Интрига этой в чём-то детективной псевдоисторической повести одновременно и буднична, и хитра. Современный сотрудник органов безопасности Егор Мальцев по долгу службы становится участником нечасто происходящих в жизни обывателя событий, развернувшихся вокруг церковной канонизации новоявленного святого. Волей случая в руки Егора попадает уголовное дело, составленное его предшественниками по чекистскому цеху – работниками ОГПУ. Углубляясь в его содержание, Мальцев по-новому переживает события вокруг давно умершего городского блаженного, происходившие в эпоху гонений на церковь.
Читателю будет интересно познакомиться с этой вымышленной историей, в которой без пафоса и лишней чувственности, порой со сдержанным юмором и ядовитым сарказмом описывается русская самобытность из жизни духовных отцов и чекистов, их незримого союза и глухой вражды.
Все события и персонажи вымышленные, любые совпадения случайны.
«…Ибо и иудеи требуют чудес, и еллины ищут мудрости; а мы проповедуем Христа распятого, для иудеев соблазн, а для еллинов безумие…».
(Из первого послания апостола Павла к коринфянам (1 Кор. 1.22))
ДЕЛО «СВЯТОШ»
«…Чёрт бы побрал эту жару. Сегодня она меня точно доконает… Когда они уже закончат?.. Ноги отваливаются. Где-нибудь присесть бы. Жаль, лавочек нет…».
Хороводы суетных стрижей с пронзительными воплями рассекали разгорячённый воздух вокруг позолоченного купола главного городского храма, величественно возвышавшегося над близко сомкнутыми низенькими домами. К полудню ветер окончательно стих, и от утренней свежести не осталось и следа.
Из зарешёченных узких окон церкви доносился монотонный, басовитый речитатив молитвы, слов которой невозможно было разобрать. Периодически его прерывало восклицание: «Господи, помилуй!», произносимое нестройным хором женских голосов. В большом церковном дворе среди праздного вида людей выделялась своими нарядными по случаю праздника рясами группа святых отцов. Батюшки, взмокшие, как в бане, выходили из здания церкви на свежий воздух передохнуть от духоты утомившей всех службы. Они, откровенно скучая, вполголоса о чём-то переговаривались и криво улыбались, попивая воду из пластиковых бутылок.
Безоблачная синь неба больно резала глаза, отчего близорукий Егор, следя за полётом озорных птиц, постоянно щурился. Чтобы размять гудящие от долгого стояния ноги, он неспешной походкой направился к выходу со двора. За воротами находящееся в зените летнее солнце нещадно одаривало своим жаром пёструю притихшую толпу, заполонившую небольшую церковную площадь. В ней выделялся уже примелькавшийся седовласый старик в чёрном балахоне, дремавший в своей инвалидной коляске. Подле него застыла молоденькая девушка в белом фартучке, украшенном большим красным крестом, готовая откликнуться на его любое движение. Тут же распластались две дворняги неясного окраса, окончательно утратившие интерес ко всему происходящему. Никто из присутствующих не решался прервать их сладостный сон. Двери в храм были широко раскрыты, но проход к ним преграждал жидкий, неровный строй смурных стражей правопорядка. Всех собравшихся объединяла гримаса какой-то болезненной сосредоточенности. Как будто они разом надели обувь на два размера меньше и теперь раздумывали над неразрешимой дилеммой: то ли ещё потерпеть, то ли, наплевав на приличия, освободить себя от этой муки. Однако, несмотря на жару, усталость и другие неудобства, народ не спешил расходиться. Он был полон решимости отмучиться, но всё ж таки стать соучастником грандиозного, небывалого события, навечно запечатлев его в своей памяти.
«…Вон сколько народу собралось! Расходиться никто не собирается. Ну и заварил отец Фёдор кашу! – в который уже раз за это утомительное утро в голове Егора заворочались одни и те же мысли. – В городе как будто и поговорить не о чем, как только об этих костях. А действительно ли это те кости? Не было ли подмены? Ведь от отца Фёдора можно всего ожидать. Какой он поп? Он же обыкновенный жульман в рясе! Поп он действительно суетный. Но надо отдать ему должное – в авторитете. Не каждому под силу такой сыр-бор соорудить…».
Не будь Егор Мальцев при должности, он вряд ли бы оказался в числе собравшихся здесь людей. Уж слишком далеки были его помыслы от действия, происходившего в этот момент в стенах церкви. Однако не придавая особого значения данному, во многом рутинному для него событию, он по воле начальства стал не просто официальным наблюдателем, но и невольным участником начавшейся больше века назад истории, которая именно в этот момент звучала своим заключительным аккордом.
Вернувшись во двор, он заметил вышедшего из церкви очередного упревшего попа. Это был давний знакомый Егора, настоятель кладбищенской церкви отец Борис Лужин. Радуясь возможности развеять скуку, Егор неспешной походкой двинулся к нему.
– Что там, Борис Александрович, скоро уже? – без приветствия спросил Мальцев у престарелого, с роскошной седой шевелюрой и небольшой аккуратно подстриженной бородкой батюшки.
Будучи сотрудником органов безопасности, Егор из принципиальных соображений взял за правило не следовать такому распространённому среди мирян обращению к священнику, как «отец». Некоторые из «подопечных» Мальцева, особенно батюшки старшего поколения, ещё хорошо помнившие годы гонений, с пониманием относились к этой его манере. Однако непуганая молодёжь, видя в таком обращении к ним чекиста знаки непочтения и даже гордыни, позволяла себе поправлять и делала ему замечания. Егор же снисходительно смотрел на их фырканья и не отказывал себе в удовольствии таким незлобивым пренебрежением продемонстрировать существовавшую между ними определённую дистанцию. Всё-таки чекист отцу не товарищ.
Но отношения с этим батюшкой у Егора уже вышли за рамки официоза, и за последние полгода событий, связанных с «этими костями», они ещё больше сблизились.
– Что, притомился? – с сочувствием в голосе спросил священник.
– Есть малёхо, – ответил Егор.
– Потерпи, милай, уже совсем недолго осталось… – успокаивающим тоном заметил священник.
Только завязавшийся между ними обычный трёп во многом о ничего не значащих мелочах был прерван появлением в церковном дворе двух мужчин, которые, несмотря на жару, были одеты в строгие тёмные костюмы. По их не по погоде деловому виду сразу можно было догадаться, представителями какой «конторы» они являются. Обведя внимательным взглядом всех присутствовавших во дворе, они, заметив Егора, тут же направились к нему.
– Ну, Мальцев, как тут у тебя дела? Докладывай, – попросил один из них, высокий и подтянутый начальник Егора, полковник Вахов.
– Товарищ полковник, за время проведения мероприятия происшествий не произошло… – по-военному сухо начал свой ответ Мальцев.
Недовольно наморщившись и многозначительно покосившись на стоящего рядом с ним спутника, Вахов произнёс:
– Ты давай коротко, но по существу.
– Да особо докладывать нечего, – бодро начал Мальцев. – Первоначально народу собралось тысяч пятнадцать. При выносе раки из церкви образовалась небольшая давка. Тут менты слегка недоглядели, но быстро взяли ситуацию под контроль. Лишних отсекли. Остальные угомонились. При следовании к церкви от заранее утверждённого маршрута не отклонялись. Правда, во время марша возник незначительный инцидент.
– Что случилось? – с оживлением спросил Вахов.
– Со стороны одной душевнобольной гражданочки, вы её знаете, Лёли Хромоножки, была попытка помешать процессии. Она там чего-то нечленораздельно кричала, но её быстро утихомирили.
– Надеюсь, обошлось без тумаков? – с язвительной улыбкой спросил спутник Вахова.
– Как можно, товарищ подполковник?! – по своему понимая причину недоброй иронии собеседника, ответил Егор. – Её спокойно взяли под руки, отвели в сторонку, дали водички попить… С момента начала службы народ стал постепенно рассасываться. Сейчас остались самые стойкие.
– Ясно, – сказал Вахов. – Чё там у них, ещё долго?
– Уже заканчивают.
– Ладно. Ты продолжай наблюдать, а я к отцу Фёдору. Попытаюсь узнать, чё там да как.
Вахов развернулся и быстрым шагом направился к боковому входу церкви. Спутником Вахова был вечно хмурый и непонятно чем и по какой причине озабоченный ответственный работник центрального аппарата, подполковник Ковалёв. Этот столь важный в глазах Егора гость пожаловал со спецзаданием: осуществлять надзор за всем происходящим вокруг канонизации блаженного старца Савла, мощи которого при большом стечении народа со всей торжественностью более трёх часов назад внесли в храм. Истинный повод его слежки за этим, в общем-то, заурядным по меркам всей страны событием для принимавших его товарищей остался загадкой. Во время доклада Мальцева Вахову он, насупив густые сросшиеся на переносице брови, пристально, как будто кого-то выискивая, рассматривал скучившуюся в углу церковного двора группу священников.
По какой-то неведомой причине Егор именно таким, как этот Ковалёв, и представлял себе облик классического чекиста. На его угрюмо-сосредоточенном лице выделялись брови, которые лохматым козырьком нависали над карими очами. При разговоре их взгляд как бы скользил мимо глаз собеседника. Эта неприятная особенность не позволяла понять ни его настроения, ни реакции на слова. Когда же Ковалёв, как гоголевский Вий, всё ж таки соизволил прямо взглянуть на Мальцева, у Егора почему-то сразу же возникло острое желание срочно сходить по внезапно возникшей необходимости. «Да-а, такому только попади на допрос у него там на Лубянке, – подумал в тот момент Мальцев, – он же только одним взглядом своих оловянных зенок из любого всю душу вытрясет». Пребывая во власти этого неприятного чувства, Егор, в общем-то, радуясь, что находится с этим человеком «в одном окопе», не особо горел желанием оставаться с ним наедине. Однако покинутому Ваховым, ему пришлось услужливо терпеть присутствие заезжего начальника.
– Чёй-то у вас попы какие-то неряшливые? – начал Ковалёв тихим голосом с акцентом, в котором легко угадывался коренной житель центральной России.
Небольшим движением головы, указав Мальцеву на группу священников, он продолжил:
– Вон посмотри, стоит – ряса помятая, козлиная бородёнка нечёсаная, весь какой-то засаленный. Как будто не его праздник! Ради такого торжества мог бы себя и в порядок привести! Чай, не каждый день святых выносят.
Сопроводив взгляд Ковалёва, Егор увидел настоятеля самого захолустного сельского прихода епархии отца Иону. Батюшка действительно имел какой-то затрапезный, неухоженный вид. Он стоял отдельно от своих собратьев с отрешённым, тоскливым видом приблудного щенка-дворняги, одолеваемого кучей злых паразитов.
Не в попытке оправдать попавшего под немилостивые очи Ковалёва батюшку, а показать перед высоким начальством свою осведомлённость в оперативной обстановке на вверенном участке работы, которая подразумевала в том числе и знания о личной жизни каждого представителя епархиального клира, Мальцев заметил:
– Да у него в селе приход: семь бабушек да два дряхлых старичка. Сами понимаете, особо не разгуляешься. А тут семья: пять ребятишек и жена очередным на сносях. Весь в заботах о хлебе насущном. Перебивается исключительно урожаем с собственного огорода. Как выживает, не представляю.
Наверное, с достоинством оценив осведомлённость Егора, Ковалёв с ухмылкой заметил:
– Ну так и что с того? А куда этот ваш Сапожков смотрит? На то он здесь и поставлен, чтоб свою власть блюсти. Мог бы дать указание скинуться да помочь бедолаге. Остальные-то, поди, не бедствуют. Посмотри, какие у них рожи справные! На танке не объедешь!
Услышав фамилию Сапожкова, Мальцев сразу же догадался, кто являлся истинным объектом критики Ковалёва – отец Фёдор…
Отец Фёдор, круглый, как шарик, с вечно бегающими шаловливыми глазами, в миру Фёдор Александрович Сапожков, являлся знаковой фигурой не только для церковной братии, но и для всего города. Свою карьеру священника он начал ещё в те времена, когда ортодоксальная церковь считалась в обществе строителей всеобщего благоденствия чуть ли не главным внутренним врагом государства. Будучи работником то ли заготовительной, то ли продуктовой базы, он каким-то непостижимым образом втёрся в доверие к одному авторитетному на тот момент попу. За преподнесённый Сапожковым в дар приходу двухметровый деревянный крест этот батюшка так расчувствовался, что в знак благодарности рукоположил жуликоватого торгаша в духовный сан.
Пока новоиспечённый поп постигал премудрости церковного устава под крылом всё того же престарелого сослуживца, наступило время массового покаяния за грехи предков, и вчерашние гонители чудесным образом обратились в истинную веру. А с этим светлым преображением потекли и денежки на вполне богоугодные дела.
Так, следуя велению времени, у перерождённых как бы само собой возникло неуёмное желание восстановить одну из старейших городских церквей. Тут же встал вопрос: кому доверить это хлопотное дело? По понятным причинам жаждущих совершить сей подвиг, кроме не имевшего на тот момент своего прихода отца Фёдора, не нашлось. На том совет немногочисленной городской братии и порешил: именно ему в качестве послушания заняться сим христарадным делом.
Как человек азартный и деятельный, он с головой окунулся в родную для себя стихию бетона и кирпича, вечно матерящихся строителей и беспробудно пьяных сантехников, попутно не забывая и о собственном комфорте. Вскоре храм засиял во всей своей красе, что значительно укрепило авторитет отца Фёдора. По праву возглавив возрождённую церковь, он так развернул её работу, что через некоторое время она стала самой богатой не только в городе, но и в округе.
Являясь человеком без излишних предрассудков, открытым для общения, жизнерадостным и хлебосольным, он всё больше завоёвывал симпатии у местных обывателей. К нему устремился поток мирян со своими житейскими проблемами и неприхотливыми подношениями. Когда отец Фёдор устроил у себя на дому этакий клуб любителей бильярда, его нескромное жилище с приветливой попадьёй и вкусными пирогами не гнушались посещать и первые лица города. Так, среди его добрых знакомых значились и городской голова, и начальник Мальцева, заядлый любитель покатать шары полковник Вахов. Как оборотистый делец, он использовал эти связи не только для получения вполне заслуженных официальных благодарностей и наград, но и для их конвертации в осязаемую звонкую монету.
Горожане с весёлым недоумением делились между собой байками о батюшке главного городского храма как о хозяине то заводика по производству ладана из голубиного помёта, то фабрики по розливу святой воды, почему-то имевшей устойчивый запах сероводорода. И власти на эти коммерческие выверты отца Фёдора смотрели сквозь пальцы. Словом, если бы не его церковный сан, то он явился бы миру хоть и наделённый определёнными плутовскими недостатками, но как вполне добрый и удачливый обыватель. Но именно это-то обстоятельство и породило вокруг него целое сонмище недоброжелателей, наиболее ярыми и последовательными из которых являлись его собратья по церковному цеху. Как человек, умудрённый житейским опытом, отец Фёдор был в курсе постоянно плетущихся вокруг него всякого рода интриг. Но все эти склоки только раззадоривали его. Спокойная уверенность Сапожкова основывалась не только на его неиссякаемом оптимизме, но и на поддержке архиерея, которую он ничтоже сумняшеся беззастенчиво стимулировал. Это ещё больше злило братию, но противостоять его нахальству она была не в силах, так как воистину говорят: «Плетью обуха не перешибёшь».
Вот в такой непростой атмосфере отец Фёдор и затеял свой новый проект: канонизацию почившего в бозе более века назад местнопочитаемого старца Савла. Коммерческие мотивы прожжённого торгаша заняться этим святым делом были предельно прозрачны. Перенеся мощи в свою церковь, он рассчитывал увеличить приток средств за счёт почитателей старца. Однако настоящее, сокровенное желание отца Фёдора, человека крайне самолюбивого и тщеславного, было совершенно другим. Ему мечталось за сей боголепный подвиг принять из рук архиерея высшую для белого духовенства церковную награду – украшенную образами и разноцветными стекляшками митру. Она уже была изготовлена софринскими мастерами и дожидалась своего часа в укромном месте.
Но у Ковалёва к отцу Фёдору был свой особый счёт. Их отношения не заладились с первых же минут встречи, которая состоялась сразу по прибытии чекиста из столицы. Это первое и, как оказалось, последнее их свидание закончилось неожиданно безобразной сценой, которая, если бы не своевременное вмешательство Мальцева и Вахова, могла вылиться в грандиозный скандал между «ведомствами».
Заблаговременно предупреждённый о планируемом визите Сапожков с целью задобрить столичного инспектора торжественно принимал его у себя дома. Как гостеприимный хозяин, он выставил бутылочку хорошего армянского коньяка и полагающуюся закуску с икоркой и балыками. Пока употребляли сии изысканные кушанья, отец Фёдор, в пытке расположить к себе незнакомца, по устоявшейся привычке балагурил и шутил. Ковалёв же мрачно отмалчивался. Только с каждой опрокинутой вовнутрь рюмкой он, как загнанный конь, всё сильнее сопел, широко раздувая свои ноздри, украшенные густо торчащими из них волосками. В связи с неразговорчивостью куратора Мальцев, также присутствовавший при этой встрече, как мог поддерживал разговор с отцом Фёдором. А тот, как будто не замечая угрюмости Ковалёва, всё продолжал сыпать старыми скабрезными анекдотами, сам же заливаясь по их поводу звонким хохотом. Как водится, одной бутылки оказалось мало, и за ней последовала вторая. Когда и в ней остался самый пустячок живительного напитка, Ковалёв неожиданно произнёс:
– Зачем тебе, шельме этакой, вся эта канитель с костями?
Непривыкший к такому обращению, батюшка по выработавшейся у него с годами гонористой манере общения с людьми, повышая голос, попытался урезонить наглеца:
– Да какое ваше дело?! – и, побагровев от злости, продолжил: – И вообще, что за тон?! Я не позволю так со мной разговаривать!..
Едва услышав эти слова, Ковалёв, прошипев: «Ах, ты не позволишь?!», внезапно соскочил со своего места, с грохотом опрокинув стул, и несильно ткнул Сапожкова кулаком в круглый пузырь живота. В этот момент Мальцев, буквально оторопевший от неожиданной выходки столичной шишки, понял, что его куратор был в стельку пьян.
– Что такое?! – уже в голос завопил поп. – Как вы смеете?!..
Не обращая внимания на крик, Ковалёв вновь занёс руку для очередного тычка, но более трезвый батюшка ловким движением перехватил её. Тут началось что-то несусветное. Оба, как заправские сумоисты, схватились за талии и в попытке повалить соперника на пол стали таскать друг друга по комнате, попутно опрокидывая хлипко стоявшие вещи. Тут вмешался Мальцев. Насилу оторвав нетрезвого куратора от плевавшего и изрыгающего ему в лицо проклятья Сапожкова, Егору удалось вытолкать Ковалёва за дверь. А разгорячённый схваткой поп всё кричал им вслед:
– Я этого так не оставлю! Я жаловаться буду! Попомнишь ты ещё мой коньяк, скотина!
В ответ на оскорбление Ковалёв дёрнулся было в сторону своевременно захлопнувшейся двери, но был остановлен Егором. Кое-как усадив подполковника в машину, Мальцев отвёз его в гостиницу, после чего срочно рванул на доклад к Вахову. Едва выслушав Егора, полковник, ни слова не говоря, тут же сорвался с места и уехал. Как потом выяснилось, он отправился успокаивать Сапожкова, находившегося после встречи с Ковалёвым в последней степени пьяной истерики. Мальцев же сел писать по поводу случившегося докладную записку…
Произошедшее произвело на Егора неизгладимое впечатление, и пока он занимался писаниной, его не покидали мысли: «Может, у чекистов так принято? Может, с попами так и надо?». Ведь он не был кадровым военным и о деятельности компетентных органов до зачисления на службу имел самое примитивное представление, сформированное «жёлтыми» пропагандистами эпохи перестройки.
Конечно, жизнь внесла свои коррективы. После окончания с красным дипломом университета Мальцев с удивлением обнаружил, что, пока он постигал премудрости уже никому не нужного к тому времени будущего сеятеля разумного, доброго и вечного, его окружение уже как-то приспособилось к условиям базарной экономики. Подходящее место службы пришлось искать долго, перебиваясь тяжелой подённой работой, которую ему периодически подкидывал более удачливый закадычный друг детства. И вот уже было отчаявшемуся Егору, к тому моменту обременённому двумя маленькими очаровательными дочурками, помогла случайная встреча, и через год, пройдя череду различных проверок до седьмого колена, обойдя пятерых конкурентов, он был зачислен в славный отряд контрразведчиков. Чем он приглянулся этим суровым товарищам, для Мальцева так и осталось тайной за семью печатями. Однако этот полуармейский мужской коллектив пришёлся Егору по душе, и через короткое время он стал среди них своим. Служба ему была интересна и, в общем-то, не в тягость. Принадлежность к особому клану, по старинке именуемому – ЧК, грела его самолюбие, так как дала ему возможность войти в такие двери и познакомиться с такими людьми, которые ранее были для него недоступны. Но будучи человеком уже взрослым и кое-что повидавшим, он не кичился своим статусом и лишний раз служебной корочкой не щеголял. По природе неглупый, он быстро освоил неприхотливый чекистский арсенал общения с гражданами и вскоре стал вполне авторитетным опером на поприще борьбы с религиозным экстремизмом, к тому моменту расцветшим в любимом отечестве пышным махровым цветом.
На этом благородном поле деятельности Егор заменил своего незадачливого предшественника Василия Игнатьева, который, несмотря на длительный срок пребывания в отряде чекистов, так и не смог стать настоящим оперативником. Игнатьев погорел на элементарном.
Как-то прогуливаясь по городскому парку, Василий, будучи мастером спорта по боксу, неожиданно встретил небольшую гурьбу своих подопечных, которые под бой бубнов, погремушек и колокольчиков, в каком-то весёлом исступлении дружно скандировали «Харе Кришна». Обуреваемый чувством долга, пройти мимо такого безобразия Игнатьев не мог и в свойственной ему спокойной манере эдак вежливо попросил этих «товарищей» не шуметь и немедленно прекратить производимое ими хулиганство. Но ребята, находясь в религиозном экстазе, опрометчиво не обратили внимания на слова внешне схожего с уголовником прохожего и под возгласы «Кришна Харе» попытались продолжить своё путешествие в нирвану. Тут уж Вася не вытерпел и, перейдя от слов к делу, стал с помощью тумаков, пощёчин и пинков наставлять их на путь истинный. Завязалась рукопашная битва с вполне предсказуемым итогом, после которой восторженная детвора ещё долго находила в окрестных кушерях религиозный инвентарь поверженных вайшванов.
Когда стало известно об одержанной безоговорочной победе Игнатьева над группой религиозных пацифистов, из кабинета Вахова в течение получаса доносились восклицания, которые, если бы их можно было перевести на литературный язык, звучали бы приблизительно так: «Васенька, сынок, окстись! Мы же с тобой законники! Это же не наши методы!». Однако внушения на упёртого Васю не действовали. Вытирая грязным носовым платком свою наголо обритую голову, Игнатьев с мрачной решимостью бубнил, что он искренне не понимает, как можно бороться с этой нечистью другими методами. Более того, в случае повторения такого безобразия он поступит точно так же. Этим замечанием Василий окончательно вывел Вахова из себя, и разнёсшаяся по коридорам трёхэтажная трель вынудила всех присутствовавших в тот момент в отделе оперов инстинктивно втянуть головы в плечи. Как результат уже вскорости, к обоюдному согласию и всеобщей радости, Игнатьев без каких-либо препятствий был переведён в подразделение «тяжёлых», где он на вполне законных основаниях и с превеликим удовольствием продолжил крушить челюсти и носы уже настоящему преступному элементу.
По-видимому памятуя о случившемся с Игнатьевым инциденте, при определении линии работы для вновь принятого на службу Мальцева Вахов с осторожностью допытывался у Егора, не увлекается ли он боксом и нет ли у него какого-либо разряда по другим активным видам спорта. Получив ответ, что в течение последних пяти лет из спортивного инвентаря Мальцев тяжелее теннисного шарика для пинг-понга в руках ничего не держал, Вахов удовлетворённо качнул головой и сказал:
– Ну что, сынок, с Богом!
…Поздно вечером вернувшийся Вахов долго читал писанину Егора. Наконец, отложив листы в сторону, полковник, потерев усталые глаза, произнёс:
– Конечно, ты имеешь полное право дать этой бумаге ход. Препятствовать тебе я не имею права, да и не буду. Но предлагаю о произошедшем забыть. Понимаешь, этот Ковалёв – человек непростой, у него имеются серьёзные покровители, – при этих словах Вахов многозначительно вознёс указательный палец к потолку. – Он-то выкрутится, но тебе отомстит. Зачем тебе, такому молодому, карьеру портить?
Немного поразмыслив над словами начальника, Мальцев забрал свою докладную, но не уничтожил её, а сам того не понимая для чего, засунул под спуд дел, хранившихся у него в сейфе.
…По-видимому оставшись довольным своей нотацией, Ковалёв молча направился к воротам. Мальцеву ничего не оставалось, как последовать за ним. Рассматривая собравшую толпу, куратор неожиданно спросил:
– Ну а ты-то сам по что этому всему думаешь, в особенности про эти кости?
Егор из недолгого общения с Ковалёвым уже знал, что подполковник по какой-то причине был негативно настроен ко всей этой эпопее, затеянной Сапожковым. Сам же Мальцев с интересом участвовал в этом деле. Попросту ему нравилась эта кутерьма, в которой было задействовано большое количество участников самого разного положения и толка. Поэтому, не желая отвечать прямо на поставленный вопрос, пожимая плечами, он уклончиво ответил:
– Так я же подготовил письменный отчёт с подробным описанием всех этапов этой истории. Вы же с ним знакомились.
Ещё больше насупив свои густые брови, Ковалёв с некоторым раздражением заметил:
– Что ты всё время юлишь? Отвечай по существу.
– Я считаю так: может, святости это никому не добавит, но лишним всё же не будет.
– Скользкий ты какой-то, – резюмировал Ковалёв, по-видимому оставшись недовольным ответом Егора. – Твой отчёт хорош, ничего не скажешь, писать ты умеешь, но в нём главного недостаёт: настроения людей. Вот чего они здесь собрались, чего ждут? – И, не дожидаясь ответа на вопрос, сам же ответил: – Чуда!
Встретив удивлённый взгляд Мальцева, Ковалёв пустился в скучные рассуждения:
– Ты что, думаешь, они тут собрались с верой в святость этого старца? Нисколечко! Они доказательства ждут...
Мальцева, в общем-то, не удивило это прямолинейное умозаключение Ковалёва. Он и сам, вышедший из октябрятского детства, воспитывался в полном соответствии с духом эпохи победившего социализма. Однажды в качестве дружинника комсомольского патруля, выставленного около церкви в пасхальную ночь, он, рискуя недосчитаться нескольких зубов, даже принимал участие в тщетной попытке оградить заблудших сверстников от, как ему казалось, пагубного влияния поповского дурмана. Лишь гораздо позже Мальцев понял, что на самом деле молодёжь ломилась на это торжество не в религиозном упоении, а только для того, чтобы в тёплую весеннюю ночку по весёлому поводу на ближайшей к церкви кладбищенской могилке распить бутылочку отвратительного портвейна. Уже будучи студентом, Егор, находясь во власти мизантропии, разыгравшейся на фоне неразделённой любви, следуя тогдашней моде, покрестился и кинулся в омут религиозной мистики. Обложившись книгами, полными древних легенд, густо замешанных на общечеловеческой морали, он надеялся найти в них ответ на мучавшие его тогда вопросы: что есть Бог и откуда берётся вера в него? Неизвестно, куда бы завёл Мальцева этот путь к познанию, но тут Егор встретил ту единственную, которая как-то незаметно и очень быстро излечила его от чёрной хандры, и он без особых сожалений отдал всю эту бумажную дребедень удачно подвернувшимся школьникам, всё ещё соревновавшихся в сборе макулатуры. Поэтому Егор в чём-то был солидарен с резкостью высказанных Ковалёвым слов. Но, понимая, что товарищу подполковнику захотелось порассуждать на отвлечённую тему, Мальцев ответил:
– Я бы так не обобщал.
– Согласен, – снисходительным тоном заметил подполковник. – Но ведь Сапожков так и не доказал, что мощи Савла действительно исцеляют, как это предписано церковными канонами. А если нет доказательств, то как тут можно говорить о святости старца? Так можно любого провозгласить святым. Было бы желание и деньги.
– Сапожков посчитал, что достаточно и тех материалов, которые были собраны в прошлом…
– Егор, ты меня удивляешь, – с раздражением перебил его Ковалёв. – Так может рассуждать только контрразведчик на селе. Вот интересно, кто тебя в органы подбирал?.. Ты же должен понимать, что все эти сведения – полнейшая ерунда. И наши старшие коллеги из ОГПУ это полностью доказали.
– Но их аргументы, мягко говоря, притянуты за уши. Да и всё дело шито белыми нитками. Со стороны чекистов полный правовой нигилизм. Хотя я понимаю, что это было велением времени.
– Во-первых, не надо полоскать светлые имена наших былых товарищей по всяким пустякам. Они своё дело хорошо знали и врагов определяли безошибочно. Во-вторых, не следует сетовать на времена: человеческое естество никак не меняется. Оно как было по своей сути животным, так и осталось. А животные действуют исключительно инстинктами и приобретёнными рефлексами. Вот скажи, ты кушать иногда хочешь?
– Иногда, как все животные, хочу.
– Ну вот! Человеки с незапамятных времён жрали друг друга. И, заметь, с превеликим удовольствием делают это по сей день. Только в некоторых цивилизованных обществах от натурализма перешли к более изощрённым формам поедания себе подобных.
– Но у меня несколько иное мнение, – тихо заметил Егор на вполне заурядную мысль, высказанную куратором.
– Да?.. – возмущённо задрав свои лохматые брови, сказал Ковалёв.
Тут, к радостной возможности Мальцева окончить разговор, принявший столь неожиданно философский оборот, вернулся Вахов. Без особых церемоний прервав беседу, полковник, обращаясь к Егору, сообщил:
– Значит так, служба действительно скоро заканчивается. После для всех собравшихся будет открыт доступ к мощам новоприобретённого святого. В этой связи не исключены всякого рода неожиданности и накладки. Самолично отец Фёдор попросил тебя помочь с поддержанием порядка. Так что давай вступай во взаимодействие с милицией и действуй. По окончании ко мне с письменным докладом, – и, обратившись к Ковалёву, Вахов спросил: – Ну что, Анатолий Сергеевич, поехали?
Тот, явно раздражённый то ли на Мальцева, то ли на прервавшего разговор Вахова, молча кивнул, развернулся и, не оглядываясь, быстрой семенящей походкой направился к ожидавшей их машине. Наблюдая за их уходом, Мальцев с досадой подумал: «Дёрнул же меня чёрт ответить этому цинику!».
Из церкви доносились завершающие ноты торжественного молебна, но Егор их уже не слышал. Получив указание, он стал искать глазами присутствовавшее где-то в этой сутолоке милицейское начальство. Тут он заметил, как в стоявшей перед ним сонной толпе произошло какое-то движение…
* * *
Холодный ноябрьский ветер с шорохом гнал по сухой вымощенной булыжником мостовой пожухшую листву, то сбивая её в грязно-бурые кучи, то вновь размётывая на составные части. Поторапливаемые его жалящими порывами, прохожие зябко сутулились, задирали воротники и кутались в недавно вошедшие в моду длинные вязаные шарфы. Обложенное низкими серыми облаками небо предсказывало скорое наступление периода занудных дождей, с которыми неизбежно придут липкая грязь, простуды и другие напасти уже приближающейся южной зимы.
Тихое позвякивание стекла в рассохшейся раме окна прокуренного, с облупленными, давно окрашенными стенами кабинета, в котором располагался помощник оперуполномоченного шестого отделения секретного отдела, а в просторечии – штатный агент городского ОГПУ Андрей Шулейко, не давали молодому чекисту сосредоточиться над изучением сухих строчек заковыристого обвинительного заключения судебного заседания по группе церковников-контрреволюционеров.
«…Выездная сессия губернского суда рассмотрела дело по обвинению протоиерея Юркова А.М. и гражданина Мамченко В.Е. в сопротивлении изъятию церковных ценностей.
Протоиерей Юрков, будучи председателем церковного совета городской соборной церкви, на совещании совета в конце апреля сего года по получении воззвания патриарха Тихона высказал свою точку зрения – придерживаться воззвания патриарха Тихона, то есть в пассивном сопротивлении изъятию церковных ценностей. При этом публично высказывал словами: «Было бы смешно выступать открыто», каковая точка зрения была принята церковным советом. Но каждому члену совета была предоставлена широкая инициатива в этом направлении»…».
Кутаясь в форменную шинель, Шулейко, не отрывая глаз от листа, машинально прикладывал озябшую руку к радиатору парового отопления в тщетной надежде ощутить его вожделенное тепло. Сосед Андрея по кабинету Михаил Гольдис, отложив перо на заваленном всякими нужными бумажками письменном столе и сжимая пальцами надавленную очками горбоносую переносицу, уже некоторое время наблюдал за производимыми Шулейко манипуляциями.
