Над меандровой рекой - Рассказ собаки

I

Господа! Меня зовут Пиф. Мне десять лет, и я собака. Вы скажете, что собаки не могут оставлять по себе письменных памятников. А вот и нет, очень даже могут! Если малообразованные коты, такие, как пресловутый кот Мурр , двести лет сочиняли записки о своих ничтожных житейских воззрениях, то почему, я — умудрённый жизнью старый пёс — не могу сделать то же самое в наш образованный двадцать первый век?      
Бытует ошибочное мнение, что у собак нет фамилий. Ну это как посмотреть! Всё зависит от того, как себя позиционирует сама собака. Если она беспредельно предана хозяину, то носит его фамилию, если пёс нарцисс, слишком много о себе понимает, то берёт фамилию, которая кажется ему, дураку, покрасивше, например, Шариков! Тьфу!

У меня, слава Богу, есть хозяин — Сергей Петрович Кручинин. До моего рождения он был в Александровке главным врачом местной участковой больницы, которую сам же капитально отремонтировал и привёл в образцовый порядок. Одновременно он был хирургом, и здравствуют ещё в селе люди, помнящие, что обязаны ему жизнью. Сейчас Сергей Петрович предприниматель. Ему пятьдесят три года, он невысок, лысина добралась до самого затылка, а усы и борода у него уже седые, или, как говорит его жена Виктория Павловна, сивые. Он любит семью, коньяк и вкусно поесть.
Я собака, беспредельно преданная Сергею Петровичу, поэтому зарегистрирован в уме своём как Пиф Кручинин, хотя хозяин этого не знает. Конечно, я мог бы дать ему это почувствовать. Но зачем? Ещё подумает, что я подлизываюсь, и рассчитываю на его благодарность в виде прибавки питания, которая, сказать по правде, очень бы мне не помешала.

Но я не скулю и не претендую. В марте две тысячи восьмого года я надолго был лишён свободы и с тех пор не променяю ни одной её минуты на самый сытный рацион.
В тот день мои хозяева вышли необычно рано для воскресенья — часов в десять. Сначала я попрыгал вокруг Сергея Петровича и даже лизнул его в усы и бороду, от которых пахло очень хорошей колбасой. Она называется «Коньячная». Год назад Сергей Петрович, выпив два бокала коньяку, дал мне кусочек на пробу. С тех пор я безошибочно определяю этот сорт.
Потом я лизнул руки Виктории Павловны — очень хорошие, нежные руки, которые не раз гладили меня в трудные минуты моей жизни. От них, также, как от её дорогой беличьей шубки пахло прекрасной парфюмерией, а я большой любитель тонких запахов.
Уже взошло солнце, небо было ясным, начиналась весна света. Был небольшой морозец, лёгкий пар шёл от дыхания моих хозяев, я одним махом взлетел на сугроб перед сенями и взглянул на градусник, висевший в тени.
— Сколько? — спросила Виктория Павловна.

Я гавкнул басом один раз. 
— Десять градусов? Какой ты умный, Пифуша! — сказала хозяйка, поправив золотистый локон, выбившийся из-под меховой шапочки. — Пойдём с нами на выборы.
Я охотно принял предложение, и мы пошли, оставив дома только мою юную хозяйку Леночку — тоненькую четырнадцатилетнюю девочку с серыми глазами, глубокими, как озеро Байкал, и волосами, медными, словно осенний наряд осинки.
Я бежал впереди по высокому берегу Карагана, закрутив хвост улиткой, что очень нравится всем окрестным собакам-девочкам . По двору соседнего двора ходила в домашней душегрейке Екатерина Филипповна Кочина — учительница нашей средней школы.

— Вы разве не пойдёте на выборы? — поздоровавшись, спросили её мои хозяева.
— Что ходить срамиться!? Сашка уже там... Глаза себе колоть его пьяной рожей! Оно мне надо?! Сейчас привязался: «Дай денег, дай денег, дай денег!». — Да на, хоть захлебнись ей, водкой этой! Представляете, что выдумал! Болтает везде, что на самом деле меня зовут Луиза Карловна, что я лютеранка, и отец купил меня у немцев за мешок орехов! Это как?! Как перед учениками стоять!? Ведь стыдно так, что не описать!

— Да плюньте вы, все же его знают! Никто на его болтовню не обращает никакого внимания! — попыталась утешить её Виктория Павловна.
— Ну конечно! Не обращают! А каково детям в Городе! Им тоже стыдно иметь такого отца. Два года уже не приезжали!
— Да, деградант, деградант! — сказал Сергей Петрович.

Мы двинулись дальше и через десять минут были на площади перед школой, в которой был устроен избирательный участок. Народу собралось много, знакомые здоровались с моими хозяевами, и они с ними раскланивались, и все говорили друг другу самые приятные вещи:
— А, Сергей Петрович! Сергей Петрович! Здравствуй, дорогой! Как дела?! Как бизнес?!
— Прекрасно, Антон Иванович! Приветствую тебя! Ну как ты на всё это безобразие смотришь!? Ведь совхоз без тебя сдох! Да, сдох! Жалеют о тебе люди, говорят: «Был бы Антон Иванович!».

— Даже говорить об этом не хочу! ... А ты молодец! Здорово развернулся! В твоих аптеках хоть днём, хоть ночью — любые лекарства! Талант! Хвалю!
— Да, да, — поддакнула жена бывшего директора, — мы вам так благодарны, Ведь как до вас было? Поднимется давление — нужно ехать в Райцентр. Скушаешь несвежей колбаски — всю ночь почту носишь. А как вы создали своё торгово-лечебное ИП и открыли по всему району аптеки, совсем другая жизнь пошла!
И хозяйке моей тоже рады:
— Прекрасно выглядите, Виктория Павловна! Просто девушка! Фигурка точёная, как у двадцатилетней!».
— Да и вы, Надежда Гавриловна, хорошеете с каждым днём.
«Ах-ах-ах! Сю-сю! Би-сю-сю!». Тьфу ты, прости, Господи!

Но как только Сергей Петрович с доброй моей хозяйкой, скрылись за дверями школьного здания, покрытого во время прошлогоднего ремонта зелёной шубой , его стали осуждать за то, что цены в аптеках бессовестно завышены, и он с толстомясой своей Викторией жируют на людских страданиях:
— Были бы лекарства настоящие, а то одни подделки!
— Положишь каптоприлл под язык — давление не снижается, а повышается; от милдроната — сердце, того гляди, выскочит, а анальгин вообще не обезбаливает . 
— Валидол вычеркнут из списка лекарственных средств, а он продаёт.
— Что говорить! Кручинин буржуй, а буржуи, они буржуи и есть!
Вообще я заметил, что среди людей царит скверная привычка плохо говорить друг о друге за глаза. У нас зверей так не принято. Если я терпеть не могу нашего кота Василия, я ему так в глаза и говорю: «Ты, Василий, подлец и долбоящер, попадись мне, я тебя всего покусаю!». Он знает, что я говорю то, что думаю, не имеет насчёт меня иллюзий и принимает свои меры, чтобы не столкнуться со мной на узкой дорожке. Не понимаю, как люди живут, не зная наверное отношения к себе окружающих!

Вот Сергей Петрович, наслушавшись похвал, верит, что трудится людям на пользу, что ценами все довольны, качеству рады. А послушал бы, что о нём только что говорили за глаза, непременно снизил бы цены, да и за качеством бы лучше смотрел. 
И Виктория Павловна, зная, что её считают толстомясой , давно бы села на диету! Я отсюда сделал вывод, что не лень, а двуличность мать всех пороков.
Но я опять отвлёкся.

Итак, на площади было многолюдно. Стояла в ожидании пассажиров запряжённая в роскошную кошёвку тройка, в которой коренником был знакомый мне Воронко под синей дугой, украшенной разноцветными шарами и лентами, а пристяжными два гнедых конька, нетерпеливо бившие копытами о снежный наст. Под дугой побрякивали бубенчики, из лошадиных ноздрей вырывался розовый от солнца пар. Пробегая мимо, я хотел укусить Воронка за ногу, за то, что лягнул меня прошлым летом по рёбрам, когда я носился в стаде за овцами, но сообразил, что сейчас это будет неуместно, и отложил свою месть до более удобного случая.
Перед низенькой школьной оградой дымили два мангала, на которых местные фермеры Валентина и Семён Богаенко жарили свиные шашлыки. Пахло обалденно вкусно, так что я чуть не лишился чувств от вожделения.

Я сел против мангалов в надежде, что мне перепадёт кусочек. Говорят, случалось, что выпившие мужики угощали нашего брата на выборах, на масленице и других праздниках чем-нибудь вкусненьким. Правда это было очень давно. Ну что же! Не угостят — хоть мясным дымом подышу!
Но тут из школы вышла целая толпа проголосовавшего электората, и встала в очередь за шашлыками, так что я совершенно потерялся среди ног, отошёл в сторонку, чтобы меня не затоптали, и оказался недалеко от нашего соседа Саньки Кочина с двумя товарищами — Петькой Фастиковым и Мишкой Суривановым. После банкротства совхоза все трое были безработные и, терпеливо дожидаясь пенсионного возраста, слонялись по селу в поисках случайного заработка и выпивки.

Санька, высокий, худой мужик пятидесяти семи лет, с рыжевато-седыми бачками, нервным тиком, встречающийся трезвым так же редко, как краснокнижные виды флоры и фауны, работал ещё недавно медником в мастерской, и был источником постоянного стыда всего своего семейства.
Молчаливый Петька, вчерашний механизатор, высокий, сутулящийся, белобрысый, длиннорукий, с красным лицом, смотрел на мир с такой смущённой улыбкой, будто только что совершил что-то непристойное.
Слесарь Мишка Суриванов, напротив, был болтлив, невысок ростом, широк в плечах, пузат и характер имел изменчивый, отчего все мы, сельские собаки, не знали, даст ли он нам пойманную рыбку или пинка под рёбра. В детстве он заработал себе кличку Кастрюля за то, что, забравшись с такими же сорванцами, как он, в магазин, украл не конфет, не лимонаду, а кастрюлю для мамки.

