ибо человек он средь нас уважаемый.
- А разве я тебя для этого судьёй поставил над всеми, чтоб ты только знать выслушивал? - вскричал Гарун-аль-Рашид в праведном гневе, - на десять лет я тебя изгоняю на пустынный остров посреди моря, дабы ты крепко подумал о правосудии и справедливости ; а ты, презренный человек, что подбирает умирающих не для того, чтобы их спасти, а для того, чтобы сделать их своими невольниками, ты отсчитаешь, как было сказано, тысячу туманов, которые ты пообещал выложить, если Саид придёт, дабы перед тобой показаться.
Купчина уже было возрадовался, что из столь скверного дела вышел со столь легкими потерями и даже хотел поблагодарить от всей души доброго Калифа, как тот продолжил:
- А за лживую клятву в деле о ста золотых получишь ты сто ударов по пяткам. А дальше выбирать Саиду, или он забирает твою лавку и ты поступаешь к нему носильщиком на службу, или он удовольствуется воздаянием в десять золотых за каждый день, что служил он тебе.
- Позвольте презренному просто уйти, Калиф! - взмолился юноша,  - не нужно мне ничего из того, что ему принадлежит!
- Нет, - ответил Гарун,- я хочу, чтобы тебе возместили ущерб. Тогда я вместо тебя выбираю по десять золотых за день, тебе же остаётся лишь посчитать, сколько дней находился ты в его когтях. Теперь с этим презренным пусть продолжают без нас.
Они удалились; калиф отвёл Бенацара и Саида в другую залу, где рассказал о чудесном своём спасении и о роли Саида в нём, и лишь иногда рассказ прерывался  истошными воплями Калум-Бека, которому в это же время отсчитывали по пяткам сотню оказавшихся для него роковыми золотых.
Владыка пригласил Бенацара с Саидом жить к себе в Багдад. Они приняли приглашение и лишь раз отлучились на родину, дабы перевезти своё немаленькое имущество. Саид же жил как князь во дворце, который ему построил калиф. С братом Калифа и сыном Великого Визиря они так и остались не разлей вода, а в Багдаде с тех пор говорят: "Быть бы мне таким же пригожим да удачливым, как Саид, сын Бенацара."