Миша Гольдис попал в органы, как говорится, по объявлению. Ещё до революции его отец, обременённый бесчисленным количеством произведённого им на свет потомства, отдал старшего из них – Михаила – в ученики к старому еврею часовщику. Однако начавшаяся гражданская война отбила у добропорядочных граждан желание справлять время по часам, из-за чего работы практически не было. А тут ещё и учитель, не выдержав революционного хаоса, во время которого он лишился всей коллекции антикварных брегетов, внезапно помер. Так что пришлось Мише переживать это лихолетье портовым грузчиком. Данное ремесло из-за скудости пропитания, слабости в коленках и тонкости кости давалось ему особенно тяжело. Порой от напряжения он тут же падал в обмороки, из которых его выводили когда пара вёдер холодной воды, а когда злобные и от этого особо болезненные пинки «душевного» десятника.
Сразу же после прихода красных весь город был обклеен объявлениями, в которых всем желающим предлагалось вступить в срочно формируемый городской отряд ЧК. Посоветовавшись со своим дружком Изей Шацем, он подал заявление и был сразу же принят на должность второго конюха, такой же замордованной, как и он сам, лошадёнки. Через некоторое время, несмотря на все старания, эта дряхлая кляча всё-таки издохла, но в жизни Михаила произошла разительная перемена: он был произведён в агенты ОГПУ. Среди сослуживцев о его таком головокружительном карьерном росте ходили всякого рода слухи, в основе которых лежало не соответствующее действительности родство Гольдиса с бывшим начальником отдела ЧК. Ему определили один из хлопотных участков работы – проверку советских граждан на приверженность коммунистическим идеалам. Беспечный обыватель, заполняя свои многочисленные биографии, анкетки, характеристики, опрометчиво полагал, что их вряд ли кто-то будет читать. Но эти документики попадали в утратившие трудовые мозоли руки Гольдиса. Со скрупулёзностью профессионального архивариуса, колдующего над генеалогическим древом капризного клиента, он с ювелирной точностью выводил неблагонадёжных на чистую воду. За несколько лет работы на его счету уже была целая плеяда окопавшихся белогвардейских офицеров, бывших купчиков и буржуев, пытавшихся строить козни советскому государству.
Несмотря на то, что Андрей был зачислен в городской отряд ОГПУ совсем недавно, а Миша уже считался опытным агентом, они, в силу соседства по кабинету, быстро сдружились. Добровольно взяв на себя обязанности наставника, Гольдис посвящал юного сотрудника в премудрости чекистского искусства. Игнорируя секретные инструкции, предписывавшие строгое и неукоснительное соблюдение требований конспирации даже среди своих, Миша на конкретных примерах, порой с юмором, объяснял Андрею, под каким предлогом устанавливать контакты с гражданами; каким образом выстраивать беседу и выуживать нужную информацию; как правильно заниматься составлением всякого рода документов и много чего другого.
– Вот как некоторые несознательные граждане называют наших осведомителей? – спросил Гольдис.
– Стукачи, – сразу нашёлся, что ответить, Шулейко, отложив в сторону небольшую секретную брошюрку со скучными наставлениями о работе с осведомителями.
– Почему?
– Да потому что – западло.
– Правильно, – согласно кивнул головой Миша. – Но гражданам, как, впрочем, и тебе, простительно. Ты ведь пока ещё не знаешь, кто есть осведомитель на самом деле. Вот и мажешь одной краской, называя всех без разбора стукачами. Однако агент ОГПУ должен безошибочно разбираться в этом вопросе.
– И в чём разница? – спросил заинтересованный Шулейко.
– Как тебе объяснить? – задумчиво начал Гольдис. – Понимаешь, Андрей, стукач – это тот, кто прячется за нашими спинами и нашими же руками пытается решить свои гаденькие делишки. Для начала он может попросить тебя о каком-нибудь пустячке. Например, постращать соседа по коммуналке, якобы высморкавшегося ему, такому распрекрасному парню, в суп. Он начинает канючить, дескать, я же вам помогаю, вот и вы мне помогите. При этом стукач умеет тонко играть на твоём самолюбии. Мол, вы ведь такой козырненький при ксиве и волыне, вам это ничего не будет стоить, вы же власть, вот и проявите её. Ты уши развесил и побежал. А потом выясняется, что он давно положил глаз на соседские квадратные метры и с твоей помощью, технично так, расширил свою жилплощадь. На самом деле стукач тебе не помогает, а, наоборот, отвлекает и даже мешает.
– Но нормальные-то осведомители, ну, те, что не стукачи, имеются? – с интересом спросил Шулейко.
– Конечно, имеются! Это те, кто вполне осознано в чём-то переступили через свои принципы, презрели людскую брезгливость, но всё-таки согласились с нашими доводами и с открытой душой встали в наши ряды. Таких я называю штыками.
– Хм, интересно, почему? – с усмешкой спросил Шулейко.
– Штык – наше основное оружие в борьбе со всякой сволочью, – с жаром заявил Гольдис. – Таких мало, и их ой как надо беречь. Запомни: штык – это не расходный материал, попользовался и выбросил, а человек, к которому нужно относиться со всей ответственностью, уважением и даже заботой.
…Гольдису надоело сидеть в тишине, и он произнёс:
– Зря лапаешь. Комендант раньше пятнадцатого не обещал.
– Так что, нам здесь окочуриться от холода? – с досадой отозвался Шулейко, отрывая взгляд от лежащего перед ним листа бумаги.
– Надо знать нашего коменданта. У Михалыча казённая душа. Ему хоть синим пламенем гори, но всё должно быть в рамках существующего лимита. Представь, вчера в дежурке при всём честном народе он на спор объявил, что по припадкам ревматизма своей Нахимовны может погоду предсказывать.
– Да ну, так и сказал? – оживился Шулейко, отложив приговор в сторону.
– Прикинь! Вот эта самая болячка его дорогой жёнушки, видел бы ты её, кочерыжку горбоносую, ему и подсказывает, что скоро потеплеет. Каково-с?
– Эх, ёлочки пушистые! Это в ноябре-то?! Вот же гад. Посадить бы его с этим барометром в исправтруддом. Пусть они там на пару и дожидаются своего потепления, – беззлобно сказал Шулейко.
– Ничего, если не скучумаримся по его милости, то летом отогреемся, – с улыбкой вздохнул Гольдис. Не спеша закурив вонючую папиросу, он продолжил: – Ну что, с тебя чекушка!
– С чего это вдруг? – удивлённо уставился на него Шулейко.
– С почином, – кивком указал на отставленный Андреем документ. – Вот тебе показатель, а с ним, как полагается, и премия. Завтра, глядишь, – и ещё один кубарик добавишь в петлицу…
Вообще-то, это дело вёл не Шулейко, которому при зачислении в органы была доверена линия по выявлению антибольшевистской скверны в церковно-сектантской среде, а его предшественник Аркадий Михеев, в этот момент волею случая коротавший свои деньки в застенках родного ведомства. Приняв к производству эти материалы уже на завершающей стадии, Шулейко, доведя их до суда, пожинал плоды чужого труда. Но то ли по молодости лет, то ли от малого срока пребывания в составе ОГПУ, данное обстоятельство его нисколько не смущало.
– Да, не зря суетился, – ответил Шулейко, – теперь эти рюхи в рясах будут знать, как народное добро сквалыжничать. Только неясно, где они оставшуюся часть ценностей припрятали!
– Вот и разбирайся. Ты парень, как я вижу, зубастый. Да и дело громкое может получиться. К ордену могут представить, – с доброй иронией заметил Гольдис.
С железным скрежетом отворив нижнюю дверцу своего сейфа, где хранился всякий нужный бумажный хлам, Михаил достал початую бутылку водки, которую тут же молча разлил по стаканам.
– Ну, давай для сугреву, а то действительно замёрзнем, – предложил он.
Молча выпив и закусив чёрствой коркой серого хлеба, оставшейся от продовольственного пайка, Шулейко продолжил чтение приговора:
«…Гражданин Мамченко как член церковного совета в конце апреля сего года выступил на собрании металлургического завода с речью, в которой стремился использовать религиозные предрассудки малосознательной части рабочих для возбуждения к сопротивлению распоряжениям центральной власти.
Суд, признавая подсудимых виновными по статье 123 УК Р.С.Ф.С.Р., приговорил: протоиерея Юркова и гражданина Мамченко к одному году лишения свободы со строгой изоляцией с поражением в правах на тот же срок. Принимая во внимание преклонный возраст обвиняемого Юркова и пролетарское происхождение, религиозные убеждения гражданина Мамченко, а также его несознательность, подсудимых от наказания освободить, применив к ним амнистию по случаю очередной годовщины Октябрьской революции»…
Неожиданно дверь кабинета распахнулась, и на пороге объявился дежуривший по отделу боец.
– Шулейко, срочно к командиру.
Скрипя новенькими яловыми сапогами, быстрой, упругой походкой плотный, как горошина, Шулейко вкатился по лестнице на второй этаж. На ходу снисходительно кивнув некрасивой секретарше Леночке, азартно долбившей всеми десятью пальцами по клавишам печатной машинки, он без стука приоткрыл дверь в просторный, по индивидуальному поручению протопленный кабинет Карла Оттовича Буша…
Не столь уж экзотическое для здешних мест имя начальника городского отдела ОГПУ говорило о его немецком происхождении. Но он был не потомком переселенцев-колонистов, обосновавшихся в окрестностях города с незапамятных времён, а что ни на есть настоящим немцем. В России Карл оказался по воле случая, который мог свершиться с любым солдатом воевавших между собой империй. Ещё совсем молодой егерь австрийской армии Карл Буденшаймер оказался в глубоком русском тылу благодаря своим командирам, бездарно проигравшим битву под Черновицами, что в Южной Буковине. В результате на какой-то период арестантский барак в далёком от его родины южном русском городе стал для Карла отчим домом, в котором он коротал время с такими же несчастными братьями по оружию. Чтобы хоть как-то избавить себя от изматывающей лагерной скуки, он согласился поработать слесарем на одном из заводов, во множестве дымившихся своими трубами на городских окраинах. Как оказалось, данный шаг стал в его жизни судьбоносным.
В цехе, в который его определили, действовала подпольная большевистская ячейка. Будучи человеком увлекающимся, Карл быстро проникся их идеями и, подхватив идеологическую бациллу, стал с жаром распространять её среди своих земляков. Вскоре, сам того не ожидая, своей агитацией Карл породил маленькую гражданскую войну в отдельно взятом арестантском бараке, расколов своих соплеменников на два враждующих лагеря. Сколоченная им ячейка единомышленников вместе с русскими товарищами с восторгом отпраздновала революционные события в далёком Петрограде. Когда же волна народного мятежа докатилась до их сурового обиталища, возглавляемая Буденшаймером группа австрияков добровольно вступила в ряды местных красногвардейцев. В составе интернационального отряда, куда влились обитатели из других бараков для военнопленных, Карл, выступая за скорейшее установление советской власти в городе, принял участие в кровавой схватке с белыми юнкерами. За проявленную в этом бою «доблесть и мужество» новые власти наделили молодого австрияка правом реализовывать революционное правосудие над не успевшими бежать из города буржуями.
В тот момент Буденшаймер ещё не догадывался, что, выполняя эти деликатные, но вполне конкретные задания, он окончательно обрывает нить со своей родиной. Прозрение пришло тогда, когда под натиском немецких войск ему вместе с его новыми добрыми товарищами пришлось бежать из города. Тут он с грустью понял, что вернуться к прежней жизни у него уже никогда не получится.
В течение последующих двух лет Карл в составе отряда красноармейцев стал скитальцем по безбрежным южнороссийским степям. Закаляя свои идеологические убеждения в схватках с красновцами, деникинцами, врангелевцами, Буденшаймер с немецкой педантичностью приобщался к условиям жизни на новой родине. Но тут в жизни Карла произошёл очередной крутой поворот. Причиной перемены послужило происхождение Буденшаймера, которое не осталось без внимания со стороны дивизионного особиста, такого же немца, как и Карл. Этот чекист из национальной солидарности взял Буденшаймера к себе в помощники. Так, сократив свою необычно звучавшую для русского уха фамилию Буденшаймер до короткой – Буш, Карл пополнил собой отряд чекистов-интернационалистов.
По-немецки скрупулёзный подход к делу положительно отличал его от других коллег. Это обстоятельство стало решающим в его карьерном росте. Уже совсем скоро он занял должность командира окружного отдела ОГПУ, где проявил себя как вполне достойный руководитель, способный решать и более глобальные задачи. Единственным его недостатком являлся немецкий акцент, от которого он, женившись на симпатичной девушке из благообразной и набожной семьи немца-колониста, так и не смог избавиться.
– …Разрешите, – обратился Андрей.
– Херайнкоммен, – по-немецки предложил Буш, что указывало на его доверительную предрасположенность к посетителю.
Жестом предложив вошедшему Андрею сесть, он продолжил:
– Ну как тебе у нас служится? Освоился? Как складываются взаимоотношения с товарищами – помогают?
Пока ещё не наученный общаться с начальством, Шулейко предпочёл ответить односложно:
– Нормально.
– Тебя хвалят. Говорят, что ты способный. Да и я смотрю, что тебе удалось быстро освоиться и уже выдать хороший результат. Зер гуд, – устремив взгляд своих ясных голубых глаз на Андрея, заметил Буш. Чуть помедлив, он продолжил: – Я доволен. Хорошая работа. Значит, мы в тебе не ошиблись…
Направление работы в органах ОГПУ для Андрея Шулейко, сына сельского священника, было предопределено самим Провидением. С малого возраста отец привлекал Андрея в качестве притча к участию в различных церковных обрядах. Уже к десяти годам смышлёный мальчуган мог наизусть читать огромные куски сложных рождественских и пасхальных канонов. В общем, на радость родителям он подавал надежды на то, чтобы пойти по стопам отца. Однако этим планам не суждено было сбыться. Причиной тому стал всё тот же папенька, который, к слову сказать, выпускник столичной духовной семинарии, с бурсацкой скамьи увлекался всякого рода модными на тот момент социальными теориями. Страсть к обновленчеству в церковной среде довела его до того, что после февральской революции он нацепил себе на рясу красный бант. Односельчане поначалу это воспринимали как очередное чудачество «одичавшего» на вольных хлебах батюшки, а потом попривыкли и перестали обращать на это внимание. Однако после октябрьских событий он закрыл церквушку, оставив свою паству без духовного окормления, и как есть, в рясе и с бантиком, подался в ряды Красной гвардии защищать правое дело революции.
Неизвестно, к чему бы привёл выбранный им путь, но всё быстро закончилось. В одно ясное апрельское утро в село с шумом и гиканьем на однодневную побывку неожиданно вошёл вооружённый до зубов отряд белого полковника Дроздова. Каково же было удивление офицеров, утомлённых не сколько небольшой стычкой с красногвардейцами за село, а длительным конным переходом, когда они увидели среди взятых ими в плен краснопузых попа с алой ленточкой на груди. Долго разбираться ясновельможный командир не стал и сразу же вынес свой лихой вердикт: «Повесить красного паскудника», что, не откладывая в долгий ящик, было тут же исполнено.
После такой нелепой смерти отца Андрей, как старший из детей, озаботился проблемами выживания своей семьи. Когда красные всё же победили, не по годам повзрослевший Андрей перебрался в город, где для начала устроился на завод учеником токаря. Интересная, быстро меняющаяся городская жизнь настолько увлекла молодого человека, что он решил попробовать себя в новой, во многом неожиданной для себя ипостаси. Он записался в действовавший при заводском клубе кружок художественной самодеятельности, где в основном ставились полные сарказма спектакли на тему борьбы трудового народа с проклятыми угнетателями. По какой-то иронии в обличительных лицедействах ему особенно удавались комические роли попов.
Однажды репетицию одной из таких фантасмагорий посетил незнакомый усатый дядька. От души отсмеявшись, он отозвал трёх молодых комедиантов в сторонку, в числе которых был и Андрей, и предложил им явиться в местный отдел ОГПУ. На следующий день недоумевающие парни прибыли к месту назначения, где им без лишних предысторий предложили поступить на службу в органы. Недолго думая, они согласились. При этом Андрей в предложенной анкете не стал указывать своё поповское происхождение, благоразумно посчитав, что это ему может навредить. Уже через две недели он приступил к своим новым обязанностям.
…Неожиданная похвала начальства несколько обескуражила Шулейко, но была ему приятна. Однако он понимал, что Карл Оттович пригласил его не для того, чтобы петь ему дифирамбы, а для чего-то более серьёзного.
– …Скажи, Андрей, ты успел уже войти в курс дел нашего поповского контингента?
– Пока ещё нет, – густо покраснев, ответил Шулейко. – Я тут немного закрутился со своим делом. Поэтому до всех приходов не смог добежать, – пробубнил он.
– Гуд, – как будто всё ещё что-то обдумывая, отметил Буш. – Может быть, это и к лучшему. По мере необходимости тебя введёт в курс оперативной обстановки Михеев. В ожидании трибунала ему всё равно в изоляторе заняться нечем. Вот пусть и развлечётся. Я дам команду, чтоб тебя к нему допустили. Но вызвал я тебя вот по какому делу.
Буш, недолго поковырявшись в ворохе аккуратных бумажных стопок, лежавших на его столе, выдернул тоненькую папочку с потёртой бумажной обложкой. Положив перед собой, он не стал её раскрывать, а, накрыв ладонью, начал свой рассказ:
– Две недели назад на территории христианского кладбища была обнаружена мёртвая девица. Как позже установили, ею оказалась некая Евдокия Ревенко. Из одежды на ней имелась только нательная рубашка. Что она делала в таком виде, да ещё в такое время на кладбище, непонятно. Попервоначалу подумали, что изнасилование, но эта версия не подтвердилась. Сыскари установили, что эта Евдокия – сирота. Проживала в доме дяди. Его опрос толком ничего не дал. Он только, как полоумный, твердил, что на этой Евдокии имелось какое-то бесовское проклятие. Однако на сумасшедшего он не похож. Всё ж таки имеет свою богатую коммерцию, которая, сам понимаешь, дураков не терпит. Конечно, тебе может показаться, что расследование смерти этой девицы – не наше дело. Но тут имеются обстоятельства, уже непосредственно касающиеся нас. Видишь ли, в последнее время в городе зашевелилась всякая контра, которая упорно распространяет слухи о каких-то божественных знамениях, указывающих на скорое падение власти большевиков. По полученным от осведомителей сведениям эти чудеса происходят на нашем христианском кладбище. И тут я подумал: а не связана ли смерть этой девицы с распространением слухов о чудесах? На такой вывод меня натолкнуло приметное место – кладбище, которое фигурирует в обоих наших случаях. Сам понимаешь, в данной ситуации история с Ревенко принимает уже сугубо политический оборот. В-общем, так, дело у милиции я забрал. Пока в нём материалов маловато и конкретики кот наплакал. Так что немедленно приступай к работе. Нам нужно срочно раскрыть это дело. Заодно и посмотрим, как оно связано с распространением гнусных суеверий.
Оказанное высоким начальством к нему, совсем неопытному, «зелёному» агенту, доверие приятно озадачило и так вознесло Шулейко, что он со скорой готовностью коротко ответил:
– Понял, товарищ начальник.
– Гуд. Другого я от тебя не ожидал, – с этими словами Буш пожал Шулейко руку.
– Что за пожар? Зачем командир вызывал? – с интересом спросил Гольдис вернувшегося Андрея.
– Да вот, поручил новое дело вести.
– Вона как?! Ну что ж, приступай.
С нескрываемым интересом Шулейко открыл папку. В её недрах оказались: протокол с места происшествия с прикреплёнными к нему фотографиями усопшей в разных ракурсах; первичный опрос дяди Евдокии, Матвея Ревенко, бумажный конверт, в котором оказался небольшой нательный медальон, а также ещё нескольких ничего не значащих бумажек.
Из протокола следовало, что ранним октябрьским утром на одной из аллей христианского городского кладбища случайным прохожим было найдено бездыханное тело неизвестной девушки, на вид 17–20 лет, без видимых следов насильственной смерти. Из одежды умершая имела на себе только мокрую нательную рубашку. Поиск одежды усопшей результатов не дал. На запястьях и щиколотках имелись кровоподтёки. На шее висел серебряный крестик. В правой руке был зажат медальон кустарного производства с нечётким ликом какого-то святого. Других предметов при ней не обнаружено.
Прибывший на место происшествия врач-анатомист установил, что смерть потерпевшей наступила за три-четыре часа до её обнаружения. Кровоподтёки на руках и ногах характерны для следов от верёвки. Однако они не могли послужить причиной смерти. Тем не менее, их наличие говорило, что перед кончиной её связывали.
Через два дня в городской морг, куда и было доставлено тело, самостоятельно обратился гражданин Матвей Ревенко по поводу пропажи проживавшей с ним в одном домовладении племянницы. При предъявлении ему найденного на кладбище трупа он опознал её. Милиционер, присутствовавший при опознании, в своём рапорте указал, что Матвей Ревенко сначала впал в ступор, а затем стал неистово креститься и бормотать какую-то околесицу. Дать членораздельные пояснения по поводу обнаружения его племянницы на кладбище, да ещё в таком неприглядном виде, он не смог. Единственное, что удалось от него добиться, так это фразы о том, что Евдокию погубил вселившийся в неё бес.
Фотографические снимки распластанного на земле девичьего тела сильно впечатлили неискушённого такими образами Шулейко. Рассматривая их, он пару раз непроизвольно передёрнул плечами и, как от холода, зябко поёжился. Отложив фотографии в сторону, Андрей взялся за изучение найденного металлического медальона. На нём был отпечатан нечёткий лик какого-то святого. Он долго крутил эту железяку в руках, внимательно рассматривая её с разных сторон. Хотя Андрей имел определённые знания в этом деле, определить, что за святой был на нём изображён, так и не смог. С озадаченным видом он вперился задумчивым взглядом в противоположную стену. «Да, с этой девицей действительно какая-то чертовщина получается. Так-с. С чего начать-то?..».
– Шо нахохлился? – как бы услышав немой вопрос, бодрым голосом поинтересовался Гольдис, прервав тем самым тягостные размышления Шулейко.
– Вот думаю: с чего начать? – угрюмо ответил Андрей.
– Ну ты даёшь! Не знаешь, с чего? – с усмешкой заметил Гольдис.
В ответ Андрей лишь мотнул головой.
– Если не знаешь, с чего начать, то начни с названия! – воскликнул Михаил. – Нужно делу придумать такое наименование, поцветастей, чтобы оно сразу запомнилось. Понял? Ну, в чём суть материалов?
– Да пока ещё ничего не понятно, – начал бубнить Шулейко. – Мёртвая девица. Кладбище. Святой. Контрики.
– Святой, говоришь? – как бы пробуя это слово на вкус, сказал Гольдис. – О! А если назвать его так – «Святоши». Ну шо, пойдёт?
– Вот тебе, Мишка, только книжки бы писать, – как-то сразу повеселев, заметил Андрей.
Достав из ящика стола новую дерматиновую папочку, Шулейко железным скрипучим пером аккуратным детским почерком начал выводить слова: «Дело «Святош».
* * *
…Открывшийся взору пустынный песчаный берег реки, освещённый ярким сиянием полной луны, не позволял спрятаться и затаиться. А звук копыт конного разъезда неумолимо всё нарастал и нарастал. От него нельзя было укрыться. Казалось, своим дробным мотивом он не только заполнил всю округу, но и влез глубоко в голову, убив последние разумные мысли. Бежать уже не было никаких сил. В груди что-то подозрительно клокотало, и казалось: ещё чуть-чуть – и рёбра разломятся от натуги. Сердце, как будто в стремлении выскочить из груди, бешено колотилось и с гулом набатного колокола отдавалось в разгорячённых ушах. Но тут за спиной раздался возглас: «Вот он!», и за ним сразу же последовал резкий хлопок выстрела. Возле уха что-то свистнуло. Этот звук неожиданно придал сил. В несколько огромных шагов, преодолев узкую полоску песка, нырнул в прохладную реку. Вода через широко открытый задыхающийся рот тут же проникла в лёгкие, и...
Разразившись надрывным кашлем, Фёдор оторвал голову от подушки. От резкого движения в его похмельной голове что-то ярко вспыхнуло, загудело и отозвалось болезненными уколами где-то глубоко в мозгу. Едва не застонав от нахлынувшей боли, Фёдор, весь в липком холодном поту, стал непонимающим взглядом затравленного зверя ощупывать окружающую его темноту. По уютному треску дров в печи и мерному стуку ходиков он понял, что находится в своей хоть и тесной, но вполне комфортной сторожке. У него сразу отлегло. «…Вот же приснится такая гадость…». Отдышавшись, Фёдор жадно выпил кружку отдающей ржавчиной воды. Почувствовав облегчение, он на ощупь отыскал в темноте початую пачку махорки и неловкими движениями трясущихся рук попытался свернуть самокрутку. Ему долго не поддавалась эта простая манипуляция. Наконец кое-как скатав и закурив её, он стал мысленно подсчитывать, в какой уже раз ему снится сон с этим дрянным сюжетом. «…Уже в третий. К чему бы это? Нехороший сон. Жди беды. Неужели вышли на мой след? Надо будет брату рассказать…».
Фёдор родился в большой работящей казачьей семье. Жизнь шла своим чередом, спокойная, сытая, под защитой мамки с батей да двух старших братьев. Однако размеренность бытия была разрушена начавшейся войной. Брательники, все чин по чину, отправились на фронт рубить рыжего германца, а он из-за малого возраста остался помогать родителям по хозяйству. Уже близился срок и его призыва на военную службу, но тут в стране произошёл какой-то нежданный поворот. По станицам стали всё больше митинговать и призывать к чему-то. Фёдор особо не вникал в суть пламенных речей заезжих ораторов, так как в это время ему выпало счастье влюбиться в младшую дочь станичного атамана – чернобровую красавицу Настёну. Все мысли были только о ней. Образовавшийся в голове Фёдора приятный дурман всё никак не хотел рассеиваться, пока как-то промозглым декабрьским вечером в родном курене не объявился без коня и шашки его старший брат Семён. Вид он имел утомлённо-истерзанный, но глаза горели каким-то лихорадочным огнём. Во время вечери отец всё допытывался, почему он вернулся, ведь об окончании войны и демобилизации вроде как не объявляли, а встревоженная мать всё вздыхала в углу да украдкой кончиком платка вытирала слёзы, выступавшие то ли от нежданного счастья, то ли от смутной тревоги. А осовевший от сытного домашнего ужина и стакана водки брательник всё рассказывал о невероятных событиях, произошедших в столице, где рабочие наконец-то взяли власть в свои руки и дали вольную всем измученным войной солдатам.
Уже к Пасхе в станице объявился и второй брат – Иван. В отличие от Семёна, он вернулся в родную станицу в составе боевого отряда земляков. Младший Фёдор искренне любил Ивана – то ли за то, что, несмотря на пятилетнюю разницу в возрасте, внешне был очень похож на него, то ли за то, что ещё с малолетства старший брательник был для него и заботливой нянькой, и строгим воспитателем. Поэтому, когда Иван вернулся такой гордый и возмужавший, Фёдор очень обрадовался этому. Но радость воссоединения семьи омрачилась возникшей между старшаками перепалкой, во время которой Иван обвинял Семёна в измене казачьему миру. Чтоб унять распрю между сыновьями, отец наказал им вместе идти войной на красных. Через некоторое время до родной станицы донеслась неожиданная весть: в одном из боёв Семён перешёл на сторону врага и теперь отчаянно рубится против своих же станичников.
Ближе к зиме по объявленной всеобщей мобилизации Фёдор был записан в казачью часть и отправлен на фронт. Два года постоянных налётов, атак и жестоких схваток очерствили характер вчерашнего юнца. К смерти, которую видел чуть ли не каждый день, он стал относиться спокойно, как к обыденности. Тем временем после ряда побед военная удача вдруг отвернулась от командиров, ведших Фёдора в бой. Хлынувший через Новороссийск людской поток вынес его в Крым, где большая диаспора его земляков обосновалась в севастопольском порту в качестве грузчиков. Вот тут-то и наступили поистине трудные времена. Голод выкашивал ряды станичников похлеще будённовской шашки. За кусок чёрствой краюхи среди измождённых земляков вспыхивали рукопашные баталии, порой заканчивавшиеся кровавым исходом.
И тут появились вербовщики, предложившие принять участие в лихом рейде по тылам краснопузых для подъёма повстанческого движения в изнывающих под большевистским гнётом казачьих станицах. Понимая, что такое путешествие может стать билетом в один конец, около тысячи станичников всё ж таки решились сыграть с судьбой в весёлую орлянку. В их числе оказался и Фёдор, выбирать которому, в общем-то, было не из чего: то ли погибнуть в бою, то ли от голодной смерти. К десанту готовились тщательно. Прежде всего, в кои-то веки, всех добровольцев от пуза накормили. Затем, посадив в ржавые болиндеры, на зловещем кровавом рассвете отправили в недальнюю дорожку. Первая же прибрежная казачья станица встретила десантников, как своих освободителей: с хлебом-солью и чаркой крепкой самогонки. Это вселило оптимизм среди налётчиков. «Не врали отцы-командиры. Значит, будем жить», – всё твердили товарищи Фёдора. Однако чем дальше продвигался отряд в засушливую степь с разбросанными по ней исключительно малороссийскими сёлами, тем жарче становились схватки и тем больше потерь они несли. Стало ясно, что поднять «замордованное» большевиками местное население на восстание они не смогут. Но их рейд по совдеповским тылам всё ж таки «навёл шороху». По иронии судьбы последний бой десантники приняли на окраине одной из крупных казачьих станиц, в которой они наивно надеялись получить так нужную им помощь и поддержку.
В тот жаркий августовский вечер схватка оказалась хоть и ожесточённой, но короткой. Часть уцелевших десантников предприняла отчаянную попытку спастись. Для этого нужно было всего лишь переплыть реку. Но удачно устроенная на песчаном берегу пулемётная засада красных упокоила большинство бегущих вечным сном. Лишь немногим, в их числе и Фёдору, удалось каким-то чудом выскочить невредимыми из огненного мешка. Посланный за ними конный разъезд добил часть из них. Но и здесь Фёдору повезло. Когда он, задыхающийся от утомительного бега, бросился в обагрённую кровью воду, мимо проплывало бездыханное тело одного из его уже бывших боевых товарищей. Прикрывшись им, Фёдор отчаянно погрёб на противоположный спасительный берег. Преследователи не решились последовать за ним и ограничились лишь отработкой навыков стрельбы по малозаметной движущейся мишени.
После своего чудесного спасения Фёдор, оставшийся в одиночестве, задумался, как же ему поступить. Прорываться обратно в Крым не имело смысла, возвращаться в родную станицу было долго и опасно. И что его там ждало: ЧК, допросы, тюрьма? Поэтому он принял решение попытать своё счастье в близлежащем окружном городе, где в его многолюдье было проще затеряться.
И вот ранним сентябрьским утром он постучался в незнакомую кладбищенскую сторожку. Дверь ему открыл угрюмый дядька, державший наперевес допотопную берданку. Увидев измождённого долгим путешествием Фёдора, он без лишних вопросов впустил его к себе. Оказалось, что этот дядька, носивший чудное имя Дориан, сам был из бывших и тихо, но люто ненавидел большевиков. Представив Фёдора батюшке кладбищенской церкви в качестве своего деревенского племянника, Дориан помог сварганить ему кое-какие документы на вымышленное имя. Так они прожили вместе пару лет. Всё это время Фёдор перебивался случайными заработками в местном порту, где паспортами вольных биндюжников особо не интересовались. Но вскоре дядька помер от застарелой лихоманки, подхваченной им в военном походе за тридевять земель, и Фёдор, как ему тогда казалось, остался один на один со своей тайной. И вот однажды в рыночной толчее он заметил чей-то неожиданно пристальный, но до боли знакомый взгляд. Встретившись с ним глазами, Фёдор обмер – это был его брат Иван… «…Да-а, Фёдор Харитоныч, засиделись мы тут. Пора нам дислокацию менять...» – мысленно обращаясь к себе на «вы», подумал Фёдор.
Докурив самокрутку, он широко распахнул дверь сторожки и встал в проёме. Над кладбищенскими крестами возвышалась полная луна. Лёгкий морозец сковал небольшие лужицы на тропинке, ведущей к его жилищу. Полнолуние, ясность звёздного неба и тихое безветрие навеяли на Фёдора какую-то успокоительную благодать. Он с удовольствием полной грудью вдохнул свежий ночной воздух. Только что мучавшая его головная боль, а с ней и тревога куда-то отступили. «А может, всё обойдётся», – едва подумал Фёдор, как вдруг над погостом разнёсся душераздирающий женский крик, перешедший в завывание неведомого дикого зверя. От неожиданности он, как от удара, невольно отступил вглубь сторожки.
«Фу-у, черт! Всё никак привыкнуть не могу... – с досадой подумал он. …Как бы эти чернавки своими делами всю округу не перебудили. Надо пойти приглядеть, чтоб чего доброго, как в прошлый раз, не вышло…».
Неторопливо напялив портки и натянув на широкие плечи выцветшую, всю в заплатках фуфайку, Фёдор, безжалостно ломая тонкий лёд луж, направился в угол кладбища. Там, над могильными плитами и покосившимися крестами возвышалось каменное строение в два окна, в народе именуемое часовней старца Савла. Подходя к ней, он заметил в освещённом свечами окне мелькание нестройных теней. Из-за неплотно прикрытой двери доносилось мрачное монотонное бубонение молитвы:
– …Поражают всё тело – закляни его, светлый дух неба! Закляни его, дух земли! Закляни его, господь Саваоф, бог Наруди – владыка могущественных богов, спаситель Саошиант, пресвятая Троица, святой, Ремигий и все святые!..