Петька вытащил из полушубка прижатую к сердцу бутылку водки, а Мишка, купивший порцию готового шашлыка в пластиковой одноразовой тарелочке, водил её перед своим носом и жмурился, как наш кот Василий на почёсывание за ушами. Усевшись на корточки, они поставили посудинку перед собой на снег, и Мишка, видимо продолжая прерванный разговор, сказал:
— Вот ты, Санька, Кручинина мироедом назвал, а он в нашем селе первый олигарх! И на церковь в Райцентре денег дал, даже в газете об этом писали!
— Как будто олигарх не может быть мироедом! Это я тебе во-первых говорю! Во-первых! А во-вторых, какой он олигарх?! — Аптекарь вшивый! Вот у меня прадед был настоящим миллионером! На церковь не давал — сам строил! А был… Всего-навсего пекарем! Но!... Но! — Санька сделал многозначительную паузу, подняв указательный палец. — Не простым пекарем!
— А каким же? Золотым?

— Да я бы сказал, больше, чем золотым! Он держал пекарню в самом Санкт-Петербурге! Выпекал такие пряники, что зашибись! Вот только рецепт наша семья утратила. Знаю только, что тесто он закатывал в дубовые бочки и выдерживал шесть месяцев в погребе при постоянной температуре — четыре градуса!
— По Кельвину, или Фаренгейту? — оскалился Мишка.
— Дурак, по Цельсию, конечно! — отмахнулся Санька. — В этом была вся фишка. Через шесть месяцев он бочки вытаскивал, звал свою собаку… Да, собака у него специальная была, и давал ей понюхать кусочек пряничного теста. Если она съедала, дед тут же выпекал пряники и поставлял к столу самого Его Императорского Величества Николая Александровича. Царь его за это пожаловал в потомственное дворянство и присвоил графский титул. Ты понял? В по-том-ствен-ное!
— Так ты что, Санька, граф что ли?

— Выходит, что граф! Вообще, мой прадед до революции ездил в карете с гербом. А карета была запряжена тройкой серых коней в яблоках! На козлах сидел кучер! Его личный! Ну а после революции… Его того, чуть не убили — еле убежал. Так я к чему это говорю!? Если бы рецепт не потерялся, я бы сейчас сам мог стать миллионером! Но!... Но!... Если бы захотел!
— Смотри, Петька, с какими людьми мы водку пьём! А что ж ты раньше молчал!
— Раньше других дел было выше крыши. Да я и сам только недавно узнал. Об этом ведь не принято было говорить в советское время. Да и, как говорится, не титул красит человека, а человек титул! Вот я хоть и граф, но никогда этим не кичился, и женился на простой сельской девушке Екатерине Филипповне. Но! Но! Так считают! А на самом деле она лютеранка, зовут её Луиза Карловна, происходит из семьи обедневших прибалтийских баронов, и Филипп Тарасыч, купил её в голодное время у родителей за мешок орехов. Мы с ней оба благородных кровей! А вы что думаете! Отчего мой Аркадий кандидат наук? Молчите? То-то и оно: от осинки, как говорится, не родятся апельсинки!
 
Я посмеялся в душе над Санькой — врёт, конечно! Уж если и есть в нашем селе аристократ, то это, конечно, я. Я знаю себе цену и не сомневаюсь, что во мне течёт благородная кровь. Вся моя внешность об этом прямо-таки вопиет.
Голова у меня чёрная, шея и грудь белая, будто жабо, а туловище и ноги чёрные, словно я во фраке, и кончики передних лап белые-белые, как перчатки. Если б я сел в шёлковое кресло, сложил задние лапы одну на другую, да облокотился этак небрежно о резной стол, то хоть зови художника Боровиковского и пиши с меня вельможу .

Петька, улыбаясь на бутылку, как на родного ребёнка, аккуратно разлил водку в одноразовые стаканчики:
— Ну, за Президента!
— За какого? — спросил Санька.
— За вновь избранного! — ответил Петька, виновато улыбнувшись.
— Просто за выборы! — сказал Мишка.
— Как говорится, за честные выборы! — уточнил Санька.
Они выпили и потянулись за мясом. Я не выдержал и, забыв о своём достоинстве, просительно заскулил. Граф Санька в ответ на мою скромную просьбу бросил в меня смёрзшимся снегом. Но куда ему! У меня отменная реакция, я увернулся весьма грациозно, гавкнул, назвав всех троих дураками, и отошёл прочь со всем вернувшимся ко мне достоинством.

— Пиф! Пифуша! — услышал я сладкий голос Виктории Павловны. — Пошли домой.
Эх! Если бы я её послушался! Жизнь моя потекла бы совсем по иному руслу! Но я не послушался. Хозяин Воронка, Тимоха Блажных, который летом пасёт немногочисленное стадо обленившихся моих односельчан, набрал полные сани народу и помчался по улице под звон бубенчика, под гармошку и песню седоков. Целая свора собак понеслась вслед за санями — мог ли я не присоединиться к ним!?
Не помню, в скольких заездах я участвовал, но помню, что был доволен и счастлив, как никогда!  Счастливый и голодный, возвращаясь после обеда домой берегом Карагана, я вспомнил, что Виктория Павловна спросила меня недавно:

— Как ты думаешь, Пифуша, в этом году будет наводнение?
И я решил провести гидрологическое обследование речки, и доложить хозяйке о его результатах, чтобы вместе с ней сделать соответствующие выводы. Спустившись с высокого правого берега, я сразу увяз по брюхо в снегу. С одной стороны, это было плохо, потому что снега в русле было жутко много, с другой стороны, он был не очень плотным, раз я легко провалился. Следовало произвести несложные расчёты, чтобы оценить объём талой воды, чего я, естественно не мог сделать, не имея под рукой калькулятора и соответствующих таблиц. Но предварительные мои выводы заключались в том, что наводнение маловероятно.

Я рванулся, но увяз ещё глубже. Тут мне стало страшновато. Я барахтался изо всех сил, но продвижение моё к берегу было ничтожным. Передохнув и включив соображаловку, я понял, что двигаться надо не к своему высокому берегу, а к низкому левому, где снега, естественно было меньше. Собравшись с силами, я проделал этот манёвр, и он оказался успешным. Я вырвался из снежного плена, отряхнулся и, похвалив себя за недюжинный ум, побежал к подвесному пешеходному мостику. Пропустив возвращавшуюся с выборов толпу электората, я перемахнул мостик и оказался точь-в-точь против калитки усадьбы Саньки Кочина . Она была открыта. И я в неё зашёл.
У нас, собак, есть врождённая тяга залезать во всё открытое: в дверь, калитку, пролом в стене или ограде, в дыру, в нору, в логово — думаю, это рудимент нашего охотничьего прошлого. Я забежал в графскую усадьбу без всякой мысли и цели. Прямо передо мной, на расстоянии трёх прыжков чернело чрево курятника, с гуляющими курами, белыми от природы и грязными от Санькиного ухода.

Напомню, что я ушёл из дому, не позавтракав, пропустил обед и был очень голоден. Что ждало меня дома? — Кусок заплесневелого хлеба, миска воды или посудные обмывки — и то, если хозяева не забыли и вынесли их к моей конурке! Поймите правильно, я не жалуюсь — когда Сергей Петрович выпивает сколько следует коньяку, он угощает меня и коньячной колбасой, и красной рыбой, и шашлыком, но трезвым он часто вообще забывает меня покормить, а Леночка и Виктория Павловна полагаются на него, в результате чего у трёх хозяев собака не кормлена.

Приняв всё это во внимание, вы не должны удивляться, что я совершенно потерял рассудок. Я знал, что свежая курятина — это необыкновенно вкусно. Я пробовал! Был такой грех, я уже скушал до этого соседскую курочку! Нет, не Санькину, а другого соседа — Игоря Николаевича Блинова — главного агронома ООО «Александровское». 
Итак, оказавшись во дворе графа и увидев его кур, я вихрем ворвался в курятник и стал носиться за этими тварями, дурней которых нету во всём птичьем царстве. Поднялась пухо-перьевая буря, в минуту запорошившая мне глаза. Щёлкая зубами направо и налево, покусав и перекалечив несколько кур, я наконец твёрдо ухватил за хрустнувшую шейку одну из них и поволок к выходу. Но выбраться наружу мне не удалось, потому что в дверях стоял Санька с ломом, которым он стал лупить направо и налево с очевидной целью пробить мне голову или сломать позвоночник, что было для меня неприемлемо.

Бросив свою добычу, я стал весьма ловко и грациозно, как тореадор от рогов разъярённого быка, уворачиваться от Санькиного лома, которым он с пьяных глаз попадал не по мне, а по своим же курам, убив несколько штук насмерть и многих покалечив. Наконец, он потерял равновесие и повалился на забившегося в угол курятника петуха, вмяв его в помёт. Я воспользовался его неловкостью, выскочил в светлый проём двери и пустился наутёк во всю прыть моих лап.
Дома у входа в конуру стоял тёплый суп с накрошенным в него хлебом, а рядом с миской в беспорядке были разбросаны куриные косточки (подлец Василий не преминул воспользоваться моим отсутствием и покопался-таки своим нечистым рылом в моей еде). Но я, как пёс умный и образованный, понимал, что совершил нечто ужасное, за что могу поплатиться самой своей жизнью. Забыв о голоде, я забился между гаражом Сергея Петровича и прислонёнными к нему листами шифера.
 
Городской читатель вряд ли поймёт мой ужас. Для него собака, живущая с ним под одной крышей, питающаяся с ним с одного стола — член семьи. Дважды в день он гуляет с ней по чистым улицам города с лопаткой и пакетом. Её лечат специально выученные врачи с сертификатами, которым платят за это десятки тысяч рублей. Он оплакивает смерть домашнего питомца два или даже три года, и ему непонятно, как можно ставить на одну доску собаку и глупую бесполезную курицу. Но нет, городской читатель, у нас в деревне всё наоборот, и рядом с куриной, гусиной и прочей пернатой жизнью, наша собачья ничего не стоит! 