Фёдор не решился во время совершения обряда зайти в помещение, а, прильнув к окну, с интересом стал наблюдать за происходящим внутри. Свет от горевших скудным пламенем двух десятков церковных свечей так и не смог разогнать скопившийся в углах полумрак. Трепетные тени группы людей, образовавших полукруг у одной из могил, двигались по стенам, увешанным иконами, в каком-то причудливом танце. В присутствующих Фёдор сразу же признал Катерину Суржик, её верную товарку Степаниду и настоятеля кладбищенской церкви отца Никодима. Ещё трое: две женщины и мужчина, все зрелого возраста, были Фёдору незнакомы. Их лица выражали какое-то испуганное напряжение. Батюшка в полном церковном облачении стоял с открытой книгой в твёрдом переплёте и быстрым речитативом произносил слова странной молитвы:
– …Злобный демон, злая чума, все бесы. Дух небес и земли изгоняет всех вас из тела рабы божьей Натальи. Пусть объединятся все вместе: гений-хранитель, защитник твой, даймон-хранитель…
Незнакомый мужчина стоял возле обрамлённой полированным мрамором могилы, имевшей вид высокого постамента, и придерживал за плечи разметавшееся на ней молодое женское тело, одетое в одну нательную рубашку. Связанная по рукам и ногам, она конвульсивно и как-то неестественно изгибалась, издавая нечленораздельные звуки, похожие на утробный вой умирающей кошки. Её глаза были закатаны настолько, что роговиц не было видно. Весь её облик придавал ей вид ведьмы, собравшейся на весёлое рандеву с чертями.
– …Силой всех святых, силою всех небесных сил, нечистая сила, бесы, демоны, дьяволы, болезни и всякая нечисть, повелеваю вам, – повысив голос, затараторил отец Никодим, – немедленно уходите вон из тела рабы божьей Натальи и никогда и нигде не возвращайтесь к этой рабе божьей…
На этих словах тело женщины стало сильно извиваться и, несмотря на усилия мужчины, пытавшегося удержать её на месте, она поднялась на локти, повернула голову с белёсо пустыми глазами к окну, за которым скрывался Фёдор, и во весь голос завыла. От устремлённого на него безумного взгляда и зловещего протяжного звука Фёдор почувствовал, что его волосы на затылке как будто встали дыбом и, несмотря на ночную прохладу, лоб покрылся липкой испариной. От неожиданности он машинально отпрянул от окна и, зацепившись о край могильной плиты, упал, больно ударившись локтями. Где-то невдалеке фыркнула лошадь, и испуганная собака из близлежащего к кладбищу двора залилась неистовым лаем, который тут же подхватили другие псы. «Господи помилуй! – подумал Фёдоров, троекратно перекрестившись. – Надо ж, такая напасть девку постигла. Вот горе-то какое…».
Пока он стоял, не решаясь подойти к окну, из часовни продолжали раздаваться женские крики, в коротких промежутках между которыми слышался неясный голос священника. Пересилив свой страх, Фёдор вновь заглянул в окно. Отец Никодим, размахивая курящимся кадилом, монотонно читал очередную молитву:
– …Убойся, диаволю, отыди от рабы божьей Натальи. Христос воскрес своею волею, его силой изгоняю я тя…
В это время Катерина Суржик держала кружку на некотором расстоянии от бьющейся в конвульсиях беснующейся и тонкой струёй окропляла её водой крест-накрест. По-видимому данная процедура вызывала особое неудовольствие вселившихся в женщину чертей. Они всё сильнее рычали, пытаясь вырваться. Однако какая-то неведомая силы удерживали их в содрогающейся в конвульсиях женщине. Наконец тело несчастной резко вздыбилось, потом как-то разом опало, по нему два или три раза пробежала судорога, и она затихла.
Через несколько минут из часовни вышла Степанида.
– Это ты, Фёдор? Фу, леший, напугал, – заметив в темноте его фигуру, сказала она и, подойдя к нему вплотную, уже более спокойно сообщила: – Это хорошо, что ты здесь. Нужна твоя помощь. Пойдём, – приказала она.
Фёдор нехотя последовал за ней. В часовне стоял густой, тяжёлый дух, замешанный на запахе ладана, сгоревших восковых свечей, прогорклого масла и миндаля.
– Мы тут все из сил выбились. Помоги донести её до пролётки. Она здесь недалеко стоит.
– Что, на ночь здесь её оставлять не будете?
– Нет. Нам прошлого раза хватило. Кстати, ты вещи той девчонки хорошо схоронил?
– Не извольте беспокоиться, Степанида Яковлевна. Ни одна легавая не сыщет, – с достоинством лакея ответил Фёдор.
– Вот и ладненько, – удовлетворённо ответила чернавка.
Подойдя к могиле, он увидел обессиленное тело довольно молодой женщины, по мерному дыханию которой можно было догадаться, что она находится в глубоком забытьи. Мокрая рубашка плотно прилегала к плоти, отчётливо выделяя её округлые места. Фёдор накрыл её поднесённым пальто и без видимых усилий, подняв на руки, вынес из душной часовни. Тело оказалось на удивление лёгким, поэтому, преодолев более двухсот метров с этой ношей, он даже не задохнулся. Весь этот путь его сопровождала небольшая процессия, состоявшая из опечаленных родственников несчастной женщины, Суржик и Степаниды. Бережно избавившись от своей ноши, он, чуть отойдя в сторонку, стал дожидаться монашек, которые давали родственникам больной женщины свои последние наставления.
– …Вот тебе, Серафим, узелок, – тихим голосом говорила Степанида, – в нём земля, освящённая прахом самого старца. Будешь каждый день её давать с едой на обед по столовой ложке. Здесь же пузырёк с целебным маслом. Это ей на утро и вечер. Перед образом Савла, что я тебе дала, вместе вечерние молитвы будете справлять. Следующий раз встретимся через неделю. Перед этим дашь ей смесь вот этой земли и масла. А там, Бог милостив, и поправится твоя Натальюшка.
– Спасибо тебе, преподобная Катерина, – угрюмо откликнулся мужчина, обратившись не к Степаниде, а к стоявшей рядом с ней монашке.
Вынув из бокового кармана своего кафтана большое портмоне, он ловким движением отсчитал несколько купюр и со словами «на прославление старца Савла» протянул их чернавке. Но Суржик в руки деньги не взяла, указав многозначительным взглядом на Степаниду. Та их благосклонно приняла, пряча в широкий рукав.
На обратном пути две старушки о чем-то оживлённо шептались. Идущий впереди них Фёдор лишь слышал обрывки фраз, которые он так и не смог связать в единую логическую цепочку.
– Эй, Фёдор, ходь сюды, – позвала Степанида. – Катерина приказала, чтоб Иван к ней сегодня вечером заглянул, – повелительным тоном заявила она. – А теперь ступай, больше не понадобишься. Да и, пока темно, пару вёдер земли принести.
– Лады, – покорно ответил Фёдор.
Утвердительно кивнув, Фёдор направился в сторону своей сторожки. «Интересно, какие у брата могут быть дела с этой чернавкой? Из Ивана слова не вытянешь. Он только ходит да ухмыляется. А тут ещё с этим Матвеем может морока начаться… Да-а, кончать тут с этими делами пора и когти рвать…».
…Иван не ожидал встретить Фёдора в городе, но этому свиданию явно обрадовался.
– Теперь дела пойдут, – с каким-то непонятным воодушевлением заявил он.
Когда первоначальная радость от нежданной встречи схлынула и на свой естественный вопрос: «Ты откуда взялся?» Фёдор получил от брата невнятно многозначительный ответ: «Оттуда!», он понял, что его спокойной жизни пришёл конец. Оказалось, что брат неведомыми тропами прибыл из Белграда, куда ему каким-то чудом удалось добраться из уже захваченного красными Новороссийска. Там он примкнул к белоэмигрантскому центру, мечтавшему под казачьими знамёнами победоносно вернуться в родимый край. И вот, для организации этого «железного» похода Иван был направлен в большевистскую Россию с какой-то тайной миссией.
При первой же встрече выяснилось, что сведений о родных они оба не имеют, поэтому этой болезненной темы больше не касались. Вскоре Фёдор стал выполнять несложные поручения брата, как то: отнести записочку по адресу; установить, где обосновался тот или иной человек и последить за ним. Особо заинтересовался Иван деятельностью почитателей старца Савла и попросил брата свести его с Суржик. Уже скоро Фёдор с удивлением обнаружил, что Ивану как-то с ходу удалось очаровать, а затем и подчинить себе эту малоразговорчивую и вечно настороженную старушку.
Для начала Иван посоветовал Суржик через отца Никодима начать проповедовать идею святости старца Савла среди верующих. Имея влияние на этого попа, монашке не составило особого труда раздуть пожар благоговейного почитания этого давно усопшего юродивого. И дела пошли. За считанные дни захоронение старца стало местом массового паломничества жадного до чудес люда, где в качестве лекарственного снадобья ему предлагалось приобрести за умеренную плату узелок «святой» земли, взятой непосредственно с могилы старца. Непосвящённый народ диву давался чудесному пополнению «мать – сырой землёй» ежедневно опустошаемого надгробия. О том, что землица доставлялась на погост из близлежащего оврага, разумеется, не говорили. Для поддержания в страждущих духа святости Савла в дело также пошло и малопригодное в пищу лампадное масло, которое продавали как бесценный нектар в маленьких бутылочках. Нашлись желающие за определённую плату попытать счастья и в исцелении душевных недугов. Специально для этого чернавка вместе с отцом Никодимом разработала целый ритуал, в чём-то напоминавший сектантские сходки канувших в Лету «хлыстов».
Но «счастье» встречи Ивана с Суржик обернулось тем, что уже через пару недель ажиотажного спроса на чудеса от Савла он высказал бабульке просьбу поделиться с ним частью нажитых денег для святого дела по освобождению России от большевистского блуда. И хотя чернавка была недоверчива и патологически жадна, к удивлению Фёдора она безропотно согласилась еженедельно снабжать Ивана запрашиваемой им суммой. Эти взносы позволили ему не ограничивать себя в расходах, жить на широкую ногу и даже делиться частью из них с Фёдором.
Однако разудалая жизнь брата всё больше вызывала в Фёдоре тревогу и раздражение. Он как будто предчувствовал какую-то беду. Однажды своими недобрыми ожиданиями он хотел поделиться с Иваном. Но разговор по душам не получился. Иван стал отшучиваться и в конце концов заявил:
– Не дрейфь, брат, скоро всё закончится, и мы с тобой заживем. За кордон вместе рванём. Нечего тебе здесь киснуть. Я потайную тропку знаю, со мной не пропадёшь…
Эта вроде как невзначай брошенная фраза ржавым гвоздём засела в уме Фёдора и быстро превратилась в навязчивую идею. Он каждый день ждал, что они с братом вот-вот сорвутся с места и полетят в неведомый край, где тепло и хорошо и, главное, не надо бояться быть самим собой. Но спросить напрямую у Ивана: «Ну когда уже?» он не решался.
«…Вот сейчас пойду и спрошу», – с решимостью думал Фёдор, шагая на встречу с братом после ночного приключения.
С момента встречи с Фёдором Иван благоразумно не стал менять своё место дислокации, и всё это время обитал в глухом переулке Собачьего хутора, имевшем вполне закономерное название – Тупой. Вдовствующая немолодая хозяйка Лидия Алексеевна, в доме которой Иван снимал две просторные меблированные комнаты, была настолько очарована своим постояльцем, что любезно подкармливала и приходившего к нему в гости Фёдора. В этот раз, войдя в дом, Фёдор не застал вечно хлопочущую, навязчивую своим гостеприимством Лидию Алексеевну. Это облегчило ему возможность без излишних предисловий задать брату так долго мучавший его вопрос.
– …Скоро уже, не переживай, – с весёлым раздражением уклончиво ответил Иван. – Тут у меня одно серьёзное дело образовалось. Пока не закончу, не двинемся.
– Это какое же?
– С этим негоциантом Матвеем разобраться. Суржик попросила, – после недолгого раздумья ответил Иван. – Она его боится. Слишком активным он оказался и угрозами её замучил.
– Как разобраться? – спросил Фёдор, явно озадаченный таким ответом.
– Как-как? Желательно, чтобы по-хорошему. А там как масть ляжет.
– А если не получится?
– Шо сейчас рассусоливать? Не захочет по-хорошему, будет по-плохому, – и при этих словах Иван многозначительно провёл ладонью по своему горлу.
– Да ты шо, Иван, сдурел, чи шо?!
– Не дрейфь, брат, прорвёмся. Фарт – он лихих любит, – с задором сказал Иван, подмигнув брату. – Но тут и тебе поработать придётся…
* * *
– Егор, я вот по какому вопросу тебя пригласил, – без лишних предисловий начал Сапожков. – Известно ли тебе о старце Савле?
– Первый раз слышу, – откровенно признался Мальцев.
…Как правило, Сапожков в случае возникновения у него острой необходимости встретиться приглашал Егора к себе в церковь к обеду. В это время в трапезной собиралась вся братия прихода. В основном это были недавние выпускники духовных семинарий, которые, пока ещё не имея своих приходов, «стажировались» у отца Фёдора. Мальцев про себя именовал их не иначе как «птенцами Сапожкова». Такие общие посиделки за столом позволяли Егору не только заморить червячка. Ему доставляла истинное удовольствие сама возможность запросто общаться с доселе недоступной для него категорией людей, гордо именовавшейся церковными привратниками.
Вообще, батюшки оказались вполне словоохотливыми и в чём-то озорными молодыми людьми. В минуты общего сбора в церковной столовой они вели разговоры как о текущем политическом моменте, так и о глобальных вопросах религии и веры. В свою очередь и Егор собственной готовностью к общению демонстрировал, что для запуганных в своих семинариях священников представители «зловещих» органов вполне открыты и доступны. Основой для добрых отношений Мальцева с братией являлось общее желание навести элементарный порядок в разномастном религиозном сообществе, подавляющую часть которого представляли тоталитарные секты, проводившие агрессивную борьбу за души и кошельки неискушённых граждан.
Однако присутствие Мальцева за общим столом действовало на некоторых молодых попов своеобразно. Они почему-то считали, что вполне доброжелательное отношение к ним со стороны чекиста – это желание им понравиться или даже в чём-то угодить. Один из тех, кто пребывал в счастливом неведении подобающего общения с сотрудником органов, был совсем ещё желторотый, только что окончивший семинарию отец Павел. Он всё пытался доказать окружающим свою смелость, изощряясь по отношению к Мальцеву в словесном остроумии. Наконец это надоело Егору. К тому времени из достоверных источников он уже знал, что не в меру словоохотливый батюшка при увольнении из армии, в которой, к слову сказать, проходил службу в качестве спецназовца морской пехоты, прихватил с собой казённый акваланг. Формально это барахло уже было списано и особой ценности не представляло. Тем не менее, факт воровства со стороны ещё тогда не являвшегося святым отцом военнослужащего был налицо. Эта информация позволяла Мальцеву покуражиться над егозистым батюшкой и преподать не только ему, но и другим святым отцам урок: не надо злить чекиста. И вот однажды, спокойно отобедав в кругу священников, Егор после очередной остроты неугомонного отца Павла спросил:
– Павел Сергеевич, скажите, как вы себя чувствуете? У вас душа не болит?
В трапезной тут же воцарилось гробовое молчание. Все взгляды были обращены к Мальцеву.
– Из-за чего она у меня должна болеть? Я недавно причащался и исповедовался, – всё ещё улыбаясь своей шутке, только что отпущенной в адрес Егора, спокойно заявил священник.
– Ну как же?! Нанесли невосполнимый ущерб обороноспособности нашей родины – и всё у вас хорошо? Ай-ай-ай, – ироничным тоном заметил Мальцев, с ухмылкой дожидаясь реакции священника на свои слова.
Теперь пришла очередь вытаращить глаза и отцу Павлу, который так и не мог взять в толк, куда клонит чекист.
– Не понимаю, о чём речь, – пожимая плечами, ответил батюшка.
– А вот вы мне скажите на милость, кто из воинской части, в которой вы так доблестно служили, акваланг свинтил? Между прочим, это военное имущество, которого сейчас так не хватает нашим славным воинам.
Осведомлённость Егора для священников, собравшихся за столом, и в особенности для отца Павла, явилась полной неожиданностью, что и отразилось на их вытянутых от удивления лицах. Мальцев же, развивая свой успех, продолжил:
– А это, между прочим, подсудное дело. Так что ждите, Павел Сергеевич, скоро за вами придут, – весело подмигнув, заявил Егор, вставая из-за стола.
Через два дня после этого разговора дежурный по отделу сообщил Мальцеву, что в заведение явился какой-то чокнутый и слёзно просил передать Егору «этот проклятый» акваланг.
…На этот раз отец Фёдор пригласил Мальцева не в церковную столовую, а в свой рабочий кабинет, обильно украшенный иконами, всевозможными почётными грамотами и по последней моде собственными портретами в кругу как духовных, так и светских вождей страны. Данное обстоятельство красноречиво подсказывало Егору, что предстоящая беседа будет носить сугубо щекотливый характер.
– Не знаю, известно ли тебе или нет, но на нашем старом кладбище имеется могила этого старца. Ещё при жизни он прославился как блаженный, имевший дар исцеления недугов. Так вот, под большим секретом хочу тебе сообщить, что у меня имеется желание запустить процесс возведения его в ранг местнопочитаемых святых.
– Кто такой этот Савл? Расскажите о нём подробней, – попросил заинтересованный Мальцев.
Как будто ожидая эту просьбу, Сапожков с готовностью начал:
– История с ним началась ещё в восемьсот лохматом году. Никто точно не знает, когда он объявился в нашем городе, но в конце своей жизни он стяжал лавры блаженного праведника.
– В чём это проявлялось? – спросил Мальцев, не понимая, что значит «блаженный праведник».
– Савл отказался от богатого наследства и за ради Христа стал активным проповедником Божьих заповедей. Его наставления были настолько сильны, что ещё при жизни вокруг него образовалась группа почитателей. Но самое интересное началось уже после его смерти. На его могиле стали свершаться всякого рода чудесные исцеления, чему имелись многочисленные свидетельства.
– И за эти прошлые подвиги его можно сделать святым? – спросил Егор.
– Безусловно. К этому и сейчас имеются все основания.
– Какие?
– В последнее время на его могилке вновь стали происходить всякие чудеса, – торжественно объявил Сапожков.
«Хрень какая-то», – в этот момент в голове Мальцева промелькнула мысль недоверия.
– Что так и происходят? Забавно, – с иронией заметил Егор.
– Зря насмехаешься, – заявил Сапожков. – Мне вот докладывают о большом интересе к Савлу. Сходи и посмотри, что там происходит, и ты сразу убедишься в моей правоте. Паломников очень много, среди которых имеются и больные.
– Боюсь спросить, но какие всё-таки чудеса?
– Разные, – с явным раздражением ответил Сапожков.
– Хорошо, но от нас-то что надо? – понимая, что святой отец не желает прямо отвечать на поставленный вопрос, спросил Егор.
– Сам понимаешь, дело это хлопотное. Да и затраты большие предстоят. Нужно мощи выкопать, экспертизу провести, раку заказать, службу справить честь по чести. А тут ещё и завистники среди нашей братии. Могут возникнуть всякого рода кривотолки. Мол, «опять отец Фёдор затеял что-то непотребное». В этой связи я рассчитываю, что твоя контора поддержит меня в этом, а если нет, то хотя бы мешать не будет.
– А со своим руководством вы этот вопрос согласовали?
– А как же, архиерей благословил. Без его согласия я и шагу не смею сделать…
Прежде чем садиться за подготовку письменного донесения, Мальцев всё никак не мог взять в толк, для чего это понадобилось Сапожкову. «Просто так он затевать это не будет. Интересно, как к этому отнесётся Лужин? Могила старца на его территории находится, так что формально он и является её хозяином. По сути у него же кусок отбирают. Нужно будет попытать его на сей счёт…».
К моменту знакомства Мальцева с Борисом Александровичем Лужиным, получившим при возведении в сан духовное имя Борис, батюшка уже был статным и вполне благообразным стариком. В молодости, являясь дипломированным специалистом в области медицины, Лужин имел все шансы вполне достойно устроиться в жизни. Но неожиданно для многих он принял решение поступить в духовную семинарию. Что его подвигло на этот шаг, да ещё во время хрущёвской оттепели, когда на церковь начались очередные гонения, так и осталось неведомым. Классическое духовное образование позволило Лужину занять особое положение среди малочисленной на тот момент городской братии. В этой связи именно ему и выпала честь стать тем идейным вдохновителем группы священников, которые выступали против любых начинаний зарвавшегося Сапожкова. Данное обстоятельство как раз и тревожило Мальцева и, по его мнению, могло вылиться в открытую конфронтацию между попами, что, безусловно, обрадовало бы весь сектантский элемент.
Несмотря на разницу в возрасте, Лужин не чурался встреч с Мальцевым. Не сказать, что среди своих многочисленных знакомых он как-то по-особенному выделял именно Егора. Тем более за свою жизнь батюшка насмотрелся на разных чекистов, и его сложно было чем-то удивить. Просто он вполне разумно полагал, что ещё один человек в его окружении, наделённый определённой властью, лишним быть не может. Посему в добрых знакомых Лужина числились не только первые лица города, но и рядовые милиционеры, несшие постовую службу у входа в его храм. У отца Бориса им всегда был приготовлен отеческий приём с традиционным чаепитием и подобающей закуской.
В свой черёд Мальцев наивно воспринимал вежливую обходительность этого святого отца за чистую монету. Егору особо импонировало и то, что именно с этим батюшкой можно было поговорить по душам на самые разнообразные, в том числе и деликатные, темы без риска быть осмеянным за кажущуюся глупость поставленных вопросов. Поэтому через некоторое время после их знакомства Егор приписал его к числу своих добрых приятелей, к которым можно было запросто зайти в любое время.
Для выяснения подоплёки идеи Сапожкова о канонизации ясным тихим морозным вечером Мальцев напросился на встречу к Лужину. Святой отец встретил чекиста по-домашнему, без облачения. По случаю состоявшегося накануне великого православного праздника Крещения Господня он накрыл стол и выставил запотевший графинчик сладкой вишнёвой наливки. По сложившейся уже традиции поначалу беседа носила характер бытового, ничего не значащего разговора. Наконец Егор решился спросить о намерениях Сапожкова канонизировать старца Савла. По реакции на вопрос Егора понял, что сообщённая ему Сапожковым под большим секретом новость для отца Бориса таковой не являлась.
– В этом деле Сапожкова интересуют вовсе не деньги. У него их и так предостаточно. Его тайным желанием является жажда того, чтобы о нём говорили, чтоб его помнили. Ему не терпится вписать своё имя в историю.
– Что в этом плохого? – спросил Егор.
– Гордыня. Пребывающие в этом грехе презирают ближних, забывают Бога и в конце концов становятся безбожниками.
«Интересно, с чего это вдруг батюшка о грехах Сапожкова так печалится?» – промелькнула мысль в голове Егора, и он спросил:
– Как святой отец, Сапожков разве не понимает этого?
– Егор, не идеализируй. Святой отец – не святой угодник, – многозначительно заявил Лужин. – Не надо поголовно всех священников записывать в праведники только лишь за то, что они по долгу своей службы каждый день приходят в церковь. Их тоже иногда одолевают и греховные страсти, и слабости. Они так же, как обычные люди, способны совершить постыдные поступки. А в твоей конторе разве не так? Вот мне интересно, куда подевались те самые идейные чекисты, которые за всё светлое и против всего тёмного? – с иронией заметил Лужин. – Наверняка и в ваших рядах имеются святоши, у которых на словах одно, а сами на шикарных иномарках рассекают.
Слова батюшки вызвали в душе Егора, слегка разгорячившегося градусом выпитой наливки, бурю эмоций. Ему сразу же захотелось вступиться за «честь мундира», но, набрав в лёгкие воздух, он внезапно остановился.
С момента зачисления на службу Мальцев воспитывался в правильных во всех смыслах чекистских традициях обеспечения защиты государства, интересы которого в быстро меняющемся мире он определил не сразу. «Мотыжа свою делянку», ему приходилось постоянно сталкиваться с простыми людьми, в жизнь которых неожиданно нагрянула настоящая беда. Многие из них потеряли и уже отчаялись найти утраченное благополучие, семейное счастье, любовь детей и уважение близких. Егор понимал, что они обращались к нему в последней надежде найти хоть какую-то помощь. И Егор их не отталкивал. По мере своих скромных сил и возможностей он пытался оказать им посильное содействие. Именно в этом он и видел своё настоящее предназначение работы в «системе».
Но Мальцев не был ни глухим, ни слепым и прекрасно знал о разлагающих чекистское сообщество процессах. О них шептались в курилках, дежурках и маленьких кабинетах его родной конторы. Да и батюшка не создавал впечатление наивного человека, который поверит в ахинею обо всех этих «рыцарях без страха и упрёка». Вспомнив об этом, Мальцев как-то сразу же расхотел врать святому отцу, поэтому, переводя разговор на другую тему, спросил:
– А чудеса, о которых говорит Сапожков, – они действительно происходят?
– О чудесах толковать не могу. Тут вопрос веры. Кто хочет чудес, тот их и получит, – категорично заявил Лужин.
– Но сами-то вы в них верите?
– А как же, верю! Я ведь человек верующий.
– Так что вопрос, получается, решён?
– Решён, да не совсем, – загадочно сказал Лужин.
– Что не так?
– Во-первых, в недалёком прошлом твои братья по оружию из ОГПУ ту могилку уже копали. Что они там искали, одному богу известно. Однако теперь нужно убедиться, что мощи ещё на месте. Могли ведь выкопать и на свалку выкинуть. Если кости не найдут, вот смеху-то будет.
– А во-вторых? – с нетерпением спросил Егор.
– Тут я случайно отыскал целое дело, непосредственно касающееся нашего старца. В нём обнаружился один интересный документик. Если его обнародовать, то затея Сапожкова может рухнуть.
– Что за дело такое?
– Именуется как дело святош.
– Где оно сейчас?
– Оно у меня.
– Тогда вам необходимо его передать мне для ознакомления, – тоном, не терпящим возражений, заявил Мальцев.
– Ну что ж, раз надо так надо. Изволь, – быстро согласился Лужин.
Он вышел в другую комнату и, провозившись там пару минут, вынес искомую папку.
– Скажите, Борис Александрович, а Сапожкову известно о существовании этой папочки?
– Надеюсь, что нет. Во всяком случае её случайно обнаружили в моей церкви среди всякого хлама. До тебя я её никому не давал. Но такую находку трудно утаить. Ведь у Сапожкова везде свои шпионы. Может, уже и пронюхал…
Возвращаясь из гостей по весело скрипящему снегу, Мальцев всю дорогу обдумывал, почему Лужин так быстро согласился отдать дело, которые он нёс под мышкой. «…Такие материалы заполучить – настоящая удача. Но что-то товарищ Лужин темнит. На него не похоже, чтоб он вот так запросто взял, да и отдал их. Интересно, какая ему выгода от этого?».
* * *
В который раз пролистав имевшиеся в деле документы, Шулейко, вооружившись лупой, вновь занялся изучением фотографии погибшей. Особое любопытство у него вызвал снимок, на котором были изображены места со странгуляционными линиями.
«Судя по всему, незадолго до смерти её действительно связывали. Причём неоднократно. Одни следы более свежие и наложены на другие, – сдвинув брови к переносице, напряжённо думал Андрей. – Так-с. Нательная рубашка. Одежда явно не по погоде. Ещё и босая. При осмотре окружающей территории её вещей так и не нашли. Если она не сумасшедшая, то не голая же она туда пришла? Значит, место, где её раздели, должно находиться рядом. А может, это ограбление? Но в таком случае с неё бы сорвали серебряный крестик. Да и следов борьбы не обнаружено. Что же всё-таки послужило причиной её смерти? Так-с, а где справка патологоанатома? В деле она почему-то отсутствует. Если судить по срокам, то она должна быть в деле, но её нет. Странно».
Шулейко в который уже раз вытащил из бумажного конверта найденный в руке погибшей миниатюрный медальон. «Такой лик мне никогда ранее не попадался. Какой-то он необычный. Кто бы это мог быть? Интересно, как этот образок связан с погибшей? Может, она участвовала в каком-нибудь тайном ритуале? Кто его мог провести? Может, это сектанты? Уж очень на их выходки похоже. Тогда кто из них? Монтаны? Вертуны? Субботники?».
Так и не найдя вразумительных ответов на заданные самому себе вопросы, Шулейко решился последовать совету Карла Оттовича и обратиться за помощью к уже бывшему агенту ОГПУ Михееву, который содержался под стражей в полуподвале левого крыла здания родного отдела.
Аркаша Михеев являлся прямым предшественником Шулейко по линии работы. Причиной такой рокировки явилось неожиданное попадание Михеева в неприятную историю, связанную с исчезновением части ценностей, конфискованных у церковников. Застукали Аркашу его же коллеги, что называется, прямо на месте преступления. Поначалу он пытался оправдаться и доказать, что пакетик с «бусинками», выковырянными из окладов старинных икон, оказался в карманах его шинели случайно. Однако при обыске у него дома в платяном шкафу были обнаружены кое-какие «безделушки», бережно завёрнутые в безразмерный бюстгальтер его жены. Среди них оказалась и дарохранительница тончайшей ювелирной работы, ранее изъятая в пользу государства в Митрофаньевской церкви. Найденные сокровища без лишних слов говорили о том, что Михеев всё-таки не устоял перед соблазном и прихватил эту утварь, причём явно не для совершения молебна. Теперь же несчастный Аркаша смиренно дожидался военного трибунала, наивно полагая, что руководство не будет выносить сор из избы и вступится за него.
Войдя в холодную и сырую камеру, Шулейко обнаружил укутанного в шинель с неаккуратно оторванными петлицами Михеева. Нахохлившись, он сидел на краю арестантской шконки, печально склонив голову. Лицо Аркадия было, как будто со сна, припухшим и покрыто двухнедельной рыжей щетиной. Кокон нечёсаных волос придавал его голове какую-то несуразную форму.
– Курево есть? – сразу же задал он вопрос осипшим от долгого молчания голосом.
Некурящий Андрей молча вытащил из кармана предусмотрительно прихваченные по совету Гольдиса спички и коробку папирос.
– Забирайте всю, – предложил Андрей.
– Кто таков? – жадно затянувшись, осведомился Михеев, беря из рук Андрея всю коробку.
Шулейко нехотя промямлил свою должность.
– А-а, здравствуй, племя молодое и задорное! – с саркастическими нотками в голосе ухмыльнулся Аркаша. – Что, уже и замену мне нашли? Та-ак. Лихо, – и многозначительно подняв указательный палец, спросил: – Ну, тогда рассказывай, что там у нас наверху. Отопление Михалыч, чёрт бы его побрал, скоро включит?
Чувствуя определённую неловкость от такого словесного напора Михеева, Андрей начал пересказывать свой недавно состоявшийся с Гольдисом разговор на эту тему. Усмехнувшись, Аркадий поднялся с койки, с хрустом в суставах блаженно потянулся и, сделав несколько шагов по камере, подошёл к нависавшему под потолком зарешёченному окну. Бесцельно уставившись на него, он взял вторую папиросу и некоторое время сосредоточенно мял её пальцами. Прикурив эту папиросу от первой, он прервал свои раздумья и спросил:
– Чё ты ко мне пришёл?
Вздохнув, Андрей коротко изложил Михееву суть материалов по делу погибшей девицы Ревенко. Внимательно выслушав Шулейко, Аркаша поинтересовался:
– А ты-то сам что по этому поводу думаешь?
– Да тут много странностей. Особенно не дают мне покоя следы на запястьях и щиколотках погибшей. Да и внешний вид у неё странный. В октябре и без одежды. Чудно. Я так думаю, что она стала жертвой какого-то странного ритуала.
– Вполне может быть, – задумчиво заметил Михеев. – А ещё какие-нибудь вещи нашли?
– Из одежды ничего. Только маленький образок с ликом неизвестного мне святого.
– Эге… – в задумчивости произнёс Аркаша, почесав свой небритый подбородок всеми пятью пальцами.
– Если я прав, то тут нужно искать каких-нибудь сектантов, – продолжил Шулейко. – Уж очень на почерк вертунов похоже. Так вот я что хотел узнать. Может вы, так сказать, по старой памяти просветите, имеются ли у нас в городе таковые?
Михеев задумался, решая, разговаривать ли дальше с Андреем или нет, но наконец произнёс:
– А ты мои дела-то читал? Там же всё изложено.
– Нет, не читал. Оттович всё меня торопил по вашему делу.
– Это по какому же?
– По изъятию ценностей, – густо покраснев, сказал Шулейко, некстати вспомнив, что именно по этому делу Михеев и оказался в родной тюрьме.
– А-а-а, по этому. И чем оно закончилось? – нисколько не смутившись, спросил Аркадий.
– Осудили.
– Это хорошо. Ну, ладно. Чёрт с тобой. Но насчёт вертунов точно не скажу, так как информацией о том, что таковые у нас орудуют, не располагаю. Может, какие залётные и появились в моё отсутствие, но это вряд ли. Извели их ещё до меня со всей пролетарской ненавистью и косточек не оставили.
– Тогда кто же? – озадачился вопросом Шулейко.
– Да есть тут одно предположение, – загадочно прищурив глаза, заметил Михеев. – Была тут у нас одна история с дьяволопоклонниками. Не слышал?
Шулейко ничего об этой истории не слышал, поэтому был вынужден лишь отрицательно мотнуть головой.
– Ну-у, брат. Дело-то на всю округу прогремело. Мне даже обещали за него повышение по службе. Да как обычно приказ о моём назначении где-то в недрах отдела кадров, ни дна им всем там ни покрышки, затерялся, – с досадой заметил Михеев.
Закусив губу, он ненадолго задумался, как будто что-то припоминая.
– Приключения с ними начались около полутора лет назад, – приступил к своему повествованию Михеев. – Наша общественность вряд ли узнала бы об их существования, если бы не эпизод, напугавший простых советских граждан своей жутью.
Как-то раз вдовствующая бабулька отправилась на христианское кладбище поправить могилку своего давно усопшего супруга. Но на месте её ожидал подарочек – вся могила была залита кровью. Рядом имелись следы какой-то невиданной вакханалии. От увиденного эта старушенция тут же шлёпнулась в обморок. Едва очухавшись, сразу же побежала в милицию. Там на неё, может быть, и не обратили бы внимания – мало ли что старому человеку сослепу-то привидится, но она оказалась прародительницей одного нашего городского милицейского начальника – Толика Фабронского. Слышал о таком?
– Нет.
– Классный мужик, между прочим. Он мне много помогал… Ну так вот, Фабронский направил на место происшествия наряд своих орлов, обнаруживших рядом с могилкой кострище с останками жареной собаки. Как потом оказалось, это несчастное животное было съедено.
– Вот так и съедено? – произнёс удивлённый Шулейко.
– Ну да, – подтвердил Михеев и продолжил: – Сразу же среди испуганных граждан распространился слух о появлении группы жестоких убийц-демонопоклонников, по существующей традиции которых следующей жертвой уже станет либо человеческий младенец, либо целомудренная дева. Якобы для этого жуткого ритуала на христианском кладбище уже подобрано жертвенное место в виде плоской надгробной плиты какого-то давно умершего мещанина, который по слухам вроде как тоже ещё при жизни являлся скрытым почитателем дьявола.
С этим делом я ночи не спал, поднял на ноги всех своих осведомителей и уже вскорости узнал, что руководит этой шайкой некий Пётр Александровский по кличке Лесник. У нас в городе этот бездельник появился после отсидки в местах не столь отдалённых, куда угодил за непреднамеренное убийство своего армейского дружка, такого же балбеса, как и он сам. В оккультизме этот самый Лесник разбирался, как заяц в геометрии, но, будучи незаурядным рассказчиком, он своими фантазиями, замешанными на уголовной романтике, без труда заморочил голову стайке малолеток. Найдя в них своих послушных обожателей, Лесник, к слову сказать, действительно имевший бесовский облик, всячески стремился поддерживать свою репутацию слуги дьявола. С этой целью он и устроил чудовищный ритуал с поеданием несчастного пса. Однако из-за этой горемычной животины среди наших граждан поднялась такая волна, что Лесник сразу смекнул: следующий такой обряд может закончиться для него плачевно и цугундер покажется ему санаторием. Для того чтобы больше не привлекать к себе внимания, он переехал в близлежащую деревеньку, куда потянулись и его последователи. Там он продолжил морочить голову как своим малолеткам, так и мне, к тому моменту напавшему на его след. Короче говоря, однажды мне это надоело. Мы его взяли тёпленьким в собственной постельке и привезли сюда для душеспасительной беседы. Если б ты видел, как он тут канючил, слёзы лил, клялся. Дескать, «простите дяденьки засранца, я больше так не буду» и всё такое. Он тут нам весь пол своими соплями изгадил, три дня отмыться не могли. Ну, в общем, поверили мы ему и отпустили.
– Чего же его не посадили? – спросил заинтересованный рассказом Шулейко.
– Во-первых, нет у нас такого закона, чтоб людей за издевательство над животными сажать. А во-вторых, задумал я его своим осведомителем заделать. Уж больно колоритной фигурой этот Лесник оказался. А он, пёс поганый, как только выскочил из нашей конторы, только мы его и видели. Куда он сдрыснул, неизвестно. Скорее всего, в чужие края подался.
Остановив своё повествование, Аркадий снова закурил. Выдув плотную струю дыма, он в задумчивости заметил:
– Так вот я к чему. Уж очень эта твоя девица для этих бесенят подходящий кандидат в жертвы. Так что тебе нужно будет выяснить, не объявился ли этот самый Лесник в городе и не взялся ли он за свои старые делишки.
– Да, похоже на этих дьяволопоклонников, – в раздумье сказал Шулейко.
– Ты на всякий случай в адресном столе справочки-то наведи. Мало ли что. А вдруг это он?
– Спасибо за подсказочку, – радостно заметил Шулейко.
Окрылённый результатом состоявшейся с Михеевым беседы, Шулейко буквально влетел в свой кабинет и уже был готов незамедлительно приступить к выполнению задуманного, как на своём столе он обнаружил серый лист суточной милицейской сводки происшествий по городу. В ней синим карандашом было жирно выделено сообщение: «Ревенко Матвей Карпович, сорока восьми лет, украинец, нэпман, не судимый, сочувствующий, по заявлению его супруги Ревенко Аксиньи Николаевны, объявлен в розыск как без вести пропавший. Делом по его поиску занимается 1-й отдел милиции». Сбоку размашистым почерком Буша была сделана приписка: «т. Шулейко, прошу срочно разобраться. По результатам безотлагательно доложить».
«Вот это номер! Нужно немедленно опросить эту, как её, Аксинью Николаевну», – заглянув ещё раз в сводку, в каком-то замешательстве подумал Андрей.
Выписав на подвернувшемся клочке бумажки адрес проживания Ревенко, он пулей выскочил из отдела. Уже через полчаса запыхавшийся Андрей стоял по означенному адресу и настойчиво стучал в ворота аккуратного каменного дома, покрытого новой железной крышей. Судя по доносившемуся со двора злобному собачьему лаю, Андрея мог ожидать не очень тёплый приём.
Наконец калитка отворилась, и на пороге появилась закутанная в пуховую шаль дородная средних лет женщина с припухшими веками и слегка отёкшим лицом. Это оказалась та самая Аксинья Николаевна – жена пропавшего Матвея Ревенко. Мельком взглянув на предъявленное Шулейко удостоверение, она без промедлений провела его в дом. Сняв шаль, под которой у хозяйки оказался витиевато повязанный траурно-чёрный платок, она предложила гостю чай. Утомлённый беготнёй Андрей не отказался от угощения. Пока хозяйка выносила самовар, он с интересом рассматривал убранство довольно просторного жилища, которое ярко демонстрировало хороший достаток хозяев. Особое место в нём занимала гостиная, одна стена которой была украшена огромным, до потолка, иконостасом искусной резной работы. Одна из бесчисленного числа выставленных икон – «Пресвятой Богородицы» – сразу же притянула взгляд Шулейко, заворожив его какой-то особенной красотой. Такая же выделявшаяся своим благолепием престольная икона имелась и в церкви, в которой прошло детство Андрея. Под нахлынувшим чувством он даже поднял руку, для того чтобы осенить себя крестом, но вовремя опомнился и быстро её опустил. Обилие церковных образов подсказывало Андрею, что хозяева, несмотря на все заботы советской власти, оставались людьми набожными, а значит, упёртыми.
Начало беседы не оправдало ожидания Шулейко на замкнутость хозяйки. По-видимому, череда настигших Аксинью Николаевну напастей сделала её более словоохотливой.
– У нас такое горе, такое горе! – начала она плаксивым голосом. – Племянница Евдокия погибла. А тут ещё и Матвей куда-то запропастился. В прошлую среду как уехал в краевой центр, так до сих пор не вернулся, – она стала утирать обильно полившиеся слёзы кристально белым носовым платочком.
Дожидаясь, пока Аксинья Николаевна успокоится, Шулейко мысленно сосчитал дни отсутствия Матвея Ревенко. Выходило, что с момента отъезда прошло уже шесть дней.
– При нём деньги были? – спросил он.
– Ну а как же! У него ведь на хозяйстве два галантерейных магазина, – пояснила всё ещё всхлипывающая Ревенко. – Собирался большую партию товара закупить.
– Он уехал один или с кем-то?
– Матвей у меня человек скрытный. Особо посвящать посторонних в свои торговые дела не любит. Да оно ведь как, у каждого купца свои секреты: изготовители, поставщики, клиенты. Поэтому и действует самостоятельно, без компаньонов и помощников. На этот раз он поехал на своей бричке, но взял в ездовые извозчика, – ответила Ревенко.
– Как этот ездовой выглядел?
– Как обычно. Утром, ещё засветло, за Матюшей заехал. В дом не заходил, ждал на улице. Я его мельком из окна видела, когда он сбрую на лошади поправлял.
– Он вам знаком?
– Нет. Никогда его раньше не видела. Но, собираясь, Матвей перед отъездом сказал, что ему его рекомендовал кладбищенский сторож.
– А вам известно, к кому конкретно ваш муж поехал?
– К купцу, ой, извините, нэпману, Фоме Новожилову. Я уже к нему посылала верного человека, чтоб справился о встрече с мужем. Вчера ответ получила: с Матвеем он не встречался, – и при этих словах Ревенко опять залилась горькими слезами.
Пока несчастная женщина утиралась платочком, Шулейко с интересом рассматривал стоявшие на тумбочке фотографии членов семьи Ревенко. Портрет Евдокии Ревенко был украшен чёрной ленточкой. На него смотрело симпатичное лицо совсем молоденькой девушки. В этот момент Андрей удивился разительной разнице между лицом на представленной фотографии и обликом девушки со снимка, хранившегося в его деле. Всё-таки смерть, руководствуясь своими законами, почему-то уродует лики своих жертв.
Рядом с фото Евдокии стоял портрет, на котором был запечатлён симпатичный молодой человек в модной шляпе и галстуке, улыбавшийся фотографу во всю ширь своего лица. «Интересно, кто бы это мог быть? Может, это её сын? – в этот момент подумал Шулейко. – Нужно будет у неё выведать».
Понимая, что большего по поводу исчезновения мужа от Аксиньи Николаевны он не добьётся, Андрей решился перевести разговор на тему гибели Евдокии.
– А это, как я понимаю, ваша племянница? – сказал Андрей, ткнув пальцем на фотографию.
– Она, она милая. Ещё сороковину не справили, как схоронили. Нам-то с Матюшей бог детей не дал. Вот мы во время гражданской и взяли себе мальчонку Петечку на воспитание, – при этих словах женщина указала на привлекший внимания Шулейко портрет паренька. – Но сынок вырос. Улетел из отчего дома. Сейчас где-то по столицам куролесит, – горестно заметила Аксинья Николаевна, по-видимому, опечаленная этим фактом. – А года три тому назад у Матвея в деревне брат от хвори помер. Жена его ещё в гражданскую от тифа умерла. Дуня осталась одна. Вот мы её и забрали. Она нам как дочка стала, а Петруше сестрой. Всё звенели их голосочки. Вот радость-то нам была! Но летом, как раз после отъезда Петруши, Дуняша как-то странно притихла. Потом заговариваться стала. Я её к лекарю хотела свести, так Матвей запретил. Говорит: «Нечего её по докторам таскать. Всё толку не будет. Одними своими пилюлями да порошками замордуют, дурочку из неё сделают. Нужно её к бабке вести. Уж она-то поможет».
– Повёл?
– Повёл, – утвердительно кивнула Ревенко.
– К кому?
– Так к бабке Степаниде и водил.
– От кого о ней узнал?
– Её кто-то из знакомых Матвея посоветовал, но кто конкретно, не знаю.
– Где эту Степаниду найти можно?
– Я-то сама к ней не ходила, потому как мне запретили. Не знаю почему, но у них там какая-то таинственность имелась. Так что этим делом один Матвей заправлял. Но наверняка она кладбищенскую церковь посещает. Во всяком случае, я её там однажды видела.
– Ну и как, от этой бабки толк был? – спросил Андрей.
– Да как сказать? После похода к ней Матвея самого как подменили. Он всё про каких-то вселившихся в Дуню бесов говорить начал, – на слове «бесов» Аксинья Николаевна трижды быстро перекрестилась. – Я в толк взять не могу: какие бесы? А он мне всё: «Дура. Да, дура. Ты ничего не понимаешь».
– Ну а Дуне помогло?
– Да какой там! – утирая вновь выступившие слёзы, ответила Аксинья Николаевна. – Дуня после этой встречи совсем замкнутая стала. Всё ходит по дому и молчит. На вопросы не отвечает. А за день до смерти она сама пошла к этой Степаниде. В тот день Матвей, как назло, срочно уехал по своим делам и сопровождать её не мог. Уже вечер, а её всё нет и нет. Я всю ночь глаз не сомкнула. Всё что-то недоброе предчувствовалось. Через два дня Матюша вернулся и сразу побежал её искать. Всех обежал, да всё без толку.
– И к этой Степаниде?
– К ней одной из первых, – утвердительно кивнула Ревенко. – Только она сказала, что не знает, где наша Дуня. Тут уж Матвей в милицию и обратился. Там посоветовали в морг… – всхлипнув, сказала готовая расплакаться женщина. – Вот так мы и потеряли нашу девочку.
– Сколько раз они ходили на эти сеансы?
– Пару раз.
– Может, вы заметили ещё что-то необычное в поведении Евдокии?
– Особо нет. Хотя после этих сеансов я стала замечать на её руках синяки. Но спросить не решилась. Подумала, может, так надо.
И тут внимание Андрея привлекла цветная карточка, стоявшая всё там же, на тумбочке, среди других фотографий. От неожиданности он даже подскочил. На ней типографским способом был изображён уже знакомый ему лик. На него смотрело строгое седовласое бородатое лицо какого-то старика, похожего на Серафима Саровского. Шулейко взял открытку и стал её внимательно рассматривать. На обратной стороне обнаружил надпись: «Старец Савл. Издание типографии И.К. Наливайко. 1911 год».
– Откуда это у вас? – положив карточку на стол перед Аксиньей Николаевной, поинтересовался Андрей.
– Матвей принёс от этой чернавки и каждый вечер перед этим образом стал молитвы читать. Я ему: «Что же ты перед непонятно кем поклоны-то бьёшь? Грех это…». Он мне: «Велено так».
– Кем?
– Так Степанидой и велено. Вот так и жили до смерти Дуняши. А после того как всё случилось, он сразу бросил это дело и заявил: «Они мне за всё ответят» и даже кому-то кулаком вот так погрозил, – при этих словах женщина помахала кулаком.
– Я у вас это заберу? – ткнув пальцем в карточку, осведомился Шулейко, на что Аксинья Николаевна лишь смиренно кивнула головой.
Возвращаясь в отдел, Шулейко, перепрыгивая через лужи, всё обдумывал разговор с безутешной женой куда-то запропастившегося нэпмана. Вроде как ему удалось получить кое-какую информацию, но ясности она пока не добавила. «Всё странно, – думал он, – и исчезновение Матвея, и внезапная болезнь Евдокии, и открытка. Тут ещё эта странная чернавка Степанида…».
Зайдя по пути в адресный стол, Андрей получил справку следующего содержания: «Пётр Евгеньевич Александровский в числе зарегистрированных в городе граждан не значится».
«Пустышка, – разочарованно подумал Шулейко. – Хотя будет с чем к начальнику идти. И всё-таки нужно будет провести дополнительную проверку по бывшему адресу его проживания. Вдруг он всё-таки объявился, но на учёт не стал. У таких, как этот Александровский, это в порядке вещей».
Вернувшись в отдел, Шулейко, не заходя к себе в кабинет, сразу же направился к начальнику на доклад. Однако Буш был занят. Дождавшись, когда из кабинета выпорхнул сослуживец с кипой бумажек в руках, Шулейко, приветливо кивнув ему, постучал в дверь.
– Мне доложили, что ты встречался с Михеевым, – сказал Буш, указывая Андрею на стул, приставленный к столу.
Садясь, Шулейко утвердительно кивнул головой.
– С него и начинай, – потребовал Буш.
Предполагая, что содержание встречи с Михеевым вызовет у начальника наибольший интерес, Андрей с воодушевлением приступил к изложению этой беседы. Однако, внимательно слушая, Буш при описании борьбы Михеева с дьяволопоклонниками пару раз как-то недобро ухмыльнулся. Выслушав Шулейко, он категорично заявил:
– Всё это полная ерунда. Нет и никогда не было у нас этих дьяволопоклонников. Эх, зря только время потратили. Ладно, – с огорчением заявил Буш. – Что там с Ревенко?
Не ожидая такой реакции своего руководителя, Шулейко уже без особого воодушевления поведал о результатах встречи с Ревенко, сопроводив свой рассказ демонстрацией карточки с изображением старца Савла. При этом Андрей высказал мысль о его схожести с ликом на металлическом медальоне, найденном при погибшей Евдокии Ревенко.
Выслушав Андрея, Карл Оттович, возвращая карточку, в задумчивости заметил:
– Гуд. Что думаешь?
– Думаю, надо сторожа с кладбища арестовать и как следует допросить. От него ниточка наверняка к человеку, с которым уехал Ревенко, потянется.
– Гуд. Только что ты ему предъявишь? Пока пропавший Ревенко живым или мёртвым не объявится, арестовывать его не за что.
– А если его просто спросить?
– Нет. Только спугнём. Искать этого Ревенко надо. Вот тогда и определимся. Тебе следует Степанидой заняться. Ты вот что, сходи-ка в кладбищенскую церковь и посмотри, что там да как. Наверняка она там обитает. И ещё, опроси патологоанатома, который производил осмотр тела погибшей девчонки. Я его заключение накануне получил, но там полный туман из медицинских терминов. Может, он что ещё интересного расскажет. Если это Трахтенберг, передашь ему от меня привет. Хороший мужик, между прочим. Он мне в своё время жизнь спас.
Усталый Шулейко наконец вернулся в свой кабинет, где застал Гольдиса, распивающего чай. Налив и себе стаканчик, Андрей стал с удовольствием прихлёбывать горячий напиток.
– Шо, заморился? – спросил его Гольдис.
– Есть чуть-чуть.
– А комендант прав оказался. Видишь, как погода разгулялась, – заметил Гольдис.
Иногда так бывает, когда природа на один-два дня неожиданно проявляет свои причуды и путает середину ноября с началом сентября. Вот и сейчас за окном развернулась величественная картина клонящегося к закату яркого солнца. Глядя через пыльное оконное стекло на разливающийся вокруг свет, нельзя было сказать, что на дворе уже конец осени. Неожиданно наступившему теплу особо радовалась высыпавшая на улицы детвора, решившая своей звонкой суетой ознаменовать законно причитающиеся им школьные каникулы. Однако тихое покачивание уже голых ветвей деревьев всем своим печальным видом указывало на скоротечность этого периода.
– Да-а, его Нахимовна действительно настоящий барометр, – вяло отозвался Шулейко.
– А ты, помнится, на кичман их хотел засадить, – и громко потянув горячий чай из стакана, продолжил: – Что там Михеев?
– Да кто его знает? Скучает, наверное. А так вид ничего. Стойко, как говорится, переносит все тяготы и лишения.
– Сам виноват. Хотя Аркашку я хорошо знаю. Не мог он вот так просто взять и прибрать конфискованное добро. Скорее всего, на поводу у своей Маринки пошёл. Потому как подкаблучник. Вообще-то, она у него смотреть страшно: зубы кривые, глаза косые. Одним словом, ведьма, да и только. Но груди! – и для наглядности Гольдис поднёс руки к своей впалой груди, обозначив, таким образом как минимум их седьмой размер. – Он ведь, дурачок, на них и купился. Вот за этими грудями и скрывается зверь-баба. Все жилы с мужика своим нытьём и капризами вытягивала. Помню, она всё так тихо причитала: «Ах, как мы с Аркашенькой бедно живём», – по-видимому, подражая ей, перешёл на фальцет Гольдис. – Своим науськиванием она и втянула его в это дело. Так что не женись, а то с бабами одна морока.
– Да я пока и не собираюсь, – застенчиво буркнул Шулейко.
– Вот и правильно. С нашей работой какой там жениться, – и на этих словах они оба вздохнули.
Немного помолчав, Гольдис спросил:
– Так шо, Аркашка помог?
– Не знаю, – с грустью ответил Шулейко. – Подкинул одну версию, связанную с дьяволопоклонниками, да чего-то она нашего Буша не вдохновила.
– Ещё бы! – загадочно сказал Михаил.
– Михеев мне сказал, что за это дело ему даже обещали повышение.
– Ага, повышение… – уже с иронической усмешкой заметил Гольдис. – Какой там! Его тогда из нашей конторы чуть не попёрли.
– За что? – встрепенулся Шулейко.
– Да беда Аркашки была в том, что один из этих дьяволят оказался то ли двоюродным, то ли троюродным братом жены нашего Оттовича.
– Тю-ю! – удивлённо протянул Андрей.
– Вот тебе и «тю». Наш командир никогда этого родственничка и в глаза-то не видывал. Да кому это интересно? За этого лоботряса Оттовича в управлении несколько месяцев на партийных собраниях песочили. Мол, «что же вы, большевик, которому доверено защищать светлые идеалы революционных завоеваний нашего молодого государства, не уследили за своим родственником? Этим вы, понимаешь ли, нанесли непоправимый ущерб незапятнанному моральному облику представителя передового отряда коммунистической партии». В конце концов вынесли ему выговор и зарубили повышение по службе. Вот с этого момента он на Аркашку-то и взъелся.
– А я-то думаю, шо он во время доклада о беседе с Михеевым на меня всё зыркает.
– Это ты ему на больную мозоль наступил, – звонко захохотал Гольдис. – Будет тебе кубарик. Ха-ха, – и утирая выступившие слёзы, продолжил: – Ох и хитёр же Аркашка. Он тебе эту историю специально подсунул, чтоб ты ею Буша позлил. Ну и тебя в глазах начальства унизил. Мол, «Шо, съели? Будет вам, как от Аркадия Михеева открещиваться».
– Вот я влип!
– Да не переживай ты! – успокаивающе заметил Михаил. – Дело-то прошлое. Но премии не жди.
Закурив папиросу, Гольдис с назидательной интонацией продолжил:
– Ничего, тебе урок будет. Заруби себе на носу: чтоб в будущем не вляпываться в такие истории, ты первым делом должен знать, что у нас в конторе происходит. Народец-то у нас подобрался непростой, ушлый, с хитрецой. И подгадить могут. Ну а Аркашку ты прости, он и тебя поучил, и себя повеселил. Да видно, действительно ему там скучно, – многозначительно вздохнул Гольдис.
Несмотря на то, что Михеев попал в тюрьму из-за жадности жены и по собственной глупости, Гольдису всё-таки было искренне жаль своего заблудшего бывшего «сокамерника».
Докурив папиросу, Гольдис поинтересовался:
– Ну а всё-таки, как у тебя движется дело?
– Да встретился я с родственницей погибшей, и вот смотри, что я у неё обнаружил, – с этими словами Шулейко положил перед Михаилом изъятую у Ревенко карточку.
Гольдис повертел её в руках и с немым вопросом поднял глаза на Шулейко, как бы ожидая дальнейшего продолжения.
– А вот теперь посмотри на это, – и вывалил перед Михаилом найденный при Евдокии Ревенко медальон.
– Так-с, – многозначительно отметил Гольдис. – Получается, что это какой-то старец Савл. Интересно. Значит, история с ним тянется ещё вон с каких времён.
После этих слов Михаил на какое-то время впал в задумчивость. Устав ждать, когда сослуживец соизволит выйти из прострации, Андрей даже начал сгребать с его стола свои вываленные вещи. И тут Михаил оживился. Отбросив руку Шулейко, намеревавшегося забрать открытку, он ухватился за неё и стал вновь с интересом рассматривать со всех сторон.
– Знаешь что? – наконец промолвил Гольдис. – У меня имеется один интересный для тебя субъект. Это некто Александр Петрович Баланюк. Как ты думаешь, кем он был до революции? – торжественно возвестил он.
– Кем? – только и смог выдохнул Шулейко, заворожённый таким странным поведением Гольдиса.
– Бывшим благочинным всех наших городских церквей, – торжественно заявил Михаил. – Наверняка он сможет тебе что-нибудь полезное об этом старце рассказать.
– А он захочет со мной говорить? – с недоверием спросил Мальцев.
– Не переживай! Он уже давно от своих поповских дел отошёл. Сейчас этот лишенец школьным учителем работает. Я тебе сейчас адрес его найду.
Порывшись в своих бумагах, Гольдис выложил перед Шулейко обещанный адрес…
* * *
Через некоторое время после нежданной встречи с братом жизнь Фёдора вновь, насколько это было возможно, приобрела своё размеренное течение. Средства, регулярно выделяемые Суржик на благое дело спасения России, братья беззастенчиво осваивали, тратя их исключительно на свои нужды. Вскоре Фёдор забросил работу в порту и безвылазно сидел в кладбищенской сторожке, фантазируя по поводу обещанного братом скорого переезда за границу. Безделье, разбавленное никчёмными разовыми поручениями брата и Суржик, быстро пристрастило его к выпивке. Однако происшествие с обнаружением мёртвой молодой девушки и появление по этому поводу сыскарей из УГРО переполошили кладбищенский люд. Больше всего эти необычные события насмерть перепугали Суржик и отца Никодима, которые после проведения обряда очищения оставили, казалось, потерявшую сознание девушку на несколько минут в часовне без присмотра. Девчонка каким-то образом освободилась от верёвок и в чём была сбежала. Все были настолько утомлены уже проведённым обрядом очищения, что сразу её искать не стали, полагая, что она сама ушла домой. Но уже утром об этом пожалели.
Чтобы замести следы пребывания девушки в кладбищенской часовне, Суржик приказала Фёдору срочно избавиться от оставленных ею вещей. Фёдор с готовностью это исполнил, утопив их в общественном клозете. Но, как оказалось, это не освободило их от проблем. Вскоре объявился встревоженный дядька покойной девицы, который стал допытываться о местонахождении своей племянницы. Перепуганная его визитом Суржик не нашла ничего лучшего, как соврать, объявив через свою верную товарку Степаниду, что девчонка действительно была, но ушла, а куда – о том она знать не знает и ведать не ведает. Вскоре он вернулся злой, как цепной пёс, и, размахивая руками перед самым носом чернавки, стал угрожать, говоря, что в случае если вся их компания не прекратит дурачить доверившихся им людей, он о творимых ими безобразиях обязательно стуканёт куда следует. Договориться по-тихому с довольно решительным и упрямым человеком ни посулами, ни угрозами не удалось. Он стал ежедневно являться к могиле старца и своими криками смущать собравшихся на молебны верующих.
В сложившихся обстоятельствах Суржик и обратилась к Ивану за помощью. Иван легко согласился решить проблему с этим распоясавшимся смутьяном, прекрасно осознавая, к чему могут привести его выходки, если их вовремя не пресечь.
Через несколько дней после состоявшегося между ними разговора Иван предложил брату свести его с дядей погибшей девушки. Подозревая, что это знакомство ни к чему путному не приведёт, Фёдор всё ж таки был вынужден его устроить…
«…И куда, интересно, этот мануфактурщик подевался? – опять вернулся Фёдор к мысли, не дававшей ему покоя вот уже несколько дней. – Что-то я его давно не видел. Странно. Он ведь когда в последний раз здесь был, то всё угрожал. Неужели Иван, как и обещал испуганной чернавке, решил эту проблему…».
– …Он же вроде как согласился на разговор? – спросил Фёдор, который присутствовал при знакомстве брата с Матвеем Ревенко.
– Ну да, – подтвердил Иван. – Мы с ним решили всё обсудить по пути в краевой центр, куда он собрался по каким-то своим делам.
– А потом?
– Ну, значит, дело так было, – начал свой рассказ Иван. – Как и договаривались, заехал я за ним поутру. Едем. Вроде поначалу всё нормально было. Сидим, спокойно разговариваем. Потом я ему говорю: «Её всё одно не вернуть, а нам дальше жить надо. Оставил бы ты, отец, свои угрозы». А ему от этих слов как будто вожжа под хвост попала. «Какой я тебе отец?!». И как заорёт: «Она же… – эх. А вы её связывать и мне голову морочить! Вам что, денег мало?! Вы, – говорит, – со своей Суржик ради них людей не жалеете. За это должны ответ держать». Я ему: «Что с твоей племяшкой-то было? Зачем к бабке повели?», а он молчит. Тогда я ему: «Эта бабка готова деньги вернуть». А он в ответ: «Не нужны мне ваши деньги, у меня их вот сколько!» и взял, болван, да и вытащил из кармана свой бумажник. А там их толщиной с кирпич – и Иван многозначительно развёл пальцы, показывая, какой толщины был этот кирпич.
– Ну? – с нетерпением спросил Фёдор.
– Что ну?! – с раздражением воскликнул Иван. – Что мне оставалось делать? Взял нож и прямо в сердце. Он и пикнуть не успел. Легко умер, без мучений. Там и оставил в придорожной канаве. Благо, там кустики так удачно подвернулись. Тем дело и закончилось.
– Воно как?! – в ужасе протянул Фёдор. – И шо теперь? Я же вас сводил. А ну как он про меня успел кому стукануть? Я же у легашей буду первый на подозрении. Ко мне ниточка и потянется.
– Не дрейфь, брат. Если мильтоны прихватят, отрицай всё. Тебя ж там не было. Ведь так? Конечно, помусолят пару-тройку дней да отпустят. Улик-то против тебя нет. А главный-то свидетель там под кустиками дохлый валяется и ничего подтвердить не сможет. Так что его слова уже к делу не пришьёшь. Мало ли кому и чего он мог наболтать! Ты, главное, про меня сам не сболтни, и, поверь, всё обойдётся.
Братья на короткое время замолчали, каждый обдумывая свои мысли.
– Что сделано, то сделано, – продолжил Фёдор со вздохом. – Шо теперь горевать-то? Будя. Теперь о другом думать надобно.
– Это о чём же?
– Так деньги, которыми этот Матвей козырнул, оприходовать надо! Ты шо, деньги взял?
– Не пропадать же им! Было бы глупо их покойнику оставлять. Их всё одно совдепы изъяли бы. А нам в дальних краях они ох как понадобятся, – улыбаясь, ответил Иван.
Заметив в глазах брата страх, Иван без слов достал из резного буфета графин водки.
– На вот, лучше выпей и успокойся, – сказал Иван, разливая водку по стаканам.
Взяв свой стакан, Фёдор, не чокаясь, одним залпом заглотнул его содержимое. Водка обожгла горло, отчего он слегка скривился, тяжело выдохнул и вытер мокрые губы рукавом.
Отставляя свой невыпитый стакан в сторону, Иван, улыбаясь, произнёс:
– Шо, полегчало?
На слова брата Фёдор лишь пожал плечами.
– Завязывал бы ты с этим делом, брат. Она, подлая, до хорошего не доведёт. Да и делу помеха.
– Знаю, – сказал Фёдор с досадой и махнул рукой. – Шо будем делать с деньгами-то?
– Сам понимаешь, совдеповские деньги там, за границей, – пустые бумажки. Их бы в золотишко оборотить. Для этого ювелира надо найти. У тебя есть какой-нибудь на примете? Главное, чтоб лишних вопросов не задавал.
– Они просто так по трактирам не сидят, – угрюмо заметил Фёдор. – Надо поискать.
– Ты поищи-поищи да не затягивай. Я и сам чую, что петелька затягивается. Пора и честь знать.
– А как пойдём? На паровозе ведь не поедешь, – чувствуя, что начинает хмелеть, заинтересованно спросил Фёдор.
– На перекладных. Благо сейчас совдепы стройки по всей стране затеяли. Народ туда-сюда шлёндрает. Нам главное до Одессы добраться, а там с контрабандистами в Бессарабию.
– А как же без документов? – с тревогой спросил Фёдор.
– Не волнуйся, и без документов проскочим, – успокаивающе заметил Иван. – Я в войну как раз в тех краях австрияка рубал. Так что места мне хорошо знакомы. А как прибудем в Белград, там тебе новые документы и справим. Хошь Назаренко, а хошь Ивановым станешь. Женишься, детишек нарожаете.
– Мне исконную охота вернуть, – окончательно захмелев, пробубнил Фёдор.
– Ну вот и хорошо. Поживём там, осмотримся. Если не понравится, то с такими деньжищами можно и до Парижу, – уже мечтательно заметил Иван. – Да что там до Парижу – до самой Америки доберёмся. Как поговаривают, сейчас там самое раздолье, были б денежки. Только ты держись, брат, не скули и меня слушай…
Распрощавшись, Фёдор нетвёрдой походкой направился к себе в кладбищенскую сторожку, не забыв по пути заглянуть в питейную закусочную. Уже затемно добредя до родного очага, он тут же рухнул на грубо сколоченный со слежавшимся матрасом топчан. Утомлённый переживаниями от рассказа Ивана и оглушённый выпитой водкой, он, едва прикоснувшись к подушке, сразу же очутился во власти Морфея. Спал он крепко, без тревог и сновидений. Его разбудил громкий и довольно требовательный стук в дверь. Ничего не понимая спросонья, раздражённый, он резким движением отворил дверь. В проёме чуть забрезжившего рассвета стояли вооружённые винтовками рядовые красноармейцы в форме ГПУ. От такой неожиданности внутри Фёдора что-то ухнуло. Почувствовав, что от страха не может стоять на ногах, он тут же присел в проёме двери.