Собака может прыгнуть хозяевам или их гостям на грудь и заляпать грязными лапами дорогие костюмы и шубы, сдёрнуть в необузданном веселье в пыль только что выстиранное бельё с верёвки, нагадить на крылечке, да Бог знает, что ей простится, но если придут соседи и потребуют казнить её за удушенного петуха или задранного гуся, то всё — страшная казнь её не минует.
Это я знаю по собственному опыту. Я уже говорил, что съел однажды соседскую курицу. Это было предыдущим летом. Я лежал под кустом вишни и дремал. Просыпаясь, я посматривал сквозь забор на соседских кур-пеструшек, которых у Игоря Николаевича было штук сто.

Они ходили по заросшему травой двору и очень мне нравились. Одна нашла дыру в заборе и оказалась на нашей территории. Я замер, сердце моё учащённо забилось. Она была аппетитная, жирненькая, с жарким красным гребешком, белыми щёчками и жёлтыми ножками. Увлёкшись преследованием какой-то букашки, она не замечала меня и подходила всё ближе и ближе. Обойдя вишнёвый куст, пеструшка оказалась прямо передо мной. В нос мне ударил запах горячий птичьей крови. Я прыгнул и прокусил ей гребешок. Она отлетела и закувыркалась в траве.
Следующим броском я накрыл её всем телом и, схватив за горло, никем не замеченный, утащил в гараж. (Сергей Петрович уехал на своём «Ауди» по делам бизнеса, и гараж стоял пустой). В дальнем углу я придушил украденную курицу и съел её с большим аппетитом. Первый раз в жизни я поел так вкусно и так много. Удовольствие было неописуемое!

К несчастью, незадолго до конца моей трапезы в гараж вбежала Санькина Жучка — маленькая, весёлая собачка чёрного окраса. Она была моя добрая подружка, и я охотно уступил ей остатки курицы. Дурак Санька привязал ей на шею на красной нитке три кружка, вырезанных из металлических пробок от водочных бутылок. Они горели на солнце, как медали победительницы собачьего конкурса, и были Жучке очень к лицу.
Но у неотразимой моей подружки был большой недостаток — она была безалаберна и неопрятна. Не умыв морды, не сдув с носа рыжего пуха, она побежала дальше по своим делам, крикнув мне:
— Пиф Кручинин! Выходи вечером! Поиграем и побегаем по селу!

По глупости своей забежала она к Блиновым и, играя, стала бегать за курами.
За этой игрой и застал её вернувшийся с работы Игорь Николаевич, сразу задавшийся вопросом: «Не от моей ли курочки у неё пух на носу и кровь на подбородке?».
Сочтя кур или, как он говорил, «курей», одной он, естественно, не досчитался. Жучка была немедленно обвинена, и приговор ей был вынесен.
Но так как Жучка успела убежать, Игорь Николаевич с женой своей Агриппиной Всеволодовной — тоже учительницей — отправились к Кочиным и потребовали её выдачи. 

Я же остался в гараже, лёжа в пуху и перьях, боясь высунуться. В это время в гараж зашла Виктория Павловна, которой о моём разбое наябедничал подлец Василий.
— Ай, ай, Пифушенька, что же ты наделал!?
Я умоляющее посмотрел в её прекрасные синие глаза.
— Ладно, Пифуша, это будет нашей с тобой тайной.
Она закопала пух и перья, почистила мне шерсть и ласково сказала:
— Только ты больше так не делай! Обещаешь?

Я пообещал…
Вечером Игорь Николаевич привёл за цепь Жучку, и я услышал её жуткий предсмертный вопль, перешедший в быстро оборвавшийся хрип.
Злодей Игорь Николаевич, с виду такой респектабельный и добродушный, удавил мою подругу цепью. Жизнью своей заплатила Жученька за моё преступление, и грех мне этот не искупить никогда.

II

Солнышко последний раз в моей жизни спустилось за горизонт — алый, как моя кровь, которая прольётся ещё сегодня. Рассчитывать мне было не на что, ведь Санька застал меня на месте преступления. И вот я услышал голоса и, покинув своё убежище, осторожно выглянул из-за гаражного угла.

Действительно, на подтаявший снег нашей усадьбы вступила делегация из трёх человек. Возглавляла её Санькина жена Екатерина Филипповна, с нею рядом шла Агриппина Всеволодовна с виноватым видом, за ними галсами передвигался Санька.
С сердцем, не бьющимся, а булькающим от страха, шмыгнул я опять за шиферные листы и услышал требовательный стук в наше окно. Хлопнула дверь.
— Мы к вам, хозяева! — донёсся до меня твёрдый голос Екатерины Филипповны.
— А в чём дело? — спросил Сергей Петрович.

— Мне, конечно, неудобно говорить, но ваш Пиф задрал у нас двадцать кур.
Ай-ай! Да как же можно так врать! Всего одной голову скрутил, ещё трёх покусал и покалечил, ну пусть четырёх! Ну в крайнем, почти невероятном случае — пять! Откуда двадцать?! Подлец Санька! Тех, что сам убил, на меня повесил! А остальных, небось, соседям продал, а деньги пропьёт ! Эх, жаль не увижу, как он будет пить самогон, а Екатерина Филипповна удивляться, откуда у него деньги!
— Екатерина Филипповна, что-то мне сомнительно! — сказала Виктория Павловна. — Ведь Пиф собака, а не волк, чтобы впрок резать.

— Собаки и волки одного семейства, и повадки у них одинаковые, а не верите, пойдёмте, покажу! — сказала учительница. — Я, конечно, не говорю, что он всех насмерть порвал, но кому ногу, кому крыло прокусил, петуха вообще раздавил… А на черта такие куры! Они и нестись не будут, заклёкнут, да сдохнут. Пойдёмте, пойдёмте, я покажу.
— Мы верим, верим, — поспешила успокоить её Виктория Павловна.
— Нет, пойдёмте, убедитесь, а то будете думать, что напраслину возвожу. А где сам-то Пиф?
— Да я его и не видела с тех пор, как с выборов пришли… Пиф, Пиф, Пифуша! Где ты? … Не отзывается, собака!
— Ну-ка, не его следы? — спросила Екатерина Филипповна. — Вон там, за гараж ведут.

И они всей толпой пошли за гараж, Сергей Петрович оттянул шифер от стенки, а за ним я — собственной персоной, зыркаю исподлобья, втянув голову.
— Понимает, что виноват! — сказала Агриппина Всеволодовна. — Это не Жучка, а он прошлым летом нашу курицу съел!
— Он, а кто ж ещё? — сказал Санька. — Ваш Пиф такой гад, мы сегодня сидим, культурно выпиваем, а он подходит и давай на нас брехать. Еле отбились.
— А ты молчи, алкаш несчастный! — прервала его жена. — Сам только недавно явился пьяный как зюзя, глаза б мои на тебя не глядели. Давайте так: привяжите собаку, чтоб не убежала, сходим к нам, вы посм;трите, убедитесь, а потом решим, что делать.
Сергей Петрович взял меня за холку и повёл к конуре, где давно без надобности валялась моя цепь.
— Эх ты! Такой славный пёс, и так себя ведёшь! — сказал он, и я увидел, что ему искренне жаль меня.

Все ушли на осмотр места моего преступления, а я остался трястись у своей будки, и мне было так холодно, как не бывало даже в прошлогоднюю крещенскую ночь, когда было минус сорок пять градусов.

В ушах у меня стоял вопль Жучки, и я старался представить себе, что она чувствовала в свой предсмертный миг. Впрочем, что тут думать, очень скоро я это узнаю на собственной шкуре.
Минут через пятнадцать хлопнула калитка. Ну вот и всё! Это моя смерть. Ой, как это страшно, умирать! Я невольно завыл.
— Ишь ты, воет! — сказал Санька. — Чует свой конец.
— Да что говорить? Собаку надо убить. Раз она однажды попробовала крови, она всех кур в округе передушит, — сказала его жена.
— Пифуша, — Виктория Павловна погладила меня по голове, — как же так, ты действительно двадцать курочек покалечил… А? Пифуша? Не ожидала я от тебя.
— Это Санька, — ответил я ей. — Я только одну убил и трёх покусал. Остальные его рук дело. Он их ломом...

Виктория Павловна всё поняла, но промолчала. Не могла же она сказать: а вот Пиф утверждает, что это Санька ломом шестнадцать кур перебил!
— Виктория Павловна, — сказал я, — вы были хорошей хозяйкой, спасибо вам за всё! Не переживайте, наводнения в этом году не будет — я проверил. Снегу много, но влагоёмкость его не большая. Прощайте! Не поминайте меня лихом. Я любил и вас, и Леночку, и Сергея Петровича…
— Ну что? — спросил, возбуждаясь от нетерпения, Санька. — Будем мочить? Так я сбегаю за Кастрюлей, мы его за ножку, да об сошку! А?
— Погоди, погоди! Не сейчас и не сегодня! — охладил его пыл Сергей Петрович. — Пиф закричит, дочка испугается — приходи завтра. Леночка будет в школе, тогда и убьёте. А двадцать кур я вам куплю. Завтра же. Они в Райцентре уже продаются на минирынке. 

На том и порешили. Когда все лишние ушли, Виктория Павловна присела около меня:
— Не бойся, Пиф, может всё обойдётся. Остынут они, подобреют. Покушай пока супу, он уже и замёрз. Не переживай.
И впереди у меня чуть-чуть забрезжила надежда, маленькая-маленькая, как вон та, только что загоревшаяся на небе звёздочка. Но она была. Я даже поел немножко куриных косточек и погрыз ледяного супу. Эх! Знал бы, что у меня дома куриный суп и косточки!...