– Пять минут на сборы, – донеслись до сознания Фёдора слова молодого парня в форме, вставшего рядом с красноармейцем.
Пропустив паренька внутрь сторожки, Фёдор тяжело встал с места и последовал за ним.
…Рабочий день подходил к концу. Израиль Шац, утомлённый вынужденным бездельем, вызванным полным отсутствием серьёзных покупателей, как обычно в это время суток сидел на высоком табурете у рабочего бюро с керосиновой лампой и, лениво стуча костяшками счётов, пытался свести баланс предполагаемой недельной выручки.
В местном кагале Изя носил ироничное прозвище – Мамалэ, приклеившееся к нему ещё в детстве. История умалчивает, по каким причинам его так называли, но со временем этот пай-мальчик вырос в довольно оборотистого дельца, успешно торговавшего ювелирными изделиями, с которым уже считались серьёзные люди.
Полудремотное состояние перемешало в голове Изи мысли о предстоящей через три дня выгодной сделке с аккуратно выписанными им в бухгалтерской книге столбцами цифр. Кредит с дебитом в нужной пропорции всё никак не складывались. Изя с огорчением отбросил карандаш, сладко зевнул, потянулся и уже было собирался идти закрывать дверь своего небольшого ювелирного магазинчика, как она резко отворилось, и в сумрак помещения, ох уж эта еврейская бережливость, ввалилась коренастая фигура запоздалого клиента. Широкими шагами подойдя к витрине, он тут же склонился над ней, что не позволяло Шацу разглядеть его лицо. Однако костюм-тройка, модная фетровая шляпа с широкими полями, не по погоде расстёгнутое стильное драповое коричневого цвета пальто придавали облику незнакомца элегантно-развязный вид вкусно живущего человека. Оценив облик клиента, Изя, уже предчувствуя прибыль, как можно ласковей произнёс:
– Интересуетесь?
Незнакомец, оторвав свой заинтересованный взор от выставочного массивного золотого перстня, выпрямился. Улыбающееся лицо ещё больше укрепило Изю в мысли сделать на нём хороший гешефт .
– Интересуюсь, – ещё шире улыбнулся незнакомец.
– Чем-то конкретным или…? – тоном самой любезности произнёс Изя, сложив пальцы рук у себя на груди.
– Или, – твёрдо заявил незнакомец. – Меня интересуют слитки.
– Тогда позвольте поинтересоваться, на какую сумму? – сказал Изя, несколько озадаченный таким странным пожеланием клиента, который перед этим зачем-то так долго изучал ассортимент золотых изделий.
Незнакомец молча отвернул борт пальто и ловким движением извлёк из внутреннего кармана туго набитое портмоне из дорогой крокодильей кожи. При виде его глаза Изи загорелись жадным блеском.
– О, я вижу, вы в средствах не стеснены, – сказал ювелир, стараясь произнести эти слова как можно равнодушнее в попытке подавить в себе вспыхнувший огонёк алчности. – Что ж, прекрасно, – произнёс он и стал возиться под прилавком, доставая весы.
Поставив весы на прилавок, Изя произнёс:
– К сожалению, большим количеством не располагаю. Весь товар на витрине. Но чем смогу, тем помогу. Посмотрим, сколько его у меня, – сказал Изя и стал взвешивать небольшие слитки, снимая их с витрины. Отложив взвешенное золото в сторону, он, сдвинув брови, стал что-то высчитывать у себя в блокноте. Наконец Изя произнёс:
– С вас одна тысяча девятьсот четырнадцать рублей.
– Извольте, – спокойно ответил незнакомец, раскрыл свой кошелёк и, не вынимая купюр, стал их отсчитывать завораживающими движениями пальцев.
Взяв одну из купюр, Изя повертел её в руках, помял уголок, посмотрел на свет и сказал:
– Всё в порядке, – и положил в пустой ящичек открытой кассы.
Незнакомец улыбнулся и сказал:
– Раз всё в порядке, я желал бы у вас ещё золотишка прикупить.
– На какую сумму?
– Тысчонок на пятнадцать.
– О, это приличные деньги, – воздев брови домиком, сказал Изя. – Но я таким количеством товара сейчас не располагаю.
– И как быть? – спросил незнакомец.
– Приходите через недельку, я постараюсь вам помочь, – сказал Изя, сопровождая посетителя к выходу.
Едва провернув ключ в двери за клиентом, ювелир восторженно взвизгнул, отпраздновав таким образом внезапно подвалившую удачу.
…Шац стал фартовым торговцем не только благодаря уму и умению делать деньги, но и своей осмотрительности в рискованных делах. Конечно, у него имелся запас золотых слитков и на большую обозначенную этим покупателем сумму. Однако подозрительность к любому клиенту, тем более имевшему большие деньги на руках, всё ж таки взяла верх над жадностью. Ещё одной составляющей его успеха являлось знакомство с Гольдисом, с которым они вместе выросли в одном дворе. Несмотря на то, что времена лихих налётов на ювелирные лавки безвозвратно ушли в прошлое, осторожный Шац перед крупными сделками с сомнительными покупателями всегда обращался за помощью к своему другу, который за небольшие знаки внимания оказывал ему услуги вполне определённого свойства. Прежде всего Гольдис собирал на клиентов Изи информацию. Как правило, Михаил тратил на это какое-то время, но добытые им сведения были точны и всеобъемлющи. После этого Шац, взвесив все «за» и «против», принимал решение о дальнейших контактах с покупателем. В случае если интересующую информацию получить не удавалось, то Миша, имевший вполне легальное разрешение на ношение огнестрельного оружия, подстраховывал Изю в момент самой сделки. И, слава Богу, пока до стрельбы ещё не доходило, но пара острых моментов, которые без такой подстраховки могли привести Шаца к предсказуемо печальному исходу, уже имелась. В свою очередь и Гольдис как агент ОГПУ был заинтересован в таком сотрудничестве, так как через Изю он регулярно получал информацию о практически всех преступных разборках в городе, в которых мог принимать участие и его подопечный контингент, состоявший из бывших белогвардейцев. Вот и сейчас Изя решил воспользоваться возможностями Миши и проверить нового странного покупателя.
– …Ко мне на днях заходил тут один фраер. Сразу видно – мэшигэнэр пуриц . Всё товар рассматривал, но, вижу, он его не интересует. Потом давай мне мансы разводить, что к обоюдному удовольствию готов приобрести у меня рыжего в слитках и на хорошие башли . Я ему не отказал: что было на витрине, продал. А он мне потом возьми да и скажи, что, мол, ещё хочу. Я ему: на какую сумму? А он, прикинь: на пятнадцать косарей.
– Что за фраер ? – спросил Гольдис.
– Я всех наших, что при лаве, наперечёт знаю, а этого фраерка впервые вижу. Значит, залётный. Но вот что странно: он что там у себя, где такой лаве разжился, рыжего прикупить не мог? Зачем к нам припёрся? Значит, имеет, от кого бегать либо что-то скрывать. Тут я подумал: таки может, он шнифер и удачно сейф подломил? Через наших попробовал узнать, но глухо, никто о таком солидном деле в последнее время ничего не слышал. Вспомнили только, что не так давно то ли галантерейщика, то ли кондитера на перо посадили и денег при нём не нашли. Вот я и думаю, не наш ли это фраерок руку приложил?
– Он хоть как-то назвался? – спросил Гольдис.
– Нет, конечно. Да такому вопросы и не задашь.
– Ну и как искать? Может, он выглядел как-то необычно? – спросил Михаил.
– Нет. Только видно сразу – фраерок с лопатой не упражняется и болты на заводе не точит, упакован с иголочки, аж завидно, – ответил Изя.
– Ладно, – со вздохом заметил Гольдис. – Попробую что-нибудь разузнать, но результат не гарантирую, слишком мало информации. Встреча с ним на когда назначена?
– Через пять дней.
– Хорошо. Я так думаю, тебя страховать надо, а то мало ли шо.
– Неплохо бы было…
Однако ни через пять дней, ни через неделю фартовый для Изи клиент в магазине так и не появился.
– …Ну, что я тебе говорил! – радостно воскликнул Иван. – Помурыжат и выпустят.
Измученный допросами, хроническим недосыпанием, заросший, весь какой-то измятый Фёдор стоял перед братом, устало улыбаясь.
– Ну и запашок от тебя, – продолжал Иван, наморщив нос. – Ну ничего, сейчас в баню пойдём. Посидим, попаримся и о делах наших покалякаем.
Только сидя в общественном предбаннике, укутанный в белую простыню и с полной кружкой пенного пива в руках, Фёдор почувствовал душевное облегчение. Вполголоса он всё рассказывал брату: о кошмаре, пережитом им в то туманное утро, когда его пришли арестовывать; о допросах, на которых он всё отрицал, говоря, что ни о каком Матвее Ревенко слыхом не слыхивал; о муторных мыслях, не дававших ему уснуть по ночам.
– Ну что, брат, молодец! – сказал Иван, дослушав рассказ Фёдора. – Выдержал. Теперь действительно можно уходить.
– Так ты говорил, что надо что-то с деньгами этого Ревенко решить?
– Пока ты там прохлаждался, я времени зря не терял. Я ведь думал, что тебя скоро не выпустят, вот и решил сам поискать.
– И как, удачно?
– Нашёл одного еврейчика, который готов их нам на золотишко поменять. Уже и встречу назначил.
– Хорошо, – с возбуждением сказал Фёдор.
– Хорошо-то хорошо, только я на всякий случай решил его с толку сбить. В назначенный день не пришёл. Пусть еврейчик помается. Товар он всё одно приобрёл, от нас он никуда не денется. А сами нагрянем, когда нам будет удобно.
– Умно придумано, – заметил Фёдор.
…Дверь жалобно звякнула, и на пороге оказался тот самый клиент, появление которого Изя вместе с Гольдисом ожидали ещё три недели назад. Однако теперь он явился не один, а с каким-то типчиком, внешний вид которого совершенно контрастировал с обликом богатого покупателя. Человек был одет в ватные штаны, заплатанную фуфайку, на голове чёрная ушанка, одно ухо которой торчало в сторону. Изю сразу насторожило, что этот спутник богатого клиента почему-то остался стоять у двери. Когда же он встретился с взглядом покупателя, то сразу ощутил неприятное покалывание тысячи иголочек, побежавших по телу. Шац в каком-то дурном предчувствии ясно понял, что попал в такую ситуацию, из которой он уже не выберется. От внезапно нахлынувшей слабости ему едва удалось устоять на ватных ногах.
– Не узнаёшь? – криво улыбнулся незнакомец.
– А таки шо? – только и смог промямлить испуганный еврей.
– А таки шо? – с напускным весельем передразнил его незнакомец. – Товар готов?
– Таки мы же договаривались на другое время, – при этих словах Изя стал медленно передвигаться вдоль прилавка, где в одном из потайных ящиков у него лежал припасённый как раз для таких случаев заряженный револьвер.
– Недосуг мне было. Так что я готов сегодня забрать то, о чём договаривались.
– Таки того, что вы заказывали, нет. Вы же не пришли. Вот я его обратно и сдал.
– Хорошо, я готов забрать тот хлам, что у тебя на витрине, – не обращая внимания на предпринимаемый Изей манёвр, сообщил незнакомец.
– А деньги? – спросил Шац, уже не столько заинтересованный в их получении, а сколько для того, чтобы потянуть время и успеть добраться до вожделенного ящика.
– Не боись. Деньги при мне, – и незнакомец для убедительности хлопнул себя по груди, где по представлению и должны были находиться деньги.
– Я сейчас, сию минуточку, – сказал Изя, наконец добредший до ящичка. Открыв его, он быстро вскинул пистолет и навёл его на покупателя.
– Э-э, ты шо, родной, совсем, что ли, ополоумел?! – улыбнувшись какой-то недоброй улыбкой, сказал незнакомец, растягивая слова.
– Убирайтесь или я стрелять буду! – воскликнул Шац.
– Да погоди ты, чудак, я же за товаром, и деньги у меня есть. Вот они, – сказал покупатель, сделав ещё один шаг в сторону прилавка.
Восприняв это движение как угрозу, Изя не выдержал и, закрыв глаза, два раза нажал на спусковой крючок. Однако то ли из-за того, что перепуганный ювелир не имел навыков стрельбы из револьвера, то ли из-за того, что незнакомец, по-видимому обладавший феноменальной реакцией, успел пригнуться, пули с небольшим разбросом влепились в противоположную стену.
– Ах ты змеёныш! – и с этими словами покупатель вскинул правую руку, из рукава пальто которой блестящей молнией выскочило лезвие ножа. Оно угодило Изе прямо в живот. Но прежде чем упасть, он успел ещё раз нажать на курок пистолета. Незнакомец взвыл от боли и тоже повалился на пол. Его спутник забежал за прилавок, где лежал Изя, и ударом ноги выбил из его ослабшей руки револьвер. Пистолет с грохотом отлетел под витрину. Склонившись над раненым, мужчина хладнокровно вытащил лезвие без рукоятки, обтёр его о рубашку жертвы и поспешил к своему раненому товарищу.
– Ну же, Иван, вставай, надо срочно уходить! – услышал Шац голос незнакомца.
Через несколько секунд скрипнула дверь, и возня в комнате прекратилась. Хлеставшая из раны кровь противной тёплой лужей растекалась по полу. Боли Шац не чувствовал. Его лишь охватила какая-то внезапная липкая слабость, от которой он, как оса в мёде, был не в силах даже пошевелиться. Мир утратил свои краски и очертания. Как предвестники скорого конца, в глазах Изи плавали серые метелики. Мысли путались. О себе он уже думал с каким-то безразличием.
Тут опять брякнула входная дверь. Этот знакомый звук на какое-то время остановил бег ускользающего сознания и придал раненому Изе дополнительных сил.
– Эй, есть кто? – бодрым голосом позвал поздний посетитель, встревоженный отсутствием какого-либо движения на своё появление.
– Сюда…
* * *
Со скучающим видом Мальцев сидел в светлом, просторном кабинете Вахова и ожидал, когда же начальник соизволит дочитать его развёрнутое донесение. Звонки и длительные телефонные переговоры по неотложным и очень важным делам постоянно отвлекали полковника, что вызывало у Егора всё возрастающее немое раздражение. Наконец завершив чтение, он обратился к Мальцеву:
– Да-а, всё-таки, Фёдор Александрович, это сила. Он мне чем-то бульдожку напоминает. Если уцепится в штанину, то брюкам хана, в лоскуты искромсает. С учётом того, что наши люди недвусмысленно намекали архиерею о нежелательности затеи Сапожкова, я не ожидал, что ему удастся уговорить его преосвященство. Ну что ж, если с составом комиссии всё ясно, то теперь остаётся придумать, под каким соусом тебе принять личное участие в этом мероприятии.
– Моё участие в рытье могилы разве обязательно? Слава богу, агентура имеется, можно и через них всю инфу получить.
– Егор, твоё участие обязательно, – безапелляционно ответил Вахов. – Ещё неизвестно, что в этой могиле отыщется. Если там нужных костей не будет, что тогда Сапожков делать будет? Сам же его хорошо знаешь: он способен и на подлог.
– А нам-то что с того? – возразил Мальцев. – Это дела церковные, вот пусть попы сами межу собой и разбираются.
– Нет, – не согласился Вахов. – В этой ситуации Сапожкова лично контролировать надо. Если его обман обнаружится, то и мы под раздачу попадём.
– Сомневаюсь, что одно моё присутствие его остановит, – заметил Мальцев.
– С оглядкой на нас ему свою липу будет труднее впарить.
– Хорошо, – сказал Егор, понимая, что вопрос его участия в обретении мощей старца Савла решён окончательно. – Но под каким соусом мне в этом мероприятии участвовать? Тому же Сапожкову или Лужину я известен.
– С этими договориться можно, чтоб до времени не болтали. Другим членам комиссии ты неизвестен. Кто там ещё остаётся?
– Остаётся бригада гробокопателей.
– Вот и лады. За одного из них и сойдёшь. Надеюсь, лопату ещё не разучился держать? – с усмешкой заметил Вахов. – Кстати, твоя докладная по материалам, которые тебе Лужин передал, произвела впечатление на руководство управления. Но сделанные тобою выводы не всем по вкусу пришлись…
…Ещё с университетской скамьи Егор испытывал особое удовольствие от работы с архивными материалами. В такие мгновения его охватывало чувство первооткрывателя, которое было в чём-то сродни эйфории удачливого рыболова, на крючок которого попался голубой тунец, или старателя, обнаружившего россыпь золотых самородков. Неспешное перелистывание с въевшейся пылью и бумажными клещами затхлых, с осыпающимся шрифтом страниц переносило его в какое-то зазеркалье, где течение времени не имело никакого значения, давая ему возможность увидеть картину мира, сплетённую из кипучей стихии людских страстей, конфликтов, переживаний. Вот и папочку с документами, которую ему так услужливо передал Лужин, он раскрыл с особым трепетом, в надежде узнать много интересного о безвозвратно утраченной эпохе.
Прежде всего ему хотелось убедиться в правдивости всей той писанины, рассказывавшей советскому обывателю о творимых чекистами безобразиях. Мальцев вчитывался в доставшиеся документы, и работа сотрудников ОГПУ его просто поразила. Егор был буквально сражён фантастической примитивностью представленных материалов. Как будто чекисты специально соревновались в доказывании своего непрофессионализма. Материалы дела были сотканы из доносов, нелепых и от этого ещё более чудовищных обвинений, отсутствия доказательств, показаний трусливых свидетелей, признаний оболганных обвиняемых. Но тут Мальцев наткнулся на документ, который стал просто апофеозом беззастенчивой, циничной лжи, сочинённой для вполне определённых целей.
– …Что не так в моих выводах? – спросил Егор, удивившийся замечанию Вахова.
– Речь идёт об акте о прегрешениях Савла. Ты утверждаешь, что это фальшивка, состряпанная в ОГПУ. А некоторые из наших говорят, что это не так.
– А какое это имеет значение? – спросил Мальцев, не понимая, куда клонит Вахов.
– Обвинения слишком серьёзны. Обнародуй этот акт, и многим несдобровать. И прежде всего тем, кто поддержал идею канонизации. Первый из них – это вовсе не Сапожков, а сам архиерей. Представляешь, где он окажется, в случае если что-то пойдёт не так?
– Тогда что же получается: Лужин специально подсунул мне эти документы, чтобы не только Сапожкову навредить, но и архиерея подставить? – задался вопросом Егор.
– Возможно. Во всяком случае он переложил на нас ответственность за принятие решения, как поступить с этим компроматом.
– Хитро, – заметил Мальцев.
– А ты думал, он такой добрый, что…
Тут раздался очередной телефонный звонок оперативной связи, оборвав Вахова на полуслове.
Расплавленный огненно-красный блин солнца уже зацепил своим краем крыши многоэтажек, знаменуя скорое окончание по-летнему знойного майского дня. Вечернее безветрие предсказывало, что будущая ночь, в которую в целях ненужного ажиотажа и предстояло произвести вскрытие могилы старца Савла, будет не менее жаркой.
Тишина погоста, сопровождаемая умиротворённым вечерним чириканьем вездесущих воробьёв, проржавевшие, покосившиеся кресты и заросшие отцветшей сиренью гранитные памятники настраивали Мальцева, идущего по кладбищенской тропинке в сторону часовни старца Савла, на философско-лирический лад. Он обдумывал вопрос: является ли его участие в рытье могилы глумлением над телом усопшего? Для Егора это была не праздная тема.
Раннее детство Мальцева прошло в одном из заводских бараков, который примыкал к старому татарскому кладбищу, ставшему местом гульбищ окрестной детворы. Когда пришёл срок сноса унылого архитектурного рудимента послевоенной эпохи, на кладбище появились незнакомые люди с лопатами, которые после «ненашенской» молитвы, сопровождавшейся вознесением рук к небу и падением ниц на колени, занимались рытьём могил своих давно усопших предков. Когда Егор наблюдал за ними, в его сознании почему-то закрепилась мысль, что просто так могилы умерших трогать нельзя. Тогда на маленького Мальцева произвело большое впечатление, что весь выкопанный прах помещался в обычный фанерный ящик для посылок. Вскоре он уже из окна своего нового панельного дома с брезгливым интересом созерцал картину, как, надрывно пыхтя чёрной гарью, старенький бульдозер срезал пласты земли с бывшего погоста, стаскивая человеческие останки в общую мусорную кучу. Тут же крутилась орава озорной пацанвы, которая извлекала из этих отбросов людские черепа. Особо ценились те из них, которые имели золотые коронки.
У здания часовни уже собралась небольшая группа участников предстоящего события. Все без исключения были в каком-то приподнято взволнованном ожидании, как молодожёны перед свершением торжественного обряда бракосочетания. Ещё на подходе Мальцев обратил внимание на двух незнакомых ему священников в облачении. На одном из них была одета необычная скуфья в виде красиво расшитой тюбетейки. Рядом с ними, благоговейно склонив голову, стоял Сапожков, который с весёлой улыбочкой что-то им рассказывал. Те, в свою очередь, лишь благосклонно покачивали головами. «По-видимому, представители епархии», – догадался Мальцев.
Чуть в сторонке от них в одиночестве стоял отец Борис. Подойдя к нему, Егор, слегка мотнув головой в сторону компании Сапожкова, поинтересовался:
– Это кто?
– Всевидящее око архиерея – братья Усяки, Артемий и Георгий.
– Понятно, – произнёс Егор, с интересом разглядывая знакомых ему только понаслышке важных приспешников архиерея.
Они не выглядели, как братья. Один, тот, что в расшитой скуфье, был высокий жгучий брюнет в очках, второй – маленький белобрысый пухляш. «Два брата акробата, один лом, другой лопата», – сравнивая их внешнее несходство, как-то некстати усмехнулся Егор.
– Что насмехаешься? – спросил Лужин, правильно поняв усмешку Мальцева. – Они троюродные братья.
– А, ну если так, то пожалуй!.. Кого ещё ждём? – отрывая от них взгляд, спросил Егор.
– Судмедэкспертов. Вот-вот должны подъехать, – с какой-то грустью ответил отец Борис.
«Переживает, – подумалось Егор. – Видно, что ему это всё ох как не по нутру. Только сделать он ничего не может».
– Слышал новость? – прервал ход мыслей Мальцева отец Борис. – Наш Фёдор Александрович вчера раку из Софрино получил. Я сам не видел, но говорят, что красоты необыкновенной.
– Не поспешил ли наш торопыга?
– Не знаю, но вот потеха-то будет, если кости не найдём, – саркастическим тоном заметил Лужин.
Однако Мальцев не стал поддерживать эту тему, а задал так волновавший его вопрос:
– Согласно канонам практически всех религий тревожить прах умерших недопустимо. Мы же собираемся рыть могилу. Не будет ли это грехом?
– Церковь допускает такую процедуру в случае острой необходимости, – после некоторого раздумья сообщил Лужин. – Например, благообразное дело по поиску и перезахоронению останков погибших солдат. И наше сегодняшнее мероприятие – это тот самый случай. Тем паче, что ты являешься лишь исполнителем чужой воли, значит и прегрешение ложится на того, кто выступил с этой инициативой.
Тут на уже стемневшей центральной кладбищенской аллее засветились фары быстро приближающегося автомобиля. Из остановившейся светлой «Волги» вышли два долгожданных специалиста, и все собравшиеся без промедления направились к часовне.
В разогретом за день помещении было нестерпимо жарко. Настежь открытые небольшие окна и работающий на всю мощь хлипкий вентилятор не спасали ситуации. Тут же на полу, как на хирургическом столике, были аккуратно разложены несколько комплектов лопат, строительных мастерков, молотки, кувалда, зубила.
Один из прибывших священников – отец Артемий – стал разжигать кадило. Сапожков воткнул в могилу, которую предстояло разрыть, полтора десятка церковных свечей, и зажёг их.
– Помолимся, братья, – возвестил отец Артемий, мерно раскачивая курящийся благовониями сосуд.
Для Мальцева это предложение стало полной неожиданностью, так как к своему стыду даже молитву «Отче наш» он знал с горем пополам. Чтоб не привлекать к себе внимания, он встал в последний ряд образовавшей общей группы молящихся.
– Миром Господу помолимся, – грубоватым басовитым фальцетом возвестил священник.
– Господи, помилуй! – хором ответили ему все присутствующие и дружно перекрестились.
Лишь один Мальцев этого не сделал, так как не знал, в каком месте начавшей молитвы необходимо осенять себя крестным знамением. Понимая, что бездействие может до времени раскрыть перед непосвящёнными присутствующими его принадлежность к другой «епархии», он встал за широкую спину благоговейно молящегося рабочего.
– О свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся, – продолжил батюшка, продолжая раскачивать кадилом.
– Господи, помилуй!
– О мире всего мира, благосостоянии святых Божьих церквей и соединении всех Господу помолимся.
– Господи, помилуй…
Монотонность фраз священника и ответное однообразие действий присутствующих как-то успокоили Егора. Он быстро разобрался, на каких словах необходимо креститься, и, не вникая в смысл молебна, стал машинально отмахивать правой рукой. И тут неожиданно для Мальцева все молящиеся разом опустились на колени. Только один Егор остался стоять с вознесённой ко лбу рукой. Не прерывая чтения молитвы, батюшка недоумённо воззрился на Мальцева. Егор же, не решаясь даже пошевелиться, так и остался стоять с поднятой рукой. Его комичное положение спасли вставшие с колен молящиеся. Понимая, что совершил ошибку, он перестал креститься и со смиренно склонённой головой так и остался стоять, пока не услышал «аминь», торжественно возвестившее об окончании ритуала.
– С богом, православные, – возвестил отец Фёдор о начале раскопок.
Не участвующие в работах тут же уселись на предусмотренно расставленные лавки и стали наблюдать за действиями трёх рабочих. Чтоб не создавать ненужную толкотню у могилы, Егор тоже присел, оказавшись рядом с экспертами, которые о чём-то переговаривались между собой вполголоса.
Сначала рабочие аккуратно разобрали украшенное керамической плиткой надгробие. Затем между святыми отцами возник краткий, но довольно ожесточённый спор на тему: не будет ли поругана святыня, если залезть ногами непосредственно на место захоронения старца, и какова будет глубина душевной травмы всем присутствующим от этого святотатства. Придя к выводу, что иначе вожделенные мощи не обрести, отец Фёдор дал отмашку продолжить работу. Образовав контуры ямы три на два метра и глубиной в два штыка лопаты, копатели обнаружили кирпич с остатками известкового раствора. Эта первая находка воодушевила присутствующих. Батюшки, вырывая друг у друга кирпич из рук, стали активно обсуждать, что бы это могло означать.
– По-видимому это строительный мусор, оставшийся от разрушенной старой часовни, – авторитетно заявил отец Фёдор. – Братцы, кидайте их подальше от могилы, – попросил он, обращаясь к рабочим.
Не прошло и получаса, как на поверхности раскопа стали появляться частицы разложившегося дерева.
– Скорее всего, это остатки гроба, – заметил один из экспертов.
– Не может быть, чтоб захоронение старца находилось так близко от поверхности земли, – с сомнением в голосе отметил другой судмедэксперт. – Насколько мне известно, по существовавшим тогда санитарным нормам хоронить умерших разрешалось в ямах глубиной от ста восьмидесяти сантиметров до двух метров, – многозначительно продолжил он. – А тут и полуметра нет. Что-то здесь не так.
Тут лопата одного из копателей выбросила на кучу извлечённой земли матерчатую кисть. Все собравшиеся моментально сгрудились вокруг этой находки. Путем недолгих рассуждений пришли к выводу, что данный предмет является частью тканого декора сгнившего гроба. Неожиданно один из гробокопателей выхватил находку из рук эксперта и осипшим от восторга голосом воскликнул:
– Это же от гроба старца! – и, благоговейно закатив глаза, поднёс измызганную в грязи кисть к своим губам.
Когда Мальцев увидел это, у него в районе желудка мгновенно образовался комок, который стремительно подкатил к горлу. Отец Борис возмущённо шикнул на экзальтированного рабочего:
– Что ты творишь?! А ну не балуй, – и ловким ударом ладони выбил из его рук грязный комок ткани.
Обиженно взглянув на батюшку, не оценившего возникшую в нём бурю религиозных чувств, рабочий что-то невнятно пробормотал и смиренного продолжил раскопки. Через некоторое время он объявил:
– Здесь кости, – чем вновь произвёл взволнованное движение среди присутствующих.
Все встали вокруг края ямы и с интересом стали наблюдать за аккуратными действиями гробокопателя. Наибольшее волнение проявлял Сапожков, который давал рабочему ненужные рекомендации, как ему правильней орудовать лопатой. Вскоре из могилы со всеми предосторожностями были извлечены череп и кости, которые разложили тут же на устланном полиэтиленовым лоскутом полу. Наступили томительные минуты ожидания, заполненные работой судмедэкспертов. Вокруг них суетливо крутился отец Фёдор, который в поиске удобной позиции подслушать их негромкие переговоры то поднимался на цыпочки, заглядывая им через плечи, то замирал, выставляя правое ухо. Наконец специалисты во всеуслышание объявили свой приговор:
– По совокупности имеющихся признаков останки принадлежат лицу женского пола, скорее всего, девушке, приблизительный возраст которой можно определить в диапазоне от шестнадцати до двадцати пяти лет. Судя по состоянию обнаруженных останков, данному захоронению не более пятидесяти лет. При этом на разложение мягких тканей оказывало влияние наличие в земле примесей извести, ускорившей этот процесс.
В момент оглашения вердикта Мальцев, внимательно наблюдавший за поведением отца Фёдора, отметил, что священник разочарованно вздохнул. Его весёлость, демонстрируемая ещё пару часов назад, куда-то улетучилась. У переносицы залегла глубокая складка. Он всё чаще стал устремлять свой заискивающий взгляд в сторону епархиальных священников. А те демонстративно отводили от него глаза.
С каждой минутой работ духота в тесной часовне всё усиливалась. В связи с поздним временем двери открыли настежь, но облегчения это не принесло. Ночь стояла безветренная, отчего дневная жара не желала спадать. Раскопки шли медленно, что увеличивало томительную скуку. Наконец из уже довольно глубокой ямы, из которой торчала одна голова копателя, донёсся тихий голос:
– Что-то есть!
Действительно, на её дне чётко просматривались человеческие останки. Над ямой опять собрался консилиум знатоков, которые стали активно обсуждать эту находку. Поговорить же было о чём. Прежде всего внимательные судмедэксперты заметили отсутствие сгнившей древесины, что свидетельствовало о том, что тело было захоронено без гроба. Ещё одной загадкой стало то, что кости лежали вопреки христианским канонам: ногами на запад и затылком вверх.
– Складывается впечатление, – многозначительно заявил один из судмедэкспертов, – что тело было просто сброшено в яму и засыпано. Похоже на незаконное захоронение.
– Интересное кино получается, – в попытке пошутить заметил отец Фёдор. Однако его юмор никто не оценил. – Вряд ли это старец, – добавил он уже серьёзно. – Многочисленные свидетельства указывают на то, что его хоронили в гробу.
– Если судить по глубине могилы, вполне вероятно, что вы, отец Фёдор, правы, – пребывая в задумчивости, согласился специалист. – Слишком мелковато. Наверняка мощи старца находятся глубже. Судя по признакам, это захоронение давнишнее. Что ж, посмотрим, что за фрукт здесь оказался, – сказал он, беря переданный ему череп.
Он стал его крутить в руке, разглядывая зубы и свод. Затем приступил к перебору извлечённых костей, аккуратно разложенных тут же у могилы. Его внимание привлекла какая-то кость. Вертя, он рассматривал её при помощи большой лупы. Все присутствующие с интересом следили за производимыми им манипуляциями. Через несколько минут томительного ожидания он наконец произнёс:
– Это мужчина. На момент захоронения ему было от тридцати до сорока пяти лет. Причину смерти в данных условиях точно установить невозможно. Однако, судя по дефектам ткани этой кости, имеющей острые, неровные края округлой формы, вполне возможно он получил огнестрельное ранение в области груди. Чтоб обнаружить пулю, неплохо бы всю землю просеять.
– Времени мало, чтоб пулю искать, – заметил Сапожков. – Вы скажите, могут ли эти кости принадлежать старцу?
– С полной уверенностью могу заявить, что это не его останки.
– Вот и хорошо. Тогда предлагаю продолжить.
Понимая правоту отца Фёдора, все дружно согласились с его предложением.
Когда этот эксперт вышел из душного помещения подышать ночным воздухом, Егор проследовал вслед за ним.
– Скажите, а как вы определяете возраст усопшего? – набравшись смелости, спросил Мальцев.
Увидав в собеседнике интерес, специалист с охотой пустился в пространное объяснение:
– Прежде всего по количеству, состоянию и степени стёртости зубов. Коллагеновые волокна образуются вокруг альвеол, проще говоря, зубных гнёзд, в виде своеобразной короны. Именно эти волокна непосредственно удерживают зуб в гнезде. Чем моложе человек, тем шипы этой короны острее. С возрастом они уменьшаются. В случае если человек ещё при жизни лишился зуба, что присуще, как мы понимаем, людям преклонного возраста, то гнездо зарастает костной тканью, а корона вообще исчезает за ненадобностью. Кроме как по зубам, определить приблизительный возраст давно умершего человека можно по наличию и состоянию вставочной кости теменного шва, иных швов черепа и их толщине…
«Во как всё просто, – подумал Егор, внимательно слушая интересные объяснения специалиста. – Неужели такого экспресс-анализа достаточно? А ведь если останки старца найдут, то на его вердикте и будет строиться вся конструкция по канонизации старца».
Короткая майская ночь приближалась к своему завершению. Забрезживший рассвет повеял лёгким ветерком, который принёс с собой долгожданную утреннюю прохладу. Но для тех, кто в этот момент находился в погребальной яме, появление свежести не принесло облегчения. Обильно истекая потом, они беспрестанно продолжали копошиться в могиле. С момента обнаружения загадочных останков молодого мужчины им удалось обнаружить лишь пустую стеклянную бутылочку с нанесёнными на неё христианскими символами. Но эта находка не вызвала былого ажиотажа.
Устав сидеть на одном месте, Егор для интереса заглянул в могилу и с удивлением обнаружил, что по всей высоте её стенки были украшены человеческими костями, торчавшими из соседних захоронений. «Как слоёный пирог, – подумал в этот момент Мальцев. – Интересно, сколько же на этом кладбище похоронено людей?».
– Ну что, отец Фёдор, не получается у нас найти мощи старца, – с иронией заметил утомлённый ожиданием отец Артемий.
– Да-а, – многозначительно ответил Сапожков. – Что же мне делать, если не найдём?
– Как что?! Раку в металлолом сдавать, – с весёлой ухмылкой ответил Артемий.
При этих словах полномочного представителя архиерея лицо Сапожкова изменилось с удивлённого в отчаянно-плаксивое. Такая перемена вызвала улыбку уже у всех присутствующих.
– Шутить изволите, – заметил он.
– Да какой там… – со всей серьёзностью ответил Артемий.
И тут из могилы раздался железный скрежет. Все соскочили со своих мест и приблизились к краю ямы. Оказалось, что лопата гробокопателя наткнулась на кирпичную кладку. Она оказалась посередине ямы, деля её почти на две равные доли. Разглядев аккуратно сложенные кирпичи, Сапожков с радостью воскликнул:
– Это же склеп! Это точно могила старца. Во всяком случае о его наличии указано в документах.
Эта находка тут же придала силы всем присутствующим. Среди попов опять разгорелся жаркий спор, в какой из этих половин нужно продолжить раскопки. Уходящие под обрез ямы боковые стенки склепа быстро разрешили возникшую проблему.
– Ты там осторожно, братец, – с мольбой в голосе обратился Сапожков к находившемуся на дне могилы работнику. – Там наверняка что-то будет. Вот бы череп найти, – с надеждой заметил он.
Его поддержал эксперт:
– Смотри внимательней. От времени кости стали хрупкими. Так что сильно лопатой не орудуй.
Наконец из ямы радостно донеслось:
– Посмотрите!
На дне чётко прорисовался контур нижней части человеческого скелета. Тут же между двух берцовых костей находился и череп. Это обстоятельство вызвало у всех присутствовавших удивление.
– Что за ересь? – в задумчивости заметил Лужин. – Так могли хоронить лишь разбойников, которым отсекали голову. Однако к тому времени такие казни в России уже не практиковались. Эскулапы, – обратился он к экспертам, – что вы по этому поводу думаете?
– Пока сказать сложно. Точно можно утверждать лишь одно – что кости в этом захоронении перемещались. Что это значит? – сам себе задал вопрос судмедэксперт. – А это значит, что могилу уже до нас вскрывали. – Ну-ка, доставай его, – произнес он, указывая пальцем на череп.
Прошло ещё несколько томительных минут ожидания, и наконец череп с великими предосторожностями был извлечён из земли. От сырости он имел жёлто-коричневатый цвет. Его тут же поспешили передать эксперту. Взяв в руки, он, как и предыдущие находки, некоторое время рассматривал его со всех сторон. Потом со словами «Прошу, коллега» передал его другому эксперту, а сам заглянул в яму.
– Судя по строению зубов, костей таза и черепа, – огласил он, – это мужчина, возраст которого составляет лет шестьдесят пять и более. То есть по косвенным, но доказуемым признакам можно утверждать, что это и есть останки старца Савла.
– Слава тебе господи! – воскликнул радостный Сапожков и широко перекрестился.
– Опять этому пройдохе удалось выскочить, – с усталым раздражением вполголоса сказал Лужин Мальцеву. – Ну, теперь держись.
– От сырой земли кости пока ещё влажные, – предупредил эксперт. – По мере высыхания они могут просто рассыпаться в труху. Для того чтоб этого не произошло, их необходимо срочно высушить. Фен имеется?
Однако Сапожков уже никого не слушал и не видел. Переполненный радостными чувствами, он выхватил череп из рук эксперта и, как вожделенный футбольный кубок, вознёс его над своей головой.
– Ну-ка, отец Борис, сфотографируй меня, – потребовал он от Лужина менторским тоном, оставаясь в позе счастливого футболиста.
Его пример оказался заразителен. После Сапожкова череп перекочевал в руки архиерейских соглядатаев. За ними последовали эксперты и рабочие. Один Егор намеренно уклонился от фотографирования, не желая оставлять для истории следы своего участия в мероприятии.
По окончании импровизированной фотосессии череп подвергся сушке и дополнительной обработке, после чего его поместили в специально приготовленную Сапожковым позолоченную колбу.
Тут опять святые отцы сцепились в словесной перепалке, обсуждая необходимость продолжения раскопок. На этом активно настаивал Лужин. Однако все были настолько утомлены переживаниями прошедшей бессонной ночи, что победила точка зрения Сапожкова, который заявил, что найденных останков будет вполне достаточно. Вынутые из могилы кости Савла бережно уложили в небольшой позолоченный ларец, видимо являвшийся составной частью недавно приобретённой Сапожковым раки, и опечатали. Завладев трофеями, отец Фёдор вышел из часовни и через несколько минут вернулся уже без них. За время своего отсутствия в его внешнем облике произошла разительная перемена. Он как-то приосанился, втянув неподдающийся пузырь живота в себя, и гордо задрал голову, отчего стал казаться больше ростом. В общем, стал похож на себя прежнего: маленького дворового задаваку, хвастающего перед сопливыми сверстниками своим новеньким блестящим велосипедом.
– Что делать будем с остальными костями? – спросил Лужин, указывая на останки, обнаруженные в ходе раскопок.
– Да что тут думать! Закопать в этой же яме – и всего делов-то, – заявил Сапожков.
– Но могилка Савла всё одно останется местом почитания для верующих, – возмутился отец Борис. – А тут окажутся чужие останки, кому они тогда будут здесь поклоняться? Отец Фёдор, нехорошо это, неправильно.
– Ерунда. Мы ведь об этом никому не скажем, – шутливым тоном ответил Сапожков.
Ловкими движениями он свернул кусок плёнки вместе с разложенными на нём костями и сбросил образовавшийся большой узелок в яму. С шорохом сухого хвороста он упал на дно. Сапожков развернулся и направился к выходу.
Тут даже Мальцев не выдержал и с укоризной обратился к Сапожкову:
– Фёдор Александрович, так нельзя. Для порядка хотя бы молитву нужно прочитать.
На это замечание Сапожков бросил гневный взгляд на Егора, осенил крестом видневшиеся на дне могилы останки и коротко приказал рабочим:
– Закапывайте.
* * *
…Идя на встречу к бывшему городскому благочинному, Шулейко вспоминал, как ещё при жизни его папеньки к нему по каким-то делам из города приезжал священник. Отец потом рассказывал, что это был посланник церковного начальства, который пытался наставить его на путь истинный, убеждая отказаться от своих греховных убеждений. Припоминая врезавшийся в детскую память маленького Андрея внешний облик того священника, он ожидал увидеть такого же дородного, статного, любящего себя человека. Однако калитку ему открыл маленький, сухонький, ещё не совсем старый человечек в накинутом на плечи видавшем виды тёмном драповом пальто. Пробор густых седых волос и старомодное пенсне придавали ему сходство с обликом одного знаменитого русского писателя.
– Извините, в дом не приглашаю. Внук, сорванец, заболел. Не хочу, чтоб ещё больше расхворался. Так что давайте побеседуем здесь на воздушке, – и указал на вкопанную у калитки лавочку. Устроившись, Баланюк продолжил: – Ну-с, молодой человек, зачем вам понадобился скромный учитель словесности?
– Александр Петрович, мне сказали, что до революции вы были благочинным. Так вот…
– У вас, молодой человек, насчёт меня не совсем верные сведения, – перебил Андрея Баланюк, легонько коснувшись его локтя.
– Как же? А мне сказали… – не скрывая разочарования, произнёс Шулейко.
– И тем не менее, это так. Видите ли, – не дожидаясь вопроса, стал пояснять Баланюк, – я эту должность и не мог занимать, так как состоял под надзором в жандармском учреждении. Да-да, не удивляйтесь, – встретив озадаченный взгляд Шулейко, поспешил сказать Баланюк, – но в моей жизни имелся такой поворот. Ошибка молодости, знает ли. Однажды, возвращаясь из-за границы, ради того чтобы развеять вагонную скуку, прихватил с собой журнал «Новое время». Знаете ли, был такой журнальчик. Всё больше наивные теории печатал. Я ими тогда очень даже интересовался… Ну так вот, на мою беду в этом издании имелась статья некоего Каутского. Как мне потом разъяснили на границе пограничники, публикации этого Каутского были в России под запретом. Журнал изъяли, меня арестовали. Потом выпустили, правда, но с той поры я и числился в охранном отделении как неблагонадёжный. Так что с таким клеймом, вы должны понимать, рассчитывать на руководящую должность уже не приходилось.
– Но священником-то вы были?
– Не отрицаю, был. До одна тысяча девятьсот двадцатого года. Но когда ваши, ой, извините, большевики пришли, мне пришлось от должности отказаться, – с лёгким укором сообщил Баланюк. – Но, собственно, чем обязан? – в свою очередь задал он вопрос, по-видимому не желая развивать эту тему.
– Меня интересует вот это, – с этими словами Шулейко представил отобранную у Ревенко открытку.
– Господи, где вы её нашли? – повысив голос от удивления, заметил бывший пастор. – Ещё и жестяной медальон к ней прилагался. Их в ту пору много сделали. Неужели наше доблестное ЧК тратит своё драгоценное время на такую безделицу?
– И не только на такую, – буркнул Андрей, обомлев от слов Баланюка о медальоне, понимая, что наконец-то попал на нужного человека.
– Что вас конкретно интересует? – вернув карточку, спросил Баланюк.
– Кто это и всё, что о нём известно.
– Что тут рассказывать? Это местный дурачок по имени Савл Горохов. Когда он был ещё жив, над его истерическими выходками весь город потешался. В общем, юродивый, каковых в те времена было предостаточно. Интересно, куда они теперь подевались? – со вздохом задал самому себе вопрос Баланюк. – Ну так вот, всё бы ничего, и о его бренном пребывании в нашем суетном мире вскорости забыли бы, если бы не Козлов.
– А это кто? – спросил Шулейко, заинтересованный рассказом собеседника.
– Пылкий обожатель Савла. Представьте, этот болван, именовавший себя почётным гражданином, будоражил достопочтенную публику небылицами о якобы чудодействах, свершаемых на его могилке.
– Что это за чудодейства такие?
– Исцеление недужных путём приёма в пищу земли с могилы Савла. Ну не чудачество ли?! – с негодованием воскликнул Баланюк. – Он, прохвост, даже умудрился книжонку об этом Савле сочинить, полную бредовых свидетельств об исцелениях. Кстати, некоторые из якобы выздоровевших и поныне здравствуют и вполне неплохо себя чувствуют.
– Эта книжечка сохранилась? – спросил Шулейко.
– Что, интересуетесь? – в свою очередь лукаво улыбнувшись, спросил Баланюк.
– Интересуюсь, – твёрдо ответил Андрей, не понимая иронии собеседника.
– Ну что ж, поищу. Я её, помнится, выбросить не удосужился. Решил сохранить, так сказать, для истории. Так вот, – продолжил Баланюк, – этот самый Козлов соизволил побеспокоить даже, прости господи, вдовствующую царицу Марию Фёдоровну. Вскоре от неё поступило монаршее соизволение разобраться в этом вопросе.
– И как, разобрались? – спросил Шулейко.
– А как же! Создали комиссию. Я-то сам по указанной мной причине в неё не входил, но из-за поднятого вокруг этого дела шума был хорошо осведомлён о её работе. Так вот, члены комиссии и на могилку ходили, и людей опрашивали. Оказалось, ничего такого в этом Савле нет. Комиссия уже была готова дать своё отрицательное заключение, как тут вся эта история приобрела совершенно иной оборот. Неожиданно появилась некая Катерина Суржик, объявившая себя духовной дочерью этого Савла.
– Откуда она взялась-то?
– История тёмная. Известно только, что она неграмотная крестьянка, якобы ещё в молодости проживала в одной келье с этим самым Савлом. Но самое главное – она каким-то образом была связана с проживавшей в тот момент в нашем городе баронессой Таубе, имевшей связи чуть ли не в высшем свете.
– Какая-то странная связь получается: неграмотная крестьянка и баронесса? – с недоверием произнёс Шулейко.
– Как вам сказать, молодой человек? В общем-то ничего удивительного в этом нет. В те времена в высшем свете была мода держать при себе таких тёмных во всех отношениях личностей. Вспомнить хотя бы, прости господи, греховодника Гришку Распутина… Ну так вот, – продолжил Баланюк, – Суржик подала письменное прошение на строительство над могилой Савла каменной часовни. Данное обстоятельство вызвало тогда удивление: зачем, ведь часовня, хоть и деревянная, но уже имелась. И только успели задаться этим вопросом, как это зданьице тут же и сгорело. Как быть? Доложили по начальству. Как сейчас помнится, архиерей Агапий принял соломоново решение: незаконные сборища у могилы запретить, но прошение на строительство часовни на средства Cуржик удовлетворить. Он-то думал, что денег у этой крестьянки не имеется, а они возьми да и появись.
– Откуда? – спросил Шулейко, заинтересованный рассказом бывшего священника.
– Не знаю. Ходил слух, что деньги то ли та самая баронесса пожертвовала, то ли какой-то купец.
– Большая сумма?
– Вышло более двадцати тысяч рублей, ещё тех, царских.
– Ого! – невольно воскликнул Андрей. – Скажите, а материалы комиссии сохранились?
– Вот чего не знаю, того не знаю. Всё-таки более десяти лет минуло, да ещё каких лет, – сказал Баланюк со вздохом. – Да и зачем они вам, если основное действующее лицо этого дела имеется.
– Это кто же?
– Как кто? Катерина Суржик. Только сейчас она матушкой Катериной именуется.
– Не может быть! – радостно воскликнул Андрей.
– Представьте себе. Сейчас, понятное дело, она уже старушка. Но, что удивительно, бодра. Зачем-то в монашеский хитон обрядилась. Меня как увидит, всё глазками так зыркает, – с усмешкой заметил Баланюк. – Видимо, осуждает, что я от поповского сана отказался.
– Где её найти?
– Всё там же, в кладбищенской церкви. Она от могилки Савла вряд ли далеко уйдёт.
– А такую чернавку – по имени Степанида вы не знаете?
– Нет, не слышал, – уверенно сказал Баланюк. – Но если это, как вы изволите выразиться, чернавка, то наверняка около Суржик и искать надо…
Тут внезапно отворилась калитка, и в её проёме появилась перевязанная шерстяным платком голова мальчугана семи-восьми лет от роду. С любопытством взглянув на Шулейко, он осипшим голосом произнёс:
– Деда, бабушка сказала, что всё готово. Тебя ждём.
С каким-то сразу потеплевшим взглядом Баланюк ответил:
– Ты, Женечка, иди к бабушке, скажи, что я сейчас. Иди, а то застудишься.
Тут же Баланюк встал, давая понять, что разговор окончен.
– Вы здесь подождите, я сейчас книжку вынесу.
Через несколько минут он вернулся с тоненькой книжечкой, которую передал Шулейко со словами:
– Ну-с, молодой человек, если возникнут вопросы, я к вашим услугам.
Андрея сразу удивило её длинное и довольно витиеватое название: «Жизнь и подвиги в бозе почившего прозорливого старца-подвижника Савла Горохова». Издательство Наливайко. 1911 год.
– Спасибо. Очень выручили, – в благодарность сказал Шулейко.
Рассказ Баланюка, переданный Шулейко во всех подробностях Бушу, вызвал живой интерес начальника. Он всё переспрашивал, задавая уточняющие вопросы, с интересом перелистывал брошюру, переданную Баланюком, удовлетворённо покачивал головой. Наконец он произнёс:
– Молодец, хорошая работа. Я не ожидал, что тебе удастся его разговорить.
– Неужели с ним могли возникнуть проблемы? – спросил Шулейко.
– Как тебе сказать? Мы-то его давно и хорошо знаем. Михеев неоднократно пытался с ним законтачить. Но тот ни в какую. У него ведь на нас обида имеется.
– Вот как! – воскликнул Андрей.
– Угу. В двадцатом, когда к городу подходила белогвардейская банда полковника Шиловского, и наши в числе других неустойчивых элементов его в заложники взяли. Между прочим, на его глазах несколько из этих заложников расстреляли. Те, видите ли, сидя под замком, взбунтоваться вздумали. Когда же банду уничтожили, всех отпустили, но с письменным обязательством не совершать против советской власти контрреволюционных действий. Вот тогда он свою поповскую рясу-то и снял. Однако его как лицо духовное, хоть и бывшее, гражданских прав всё-таки лишили. Так вот, я теперь понять не могу: чего это вдруг он с тобой разоткровенничался? Сам что по этому поводу думаешь?
– Не знаю, – угрюмо ответил Андрей.
– Плохо. Думать, Шулейко, всегда надо. Мне кажется, у него интерес какой-то к нам появился, – задумчиво продолжил Буш. – А если он появился, то мы этим можем воспользоваться. И вот ещё что. Эту книжонку тебе нужно будет проштудировать и установить, кто из её персонажей сейчас жив и в городе находится. Затем опросишь их под протокол о том всём вранье, что в книжке изложено. Их признания и послужат нам базой для развенчания культа этого Савла...
Текучка суетных дел как-то всё отводила Андрея в сторону от намеченной встречи с патологоанатомом городского морга Исайей Абрамовичем Трахтенбергом. Только через несколько дней, договорившись с врачом по телефону, Шулейко прибыл к одноэтажному зданию покойницкой, почему-то окрашенному в жизнерадостный жёлтый цвет. Маленького роста, с синюшным носом тихого алкоголика, Исайя Абрамович встретил Шулейко, стоя на крыльце родного заведения и покуривая ароматную папиросу. Тихо падающие большие белые хлопья мокрого снега, чуть достигнув земли, тут же таяли. Погода и само место встречи зародили в душе Андрея такое же унылое настроение.
– …Да, я делал её осмотр, – едва взглянув на фотографию погибшей Ревенко, недовольным тоном заявил Трахтенберг. – Я же в своём отчёте всё указал. Что там ещё может быть непонятным?
– Мне бы хотелось прояснить некоторые детали, касающиеся причин её смерти, – с робостью заметил Шулейко.
– Ну-с? – нетерпеливо спросил Трахтенберг, выдохнув густой табачный дым, который буквально скрыл его лицо.
– Вот эти линии на руках – могут ли указывать, что её несколько раз связывали? – вновь показав фотографию, спросил Шулейко.
– Судя по характерным признакам, вы абсолютно правы. Причём они появились приблизительно за пять-семь дней до её смерти. Кроме того, что у меня вызвало удивление, так это то, что в желудке усопшей имелось незначительное количество непонятной субстанции, состоящей из смеси чернозёма и неустановленного мною масла.
– И что это значит?
– Я не могу ответить на вопрос, зачем люди едят землю.
– А могла ли эта, как вы выразились, субстанция стать причиной её смерти?
– Могла, если бы имелись признаки интоксикации от отравления или инфекции. Но я таковых не обнаружил.
– Тогда что же поспособствовало её смерти? Судя по фотографии, она не создавала впечатления больного человека.
– Впечатление обманчиво. Я же указал в своей справке, что у этой девицы был врождённый порок сердца, от которого она и скончалась. Здесь не следует искать чьего-то злого умысла. И её скорая смерть являлась лишь вопросом времени. Тут медицина пока бессильна.
– Однако кто-то всё таки поспособствовал её смерти, – набравшись смелости, заявил Шулейко.
– Мне без надобности лезть в ваши дела. Моё дело дать профессиональное заключение, а выводы делать уже вам. Вот вы и разбирайтесь, кто да как, – раздражённо заметил Трахтенберг.
– Скажите, доктор, – не обращая внимания на недовольный тон собеседника, стал допытываться Мальцев, – была ли способна эта болезнь, о которой вы говорите, оказать влияние на её душевное состояние? Вот родственница усопшей утверждает, что перед смертью она вела себя как-то странно. И это непонятное употребление ею земли тоже указывает на сумасшествие.
– Вы, молодой человек, обращаетесь не по адресу. Я лишь патологоанатом, а не эскулап по части излечения душевнобольных. Тем не менее, из университетского курса по лечебному делу помню, что кислородная недостаточность, являющаяся прямым следствием порока сердца, может оказывать влияние и на некоторые участки головного мозга. Так вот, от этого самого кислородного голодания, иным словом гипоксии, поведение человека действительно может измениться. Он становится упрямым и в то же время легко внушаемым. Однако чтоб от неё сходили с ума, я о таких случаях не слышал.
Тут Трахтенберг вновь окутал себя табачным дымом, после чего решительным щелчком отбросил от себя окурок и заявил:
– Знаете, молодой человек, смерть этой девицы от порока сердца – неоспоримый факт. Но вот что касается причин её неспокойного душевного состояния, замечу, что перед смертью у неё была тревога совершенно иного свойства. Видите ли, на момент ухода в мир иной она находилась приблизительно на третьем месяце беременности.
– Как?! – воскликнул Шулейко, ошеломлённый этим известием. – Но в первичной справке экспертизы об этом ни сказано не слова.
– Я уже направил в ваш адрес дополнение к моему заключению, – не желая вдаваться в объяснения, заявил Трахтенберг.
– Да?! Но я его ещё пока не видел, – сказал Шулейко.
– Сожалею, – без сочувствия ответил доктор.
– Скажите, вы присутствовали при предъявлении тела погибшей её дяде?
– Да, это был я. Но при милиционере я не стал ему говорить о беременности племянницы. Не скрою, пожалел беднягу. Когда же миллионер ушёл, вот тогда я и сказал.
– И как он отнёсся к этому известию?
– Задайте этот вопрос ему, – недовольным тоном произнёс Трахтенберг.
– К сожалению, уважаемый Исайя Абрамович, мы пока не можем задать ему этот вопрос, потому как он исчез.
– Вот как! Ну что ж, извольте. После того как я ему сообщил о её беременности, его психическое состояние стало ещё более ужасным. Вот кто мог действительно сойти с ума, так точно этот дядя. Он тут же впал в какое-то исступление и забормотал о каких-то бесах. Однако я разобрал в его бреде несколько слов типа: «Что же вы с Петечкой наделали?!». Так что, как вы понимаете, у одного из этих потусторонних существ имеется вполне земное имя – Пётр, – с иронией заметил Трахтенберг. – Немного придя в себя, он заплакал, грохнулся на колени и буквально стал меня умолять скрыть сей факт. Но я же понимаю, что это дело подсудное, поэтому категорически отказал. Тут он затарахтел: «Дайте мне время хоть похоронить её чистую. А там будь что будет»… Но я был непреклонен.
Тут их разговор был прерван выносом из бокового входа в здание морга заколоченного гроба с очередным покойником. Пока Трахтенберг и Андрей наблюдали за деловитой активностью санитаров и опечаленных родственников, Шулейко размышлял над непонятной для него раздражительностью доктора: «Помнится, мне отец говорил, что любое ремесло должно приносить радость. Мол, «Если трудишься без желания, то можно и с ума сойти. Вот, например, доктор. Он с переменным успехом людей спасает. Когда ему это удаётся, он же наверняка и сам счастлив. Да что там лекарь! Тот же дворник машет своей метёлкой и оставляет после себя чистый след, отчего его душа тоже радуется». Вот интересно, какое упоение от своей работы испытывает человек, который каждый божий день мертвяков потрошит? Неужели этот Трахтенберг наслаждается своей работой? Что-то не верится. И что ему тогда остаётся? Наверное, стать безразличным к чужой боли расчётливым циником… Ох, Исайя Абрамович, не зря ты со своим заключением затянул. Да-а, такие папироски, которые ты куришь, на зарплату доктора в магазине не купишь. Уж не содрал ли ты деньги с этого несчастного Ревенко? Благо, у того они водятся».
Отвлекая Шулейко от недобрых мыслей, Трахтенберг тихо продолжил:
– Вы наверняка по своей молодости не осведомлены, но хочу заметить, что аборты у нас разрешены только по медицинским показаниям. Порок сердца – как раз тот самый случай. Родов всё одно она бы не перенесла. Однако у меня большие сомнения, что она знала о своей беременности. Девица-то была молода и по всей видимости неопытна. Так что о её душевном состоянии делайте выводы сами.
Вернувшись в свой кабинет, Шулейко стал сопоставлять полученную информацию: «Теперь хоть понятно, что угнетало эту девицу. Беременность от названного брата, который, укатив, оставил её с этим внезапным подарочком. Что ей оставалось делать? Да и Трахтенберг прав. По юности своих лет она могла и не знать, что находится в интересном положении, но, по-видимому, чувствовала, что что-то с ней не так. Вот она, наивная душа, и поддалась на уговоры дяди и отправилась к чернавке».
Дальнейшие размышления Шулейко были прерваны резким открытием двери кабинета. На пороге стоял Буш, что само по себе было необычно, так как он очень редко обходил рабочие места своих сотрудников. В руке он держал небольшую пачку газет и ещё какие-то документы.
– Ну-с, как там продвигаются твои дела с этими святошами? – спросил он, усевшись за стол отсутствовавшего Гольдиса.
Шулейко в мельчайших подробностях изложил результаты своей встречи с Трахтенбергом.
– Гуд, – внимательно выслушав подчинённого, подытожил Буш. – Мыслишь в правильном направлении. Но, к сожалению, искать Матвея Ревенко тебе уже не надо. Он убит, – сообщил Буш, кинув серые листы суточной милицейской сводки на стол Андрея. – Его тело нашли на тракте на пути в краевой центр. Сейчас он находится в морге. Я туда уже позвонил, и Трахтенберг мне сообщил, что убит он был точным ударом ножа в сердце.
– А деньги? Его жена мне сказала, что при нём большая сумма имелась, – заметил Шулейко.
– Не обнаружены. Из чего сам собой напрашивается вывод, что его убили из-за денег. Так можно было бы подумать, если не знать, что он приходится родным дядей девушке, недавняя смерть которой произошла при загадочных обстоятельствах. Не может быть, чтоб это было простым совпадением. В этой связи я уже дал задание следователю Серёгину срочно задержать сторожа с кладбища и хорошенько его допросить. А ты насчёт всех этих кладбищенских монашек разберись, – сказал Буш, выходя из кабинета.
Взяв листы милицейской сводки, оставленные Бушем, Шулейко прочитал выделенное синим карандашом сообщение: «Вблизи села Вареники на дороге в краевой центр в придорожной канаве был обнаружен труп неизвестного мужчины. Оперативной группой установлено, что смерть мужчины наступила предположительно более семи суток назад в результате удара ножом в сердце. На месте обнаружено орудие убийства без отпечатков пальцев. При досмотре личных вещей убитого обнаружены документы – паспорт на имя разыскиваемого органами милиции по заявлению гражданки Ревенко А.Н. как пропавшего без вести Ревенко Матвея Карповича. Денег, а также иных ценных вещей при нём не найдено. О случившемся извещена гражданка Ревенко А.Н., которая при предъявлении трупа опознала в нём своего мужа. Возбуждено уголовное дело по ст. 136 УК Р.С.Ф.С.Р. «Умышленное убийство». Дознание ведётся 1-м отделом милиции»…
«Чем эти Ревенко бога прогневали? Одна беда за другой», – сочувственно задумался Шулейко, вспомнив заплаканное лицо Аксиньи Николаевны Ревенко.
Уже в ближайшую субботу после одобрительного Буша: «Гуд» Шулейко впервые после переезда в город брёл по раскисшей от ночного дождя тропинке на звук церковного звона, настойчиво призывавшего к заутренней молитве. Пелена густого тумана осаживалась на ветвях склонявшихся над могилами мокрых деревьев и крупными каплями опадала на землю. Однако Андрей, одетый в ватную кацавейку и картуз, не чувствовал неудобства. В этот момент он представлял себя лазутчиком, пробирающимся в стан врага. От этого перевоплощения настроение его было по-боевому приподнятое. «Чудно. У меня работа, как у артиста в театре, только немножко посерьёзней будет. И за такую службу мне ещё и хороший паёк дают».
Перед входом в церковь, из которой уже доносились торжественные хвалы небесам, Андрей снял картуз, по привычке вытер ноги, трижды широко перекрестился и вошёл вовнутрь.
По случаю того, что этот день не являлся праздничным, там находилась небольшая группа прихожан разного возраста, заполнивших церковное пространство чуть больше чем наполовину. Приметив свободное местечко, с которого можно было удобно производить наблюдение за присутствующими, он встал за широкую спину опрятно одетого мужчины средних лет. Пока он осматривался, священник торжественно читал:
– …О святом храме сём и с верою, благоговением и страхом божьим, входящим в онь, господу помолимся.
– Господи, помилуй, – вторил ему небольшой хор, и все присутствующие дружно перекрестились.
Андрей скользил взглядом по молящимся, и его внимание привлекла группа женщин, стоящих непосредственно перед амвоном. Все они были одеты в чёрные одеяния и как-то по-особенному, неистово крестились. Такое количество прихожанок в траурно-торжественной одежде стало неожиданностью для Шулейко, так как он предполагал увидеть только двух чернавок. Поначалу они ему показались все на одно лицо: маленькие, сухонькие, невзрачно-серенькие. Однако, присмотревшись, он выделил среди них одну, которая по своему возрасту наиболее подходила под облик Суржик, описанный Баланюком. Его мнение укрепилось, когда после очередного «Господи, помилуй» косые взгляды всех членов этой выделявшейся группы устремились на стоящую чуть в стороне от них фигуру маленькой старушки.
После того как служба закончилась, большая часть прихожан не стала расходиться. Они стояли в каком-то торжественном ожидании. Тут священник развернулся лицом к людям и спокойным тоном заговорил.
– Братья и сёстры, – начал свою проповедь батюшка. – Оглядитесь кругом, посмотрите на этот разлив неверия в современном обществе, на этот широкий поток безбожия, подобный шумному разливу весенних вод. Этим современным невериям ничего не оставлено из христианства, что не было бы кощунственно осмеяно и опозорено. Земля – она судорожно трепещет, как будто порывисто дышит с глубоким чувством гнева против тех, кто святотатственно запятнал её страшным преступлением. Бурными колебаниями своими она как бы старается встряхнуть с себя в бездну дерзких насильников над божественной правдой и святостью. И наше страждущее, ноющее сердце жаждет припасть к подножию могилы великого общественного деятеля, оказавшего неоценимую услугу своей родине, нашему городу, старца Савла, так как многих, очень многих пробудил он от греховного сна и поставил на путь правды и спасения. Как перед невинным страдальцем, выплачем перед ним свою немощь, своё бессилие в борьбе с одолевающим нас злом. Он, великий врач и благодетель, – не от столичных и загадочных профессоров. Получил он своё знание не лекарствами с замысловатыми латинскими названиями. Врачевал он немощи людей – от самого небесного врача, душ и телес получил он искусство врачевания одной молитвой ко господу. А он исцеляет недуги и телесные, и духовные…
– Во даёт! – шёпотом заметил молодой паренёк, толкнув локтем рядом стоящего с ним Андрея. – Просто как древний златоуст, ну этот, как же его? Ах ты господи! А, вспомнил – Церон, да и только. Любо дорого послушать. Душа радуется.
– …Русская православная церковь имеет немало таких, которые по неведомым для нас путям божьим не причислены ещё к лику святых, – продолжал священник всё возрастающим, усиливающимся голосом. – К числу таких служителей христовых принадлежит и чтимый нами старец Савл. Быстро меркнет земная слава, скоро забываются имена знаменитых людей, а имя старца Савла не забыто и не забудется и здесь, и на юге, и в холодном Архангельске, и в далёкой Сибири…
«Странная у батюшки проповедь получается. Вроде как должен веру укреплять через прославление имени Христа, а на самом деле хвалы возносит этому Савлу. Да и антисоветчиной попахивает».
– Как бы его за такие пламенные речи в ГПУ не загребли, – подтвердил только что возникшую мысль Шулейко его словоохотливый сосед. – Уж очень много у нашего отца Никодима недоброжелателей. Зря он на поводу у старицы Катерины пошёл. Доведёт она его до цугундера.