Всю ночь я спал очень плохо. Снилась Жучка, страшные Санька и Мишка Суриванов, подступавшие ко мне со зверскими оскалами и верёвочным галстуком. А стоило мне шевельнутся во сне, как непривычно звенела цепь, и сон надолго убегал от меня.
— Завтра, завтра всё решится, и жизнь моя закончится, — думал я, и слёзы замерзали на моих ресницах.
Утром, едва рассвело, выбежал из дому подонок Василий. Он прознал о моей беде и очень обрадовался. Стал ходить передо мной, выгибая спину, мурлыкая и мяукая, катаясь по насту и выделываясь на все лады:
— Что, брат?! Вот уйдёт Леночка в школу, и кердык тебе! Поделом, поделом! Я рад! Очень рад!
— Поди прочь, негодяй! — ответил я ему со всем возможным в моём положении хладнокровием. — Не знаешь ты, болван, народной мудрости: «Червь капусту гложе, да прежде неё пропадает!». Как бы тебе прежде меня не сдохнуть!
— Фу, какой гадкий пёс! — Василий грязно выругался. — Больше ты меня не увидишь! А я ещё приду посмотреть на твой труп! Обязательно приду! Мур-мур! Прощай!
 
И ушёл, подлец.
Впервые я увидел этого недоноска за два года до моего несчастья. Ему было месяца три, и Леночка вынесла его, чтобы познакомить со мной:
— Посмотри, Пифуша, это мой котёнок Вася. Но он уже кот!
Как будто котами становятся с возрастом!
Василий ужасно мне не понравился. Ну ладно, в тот страшный мартовский день, перед лицом смерти, я позволил себе честно признаться, что источником моей неприязни к Ваське была ревность к Леночке. Когда она выходила с этим негодяем на руках, гладила и почёсывала его за ушами, я беспричинно кипел, подбегал к ней и злобно рычал на эту рыжую тварь. Даже сидя у Леночки на руках и зная, что я ничего не могу ему сделать, он пугался, дыбом поднимал шерсть, урчал, открывая пасть, топорща усы, и плевался.

— Ну, Пифуша, — увещевала меня Леночка, — что ты такой злой!? Ты должен быть выше природной неприязни собаки к кошке. Вот посмотри, Васенька не так агрессивен к тебе.
— Ага, Леночка! Слышала бы ты, как он ругается, когда тебя нет! Он даже матерится на меня!
— Пифуша, ты выдумываешь, мой котик очень добрый и очень хорошо воспитан.
Ну так вот, когда все ушли, я опять стал ждать, когда меня убьют. Могу поделиться с тобой, дорогой читатель, уникальным опытом — время в ожидании смерти идёт совсем не так, как обычно. Оно тянется медленно-медленно. И каждая минута, каждое событие переживается во всех подробностях. Синичка вспорхнула — и я стал думать, какие это красивые существа, вспоминал, как они звенят по осени в нашем саду, будто стёклышки бьются друг о дружку, и как сердце щемит от того, что это лето кончилось, и такого больше никогда не будет. Потом снегирь сел недалеко от меня на снег, и сердце моё зашлось от того, что это последний снегирь, которого я вижу в своей жизни, что больше я не увижу ни синиц, ни снегирей, ни свиристелей, ни любимых моих ласточек…

Ах, много-много передумал я и перечувствовал, перед тем, как вызмеились передо мной на снегу синие тени моих убийц. У Саньки в руках был тот же лом, с которым он гонялся за мной по курятнику, а Мишка Суриванов пришёл с верёвкой, чтобы задушить меня, уже оглушённого и беспомощного.
Положение моё было безвыходное, но природа требовала от меня сопротивления. Я поднял шерсть и зарычал на них так страшно, как только мог. Смерть моя подходила всё ближе и ближе, от неё пахло самогоном. Граф стал медленно поднимать лом…
И тут случилось чудо! Раздался пронзительный крик Леночки:
— А-а-а-а-а-а!

Санька вздрогнул и опустил лом! Леночка очутилась между мной и пришедшими убивать меня!
— Не дам Пифушу! Не дам! А-а-а-а-а-а!
— Уйди, дура! — растерянно сказал Санька.
— На помощь! На помощь! — закричала Леночка. — Убивают! Убирайтесь с нашего двора! Я папе сейчас позвоню!
Леночка выхватила мобильник:
— Папа, папочка!! Дядя Саня с дядей Мишей хотят Пифа убить!! Папочка, спаси Пифа!
К счастью, Сергей Петрович уже выпил, то есть стал непредсказуем. Леночка передала Саньке телефон. Не знаю, что говорил ему мой хозяин, но говорил громко и злобно, как я лаю на Василия. Граф слушал, моргая виновато глазами, и наконец сказал:

— Да нехай живёт! Уходим, уходим! Извини, Сергей Петрович!
Санька вернул Леночке телефон, оскорблённо вздохнул и сказал:
— Проклятые буржуи, унижают простого человека как хотят! Пошли, Кастрюля!
Долго я не мог прийти в себя, не чувствуя ни радости, ни удивления — ни-че-го. Я даже не воспринимал того, что происходило вокруг меня. Мне просто тупо хотелось спать, и когда Леночка ушла, я залез в конуру и, свернувшись крендельком, заснул, будто умер.

Проснулся я уже вечером. Вокруг меня суетились Виктория Павловна и Леночка. Они принесли мне праздничный обед в честь моего второго дня рождения — картофельное пюре и свиные рёбрышки, нарочито не объеденные. Пришла и Агриппина Всеволодовна. Она почему-то тоже была рада моему чудесному спасению. Я ел с присущим мне аппетитом и слушал их разговор:
— Ты что-то почувствовала? — спросила Блинова Леночку.
— Да нет же! У нас была физкультура, а я кроссовки забыла. Без кроссовок на урок не пускают, и я на большой перемене побежала за ними! А тут эти… Дядя Саня уже ломом замахнулся.
— Вот и думай после этого, что чудес не бывает! — сказала Агриппина, и я с ней согласился.
От приехавшего вечером Сергея Петровича пахло коньяком. Побоявшись заехать в гараж, он подошёл ко мне нетвёрдым шагом и, дохнув в морду коньячным букетом, сказал:

— Эх, Пифка! Дорого ты мне, собака, обходишься! Несушка-то двести рублей стоит. За четыре тысячи выкупил твою собачью жизнь! А ты стоишь того? — Не-а, не стоишь! Так что, сиди на цепи, а то ещё чего натворишь. А я за тебя платить больше не намерен. Так-то! Да, Пиф, у нас людей, то же, что у вас — миг озорничаешь, а годы отвечаешь. Представь: меня! Человека с высшим образованием! Предпринимателя! Сегодня менты на пол… пол-то-ра года прав лишили! Что поделаешь, сам виноват! Это я о тебе… А ты понимаешь, что значит, лишить меня прав? Это всё равно, что на цепь посадить. Если мне можно полтора года на цепи сидеть, то и тебе можно… Ха-ха-ха… Так что сиди… А я пойду спать…

III

Уважаемые дамы и господа, дорогие мои читатели! Сидели ли вы когда-нибудь на цепи? Нет! Конечно же, никто из вас не сидел. Поэтому вы не знаете, что это такое! Что значит носить на своей шее эту тяжёлую неудобную штуку, просыпаться среди ночи от её звона, мочить её у себя в чашке в обеденном супе, сидеть на одном месте день и ночь; рвануться, увидев что-то интересное, и быть отброшенным назад; терпеть издевательства негодяя Василия, не имея возможности проучить его!
 Долго, долго ещё могу я продолжать этот горький ряд!

Но трижды тяжелее сидеть на цепи на такой улице, как наша, на таком дворе, как наш! Особенно летом! Представьте себе высокий берег Карагана. От его крутого обрыва до ограды нашего двора метров сорок, не больше. Всё это пространство покрыто изумрудной травой. Простор бескрайний. Далеко за речкой едва виден лес. Свод небес высок, гулок, наполнен солнечным светом, в котором, заливаясь, плещутся жаворонки. Берег испещрён гнёздами ласточек, носящимися над речкой. А степной ветер упоительно свеж и действует на меня, как коньяк на Сергея Петровича.

Какое счастье было бегать по нему с подружкой моею Жучкой, влетать с разбегу в прохладную воду и, схватив жёлтую кувшинку, выскакивать с тиной на лапах, а потом валяться на траве под солнцем — свободным, без забот и мыслей; или под мостиком на перекате ловить зубами жирных гальянов; или степенно спускаться с Сергеем Петровичем к самой воде, сидеть рядом с ним, глядя, как он забрасывает удочку и ждёт, когда клюнет серебряный карасик, краснопёрый окунёк и даже небольшой щурёнок; броситься в воду и вытащить запутавшуюся леску; похрустеть заработанным за это пескариком!    

А двор! Как много в нём интересного для свободного существа! Вот заросли малины, из которых я наблюдал прошлым летом, как хитрый Василий пробирался во двор к Блиновым к самому крылечку, куда их дочка Юленька вынесла клетку с волнистыми попугайчиками, чтобы они погрелись на солнышке и подышали свежим воздухом. Василий уже выглядывал из высокой травы, нет ли поблизости хозяев, думал подлым своим умом, как бы вытеребить из клетки голубенькую птичку. Но в это время я гавкнул резко и громко: «Брысь!». Он подпрыгнул на месте, и стрелой взлетел на берёзу у Блиновского дома. Вращая жёлтыми глазами и дыбя загривок, он проурчал: «Ну погоди, собачья душа, я тебе отомщу!». А я хохотал над ним: «Лапы у тебя коротки! Никогда твоя против моей брать не будет!» .
 
А как высока была трава у нас во дворе! Васька заходил в молочно-зелёный костёр  как в джунгли, и бродил там, словно индеец в амазонском лесу, никому не видимый, и вдруг также неожиданно вываливался оттуда с мышкой в зубах, а чаще с трясогузкой или воробьиным птенчиком. Что с него возьмёшь — природный бандит!
Летом пахло речной сыростью, скошенной травой, весной сиренью и черёмухой, осенью убранным луком и укропом. На грядках в огороде гроздьями висели на кустах красные помидоры, карабкались по бечёвкам огурцы, разваливались на земле жёлтые тыквы и белые кабачки.