– Это которая? – шёпотом поинтересовался Андрей.
– Да вон она, сбоку стоит, приблажно глазки закатила, – указав взглядом на стоявшую непосредственно перед батюшкой чернавку, заметил сосед.
– А остальные, что в чёрном, это кто?
– Та то её свора. Ты не смотри, что они с виду вроде как такие благообразные. Ты только их тронь – загрызут.
Тем временем отец Никодим окончил свою проповедь, и к нему выстроилась небольшая очередь из прихожан для благословления. Направился к нему и Андрей. Осенённый крестом священника, он вышел из церкви, где его уже поджидал словоохотливый и, как оказалось, довольно осведомлённый сосед.
– Петро, – сразу представился он, протягивая руку Шулейко. – Что-то я тебя здесь раньше не видел. Приезжий?
– Да, недавно из Голодаевки. Хочу новую жизнь в городе начать.
– Самое время. Тут у нас такие дела творятся – только держись. Заводы заново отстраиваются, а им люди знаешь как нужны! Ты ещё не устроился?
Шулейко отрицательно мотнул головой.
– Нет. Тогда иди к нам на Балтийский. Вот где жизнь кипит! У нас как раз новая строительная бригада формируется. Если туда не хочешь, так можно и в цехе на токаря выучиться.
– Что-то ты, Петро, на верующего не похож, – заметил Шулейко.
– Да мне этот боженька до лампочки. Но маманя моя, человек тёмный, заставляет меня сюда ходить. Сама ногами-то уже слаба, ей тяжело всю службу-то выстоять. Вот я вместо неё проповеди отца Никодима слушаю, а потом ей пересказываю. Уж очень она любит его речи.
– А что, эти чернавки большое влияние на отца Никодима имеют? – переходя к интересующей его теме, как бы нехотя осведомился Шулейко.
– У, брат, ещё какое! Тут целая группа почитателей старца Савла действует. Всё как у старорежимных сектантов. И эта Суржик у них за главную. Что ни скажет, всё исполняют. Вот и Никодим попал в её сети.
– А чем она знаменита?
– Мне маманя говорит, что эта старица чуть ли не святая и какой-то силой провидения обладает. Например, предсказала случившееся в прошлом годе землетрясение в Крыму…
«Так вот о каком «судорожном трепетании земли» отец Никодим в своей проповеди плёл», – мельком заметил про себя Шулейко.
– Но это что! Она какие-то тайные обряды по исцелению на могиле старца проводит, – заговорщицким тоном заметил Пётр.
– А ты откуда знаешь? – искренно удивился Андрей, не поверив своей удаче.
– Мне маманя по секрету сказала. Да, брат! Говорит, что земля с его могилки особой целебной силой обладает. Правда, помогает она не абы кому, а в основном тем, в кого бесы вселились.
– А как распознать, в кого они вселились? – уже ради забавы поинтересовался Шулейко.
– Боишься, что в тебя вселятся? – с усмешкой заметил Пётр. – Я-то сам не знаю, но маманя мне говорит, что бесы таких людей сами находят. Вселившись, чёрт начинает ими верховодить. А кто сопротивляется, так того он как будто наизнанку выворачивает. У таких людей сами собой синяки появляются, и они не по-человечески, как чужеземцы, вещать начинают. Одержимые, одним словом. Сам я в эту ерунду не особо верю, но мало ли каких чудес на земле не бывает.
– И что это за обряд такой?
– А тебе-то зачем? – как будто заподозрив что-то неладное, осведомился Пётр.
– Да так, интересуюсь, – не сразу найдя что ответить, промямлил Андрей.
По-своему поняв эту заминку, Пётр бодро заявил:
– Не боись! Комсомол – вот лучшее лекарство от бесов. Ты-то сам как с этим делом – состоишь?
Шулейко вновь отрицательно мотнул головой.
– А я надумал. Хотел в кружок Осоавиахима записаться, а там, оказывается, без комсомола не принимают. Вот сейчас устав учу, через месяц экзамен держать буду.
– Да я пока не знаю, – со вздохом напускного сожаления соврал Шулейко в попытке остановить поток слов своего собеседника. – У нас в селе говорили, что для того, чтоб стать комсомольцем, нужно какой-нибудь подвиг совершить.
– Ну, подвиг – не подвиг, а ты смотри, брат, с этим делом не затягивай. В комсомоле сейчас вся сила, – и, остановившись возле покосившегося деревянного дома серого цвета, каковых в Собачьем хуторе было бесчисленное количество, Пётр сообщил: – Я здесь живу. Если насчёт работы надумаешь, заходи. Я всё устрою, – и, слегка покраснев, Пётр обратился к Андрею: – И ещё, ты о том, что я в церковь хожу, никому не говори. Сам понимаешь, если ребята узнают – засмеют. Да и с комсомолом может не получиться.
– Ладно, – снисходительно согласился Шулейко, – не скажу.
Выслушав доклад Шулейко о результатах его похода в церковь и беседы со словоохотливым Петро, Буш пустился в размышления:
– На основании заключения патологоанатома доказательств, что Евдокия Ревенко умерла насильственной смертью, не имеется. На этом твоё дело можно и заканчивать. Но то, что к её смерти каким-то образом причастна эта шайка старушек, вполне очевидно. Нам бы взять их в разработку, да жаль – времени нет. Указание из краевого управления пришло, чтобы мы срочно положили конец разгулу церковного мракобесия у нас в городе. Мы и так по этим показателям в хвосте плетёмся. Придётся их арестовать и потрясти. Может, что путное и получится.
– А за что их арестовывать? – решил вмешаться Андрей в ход рассуждения своего начальника.
– За проповедь кладбищенского попа, как его там? Никодима. Ты же мне сам рассказывал, что она антисоветская.
В подтверждение Шулейко утвердительно кивнул.
– Ну вот. Этого вполне достаточно. Так что ты давай действуй. Ордера на всех выпиши…
Хлопотный процесс согласования предстоящих арестов шёл, как по накатанному, и много времени не потребовал. Прокурор и судья, только увидев статью, по которой ОГПУ собирается производить аресты, без лишних вопросов давали свои «согласен» и «одобряю». Через несколько дней суеты Андрей в составе оперативной группы, усиленной взводом красногвардейцев, специально выделенного из краевого управления ГПУ, ещё засветло направился по адресам. Особое беспокойство чекистам доставил арест группы «монашек», живших во главе со своей старицей в одном подворье. Поднятые ими шум, плач и причитания вначале перебудили всю окружную псюрню, а вместе с ней и соседей. Заспанные люди подходили к подворью, где наблюдали следующую картину: за спиной перегородившего проход стражника, переминавшегося на месте с винтовкой в руках, на коленях в одних ночных рубашках на слегка схваченной морозцем земле стояла группа растрёпанных женщин, которые хором бормотали молитву и синхронно неистово крестились. На вопросы озадаченных зевак: «Что тут происходит?» стражник, не имевший права разговаривать с посторонними, лишь недоумённо таращил глаза и раздувал щёки, что при всей серьёзности момента придавало его лицу какое-то глуповато-комическое выражение.
Впервые принимавший участие в обыске, Шулейко с интересом наблюдал за действиями своих сослуживцев, которые со знанием дела с каким-то вдохновенным азартом потрошили несчастные подушки, пуховые перины, необъятные шкафы, кладовки и ящики арестанток. Было видно, что производимые ими действия являлись для них уже привычной рутиной, доставляющей удовольствие. Представлявшее хоть какой-то интерес имущество выносилось во двор и складывалось в общую кучу. Подле неё стояли сурового вида понятые и один из следователей, который взвешивал и пересчитывал выносимые вещи и тут же записывал полученные данные в протокол. Через нескольких часов обыска он, подойдя к раскрытой настежь двери, крикнул:
– Ну что там, Гнатюк, всё?
Услышав в ответ утвердительное «Да!», он деловитым тоном произнёс:
– Граждане понятые, прошу обратить внимание: из домовладения изымается, – и зычным голосом стал громко перечислять: – муки – 200 пудов, масла разного – 30 пудов, крупы – 15 пудов, мёду – 4 ведра, вишен сухих – 2 ящика, и далее по списку, который прилагается к протоколу. Прошу понятых ознакомиться с ним и подписать протокол.
– Гражданочки задержанные, – громогласно объявил следователь неистово молящимся бабулькам, убирая подписанные протоколы в папочку, – даю пять минут на сборы. С собой разрешается взять только документы и средства личной гигиены. Время пошло.
С ахами и вздохами старушки встали с колен бросились в дом.
К этому времени во двор въехали две машины. В первую, крытую плотным брезентом, погрузили уже одетых арестанток и пару охранников с винтовками наперевес. Во вторую, бортовую, сложили изъятые вещдоки. Пока оформлялись необходимые документы, из крытого кузова доносилось хоровое завывание и плач. Оно не производило должного впечатления на охранников. Для них причина старушечьих стенаний была ясна: «Чай, не на свадьбу собрались»… Когда же машины наконец тронулись, плач внезапно прекратился и из закрытой автомобильной будки послышались слова молитвы, дружно произносимой нараспев: «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…». Под этот же заунывный мотив машина и въехала в тесный дворик отдела ОГПУ, где арестанток дожидались разного рода специалисты, отвечавшие за приём «гостей» на побывку в местный домзак. Там же в сторонке с озабоченно мрачным лицом стоял уже доставленный в отдел отец Никодим. Увидев священника, одна из старушек писклявым голосом жалобно выкрикнула:
– Отец Никодим, что же теперь с нами будет?
Воззрившись на неё, батюшка громким басом ответил:
– На всё воля божья! Сёстры, пришло время крепиться!
– А ну молчать, курвы поповские! – гаркнул комендант Михалыч, вышедший поглазеть на необычных арестанток. – Раскудахтались. В карцер захотели?
На этот окрик старушки ответили своеобразно. Они повалились на колени и опять затянули:
– Святый боже…
Тут на пороге появился Буш. Постояв немного и по-своему оценив ситуацию, он осадил коменданта, дал ряд коротких распоряжений и, обращаясь к Шулейко, приказал:
– Зайди.
– …Намучаемся мы с этими монашками, – вытирая выступивший на лбу пот, заметил Буш, запыхавшийся от быстрой ходьбы по лестнице. – Ты давай сейчас поприсутствуй при допросе этой Суржик. Как раз следователь Серёгин будет с ней работать. А там посмотрим, что делать дальше.
Старый, седой, с выцветшим пустым взглядом флегматичный следователь Серёгин относился к своей работе без должного рвения. Попал он на службу в органы по наказу партии уже в солидном возрасте, когда учиться чему-либо для него было утомительно и неинтересно. Между собой сослуживцы называли его «железной жопой». Эту презрительную кличку он получил не столько за свою феноменальную усидчивость, а за умение отшивать от себя назойливых коллег. На любые их вопросы он вначале устало вздыхал и затем давал вполне конкретные адреса, куда нужно обратиться за ответом: «Посмотри в кодексе. Позвони в справочное бюро. Спроси у прокурора». Оживлялся он лишь тогда, когда речь заходила о снастях, приманке и прикормленных местах, что выдавало в нём страстного любителя скоротать время с удочкой у тихого омута.
Шулейко вошёл в кабинет, когда Серёгин уже покончил с формальными вопросами и непосредственно перешёл к делу.
– …Гражданка Суржик, что вы можете пояснить по поводу проводимых вами обрядов на могиле старца Савла? – строгим тоном спросил Серёгин.
– Ась, – как будто не расслышав вопрос, спросила старушка, подслеповато прищурив хитрые глаза. – Я, пан комиссар, на ушки-то погана. Ще в дытынстве йх застудыла. О с цьой поры маюсь глухотой.
– Повторяю вопрос. Гражданка Суржик, что вы можете пояснить по поводу проводимых вами обрядов на кладбище? – повысив голос, спросил Серёгин.
– А шо мовить? – сделала удивлённые глаза Суржик. – Вы як будто не знаетэ, пан комиссар. Ей богу, я вамы дывуюсь. У цэркову для чего ходють? Шоб богу молиться тай поклонятыся.
– И всё?!
– А шо ще?
– Да?! А вот следствие располагает сведениями, что вы вместе со своими знакомыми на могиле некоего старца Савла какие-то обряды проводите, – при этих словах Серёгин стал многозначительно перелистывать страницы в лежащем перед ним деле.
– Ась? – и заворожённо уставившись на производимые Серёгиным манипуляции, Суржик продолжила: – Та яки там обряды, пан комиссар. То шо усе в ваших бумажках пропысано, то у це всэ брэхня.
– Я бы вам поверил, гражданочка Суржик, но свидетели утверждают, что вы там обряды проводите по изгнанию бесов.
– Та, тю на вас, пан комиссар. Ий боже, кажете тоже! – вздрогнув и быстро перекрестившись, воскликнула Суржик. – Та яких там бисов? Брэшуть у це всэ люды.
– Тогда разъясните, что же вы там делаете?
– Я на могылку сваго покийного мужика ходжу. Шо, хиба радянска влада вже забороняе це робыть? Якщо це так, в яком закони це пропысано, то мэни зато не знати, бо нэграмотна, – плаксиво заметила Суржик.
– Поясните, – сказал Серёгин, метнув удивлённый взгляд на Шулейко.
– Та шо вже мовыть, пан комиссар. Я-то вдовыца, а цей старэц Савл – це мий покийний чоловик. Той я и ходю до нёго, богу за нёго молюся. А зи мной це мои товарки ходють. Разом з нымы сподручней. Мы его и помынаем, и прославляем. Це ж ще не заборонэно?!
Заявление о супружестве Суржик со старцем Савлом вызвало удивление следователя, что сразу же отразилось на его вытянувшемся лице. По его выражению Шулейко сразу понял, что с материалами дела он знаком плохо.
Увидев замешательство чекиста, Суржик тихим голосом плаксиво замямлила:
– За що вы нас заарэштовалы, пан комиссар? Мы ж не яки спекулянши. Цигарками тай самогонкой нэ торгуем. Захапалы нас, як злочынок. Аж пэрэд людями соромно. А то бы узялы да видпустыли бы нас…
Не зная, как вести дальше разговор, Серёгин решил перейти к давно испытанной им тактике работы с арестованными, применив метод запугивания, который иногда давал положительные результаты. Многозначительно наморщив лоб, он со знанием дела сказал:
– Арестовали мы вас, гражданочка, за контрреволюционную деятельность, а также антисоветскую агитацию и пропаганду.
– Ась? – чернавка испуганно вскинула веки, и глаза её округлились. – За що, кормилец? – плаксиво продолжила она. – Шо за контррэволюцыя? Яка така пропаганда?
– А это сами понимаете, дело серьёзное – вплоть до расстрела, – проигнорировав жалобное восклицание, продолжил Серёгин. – Так что предлагаю вам дурынду-то из себя здесь не корчить, а честно сотрудничать с органами следствия.
Однако угроза следователя подействовала на чернавку своеобразно. Она заахала и стала шептать себе под нос:
– У ций политике нэ розумию. Я чту Евангелие, в якой казано: нема влады, яко не от бога. А вы мэни яку-то гитацию прыпысуетэ. Та на шо оцэ вона мэни сдалася?
Серёгин терпеливо ждал, когда Суржик закончит свои причитания. Но, по-видимому, избрав такой метод в качестве защиты, чернавка и не собиралась останавливаться.
– Що оцэ за контррэволюцыя така? Нэграмотна я. А вы до мэнэ причыпылыся, – переходя на плаксивый тон, заметила Суржик. – Ось горе яке! О-хо-хо, – и чернавка тоненьким голосочком, закатив к потолку глаза, затянула: – Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…
Чтобы вывести её из этого состояния, Серёгин ловким движением вытащил из недр дела посмертную фотографию Евдокии Ревенко и положил её перед Суржик.
– Что вы можете пояснить по поводу смерти вот этой девицы?
– Ой, господи! – сразу же успокоившись, воскликнула чернавка и трижды перекрестилась. – Шо вы за нэи мэне пытаетэ? – с недоумением спросила она.
– Так её обнаружили недалеко от часовни вашего старца. А в руке у неё было вот это, – и следователь вывалил на стол медальон. – Узнаёте? Такой же точно нашли в вашем доме при обыске.
Такой поворот в разговоре, по-видимому, стал неожиданным для Суржик. Она вперилась глазами в медальон, как будто бы видела его впервые. Пожевав губами, она заметила:
– Та оце для мэнэ нэ видомо, як вона там опынылась. А за цей медальон, то треба у еи родычыв спытаты.
– А мы и спросили. Так вот они сказали, что вы им его продали, – пошёл на хитрость Серёгин, так как в действительности таких показаний в деле не имел.
– Брэшуть, пан комиссар, – твёрдо заявила Суржик.
– Хорошо, так и запишем в протокол, – строго сказал следователь.
– Так це и запыщитэ. Знаты не знаю, бо видаты не видаю. Да и уци бумажки ваши пидпысуваты не стану, бо неграмотна.
– Ничего, что неграмотная. Нам и крестика достаточно. Вот оперуполномоченный за свидетеля пойдёт, – указав на сидящего в углу кабинета Шулейко, сказал следователь.
Понимая бессмысленность дальнейшего допроса задержанной чернавки, Серёгин вызвал конвоира и отдал ему распоряжение сопроводить её в камеру. После того как её увели, следователь, складывая свои бумаги, как обычно сокрушённо вздохнул и заметил:
– Ох, молодёжь, молодёжь… Видно же, что это их рук дело. Но улики против них только косвенные. Доказать их мы не сможем. Выходит, что поторопились вы с этим арестом – точно так же, как с тем кладбищенским сторожем.
– Что, так и не получилось его расколоть? – спросил удивлённый Шулейко, наслышанный о мастерстве Серёгина добиваться от задержанных нужных показаний.
– В биографии у него полно нестыковок. И ничего путного пояснить не может. Насчёт вашего нэпмана Ревенко сначала говорил, что такого не знает. Потом вообще перестал отвечать на вопросы. Так что пришлось мне его отпустить.
– Плохо, – с сожалением сказал Андрей.
– Плохо вы работаете, опера. Всё на следователей надеетесь… Что-то мне подсказывает, что и с этими монашками у вас такая же канитель выйдет.
С этим неутешительными словами следователя Шулейко направился с докладом к Бушу.
– …Да, нехорошо получается, – выслушав доклад своего подчинённого, заметил Буш. – И другие следователи докладывают, что ничего с этими монашками не выходит. Честно говоря, на такой результат я не рассчитывал. Но у меня по поводу этих монашек другая задумка возникла, – с хитрой ухмылкой сообщил начальник. – Понимаешь, необходимо что-то такое эдакое, нестандартное провернуть. Вот я и надумал часовенку Савла снести, а заодно и его могилу распотрошить. Посмотрим, какой он святой.
При этих словах начальника Шулейко откинулся на спинку стула, удивлённо вытаращив глаза.
– Как-то это нехорошо получается, товарищ начальник, – отважился высказать своё неудовольствие Андрей, в котором в этот миг заговорил старательно выдавливаемый им из себя поповский сын.
– А что тебя собственно смущает? – недовольно заметил Буш.
– Да не по-человечески, – промямлил Андрей.
– А как, по-твоему, мы будем бороться с этими религиозными предрассудками?! Наша задача – не только преступников ловить, но и противостоять всякой контрреволюционной нечисти, перевоспитывать, так сказать, заблудших. Так что давай без этих сантиментов.
– Понял, – без былого энтузиазма откликнулся удручённый Шулейко.
– Вот и хорошо. Значит так, пока эти мракобесы с кладбища у нас сидят, мы и прикончим их секту. В помощь комсомол с Балтийского завода привлечём. Там ребята сознательные. Им в радость будет. Так что за тобой организация этого дела. Ясно?
– Так точно.
– Тогда действуй.
* * *
Получив известие о случившемся в ювелирном магазине, Гольдис немедленно направился в больницу в надежде увидеть своего раненого друга. После длительных уговоров врача, сопровождавшихся козырянием корочкой, угрозами и посулами, он всё-таки проник в палату к раненому другу. Покрашенные голубой краской больничные стены, желтоватый свет от тусклой лампочки и устойчивый запах смеси разных лекарств во влажном непроветриваемом помещении подействовали на нервы в общем-то не особо впечатлительного Гольдиса как-то по особенному. Едва взглянул на Изю, как его голова закружилась и к горлу подкатил тошнотворный комок, готовый в любой момент вырваться наружу.
Изя лежал, закрыв глаза, и тяжело, прерывисто дышал. Было понятно, что он ещё цепляется за жизнь, но синюшно-бледный цвет лица и заострённый нос придавали ему неузнаваемо пугающий вид покойника. В эту секунду Михаил явственно понял, что смерть ухватила Шаца своими цепкими руками и уже не отпустит.
Заслышав звук открывающейся двери, Шац приоткрыл веко правого глаза. Узнал посетителя, и его обескровленные, растрескавшиеся губы слегка растянулись, чем, по-видимому, он обозначил искреннюю радость от встречи. Чтоб не отнимать у Изи последние силы, Михаил сразу спросил:
– Кто? Тот самый?
Шац лишь слегка кивнул головой и, разбивая предложения на отдельные короткие фразы, задыхаясь, произнёс:
– Он. Был ещё один. Кто – не знаю. Торопились. Одного подстрелил. Зовут Иван.
Обронив эти слова, Изя закрыл глаз, давая понять, что ему более нечего сказать. Выйдя из палаты, Гольдис обратился к врачу:
– И всё ж таки, доктор, надежда есть?
– Надежда всегда есть. Но ваш друг прибыл к нам в очень тяжёлом состоянии. Много крови потерял и внутренние органы повреждены.
– Ну вы уж постарайтесь, – с мольбой обратился Гольдис.
– Сделаем всё возможное.
Утро следующего дня Михаил встретил под вопли: «азохен вей» седовласой тёти Либы, матери Изи. Выглянув в окно, он увидел её сидящей на пороге своего дома плачущей и растрёпанной. В исступлении раскачиваясь из стороны в сторону, она громогласно посылала неизвестно в чей адрес: «а лох ин коп». Перед ней полукругом стояли её испуганные дети и удручённые соседи, не знавшие, чем утешить убитую горем женщину. Такое поведение, не свойственное для на редкость тихой еврейки, привели Гольдиса к вполне определённому выводу: его друг Изя Шац умер.
Желая загладить несуществующую вину перед Изей, Михаил взял на себя часть хлопот по организации его похорон. Эта суета давала ему возможность поразмышлять над словами погибшего друга. Особенно не давало ему покоя имя одного из нападавших – Иван. Всё дело в том, что совсем недавно он услышал это имя от одного из своих осведомителей. Мол, для подготовки свержения советской власти откуда из-за границы прибыл некий эмиссар, который активно устанавливает контакты с теми, кто раньше служил у белогвардейцев. От этого невнятного слуха можно было бы отмахнуться, уж слишком невероятной могла показаться сама эта затея. Однако то на одном, то на другом городском предприятии стали случаться то пожар, то злонамеренная порча государственного имущества. От таких обстоятельств уже не скроешься. Они укрепили Гольдиса в мысли о существовании загадочного Ивана. Теперь перед ним встал вопрос, где его искать. Он напряг всех своих осведомителей, и результат не заставил себя долго ждать.
…Брат умирал. От того, что пуля, выпущенная в последний момент раненым ювелиром, попала в лёгкое, раздробив ребро и застряв в позвоночнике, Иван умирал в мучениях. Каждое движение, слово, вздох давались ему с неимоверными усилиями, принося такие страдания, от которых он скрежетал зубами и тихо стонал. Через некоторое время он стал терять сознание.
После шального ранения у Ивана ещё хватило сил добежать до пролётки, предусмотрительно оставленной в ближайшем переулке. Опасаясь разоблачения, он потребовал от брата везти его не на квартиру, а в кладбищенскую сторожку. Там на слежавшемся топчане Фёдора он доживал свои последние часы. Сам же Фёдор, ошеломлённый таким трагическим исходом неудавшейся покупки золота, стоял перед братом на коленях. Не зная, как правильно поступить, Фёдор, чтобы облегчить страдания брата, смачивал холодной водой полотенце и вытирал им обильно выступающий на лбу пот.
– Уходить тебе надо, – задыхаясь, сказал Иван, придя в себя после очередного приступа бессознания.
– Куда?! – недоумённо воскликнул Фёдор. – Я без тебя никуда не пойду!
– Дурак. За тобой скоро придут. И с этими уже не договориться. К стенке враз поставят. Чего тебе здесь зазря пропадать?
– Как же так! Брат, я, я не могу тебя бросить, – и по щекам Фёдора потекли слёзы. Вытирая их, как детстве, кулаком, он заревел в голос.
– Не хнычь. Чую, у меня времени мало осталось, так что слушай внимательно, – произнёс Иван, перехватив руку брата. – Забери деньги. Они у меня в кармане. Переоденься. Купи билет до Одессы. Как приедешь, найдёшь улицу Дальницкую. Запомни: дом номер семнадцать. Спросишь Никичёва. Это наш, из бывших. Поручик. От моего имени отрекомендуешься. Всё объяснишь. Он тебе переход через границу организует и расскажет, к кому обратиться, чтоб до Белграда добраться. Все деньги отдай ему, не жадничай. Часть он заберёт себе. Остальные на румынские леи поменяет.
– С золотом как?
– Брось. На мою квартиру не суйся. Я хозяйке, Лидии Алексеевне, не доверяю. Слишком много знает. Тебя видела. Так что, перед тем как уходить, хотел её удавить. Да, видно, повезло старой стерве… – Иван закашлялся. Как предвестник скорой кончины, в углу его рта выступила кровь, которая потекла тоненькой струйкой по подбородку. – Со мной не возись. Брось здесь. Эти закопают…
От накатившей волны нестерпимой боли он вновь заскрежетал зубами, застонал и потерял сознание. Скончался Иван под утро, так больше и не придя в себя.
Сборы Фёдора были недолгими. Махнув стакан водки за помин души усопшего, он накрыл тело брата драным одеялом, побрился, переоделся в добротные вещи покойника и, подперев дверь своей сторожки палочкой, исчез в предрассветных кладбищенских сумерках.
– …Товарищ начальник, – начал свой доклад Гольдис, – из надёжных источников стало известно, что в городе орудует белогвардейский эмиссар, недавно прибывший из-за границы.
– Час от часу не легче! Что о нём известно? – с тревожным интересом спросил Буш.
– Немногое. Слишком осторожной бестией оказался. Пока установлено только его имя – Иван.
– Очень содержательно, – с грустной иронией заметил Буш. – И как нам его искать?
– Есть одна ниточка. Он действовал через посредника.
– Ну и кто этот посредник? – с нетерпением спросил Буш, сам не замечая, как перебил Гольдиса.
– Кладбищенский сторож.
– Во дела! А мы его недавно отпустили. Серёгин так и не смог его расколоть. Видно пришла пора его из органов гнать.
– Так что, берём этого сторожа? – спросил Гольдис.
– Что за вопрос! Конечно, берём. Завтра утром Шулейко вместе с отрядом комсомольцев будет на кладбище одну мою затею осуществлять. Вот с ними и пойдём твоего сторожа брать.
…Шулейко не составило особого труда собрать группу для выполнения задания Буша. Обратившись в комсомольский комитет Балтийского завода, он получил необходимый отклик и поддержку. По его просьбе ему выделили три десятка самых надёжных и идеологически выдержанных ребят. Сборы были недолгими, и уже на следующий день группа добровольцев выдвинулась к кладбищу.
Позади комсомольцев двигалась пара порожних телег, а также несколько агентов ОГПУ, вооружённых винтовками. Напугав спешащих на церковную службу прихожан дружным пением популярной песни «Мы молодая гвардия рабочих и крестьян», строй молодых людей, вооружённый кирками, ломами и лопатами, прибыл на место на рассвете серого декабрьского дня. У часовни провели небольшое совещание по распределению участков запланированных работ.
Окончив летучку, Буш подозвал Шулейко.
– Значит так, мы с Гольдисом отлучимся по делам ненадолго. Ещё пару бойцов с собой прихватим. Ты же остаёшься за главного. Смотри, чтоб всё в порядке было.
– Будет исполнено, – важным тоном пообещал Шулейко, говоря в спину уже удалявшегося начальника.
Тем временем одна часть комсомольцев приступила к вскрытию могилы, другая занялась сносом небольшого здания кирпичной часовни. Среди них выделялся уже знакомый Андрею Петро. Паренёк всё сыпал грубые шуточки в адрес церковников, чем вызывал среди своих товарищей взрывы веселого хохота. Конечно же, Петро сразу узнал Шулейко, который в этот раз был в форме ОГПУ, но демонстрировать уже имевшееся между ними знакомство не стал. Сам же Андрей на разговоры не напрашивался.
Комсомольцы первым делом выдернули церковные образа из иконостаса, которые тут же побросали на землю. Пара чекистов со знанием дела производила тщательный осмотр выносимых церковных вещей для определения их ценности. Не представляющая интерес утварь летела в общую груду разного хлама. Рядом с ней росла гора из битого кирпича, штукатурки и досок, ещё совсем недавно составлявших надгробие могилы старца Савла и возвышавшейся над ней часовни.
Через некоторое время к месту разбора в сопровождении нескольких человек подошёл раскрасневшийся и растрёпанный старенький священник. Глаза его слезились, по лбу и вискам катились крупные капли пота.
– Что вы делаете, ироды! – ещё не успев отдышаться, завопил он.
– У-у-у, припёрлись. Давай-давай, топай отсюда, анафема, – зло отозвался Петро. Эти слова почему-то вызвали среди молодёжи очередной взрыв задорного смеха.
– Остановитесь, антихристы! – прокричал священник, и в тщетном желании прекратить производимые разрушения он попытался вырвать из рук одного из комсомольцев железный лом.
– А ну не шали, – и молодой человек, защищая свой инструмент, грубо толкнул священника в грудь. – Батюшка, шли бы вы отсюда по своим поповским делам. А то, неровён час, кирпич на вас упадёт, – спокойным тоном сказал он и с нарочитой деловитостью продолжил крушить своим ломом кирпичную кладку.
Ни один из сопровождавших священника прихожан не заступился за своего батюшку. Понимая, что силы не равны, они лишь с угрюмым смирением созерцали происходящее.
– Безобразие! Я в горисполком жаловаться буду! – уже не от гнева, а от собственной беспомощности, в каком-то исступлении прокричал батюшка.
Сорвавшиеся на петушиный фальцет слова священника опять вызвали приступ хохота у комсомольцев. Кто-то даже с напускной весёлостью крикнул:
– Давай-давай беги, жалуйся!
Шулейко понимал, что ему как старшему следует вмешаться. Но он всё стоял в сторонке, раздумывая, как же ему поступить. Положение исправил внезапно объявившийся Буш. Он решительным шагом подошёл к священнику и, взяв того под локоток, отвёл в сторону. Из-за шума, производимого разорителями, о чём они говорили, слышно не было. Однако по резкому вскидыванию рук священника в сторону часовни было понятно, что он крайне недоволен творимым разрушением. С самым серьёзным видом выслушав его, Буш раскрыл находившуюся при нём письменную папку и, не дав её в руки батюшке, продемонстрировал имевшийся в ней документ. Взгляд священника упёрся в недра папки. Дочитав написанное, священник резко повернулся, собираясь уйти, но Буш опять ухватил его за локоть и что-то произнёс. Через несколько мгновений они вместе стали удаляться в сторону возвышавшейся над погостом церкви. За ними понуро последовала группка прихожан.
– Давай активней, комсомол! – прокричал Шулейко, глядя на удаляющегося начальника.
Откликом на этот призыв стало резкое усиление производимого шума. Тут за дело взялись землекопы. Часть комсомольцев, побросав свою работу, сгрудилась вокруг них и стали с интересом наблюдать за их сноровистыми действиями.
К середине дня на месте захоронения старца расчистили небольшую площадку. К этому времени вновь объявился Буш. Обведя взглядом объём произведённых разрушений, он кивком головы подозвал к себе Шулейко.
– Плохо дело, – объявил Буш. – В сторожке кладбищенского сторожа нашли мертвеца с огнестрелом. Там сейчас Гольдис занимается.
– Не может быть! – воскликнул Шулейко.
– К сожалению, это так. Но тот скандальный поп, которого я увёл, сказал, что это не сторож.
– Тогда кто же? – спросил ещё больше удивившийся Андрей.
– Точно не известно. Поп рассказал, что видел его несколько раз в компании Суржик.
– А куда сторож подевался?
– Если судить по состоянию трупа, с момента его смерти прошло около суток. За это время он мог куда угодно деться. Скорее всего, сбежал…
Вдруг внимание Буша отвлекло какое-то движение возле могилы Савла. Все собравшиеся сгрудились вокруг кучи земли, выбрасываемой из ямы. На ней лежали человеческие кости. Некоторые из комсомольцев, как бы соревнуясь в лучшем познании человеческой анатомии, даже заспорили между собой. Возник бестолковый шум, как на вокзале. Недовольный этим, Буш прикрикнул:
– А ну разойдись! – и, обращаясь к Шулейко, вполголоса отдал распоряжение: – Собери наших. Никого не подпускать. Нечего тут анатомические споры устраивать. Пусть лучше этим в школе занимаются.
Отстранив зевак, у края погребальной ямы сгрудились чекисты, которые и сами с любопытством глазели в её нутро. Тут Шулейко с удивлением для себя и обнаружил, что извлекаемые человеческие останки – это кости, осыпающиеся со стенок ямы, из других вплотную примкнутых к ней потревоженных могил. Наконец лопаты заклацали по кирпичной кладке похоронного склепа.
– Ну-ка, осторожней там, – скомандовал Буш. – Мне его голова в целости нужна.
Вскоре обнажились останки Савла. Найденный череп с определёнными мерами предосторожности был извлечён из земли и передан лично чекистскому начальству. Взяв череп в руки, Буш с загадочным выражением лица стал рассматривать его со всех сторон. Работа остановилась. Всем было интересно знать, что такого особенного он хотел увидеть в его пустых глазницах. Но, ни слова не говоря, он положил череп к своим ногам и отдал короткое распоряжение:
– Продолжайте. Если что интересного найдёте, то сразу мне.
Однако, кроме остатков разложившихся досок гроба и латунных ручек от него, заслуживающих внимания вещей не нашли. Остальные кости старца решили из могилы не вынимать.
Наполненный хлопотами утомительный день подходил к своему завершению. Небо на востоке потемнело. Холодный ветер нагнал серые тучи, из которых вот-вот должен был повалить первый по-настоящему зимний снег.
Голодные и уставшие комсомольцы с нетерпением ожидали команды о завершении работ. Буш как главный распорядитель стоял с каким-то отрешённым видом и рассматривал результаты произведённых разрушений. В конце концов, по-видимому удовлетворившись пейзажем, он произнёс:
– Всё, сворачиваемся.
Услышав вожделенную команду, гробокопатели тут же схватились за лопаты и стали активно засыпать яму.
– Стоп! – отрывисто, как приказ, воскликнул Буш.
Все удивлённо уставились на него.
– А что, яму мы зарывать не будем? – решился спросить Шулейко.
– Нет, – резко ответил Буш и, обращаясь к землекопам, заметил: – Вы только присыпьте косточки. Этого пока достаточно, – и с этими словами он бросил череп в яму. Он с глухим звуком пустого ореха стукнулся о его мягкое дно.
По пути в отдел Буш отдавал распоряжения Андрею:
– Сейчас же вместе с Серёгиным берите в оборот Суржик. Я уже распорядился, чтоб срочно фотографии трупа сделали. Предъявите ей и делайте что хотите, но чтоб к утру у меня полная картина по нему была…
– Будет сделано, – без особого энтузиазма сказал уставший Шулейко, понимая необходимость срочного выполнения требования начальника.
Идя рядом с Бушем, он размышлял над непонятным для него приказом не зарывать могильную яму. Наконец он решился задать этот вопрос Карлу Оттовичу.
– …Да тут неожиданно нашёлся сосед Савлу, – с сарказмом ответил Буш, недобро улыбаясь. – Ну, этот труп, который мы нашли. Вот весело будет, когда наши святоши узнают, что могила их почитателя осквернена…
Поначалу удивлённая поздним вызовом к следователю, Суржик пыталась отнекиваться.
– …Хватит мне тут ваньку валять! – заорал Серёгин на упёртую чернавку.
– Ох! – произнесла Суржик, испугано втянув голову в плечи.
– Его видели с тобой, чего отпираться-то? – произнёс следователь, тыкая пальцем в фотографию трупа, лежавшую на столе перед допрашиваемой. – Говори! – вскрикнул Серёгин.
– О це було, – нерешительно произнесла Суржик.
– Шо було?! – заорал следователь.
– Та цей чиловик мэни знаёмый. Це брат кладовыщи сторожа.
– Как его зовут? – понизив голос, спросил Серёгин.
– Звати Иван.
– Ну вот, молодец, что вспомнила, – поддержал её следователь. – Давай рассказывай, откуда он взялся.
– Мэни не знамо. То трэба у воно браття Фэдора спытати.
– Спытаем, спытаем! Ты рассказывай, что сама о нём знаешь.
– Ничёго о нём не знамо, – пробубнила Суржик. – Тильки явывся вин нэдавно. Размовлял щё з-за кардону. Звыдки нэ знаю.
– Чем занимался?
– Нэ знаю, – плаксиво ответила Суржик.
– Опять! – зло заорал следователь, стукнув ладонью по столу.
– Та то Фэдор знае, – сказала чернавка и жалобно заскулила.
– Ну что ты с ней будешь делать? – возмущённо спросил Серёгин, оборачиваясь к присутствовавшему на допросе Шулейко.
– Скажите, гражданочка Суржик, – тихим голосом произнёс Андрей, – а Фёдор-то сам откуда взялся?
– Та той давно було, – успокоившись, ответила чернавка. – Щэ при старий стороже Дориане. О цэй Дориан размовлял, шо цэй Фэдор воно плэмынник, прэехавши з-за сэла.
– А как найти этого Дориана?
– Так вин вже помэрти.
– Знакомые в городе у Фёдора были? – разочарованно произнёс Шулейко.
– Нэ знаю. Я за ным нэ стэжила.
– Хорошо. Тогда скажите, что за обряды на могиле старца Савла вы проводили? – неожиданно для Суржик спросил Шулейко.
– Якы-такы обряды? Нэ знаю, – округлив хитрые глаза, произнесла Суржик.
– Да?! А ваша товарка Степанида во всём нам созналась, – соврал Андрей. – И что обряды проводили, и деньги за это брали. Так что, как видите, нам всё про ваши дела известно.
– Ну, було, – нехотя произнесла Суржик, понимая, что после признаний Степаниды дальше отпираться не имело смысла. – Но оцэй всиго одын раз и було.
– Это с Евдокией Ревенко?
По-видимому, не желая прямо отвечать на заданный вопрос, Суржик лишь утвердительно кивнула головой. Поразмыслив немного, она произнесла:
– Ми нэ вынны. Уцэ дывчына сама втэкла та й помэрла.
– Её вещи где?
– О цэй Фэдор йх дэсь сховал.
– Судить вас за это будут, гражданочка Суржик, – безапелляционным тоном произнёс Серёгин, отложив перо в сторону. – Ставьте свой крестик вот здесь и здесь, – указал он пальцем, тыкая в протокол.
Когда Суржик увели, Серёгин, потирая уставшие глаза, произнёс:
– А вы, молодой человек, как я погляжу, делаете успехи. Быстро вы с этой ослицей разделались. Что ж, поздравляю. Ещё подучитесь, и из вас выйдет толк.
Конечно, похвала старого следователя была Шулейко важна. Но ещё важней для него стало внезапно возникшее чувство удовлетворённости от проделанной им работы.
После утреннего доклада Шулейко Буш произнёс своё любимое «гуд».
– …Жаль, что сторож сбежал. Он многое бы мог рассказать. Его поиском сейчас Гольдис занимается. Но, я так думаю, что он его не найдёт.
– Так что, дело в суд передаём? – поинтересовался Андрей.
– Не торопись, – ответил Отто Карлович. – Нам ещё с твоим бывшим попом разобраться надо.
– Это с Баланюком?
– Угу.
– Чего же вы от него хотите? – спросил заинтересованный Шулейко.
– Чтоб он нам помог разоблачить Савла и покончить с его культом раз и навсегда.
– Я думаю, что он не согласится, – твёрдо завил Андрей. – С чего это вдруг ему нам помогать?
– Ну почему же? У него имеется стимул помочь нам.
– Это какой же?
– А вот ты вызывай его ко мне на завтра. Я хочу с ним поговорить, – сказал Буш.
На следующий день испуганный Баланюк сидел на стуле перед Бушем, поджав ноги, с небольшим узелком в руках. В качестве свидетеля предстоящего разговора в сторонке расположился и Шулейко.
– Что это у вас в руках? – спросил усмехающийся Буш, кивком указывая на узелок.
– Да так, – тихим голосом произнёс Баланюк, – некоторые необходимые вещички.
– Вы что, думаете, что мы вас арестовывать собираемся?
– Так кто ж вас знает? – спокойно ответил Баланюк. – Пришли, сказали собирайся. Вот я и собрался.
– Ну вы уж нас совсем за деспотов держите, – произнёс Буш.
– Опыт, знаете ли, имею, – с грустным выражением глаз сказал Баланюк.
– На нашего сотрудника не обижайтесь. Молод ещё, – с укоризной посмотрев в сторону Шулейко, сказал Буш. – И всё-таки вы оставьте, оставьте ваш узелок, – вежливо попросил Буш. – Вот так, – удовлетворённо произнёс он, увидев, как Баланюк опустил свой скарб на пол. – Мы пригласили вас, чтобы просто поговорить и кое-что обсудить.
– Чем собственно обязан? – спросил Баланюк, удивлённый таким неожиданным предложением.
– Скажите, Александр Петрович, как вам живётся? – начал Буш.
– Что за вопрос? – всё ещё не понимая, куда клонит вежливый чекист, спросил Баланюк. – Живу, как все советские люди живут.
– Но вы-то не совсем советский, – игривым тоном произнёс Буш. – Прав-то вы лишены.
– На всех не угодишь, – буркнул Баланюк. – Вам, например, моё прошлое не нравится. А то, что я при царском режиме на учёте в жандармерии как неблагонадёжный состоял, то вы не учитываете.
– Вот видите, сами же говорите, что вы неблагонадёжный человек, – с улыбкой отметил Буш. – Если вам царская власть не доверяла, то почему советская доверять должна? Ну да ладно, – успокаивающим тоном заметил Буш. – Дела эти прошлые, а вам о будущем подумать надо.
– Что вы от меня хотите? – ещё больше насупившись, спросил Баланюк.
– Скажите, уважаемый Александр Петрович, как вы оцениваете чудеса, которые якобы происходят на могиле некого Савла?
– А кто говорит о чудесах?
– Да так, слухи ходят, – многозначительным тоном сказал Буш.
– Как маловразумительный бред его почитателей – вот как я это оцениваю.
– Хорошо. Хорошо, что хоть в данном мнении мы с вами сходимся, – заметил Буш, удовлетворённый ответом.
– Не понимаю причины вашей радости, – расслышав в тоне чекиста весёлые нотки, заметил Баланюк. – Вам не верить в чудеса по долгу службы положено. У меня же печаль другого свойства.
– Это какая же? Поделитесь, если не секрет, – попросил заинтересованный Буш.
– Да какой секрет, если об этом в Библии сказано! Помните, как дьявол искушал Христа в пустыне и попросил того броситься вниз со скалы, на что спаситель ответил: не искушай господа бога твоего? Что значит эта притча? Что видимые, зримые чудеса – это лишь ловкие трюки лукавого. Ведь некоторые как думают? Если господь бог здесь и сейчас не явит нам чуда, то и не уверуем в него. Однако христианину не надо никаких этих фокусов. Как ни странно, но в этом и заключается главное чудо, когда человек преображается без каких-либо явственных чудес.
– Очень интересная трактовка, – заметил Буш. – Если вы так действительно думаете, то я так полагаю, что нам с вами по пути. Давайте вместе дела делать.
– Это что же получается, вы мне предлагаете в ваши ряды вступить? – с тревогой спросил Баланюк.
– Почему бы и нет, Александр Петрович? Ведь наши интересы, в общем-то, совпадают. Будем вместе пресекать всю эту дьявольщину. Вы со своей стороны, мы со своей. Глядишь, общими усилиями и придём к общему знаменателю – искоренению мракобесия в народе.
– А если я не соглашусь? – сказал Баланюк, интуитивно почувствовав какой-то подвох в словах чекиста. – По правде сказать, мне не хочется с вами дела иметь.
– Тогда вы бесчестный человек, и вы мне тут всё наврали о своей вселенской печали по заблудшим душам. А я ведь вам поверил. Нехорошо получается, Александр Петрович. Нехорошо.
Уставив свой взгляд поверх лысой головы Буша, Баланюк на время задумался. По-видимому, его по-настоящему задели слова чекиста о правде, лжи и собственной чести. Буш же терпеливо молчал, давая возможность собеседнику всё взвесить и прийти к собственному выводу. Наконец Баланюк произнес:
– Хорошо, что я должен сделать?
– Вот и ладно, – со вздохом облегчения сказал Буш. – Сделать же нужно самую малость – прочитать вот это и подписать, – с этими словами чекист положил перед Баланюком два листа бумаги, на которых имелся текст, набранный на печатной машинке.
Акт
по результатам разбирательства по делу Савла
1915 г. 12 декабря. По предложению Его Преосвященства окружного епископа Агапия я, нижеподписавшийся, Благочинный городских церквей протоиерей А. Баланюк, изучив два Всеподданейших прошения почётного гражданина Н. Козлова на имя Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Фёдоровны от 10 апреля и 10 мая сего года об открытии мощей погребённого на городском христианском кладбище сына канцелярского служащего Савла Горохова, именуемого «старцем Савлом», и о разрешении ему Козлову производить сборы пожертвований на устройство в городе монастыря во имя святой мученицы Царицы Марии на месте жительства означенного Савла Горохова,
пришёл к следующим выводам:
1. Проситель Козлов является лицом, совершенно не авторитетным в суждении об условиях, необходимых для канонизации вообще. Неоднократные и настойчивые просьбы Козлова, озвученные им во Всеподданнейших прошениях на имя Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Фёдоровны (10.04 и 10.05.1915 г.), о разрешении ему осуществлять сборы пожертвований набрасывают тень недоверия к личности самого просителя, как не имеющего каких-либо определённых занятий и совершенно никаких средств к своему существованию.
2. Несмотря на то, что почитатели старца Савла Горохова в течение свыше тридцати лет ежедневно посещают церковные службы в разных храмах города, уважительно относятся к духовенству и никаких сектантских тенденций среди них не замечается, кроме некоего суеверия, выражающегося в том, что они едят землю из гробницы над могилой старца Савла, считая эту землю средством для исцеления всех болезней, для его канонизации не имеется решительно никаких оснований. Производить же дознание о якобы чудесных исцелениях на могиле Савла Горохова нахожу неудобным, так как этим можно возбудить среди простого народа нежелательное возбуждение, могущее довести почитателей Савла и до клятвопреступления. Сведения же, представленные просителем Козловым о явлении ему Савла Горохова, не могут заслуживать серьёзного внимания и вероятия из-за своей наивности, так и вследствие искусственной подтасовки дня взятия Перемышля – 9 марта по дню смерти Савла Горохова – 10 марта.
3. Жизнеописание Савла Горохова изобилует фактами примитивно-грубого свойства, недопустимого у людей праведного жития. Так, случайно открытый и старательно замалчиваемый факт его женитьбы в преклонном возрасте (71 год) на 23-летней девице говорит об отсутствии в нём элементарной порядочности. Как доказательство этого факта, при сём прилагается метрическая выписка о бракосочетании Савла Горохова и Катерины Суржик за № 888.
Приняв во внимание всё вышеизложенное, я, нижеподписавшийся, пришёл к заключению, что вышеизложенные просьбы Козлова не могут подлежать удовлетворению.
Благочинный городских церквей протоиерей А. Баланюк
– Так это же ложь, от первого до последнего слова, – тихим голосом сказал Баланюк, отрывая взгляд от документа.
– Ну, не всё здесь вранье, – не согласился Буш. – Кое-что всё-таки правда. Хотя в целом соглашусь с вами. Ну так и что с того? Согласитесь, сути борьбы с мракобесием это не меняет. Или у вас есть какие-то сомнения?
– Со лжи дело начинать – как-то это неправильно, – отодвигая от себя листы бумаги, заявил Баланюк.
– Дорогой мой Александр Петрович, мы с вами всё-таки должны договориться, – примирительным тоном произнёс Буш. – И я рассчитываю на вашу помощь в этом деле. Мы же в свою очередь и вам кое в чём помочь сможем. Произведём, так сказать, обмен любезностями.
– В чём же вы мне поможете? – всё ещё пребывая в нерешительной задумчивости, произнёс Баланюк.
– Да, вот хотя бы… Долго вы в лишенцах будете числиться? Если вы это подпишете, – сказал Буш, обратно пододвигая исписанные листы к Баланюку, – то мы со своей стороны гарантируем вам восстановление в правах.
– Я уже как-то свыкся со своим ущербным положением, и мне это особо не мешает, – угрюмо сказал Баланюк.
– Вам-то, может, и не мешает, но вы насчёт своего внука подумайте. Каково будет ему по вашей, кстати, милости идти по жизни с таким волчьим билетом?
Этими словами Буш затронул самую тонкую струну в душе Баланюка. Маленький Женечка был смыслом существования как самого Александра Петровича, так и его жены. Этот вихрастый озорной мальчуган, чудом появившийся в жизни Баланюков, был и радостью, и утехой для этих двух униженных и сломленных невзгодами людей. Ради этого ещё несмышлёного существа они были готовы терпеть и ещё большие лишения. Однако слова Буша позволили Баланюку задуматься о возможности изменить жизнь мальчугана к лучшему.
– Сколько времени у меня есть, чтобы подумать? – спросил Александр Петрович.
– Думайте, – тут же ответил чекист, понимая, что уже выиграл этот изматывающий бой, – только подпись вы должны поставить, не выходя из этого кабинета.
– Хорошо, я согласен, – твёрдо ответил Баланюк и широким росчерком пера расписался в документе.
– Вот и ладно. Мы вас больше не задерживаем, – и, обращаясь к Шулейко, Буш скомандовал: – Андрей, сопроводи товарища Баланюка к выходу – и потом ко мне, – сказал он, сделав особый акцент на слове «товарищ».
Вернувшись в кабинет, Шулейко застал начальника, сидящего в расслабленной позе и курящего папиросу.
– Вот так с ними надо. Учись, – устало сказал Буш. – Немного своевременно полученной информации о его любви к мальчишке – и дело, как видишь, пошло. Забирай вот это, – кивком указывая на подписанные Баланюком листы, произнёс он. – По твоему делу всё вроде как хорошо сложилось. Одно жаль, что тот, который в кладбищенской сторожке был мёртвым найден, ничего нам не расскажет. Тут всплыло, что он не кто иной, как белогвардейский эмиссар.
– Самый настоящий?! – чуть ли не с восторгом произнёс Шулейко.
– Угу, – хмурым тоном ответил Буш, не разделивший энтузиазма подчинённого. – Нам теперь за него ещё по шапке надают.
– За что?
– За то, что не смогли его вовремя установить и обезвредить. Теперь выясняй, для чего он к нам приехал. Как установил следователь на допросе одной из монашек из группы Суржик, сторож с кладбища приходится тому мертвяку родным братом. Вот кто нам бы помог. Но он, как назло, вовремя сбежал. Его сейчас ищут, но, я думаю, что упустили мы его. Ну да ладно, – со вздохом произнёс Буш, – хоть с твоим делом расправились. Так что готовь материалы для передачи в суд…
* * *
После благополучного обретения мощей жизнь в городских церквях, казалось, всё ещё шла своим чередом. Но за внешним спокойствием разгорелись страсти, в основе которых лежало возмущение самим фактом тайного извлечения костей Савла из могилы. И тут уж по полной программе досталось главному затейнику – отцу Фёдору, на голову которого посыпались гневные вопросы: «Зачем он могилу разорил, паскудник? Как он вообще посмел покуситься на святое?».
В свою очередь, как и предсказывал Лужин, все эти негодования были для азартного батюшки словно бальзам на душу. Всем своим видом победителя Сапожков с удовольствием демонстрировал, что теперь все его недоброжелатели могут хоть лопнуть от зависти и злости, а ему всё одно будет нипочём. Ведь отныне в памяти останутся не имена тех, кто его так поносил и ненавидел, а его, только его славное имя – Сапожков.
Однако ещё требовалось довести начатое Сапожковым дело до финала. Основная трудность представлялась в том, что из-за необычайности предстоящего события ожидался большой наплыв граждан, желающих принять в нём личное участие. Казалось бы, всего делов-то – пешком проследовать от кладбища к главной церкви. Но, как оказалось, за несколько лет с момента отставки советской власти городские начальники напрочь утратили навыки проведения массовых шествий. Особым местом преткновения стало определение маршрута крестного хода, так как ортодоксальные почитатели не ко времени вспомнили, что сам старец предсказал своё славное возвращение в храм: «Понесли Савла на могилу, а с могилы да в собор». А это предполагало, что «демонстрация» должна пройти окольным путём, по самому что ни на есть городскому захолустью с разбитой вдрызг дорогой. Её бы следовало просто взять, да и восстановить. Но откуда взять в дырявом и изрядно пощипанном опытными чинушами городском бюджете такие деньжищи? И тут началось: бесконечные перезвоны, переговоры, заседания, совещания, согласования, на которых до умопомрачения обсуждалось бесчисленное множество как нужных, так и по большей части бесполезных вопросов. На вполне законных основаниях главным их участником являлся Сапожков, который, распираемый от собственной значимости, стал ещё более суетен и криклив. Он не то что просил, а требовал всеобщего к себе внимания и безоговорочного выполнения своих указаний. Ему и суждено было решить: крестный ход пройдёт по центру города – и точка.
Вскоре Сапожков торжественно анонсировал о проведении обряда канонизации Савла. Эту светлую весть транслировали все местные телеканалы, что подогрело у городской публики ещё больший интерес к этому во всех отношениях эпохальному событию.
В этой кипучей кутерьме Мальцев принимал самое непосредственное участие. Не сказать, что это было ему в тягость. Прежде всего Егору было интересно воочию наблюдать скрытое от глаз посторонних действие механизма принятия решений и их воплощение в реальность. И всё бы ничего, но тут как снег на голову появился угрюмый куратор из центрального аппарата – подполковник Ковалёв, который сразу устроил Мальцеву по этому делу форменный допрос. Высокий начальник своим тихим бесцветным голосом всё допытывался, куда же это смотрел Егор, что дело дошло до канонизации.
– Простого информирования недостаточно, – наставлял он. – Нужно было предпринять конкретные меры, чтобы не допустить этого безобразия.
Мальцев же недоумевал, каким образом можно было остановить Сапожкова? Да и вообще, кому и зачем это нужно? И тут куратор решил показать Егору мастер-класс. За два дня до назначенной канонизации в местном оппозиционном боевом листке появилась красочно оформленная разгромная статья о Савле и его приспешниках.
Едва прочитав эту статейку, Сапожков просто впал в какое-то неистовое бешенство.
– Мало того что этот мерзостный типчик, – кричал он в лицо Мальцева, – нажрался до поросячьего визгу, после чего посмел избить меня, так он ещё и светлое имя Савла решил опорочить! Что я этой гадине такого сделал? За что он накануне торжества подкинул мне такую подлянку?
Мальцев же, встав на позицию полного отрицания причастности Ковалёва к сей публикации, как мог отбивался от нападок разгневанного батюшки. Однако переживания отца Фёдора были напрасны. Запоздалая публикация не вызвала особого ажиотажа среди населения.
И вот наконец этот день настал. Заблаговременно прибыв к кладбищенской церкви, Егор увидел толпу, заполонившую все подходы к ней. Не видя возможности протиснуться к входу, он остановился на отдалении и стал наблюдать.
Из сумрачной утробы настежь распахнутой церкви, озаряемой лишь золотистым отблеском многочисленных свечей, нёсся сочный басовитый голос иерея: «…Пресвятая Троица, помилуй нас; Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша; Святый, посети и исцели немощи наша, именем Твоего ради…».
Напоказ во всех церковных окнах были выставлены стилизованные под иконы портреты Савла, к которым подходили все желающие и ставили подле них зажжённые свечи. В этот момент лица этих людей прояснялись каким-то удивительным внутренним светом. В их глазах не было ни печали, ни заботы, ни тревоги. Даже вечно липучие кладбищенские попрошайки, поудобней усевшись на могильные плиты, притихли. Все были преисполнены каким-то сдержанно-печальным торжеством. Тут же в синих мундирах находились и блюстители порядка, которые с нарочитым холодным вниманием следили за происходящим. А народ всё прибывал и прибывал.
Наконец подъехало несколько машин, из которых высыпали важные городские чиновники. За ними на расчищенную от людей церковную площадку въехали три чёрных «Волги». Едва они остановились, как из первой выскочил уже знакомый Мальцеву отец Арсений, который тут же подбежал ко второй машине и отворил её заднюю дверь. Тут все собравшиеся увидели, как, важно выставив ногу, из неё вылезла квадратная фигура архиерея, по торжественному случаю облачённая в праздничный омофор и золотистую мантию. Из двух других машин вышли его приближённые. Прибытие этой делегации красноречиво говорило, что вот-вот начнётся самое интересное. Поправив рясы и напялив клобуки, вся эта процессия чинно двинулась к церкви. Понимая, что святые отцы являются главными на этом празднике, народ безропотно расступался перед ними.
Через некоторое время все святые отцы, каковых насчитывалось не менее сотни, выстроились с двух сторон у дверей церкви в почётном карауле. Присутствующие миряне замерли в томительном ожидании. Наконец ударил церковный колокол, возвестивший о начале долгожданной церемонии. Братия недружно затянула: «Святый Боже». В дверях показался Лужин на пару с Сапожковым, которые вынесли большой портрет старца. Вслед за ними под звуки клацающих затворов многочисленных фотоаппаратов на поднятых вверх руках четырёх священников выплыла позолоченная рака. Чуть показавшись из тёмного дверного проёма, она ярко вспыхнула в лучах жаркого солнца. Увидев её, народ машинально ринулся навстречу образовавшейся процессии. Все стремились дотронуться до этого чуда. Внезапно возникший людской напор вот-вот грозил перерасти в давку.
– Куда прёте?! – зло воскликнул один из милицейских чинов, грозно воззрившись на приближающуюся плотную стену верующих.
– Ай, мужчина, вы мне ноги отдавили, – раздался из толпы капризный голос женщины.
– Маша, Машенька, внученька, где ты? – запричитала встревоженная старушка.
– Бабуля, бабуля! – завопил детский голос.
Образовавшаяся толчея грозила смять не успевшую ещё сформироваться колонну святых отцов вкупе с бесценным атрибутом. Тут Егор с удивлением обнаружил, как совсем ещё недавнее умиление на лицах присутствовавших в мгновение ока сменилось на гримасу немилосердного исступления.
– Грешники, покайтесь, пока не поздно, в смерти невинно убиенного царя-батюшки, – дурным голосом завопил чей-то старческий голос.
В толпе поднялся гомон, как на стадионе во время футбольного матча.
– А ну расступись, православные! – громогласно воскликнул отец Борис в тщетной попытке навести порядок в нарастающем шуме.
– Назад! Кому сказал, назад! – то тут, то там слышались выкрики раздражённых милиционеров.
Один из потерявших терпение блюстителей для острастки даже замахнулся на не в меру разъярившегося почитателя Савла своей резиновой дубинкой. Но, слава Богу, до удара дело так и не дошло. Толпа медленно, как бы нехотя, стала отступать. Злобные восклицания прекратились. Кое-как святые отцы вновь выстроились в колонну. Взятые в плотное кольцо милиционеров, они, медленно позвякивая кадилами, двинулась к широким кладбищенским воротам. Преодолев это препятствие, процессия наконец вырвалась на уличный простор. Здесь произошло перестроение. Сияя отблеском своих мигалок, новенькая милицейская машина, медленно двигаясь по центру дороги, расчищала путь следования торжественной демонстрации. Высоко подняв над головой фонарь с зажжённой внутри свечой, шёл молоденький дьякон. За ним с хоругвями в руках пристроились церковные послушники. Далее в два ряда двигалась вереница духовенства, заунывно на разные голоса тянувшая: «Святый бессмертный, помилуй нас!». В самой гуще этого шествия ярким золотистым пятном светилась рака, которая своим блеском буквально притягивала взгляды всех присутствовавших. Её на руках несли, попутно сменяя друг друга, четверо дюжих священников. В целях недопущения всякого рода инцидентов раку окружили двойным кольцом, состоявшим из милиционеров и казаков. Вслед за отрядом нарядных батюшек двигалась разноцветная колонна мирян, самолично возглавляемая городским головой. Его величественную поступь тут же фиксировал рой многочисленных фотографов и телевизионных операторов, стремившихся запечатлеть сей знаменательный факт для истории.
Идя в хвосте, Мальцев наконец по-настоящему смог оценить масштаб происходящего. Прежде всего, он не ожидал увидеть такого скопления людей, которые широкой пёстрой лентой устремились вниз по улице. Шум, издаваемый многочисленными подошвами, слившись в единый шелест, чем-то напоминал звук летнего дождя, бьющегося о раскалённый асфальт. Над головами идущих поднимался лёгкий туман пыли. По обеим сторонам шествия сгрудилось бесчисленное количество зевак, которые по каким-то своим причинам не пожелали влиться в общую колонну. Они в торжественном безмолвии внимательно наблюдали за людским потоком, пристально вглядываясь в лица верующих. По мере прохода колонны часть зевак всё ж таки пристраивались в её хвост. Так, с короткими остановками, шествие вывалилось на центральную улицу.
Здесь демонстрацию встретила известная всему городу блаженная, которая оглашенно завопила: «Слава тебе, Господи, несут, несут!». Едва поравнявшись с ракой, она бросилась к ней, неистово расталкивая локтями стражей правопорядка. Ещё чуть-чуть – и она бы сбила с ног священников, несущих бесценную ношу. Но тут двое сурового вида усатых дядечек перехватили её и довольно ловко оттеснили обратно на тротуар. Экзальтированная женщина уселась на асфальт и в голос зарыдала. Этот маленький инцидент не помешал движению процессии. Лишь некоторые с испуганным сочувствием смотрели на плачущую умалишённую.
Наконец впереди показался позолоченный купол храма, у которого также собралась группа немощных верующих, с нетерпением ожидавшая подхода колонны. В этой толчее выделялся седовласый старый монах, который, сидя в инвалидной коляске, опирался на ненужный ему посох и внимательно разглядывал подкатывающую процессию.
При вносе раки в церковь вновь образовалась толчея. Некоторые верующие предприняли очередную попытку прорваться к святыне, чтобы хотя бы прикоснуться к ней. Но они были незамедлительно оттеснены. В конце концов мощи внесли в храм, и праздничное богослужение началось…
…Из церкви доносились завершающие ноты торжественного молебна, но Егор их уже не слышал. Получив указание, он стал искать глазами присутствовавшее где-то в этой сутолоке милицейское начальство. «Вот же дёрнул меня чёрт поумничать перед этим святошей. Хотя и достал он меня своими нравоучениями хуже пареной репы. Но нужно было потерпеть. Недолго ведь осталось. Теперь же повышения по службе точно не видать».
Тут он заметил, как в стоявшей перед ним сонной толпе произошло какое-то движение.
– Смотрите, смотрите, какое чудо! – разнеслись в толпе удивлённо-восторженные возгласы.
Люди стали толкать друг друга локтями. Взгляды всех присутствующих в этот момент на церковной площади устремились к церковному куполу. Послышались частые щелчки многочисленных фотоаппаратов. Некоторые стали неистово креститься. Гримаса усталости на их лицах сразу улетучилась. Они приветливо улыбались и жали друг другу руки.
«Что там такое?» – пронёсся в голове Егора вопрос. Он тоже возвёл свои глаза вверх и ахнул. Над позолоченным сводом храма в абсолютно прозрачном чистом воздухе повисла радуга совершенно правильной круглой формы. Зависшее разноцветное кольцо было маленьким и плотным. Через некоторое время оно, постепенно расширяясь в окружности, медленно устремилось в небо, где остановилось вокруг ярко светящего солнца в виде нимба.
Пристально наблюдая за его удалением, Егор впервые в своей жизни искренне перекрестился.
ЭПИЛОГ
Народный окружной суд, рассмотрев материалы уголовного дела в отношении группы во главе Катерины Суржик, которая с целью личного обогащения, используя религиозный фанатизм тёмной массы, давала ей в качестве лекарственных средств землю с могилы так называемого старца Савла, лампадное масло и т.д., что привело к смерти гражданки Евдокии Ревенко, а также проводимой членом этой группы о. Никодимом Чудиновым контрреволюционной агитации, подрывающей государственный строй Советской России, постановил:
Суржик Катерину, Чудинова Никодима на основании ст. 123 УК Р.С.Ф.С.Р. подвергнуть денежному штрафу в сумме 500 (пятьсот) рублей каждого, с частичной конфискацией имущества у обвиняемой Катерины Суржик – одного дома и флигеля. Принимая во внимание в отношении осуждённого Чудинова Никодима, что им до суда отбыто предварительное заключение свыше шести месяцев, в порядке ст. 29 УК Р.С.Ф.С.Р. смягчить ему меру социальной защиты, понизив штраф до 300 (трёхсот) рублей.
Остальных членов камплички на основании ст. 123 УК Р.С.Ф.С.Р. подвергнуть принудительным работам сроком на шесть месяцев без конфискации имущества за неимением такового. Принимая во внимание в отношении осуждённых, что по своей темноте и невежеству и будучи под влиянием главы камплички Катерины Суржик, руководствуясь ст. 83 УК Р.С.Ф.С.Р., принудительные работы заменить им на условно с испытательным сроком в один год. Обращаясь по вопросу о применении к ним амнистии к очередной годовщине Октябрьской революции, суд считает оставление их в данной местности общественно опасным и в порядке ст.ст. 23 и 35 УК Р.С.Ф.С.Р. применить к ним принудительную меру социальной защиты – выслать за пределы края сроком на три года.
Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Таганрог
Июнь 2021 года
Дело святош
© Copyright: Андрей Зеленский, 2021
Свидетельство о публикации №221070901266
Свидетельство о публикации №221070901266
Рецензии