Иногда, вечером, когда спадала жара, выходила Виктория Павловна, садилась на крылечко и ждала мужа. Я, свободный как летающие над нами чайки и ласточки, прибегал и ложился перед ней. Она гладила меня мягкой, пахнущей духами ручкой и спрашивала: «Ну где же он?». А я, стараясь её отвлечь, говорил:
— Скажите, Виктория Павловна, — а правда, что у нас бывают наводнения?
— Правда, Пифуша. 
— Но ведь речка такая маленькая, я помню, как она почти совсем высохла, и я переходил её, едва намочив лапы.
— Да, но раз в десять или двенадцать лет, весной она переполняется и заливает дворы, огороды, погреба и даже входит в дома. 
— Да откуда же берётся столько воды?
— От таяния снега. И к тому же надо учитывать, что речка у нас не простая, а меандровая.

— А что это такое меандровая речка?
— Какой ты любознательный, Пифуша! Ну слушай. Есть такой древнегреческий узор, называется меандр. Это ломанная линия, которая идёт вверх, вправо, вниз, влево, снова вниз, вправо, вверх и так далее. Вот также, как линии меандра, петляет наша речка Караган. Поэтому учёные люди назвали её меандровая. На этих изгибах или излучинах собирается лёд и перегораживает русло. Воде некуда деваться, она разливается и затапливает всё вокруг.
— И нас затапливала?

— Да! Это было в год дефолта, Леночке было четыре года. А до этого Сергей Петрович жил на той улице, что стоит на берегу озера.
— Знаю, я там часто бегаю.
— Я окончила сельскохозяйственный институт и приехала сюда по распределению, стала работать в совхозе бухгалтером. Но не успела я приехать, как заболела, и попала в больницу, где Сергей Петрович был главным врачом. Он был очень добр и внимателен. Так хорошо за мной ухаживал… И совсем не пил в то время коньяку. И там же, в больнице, предложил мне стать его женой. Так что я прямо из больницы переехала в его квартиру над озером. А в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году на этом месте, где мы с тобой сидим, на высоком берегу речки совхоз построил три дома для своих специалистов. Это были очень хорошие дома из толстых сосновых брёвен. Они и сейчас ещё пахнут смолой. Ты чувствуешь?

— Конечно, я ведь собака!
— В первом доме стал жить Андрей Петрович Мелентьев — главный инженер, во втором Игорь Николаевич Блинов — главный агроном, а в третьем Иван Иванович Брыкалов — главный зоотехник, а сейчас глава нашей сельской администрации. Люди были очень недовольны тем, что хорошие новые дома изначально были предназначены специалистам, а не старым заслуженным работникам. Может поэтому они не сказали Антону Ивановичу, тоже недавно назначенному директору, не местному человеку, что это место подтапливается. Здесь над речкой стоял только старый-престарый дом Кочиных, но он стоял на бугре у переходного мостика, и Екатерина Филипповна уверяла, что никогда у них наводнения не было. На её памяти только однажды вода вошла в её двор и в погреб, но не более того.

— Ну ладно, — сказал я, — а как же вы здесь оказались?
— Через шесть лет Мелентьев уехал в Город, и Сергей Петрович купил его дом, уже приватизированный. У нас уже была Леночка, место нам очень понравилось — большая усадьба, рядом речка, такой простор, такая благодать! Дом сухой, не то что тот, над озером. Только в первую же весну вода пришла к нам во двор. Но мы не придали этому значению. Сергею Петровичу было даже забавно, что рыбки плавают под крылечком. А после этого на огороде всё так быстро стало расти, благодаря речному илу. Мы были довольны, но недолго. В девяносто восьмом вода уже вошла в дом, стояла по самые подоконники, штукатурка обвалилась, всё лето делали ремонт — даже вспоминать не хочется. С тех пор мы каждую весну встречаем со страхом и успокаиваемся только после паводка.
— Леночка мне говорила, что после того наводнения Сергей Петрович не может слышать, как льётся вода.
— Это правда. С тех пор я никогда не набираю при нём воду. Он начинает кричать на меня и ругаться.
Беседы наши прерывались приездом Сергея Петровича, иногда выпившего. Мы с хозяйкой спешили ему навстречу и провожали в дом.
Но с тех счастливых дней прошло уже три года. Три года на цепи!

IV

Такого апреля, как в две тысячи одиннадцатом году, никто у нас в Александровке не помнил. Была середина месяца, погода стояла прекрасная, снег остался только в тени под северными стенами строений, а речка, между тем, не вскрывалась. Я сидел на цепи и, обдумывая этот факт, приходил к тревожащим меня выводам, с которыми поделился с Викторией Павловной:
— Кажется, в этом году меандровая речка задаст нам перцу!
— Как, Пифуша?! Уже сухо, травка зеленеет…
— Я этого и боюсь. При таком тепле, река стоит! Это необычно, а я боюсь всего необычного.
В обед приехал Сергей Петрович, что бывает не очень часто — обычно он обедает в Райцентре, где расположен его офис.
— Слушай, говорят вода с полей пошла, кюветы полные, — сообщил он Виктории Павловне.
— А что эмчеэс?
— Да чёрт их знает, они ещё неделю назад предупреждали, что возможно наводнение, но почему-то ничего не предпринимают…
— Пиф мне утром сказал, что нас затопит, а Пиф зря не скажет.
— Да брось ты, Пиф тебе сказал! Просто смешно! А может у тебя что-то с головой?
— Я понимаю их язык. И Леночка понимает. Один ты не понимаешь. Между прочим, меня тревожат отношения Василия с Пифом. Они так страшно ругаются. Пиф грозится убить его, а Вася дразнит и провоцирует. Как бы чего не вышло…
— Ну ты, мать, точно рехнулась!

И они пошли обедать.
— Завтра надо в Город поехать за товаром, — сказал, отобедав, Сергей Петрович, выходя и щурясь на солнце, — боюсь вас одних оставлять.
— Завтра будет видно, может обойдётся, — ответила Виктория Павловна.
— Поганый здесь народец — никто не предупредил, когда здесь дома строились. А ведь знали!
— Что знали?
— Что место затапливается. Ну ладно, поехал! Если что, позвоню.
 
Сергей Петрович сел в свой серебристый «Ауди» и поехал. Кстати, «Ауди» он любит так же сильно, как коньяк и «Коньячную» колбасу, а может ещё сильнее.
У нас, на улице Новая, для автомобилистов хорошее место. Она непроезжая, поэтому растёт трава, всегда сухо, и живущие здесь ездят без проблем, не буксуя. 
Но хозяин мой в последнее время стал меня тревожить. Три года назад у него уже отбирали права, но он их «по своим каналам» как-то выручил. Только урок пошёл не впрок. После этого он чаще ездил пьяным, чем трезвым, а поздние его возвращения сделались обычным делом.
Виктория Павловна вынесла мне тарелку борща и тоже ушла на работу. Она работает главным бухгалтером в ООО «Александровское». Интересно, почему мои хозяева так любят борщ? Я его терпеть не могу, хоть он и на мясном бульоне! Но надо есть, другого ведь всё равно не дадут. В три часа придёт Леночка, может побеседует со мной. Мне очень, очень не хватает общения!

Но Леночка со мной не поговорила, поела и тут же убежала — у неё занятия по математике. Готовится к какому-то ЕГЭ. Я даже не знаю, что это такое, но Агриппина Всеволодовна Блинова, которая, также как Екатерина Филипповна Кочина, работает учительницей в школе, рассказывала своему мужу — убийце Жучки — что директор школы предупредил её: «Если ваша Настя Рукавичкина не сдаст ЕГЭ, я вас урою!». Значит, это суровая штука — ЕГЭ, не хухры-мухры.
А это что за новости?! В полном составе пришла Санькина команда — он, Петька Фастиков и Мишка Суриванов. Бессовестные, постыдились бы мне в глаза смотреть! Я зашёлся от лая. А эти наглецы уселись на наше крылечко, поставив на ступеньку поллитровку вместе с какой-то завёрнутой в газету дрянью на закуску, — даже я б не стал есть, такой от неё отвратительный запах.
— Не погонят нас отсюда? — усомнился Петька.
— Не погонят. Сергей Петрович с Викой на работе, а Ленка в школу пошла. Да ты заткнёшься или нет! — крикнул мне Санька.
А Иуда Васька закрутил перед ними рыжим хвостом и сказал:
— А вы, дяденьки, бросьте ему в голову кирпичом!

Хорошо, что эти пьяницы недостаточно развиты, чтобы понимать котовью речь.
Я замолчал, поняв, что по моему не будет и брехать бесполезно. Послушаю лучше, что они скажут.
— Стерва твоя Катька, прогнала нас, — сказал Мишка.
— К ней сейчас парнишка придёт заниматься по химии — Кольки Напалкова сынок. Он в медицинский будет поступать. Ума — выше крыши, не то что у нас с тобой, Кастрюля.
— У нас с тобой, Санёк, весь ум в руках, у напалкова хмырёнка в голове, а у нас на кончиках пальцев. Вот ты что умеешь руками делать?
— Швейную машинку с закрытыми глазами разберу и соберу; часы отремонтирую — любые часы, без вопросов; сепараторы, пылесосы — это вообще для меня мелочь; запаять, залудить что — тоже без проблем. Да много чего, всего не перечислишь.
— Ну а я всю жизнь двигатели делал, карбюраторы, реле, колодки клепал. Я слесарь пятого разряда. Да я, на фиг, и кузнец — что хочешь откую!
— А я тракторист, — сказал Петька Фастиков, — а больше и говорить не надо — тракторист всё умеет. 
— Ну вот! И чего они перед нами выкабениваются. Высшее образование у них! У Сергея Петровича тоже высшее образование, а двигатель застучал на старой ещё машине — на «Жигулях» — никто ему не сделал, а я сделал, — похвастался Мишка.
— Ну давайте! За нас, за сельских тружеников! — сказал Санька. — Будем радёхоньки!

И выпили, негодяи, на нашем крылечке. А запах до меня долетел отвратительный! То ли денатурат? Какую дрянь продают алкашам эти самогонщики?! Совсем совесть потеряли!
— Вот ещё артисты и поэты всякие! — продолжал разглагольствовать Санька, вытерев рукавом выжатые самогоном слёзы. — Чем Есенин лучше меня? Я пьяница, так и он был пьяницей, даже похлеще. Говорят, дрался. Бабу свою, американку, лупил, как сидорову козу. А разница между нами только в том, что у него талант слова расставлять со всякой там причудливостью, а мой талант железки друг к дружке прилаживать. И я так их друг с дружкой соединю, что мёртвое железо оживает, крутится-вертится и делает полезную работу. У меня в мастерской работы всегда было выше крыши! А школу отделывать — прибежали ко мне: «Александр Фёдорович! Вы мастер, сделайте нам чеканку по меди — панно с кораблями, ветром и романтикой!». То всё был Санька, Санька-алкаш, и вдруг стал Александром Фёдоровичем. Пошёл, сделал. Любо дорого смотреть — художественное произведение! Даже ветер с романтикой получились!

— Правда, Санька, правда, — сказал Суриванов, — что Сергей Петрович умеет? Ничего!
— Нет, Кастрюля, я в этом вопросе с тобой не согласен. Врач он был хороший. Но!... Но!... Как стал предпринимателем… Деньги его испортили. Деньги всех портят!
— Хорошо, пёс с тобой, согласен: лечить Серёга умеет, но больше ничего. А Блинов даже антенну сам не смог поставить, меня позвал! Брыкалову я проводку сделал. А он, между прочим, глава администрации! Это как называется?
— Это, Кастрюля, называется: «Как мужик двух генералов прокормил». Вот начнётся наводнение, они без нас даже из дома не выберутся, — сказал Санька.
— А что, начнётся? — спросил Фастиков.
— Что начнётся?
— Ну наводнение.
— Да поднимается лёд. Сегодня, пожалуй, тронется. Впрочем, всё зависит от алтайских Солоновок, как по ним вода пойдёт.
— Ну всё, допиваем и расходимся, — сказал Мишка.
Едва они успели допить свою гадкую самогонку, как загудели машины за оградой, захлопали дверцы. Алкаши встали и вытянулись на своих задних лапах, как степные суслики.

— Эмчеэс приехал! — сказал Санька и пошёл к калитке. — Здорово, мужики! Что скажете?
— Да ни хрена хорошего, — ответил высокий широкоплечий мужик, сняв кепку и вытерев рукавом форменной куртки лысину, — городскую трассу за Райцентром затопило километра на три. Вода прёт как бешенная. Полутораметровые водопропуски не справляются. В общем, наводнение будет большое. Готовьтесь!
— А вы на что? Не поможете?
— А чем мы вам поможем? Сейчас у моста повзрываем, а будут заторы, так будем бомбить. А вы тоже не зевайте. Лодки готовьте! Есть лодки?
— У меня есть. Подшаманить маленько надо, — сказал Санька.
— Лучше заранее уходите. Вода в ограде — значит выключайте электроприборы, отключайте свет, запирайте дома и уходите.
— Не получится. Бабы до последнего будут сидеть, за барахло своё цепляться, пока их волной за дверь не вынесет.
— Мужики! Вы главное не пейте. В нашем спасательном деле главное трезвость.
— Да мы ничего, — соврал Санька, держась за забор, — только капелиночку приняли, для бодрости. Ведь, как говориться, бодрый дурак лучше квёлого умника.
— Ну что там? — закричал эмчеэсовский начальник копошащимся под берегом подчинённым.
— Лёд сильно понялся, потрескался!

Моё собачье сердце сжалось. Представляю, если вода опять зайдёт в дом. Это незнающие могут думать, что, когда вода плещется по полу, это нестрашно. А это очень страшно.
Эмчеэс уехало, а я остался маяться, прислушиваясь, как на реке что-то лопается и щёлкает. Дурак Василий улёгся на оставленный алкашами обрывок газеты и заснул. Вскоре за селом у моста раздалось несколько взрывов.
А Санька Кочин, тоже мне, не хуже он Есенина! Ничем от него не отличается! Есенин собак жалел, а ты меня убивать приходил!  Интересно, почему чурбан Санька не понимает, что разница сия велика есть?

Речка тронулась через час. Проснулся Васька и залез на крышу — чтобы лучше было видно. Горящие глаза его хищно бегали влево-вправо, словно по реке плыл не лёд, а мыши. Мне же на цепи оставалось только слушать, как трещали и лопались льдины, пустившиеся в дальний путь к неизвестному устью.
— Ой, Пиф! — сказала Леночка, входя в калитку. — как речка-то поднялась!
— Жалко, мне не видно! Я всегда любил смотреть на ледоход, — сказал я грустно.
— Васенька, слезай! Иди ко мне, котик, я тебе яйцо дам.

Негодяй ещё и диетические яйца получает, не то что я! Обидно! Не из-за яиц, а из-за того, что Леночка не сказала, что попросит отца отпустить меня с цепи.
После работы вся улица пошла смотреть речку. Брыкалов привёл высокого незнакомого дядьку, который сразу полез к обрыву смотреть водомерную рейку. Потом все стояли, махали руками. Игорь Николаевич энергично указывал рукой куда-то вниз по течению, дядька спорил и тыкал пальцем в противоположную сторону и даже вставал на носки, чтобы рассмотреть там что-то важное. Глава администрации в кожаном пальто слушал их, заложив руки в карманы и важно выпятив живот. Виктория Павловна стояла против Екатерины Филипповны и внимательно слушала, что та ей говорила.
 
— Ну что? — спросил я хозяйку, когда она уже в сумерках вернулась домой.
— Пока пять метров, — сообщил она, — ещё три метра и выйдет из берегов. Плохо, Пифуша, что вода быстро прибывает.
— А дядька с Блиновым о чём спорили?
— Блинов сказал, что надо бомбить лёд, не дожидаясь пока он соберётся у моста, дядька говорил, что бомбить надо выше по течению, чтобы речка не слилась с озером. Тогда, говорит, пол озера перельётся в Солоновку и через неё придёт в Караган.

— Так надо же бомбить, пока не поздно, — взвизгнул я.
— Ну кто же, Пифушенька, будет ночью бомбить?
— А Екатерина Филипповна что вам говорила?
— Она звонила в Райцентр. Лёд пошёл, но из берегов, слава Богу речка ещё не вышла. Подожди, Пифуша, это ведь Сергей Петрович идёт?
— Он.
— Сергей, а где машина?
— За садом у конторы стоит. На всякий случай оставил там. Трассу в двадцати километрах за Райцентром размыло, движение остановлено.
— Ну что делать? Поднимать вещи? Хоть холодильник и диваны.
— Не кипишись, мать, дай подумать. Время ещё есть. Говорят, вода три дня поднимается, три дня стоит и три дня спадает. Подождём.
Они ушли и оставили меня одного — привязанного, в тёмной тревожной ночи.
 
V

Я заснул очень быстро и не видел, когда хозяева выключили свет. Сон мой был неспокоен и напичкан всякими ужасами. Сначала за мной гналась Санькина банда, кидая мне вслед куски льда, а потом белые плафоны от светильников, со звоном разбивавшиеся вокруг меня, и я удивлялся, как у этих троих помещается в руках столько бьющегося материала.

Этот сон сменил другой, не столь страшный. Будто вышел нам навстречу Сергей Петрович в своей турецкой дублёнке цвета жигулёвского пива, в ондатровой шапке и прогнал негодяев. Но так как вся наша улица вдоль речки, словно галькой, была засыпана битым стеклом, хозяин сходил к Игорю Николаевичу и, вернувшись с его метлой, стал подметать берег, производя при этом сильнейший стеклянный шум, от которого я проснулся. Спросонья я подумал, что сон мой продолжается, так как в ушах по-прежнему стоял шуршащий, скребущий, скрежещущий звук. Я вскочил на лапы. Звук не прекратился, и нёсся со стороны реки. Я взглянул в том направлении.
Только что взошла луна во второй четверти, и смутно проступили очертания предметов. Вдруг прямо за нашей оградой поднялось из реки чудовище. Всё выше поднимало оно свою жуткую голову, потом с шумом рухнуло обратно в воду. Но новое существо выползло на берег у Санькиного дома и, как огромный крокодил, поползло, извиваясь и скрежеща, по берегу.

От страха или по привычке я залаял на него. Но чудовище не испугалось и, словно утомившись, улеглось отдыхать против нашего гаража. Ещё несколько раз оно шевельнулось, заскрежетало рёбрами, тяжело вздохнуло и затихло.
В это время к моему удивлению в мире стало две луны. Одна висела на небе, другая плескалась в воде за речкой: подпрыгивала, дробилась и снова собиралась в жёлтый масляный шар.
— Ага! — догадался я. — Речка вышла из русла и затопила низкий левый берег. Ничего, это пока не страшно. Тот берег каждый год затапливает, поэтому на нём никто не живёт.

Хлопнула дверь. Вышли мои хозяева в накинутых на плечи куртках. Постояли, послушали.
— Ну что, Пиф, страшно тебе? — спросил, подойдя ко мне, Сергей Петрович. — Не бойся. Спи спокойно, до утра наводнения точно не будет.
— Вы бы меня отпустили с цепи-то, — попросил я.
Но хозяин не понял и пошёл спать. Что делать, я тоже залез в конуру, где было потише, и быстро заснул.
На другой день я проснулся поздно. Небо было ясным, день обещал быть тёплым, как вчера; по поднявшейся и видной мне теперь реке одна за другой плыли льдины, догоняя и наскакивая друг на друга, словно стремясь пролезть без очереди и побыстрей добраться до устья.
Сергей Петрович уехал в Райцентр, Виктория Павловна в голубеньком халатике вынесла мне два куска хлеба.
— Снимите с меня цепь, — попросил я.
— Пифуша, я не знаю, как это делается. Приедет Сергей Петрович, я ему скажу.
— А вдруг вода пойдёт, я тогда утону.
— Нет, нет, Пифушенька, сегодня ещё не пойдёт, не беспокойся, — и пошла одеваться на работу.

Вскоре она пошла в свою контору. И ничуть она не толстомясая! Это выдумки завистниц. Нет у неё никакой корпуленции — нормальная стройная женщина и сильно мне нравится. Если бы на неё напал лев, я, не раздумывая, кинулся бы на него. А вот и Леночка побежала. Опоздает, бедняжка — опять классная будет ругаться.
Ну вот. Все ушли. Я один. Поспать что ли ещё? Посплю. Ой, не получится! Кажется, будет что-то интересное. К ледяной плотине, напиханной за ночь против нашего дома, подъехала газелька с закрытым брезентом кузовом и бело-голубой уазик-внедорожник, из которого вышел вчерашний начальник, наставлявший Саньку со товарищи на трезвую встречу с чрезвычайной ситуацией. Из кабины грузовичка тоже выкатились молодые мужики и стали вынимать из-под брезента ящики.
Потом, спустившись с берега, долго возились, несколько раз вылезали обратно, а когда мне стало скучно, и я, потеряв всякую надежду увидеть что-то интересное, прилёг в тени гаража, раздался грохот, какого я никогда не слыхал. Земля толкнула меня в грудь, я подпрыгнул так высоко, как кот Василий в прошлый день Ивана Купалы, когда Санька Кочин, подкравшись к спящему негодяю, плеснул ему под брюхо ведро воды.

Со звоном падали в речку куски льда, оседала снежная пыль и водяные брызги. И сразу вода на той стороне побежала быстрее, какая-то сила развернула ночное околевшее чудовище, оторвало от берега и понесло вниз по речке. Вслед за ним отправились и эмчеэсовцы, и перед полуднем грохнуло рядом с Брыкаловыми.
Я взглянул на Караган. Он весь полыхал и ослеплял меня разлившимся в нём солнцем. Мне показалось, что льдин стало меньше, но они неслись с большей скоростью, а вода стала заметно выше.

После работы на берегу собралась вся наша улица. Лица были тревожны. Я старался угадать, что они говорят, но всё заглушалось шумом реки.
Потом пришли Виктория Павловна, Леночка и Екатерина Филипповна. Сели на крылечко. Видно оно у нас очень удобное, всем на нём нравится сидеть.
Я заскулил, и хозяйка моя всё поняла:
— Семь с половиной метров, Пифуша. Метр остался. Ночью, наверное, речка выйдет из берегов.

Я не решился ещё раз напомнить, чтобы отвязали меня. А хозяйка моя сказала:
— Не знаю, что делать. Сергея нет, когда приедет — неизвестно. Может Сашку попросить, чтобы помог поднять холодильник да диваны.
— Какой он помощник! Пьяный в хлам. Может к вечеру протрезвеет. Только вряд ли…
— А правда, что дядя Саня граф? — спросила Леночка.
— Ой, Боже моой!? Какой он граф!? Здешний он! Отец его вечный тракторист, не умел до трёх досчитать, мать школьная техничка, а он вдруг граф! Вы его слушайте больше! Уже зла не хватает! Не понимаю, какая ему радость брехать?! Ой! Ну его к чёрту, даже говорить не хочу! Он блукает  где-то, а мне одной кур ловить и по клеткам рассаживать. В Райцентре на Луговой улице стайки уже затопило. А люди на работе были. Пришли, а в воде дохлые куры плавают.
 — Мне знакомая звонила из Калиновки, там вода тоже подходит к критической отметке, вот-вот выйдет из берегов, — сказала Виктория Павловна.
 — Я надеюсь, что к нам в дом не зайдёт, но в погреб — обязательно. А у меня там картошка, заготовки… Куда их? А одна я не вытащу. Ладно! Что будет, то будет! Как говорила моя мама: «Что всем, то и нам!».

— Не дай Бог, повторится девяносто восьмой год! Всё лето ведь мучились с ремонтом! О погребе я уже не говорю — каждый год затапливает. Мы картошку там только на зиму оставляем, а на посадку и на лето у тёти Нюры храним. У неё хороший зимний погреб. С тех пор, как Сергей её вылечил, мы у неё и храним.
— Хорошо таких знакомых иметь — и родственников не надо. Ну ладно, пойду кур собирать.
— Екатерина Филипповна, а вы не думали уехать отсюда?
— А куда ехать?!
— В Город к детям.
— Да кому мы нужны!? Нет уж, придётся в этой развалюшке старость встречать.
— Встречать полбеды, а проводить?
— Нет выхода! Пусть будет, что будет.

Екатерина Филипповна пошла домой, а мы стали ждать Сергея Петровича.
Он приехал, когда на дворе было совсем темно, машину, как вчера, оставил у конторы, в калитку вошёл очень нетвёрдой походкой, а запах коньяка бежал впереди него на несколько десятков метров и ударил мне в нос прежде чем Виктория Павловна с Леночкой приняли себе на плечи его усталое тело.
Хозяевам было явно не до меня.
— Но как же? — подумал я, совершенно растерявшись. — Кто же меня освободит?
Ясно обозначившаяся угроза утонуть на цепи, страшно меня испугала. Я заскулил, потом тоненько залаял. Никто не вышел из дому. Тогда я залаял так громко, как только был способен, надеясь, что хозяева обратят на меня внимание и отпустят с цепи.

Но лай мой оказался напрасным. Холодно и бессердечно светились окна в доме, а я тоже был никому не нужен, как Екатерина Филипповна с Санькой. При воспоминании об искреннем желании броситься на льва для защиты моей хозяйки, в мою собачью душу вошла горькая обида. Но я быстро опомнился и, устыдившись, выгнал её вон. На хозяев не обижаются! Хозяева всегда правы!
Долго ждал я помощи, не дождался и заснул утомлённый выше крыши, как говорит Санька.

Проснулся я от сильного трескучего удара. Окна во всех домах были потушены, только что взошла луна, и как вчера плескалась в воде, только гораздо ближе ко мне. Я вскочил, вглядываясь в сумрак ночи.
По проклюнувшейся уже травке на меня ползло что-то живое, чёрное, шевелящееся. Оно двигалось с безжалостным спокойствием, и я ужасно перепугался. Тут я различил среди прочих звуков плеск и понял, что в наш двор пришла незваной гостьей река. Безучастно, не поздоровавшись, прошла она прямо подо мной и обожгла мне лапы ледяным холодом. Я было подпрыгнул от неожиданности, но приземлиться пришлось опять-таки в воду, и я забрызгал грудь и живот.

Вода была ещё невысока, только лапы были скрыты под ней, но она всё прибывала и была очень холодна. Такой холодной воды я в жизни не встречал! Через десять минут я уже не чувствовал своих лап, и в голову стали приходить всякие дурные мысли, что я их простужу и не смогу бегать, как раньше, то есть стану инвалидом. От таких перспектив мне сделалось дурно, и я завыл. Но и тоскливый собачий вой не разбудил людей. Я оправдывал их только тем, что они здорово перенервничали вчера и крепко спят. Льдин было меньше, но имея больше места, они разгонялись до приличной скорости и с треском ударялись о наш забор, ломая штакетины.

Через час в моём положении произошли изменения, опасные для жизни. Откуда-то пришла новая волна, и уровень воды стал выше моих колен. Вода не пребывала, как раньше, а неслась потоками, сбивавшими с ног. Вход в конуру был полностью затоплен, а на помощь хозяев надеяться не приходилось. Надо было что-то придумать. Я включил соображаловку. Перегрызть цепь невозможно, стоять неизвестно сколько по брюхо в ледяной воде — смерти подобно, потому что, как я слышал по телевизору, человек способен находиться в ледяной воде не более трёх минут, и в этом мы, собаки, от него не сильно отличаемся. Следовательно, надо выскочить из воды. Но как, если кругом вода? Вот он выход — взобраться на крышу конуры! Она ещё сантиметров на тридцать возвышается над водой. Я примерился, изготовился и прыгнул.

Ай! Неудача! Мокрые лапы соскользнули с покатой крыши, и я шлёпнулся всем телом в воду. Моё счастье, что я не захлебнулся, упав вниз головой. Мне удалось вывернуться, приземлиться на лапы и устоять в потоке. Не знаю, хватило бы у меня сил на новую попытку или нет, но в это время большая льдина врезалась в электрический столб против нашей усадьбы. Провода от удара захлестнулись, раздался треск, в воду посыпались искры. Льдина двинулась дальше и повалила часть ограды. Через минуту в нашей кухне вспыхнул свет.
— Пиф! Подожди, я иду! — послышался хозяйский крик, заставший меня по грудь в воде с передними лапами на крыше конуры в попытке не запрыгнуть, а залезть на неё.
Сергей Петрович в трусах, в болотных сапогах выше колен, гоня перед собой волны, шёл ко мне.
Отстегнув цепь, он взял меня, трясущегося всем телом, — нет, всеми волосками моей шерсти, и понёс к дому. От него сильно пахло коньяком и красной рыбой.

Две ступеньки крыльца были уже под водой. Свободными оставались только две.
— Какой ты мокрый и холодный, — сказал Сергей Петрович, опуская меня на пол в сенях.
— Не вы ли в этом виноваты, — проскулил я, — неужели нельзя было отпустить меня вчера вечером!
Но Сергей Петрович, в отличие от Виктории Павловны и Леночки, не знал собачьего языка и не понял меня.

Через минуту дверь отворилась, и хозяйка моя в голубом домашнем халате, с распущенными золотыми волосами с нежным запахом моих любимых духов, позвала:
— Пифушенька, милый! Заходи погрейся.
Никогда ещё никто не называл меня милым! Я растрогался и на брюхе заполз в прихожую — не потому, что совсем ослаб, а чтобы стереть с шерсти воду и не запачкать пол в доме; я подумал, что этим нисколько не уроню своего достоинства.

Виктория Павловна, присев надо мной, погладила мою мокрую холодную шерсть и сказала:
— Прости, Пифуша, Серёжа опять напился, как свинья, долго шарашился, и мы потом так крепко заснули. Совсем забыли про тебя. Прости, милый!
— Ничего, бывает, я не в претензии, — сказал я и почувствовал, какое это счастье — прощать, подставить левую щёку, когда тебя ударят по правой или наоборот.
Впрочем, кажется, это не моя мысль, а кого-то другого. Но чувство было такое сильное и искреннее, что когда ко мне подошёл Василий и тихо, чтобы не слышала хозяйка, прошипел:
— Жаль, что ты не утоп, собака, — я нисколько не разгневался, а посмотрел на него с сожалением.

Между тем, ночь закончилась. Блёклое утро заглядывало в окна.
— Сергей, посмотри, что делается! — Ой-ёй-ёй! До самого леса одна вода! А против нас опять ледяная гора! Смотри, смотри, что у нас по двору несётся! У кого-то поленницу размыло, дрова плывут, чья-то калитка! Как они во двор-то заплыли?
— У нас ограду снесло. Видишь, и льдины плывут. Хорошо, что я вчера машину у конторы оставил!
— Ну что же делать, Сергей? Давай хоть холодильник на кухонный стол поднимем. Да диван на тот стол поставим.
— Ну давай, освобождай холодильник.
— Леночка, вставай, — позвала Виктория Павловна. — На улице наводнение, надо готовиться.
— Не паникуй, в девяносто восьмом году было покруче, — сказал Сергей Петрович.
— Меня это не утешает.
— Какой ужас! — сказала Леночка, выглянув в окно. — А ты здесь, Пифуша?!

В семь часов квартира имела совсем нежилой вид. Стол стоял посреди кухни, на нём лежал холодильник. В зале на столе пристроили диван, на него взгромоздили какие-то шкафчики и тумбочки импортной стенки. На спальную кровать, установленную на подставки, нагрузили вперемешку чёрт знает каких вещей. Буфет и несколько шкафов было не на что ставить и их оставили в надежде, что они пострадают не очень сильно. На них поставили коробки, коробки — много коробок с чем-то дорогим для Кручининых.

Зазвонил телефон. Виктория Павловна взяла трубку и внимательно выслушала.
— Что там? — спросил Сергей Петрович.
— Звонила Екатерина Филипповна. Плохие новости. Райцентр поплыл. На Луговой улице вода над полом — сантиметров десять. МЧС бомбит заторы. Скорей всего к полудню волна дойдёт до нас.
— Снизу надо бомбить, а не сверху по течению! Так они всех по очереди затопят, — с досадой сказал мой хозяин.
— Ты на работу поедёшь?
— Нет, конечно! У меня в дому наводнение, а я на работу поеду!
— Я тоже не пойду.
— А ты, Ленка, иди в школу! Я тебя на горбушке к дороге отнесу, через сад.
— Давай, пап, а то у нас опять консультации по ЕГЭ.
— На вот бутербродов. — сказала Виктория Павловна. — Мы тебе позвоним, когда что-то прояснится.

Сергей Петрович натянул болотные сапоги и по колено в воде через наш двор, огород и бывший совхозный сад на спине донёс Леночку до насыпи дороги.
Вернувшись, он налил себе бокал янтарного коньяку и выпил почти залпом!
— Сергей! Ну ты хоть сегодня воздержись!
— Мать! Ну что ты… Что ты опять начинаешь!? Я что, без тебя не знаю, пить мне или нет!
— Ты бы хоть дочери постеснялся! В каком виде ты вчера перед ней предстал!
— В каком таком виде! Я дитё родил не для того, чтобы перед ним на цырлах ходить! Я вас обеспечиваю, — сидите и помалкивайте!
Виктория Павловна вышла в зал, украдкой смахнув слезу.
Признаться, до сегодняшнего дня я считал своих хозяев крепкой дружной семьёй. Что же между ними произошло?! Ах! Как мне жаль Викторию Павловну!
А подлец Василий подошёл, извиваясь как змей, к хозяину и промурлыкал, чтобы не слышала хозяйка:

— Твоя жена, сказала этой собаке, — он кивнул на меня, — что ты вчера напился как свинья.
Ему, дураку, до сих пор невдомёк, что Сергей Петрович его не понимает. Не понимает-то, не понимает, а кусок горбуши ему кинул, а мне нет — чувствует, что я бы не взял, обидевшись за хозяйку!

Утомлённый пережитыми страхами и купанием в ледяной воде, я сладко заснул в тепле. Внезапно раздался ужасный грохот, совсем как вчера, пол подо мной вздрогнул, и сам дом подпрыгнул.  Я подпрыгнул вместе с ним и увидел в окне оседающий из небесной синевы белый столб. Над ним разворачивался, сверкая лопастями, вертолёт. Через пару минут грохнул второй взрыв, третий.
Виктория Павловна позвонила по домашнему телефону в контору своей подруге.
Оказывается, затопило уже соседнее село Калиновку. В прибрежных домах воды по щиколотки, и она продолжает подниматься. В Райцентре эмчеэс эвакуировала жителей домов, расположенных на прибрежных улицах. Городская трасса по-прежнему закрыта.
— Через полчаса и нас затопит. — сказала обречённо хозяйка. — Серёжа, позвони в эмчеэс, чтобы нас отсюда забрали. Мне что-то страшно.
Муж ей ничего не ответил.
Ещё два или три взрыва раздались поблизости.
— Как бы нам дом не развалили, — сказал угрюмо Сергей Петрович. — Пойду, постою на крыльце. Пиф, пойдём со мной.

Мы вышли. Вода плескалась вровень с верхней ступенькой. Мимо проплывали клочья соломы и сена, оседая у стены гаража. Конуру мою затопило полностью, как говорит Санька, выше крыши. Вода была мутной, зеленоватой и пахла тиной.
Вертолёт улетел и вскоре взрывы загремели за селом перед автомобильным мостом, где меандровая речка делает петлю, образуя едва ли не остров.
Сергей Петрвич достал мобильный телефон и позвонил:
— Ребята, добрый день! Это Кручинин. Когда будете Новую улицу эвакуировать? Хорошо! Хорошо! Ждём.

Повернувшись, я увидел, что вода перебралась на верхнюю ступень и ползёт к порогу в сени.
Мы вернулись в дом, и хозяин сообщил Виктории Павловне, что эмчеэс начинает вывозить людей из затапливаемых домов. За нами приедут вот-вот.
В двенадцать часов тридцать минут (я зафиксировал это время точно) крышка погреба подпрыгнула и из-под неё буруном вырвалась вода. Теперь она в доме! Пошла растекаться по кухне, преодолела невысокий порожек и направилась в комнаты.
Почти тут же раздался ещё один звонок.

— Агриппина Всеволодовна!?... Да что вы говорите!? Какой ужас! Ну это всё! Капец нашим домам! А кто сказал? Директор школы? Может неправда? Правда? А что эмчеэсовцы? Ну конечно, что они сделают!? Ну ладно! — Сергей, это ужас! Солоновки полные и прорвались в Караган! Через десять минут волна будет здесь!
— Дай-ка я позвоню в свой офис, — сказал Сергей Петрович и поднял трубку. — Во! Телефон отключили! А свет?
— Тоже погас! — ответила хозяйка, щёлкнув выключателем.

Вода из погреба забила ключом, и я оказался в ней по шею. Охреневший от ужаса Васька с выпученными жёлтыми глазами порскнул в комнату. Волна накрыла его, но он успел вскочить на какой-то стул, оттуда, не останавливаясь, на диван с вещами, заливая их водой со своей шкуры, а оттуда на шкаф. Сидя под самым полком, жалобно мяукая и отрясаясь, выпученными глазами смотрел он на наше «злое бедствие».
— Давайте, выйдем на крылечко. Пиф, иди ко мне! — скомандовал Сергей Петрович и взял меня на руки.
— Васенька, Вася, кис-кис! — позвала хозяйка.
— Брось его! Ничего ему на шкафу не сделается! Пойдём!

Мы вышли на крыльцо, захлопнув дверь с английским замком Вода была хозяевам по колено.
— Боже мой, Боже мой, как страшно! — повторяла хозяйка.
VI
Я тоже ужасно струсил. И вдруг появилась надежда — по улице мчалась моторная лодка эмчеэса.
— Сюда, сюда, — закричала Виктория Павловна, махая руками.
Но два человека в лодке посмотрели на нас равнодушно, и лодка проскочила мимо.
— Серёжа! У меня полные сапоги! Я не могу, мне холодно!
— Залезай на перила, держись за балясину!
— Ой, ой! Неужели это конец? Почему они проплыли мимо?
— Сначала Брыкаловых будут спасать, потом нас с Блиновыми.

Мне было ужасно неудобно на руках хозяина, я ворохнулся, и хозяин чуть не уронил меня в воду.   
— Слушай, тяжёлый он, этот Пиф! Я его еле держу! Может бросить?
— Что ты, Серёжа! Он член семьи! Не бросай, не бросай, пожалуйста. Дай его мне!
— Нам самим спасаться надо! А Пиф всего-навсего собака! Если нас через пять минут не заберут, я его брошу!

Виктория Павловна выхватила мобильник.
— Позвоню Екатерине Филипповне. Ведь у Саньки есть лодка.
Я старался не дышать. Теперь моя жизнь зависела от этого звонка.
Но звонить хозяйке не пришлось. Лодка с Санькой и Мишкой Суривановым уже подплывала к нашему дому. Забор был повален, и лодка, переплыв через него, причалила к ступеням крыльца.
— Я же говорил, что мы их будем вывозить! — хвастливо кричал Мишка. — Эй, генералы! Лезьте в лодку!
— Иди сюда, разбойник! Съел у меня двадцать кур, а я ничего, не помню зла, — сказал, принимая меня из рук хозяйки, Санька.

Я не стал возражать и даже не упрекнул его в злопамятстве, в моём положении это было неуместно. В общем, мы были спасены. Санька и Мишка гребли в обратном направлении против течения. Вскоре открылась вся панорама улицы. Дома стояли в воде по окна. Виктория Павловна, трясясь от холода, плакала. Мимо нас пролетела моторная лодка с семейством Брыкаловых на борту и подбросила нас своей волной.
Наконец мы причалили к берегу, то есть к насыпи шоссе, по которому я с таким энтузиазмом носился за тройкой в последний день своей свободы.
Я выскочил из лодки первый, за мной вылез мрачный хозяин и помог выйти плачущей хозяйке.
— Там ещё Блиновы остались! — закричал Мишка эмчеэсовцам, только что высадившим Брыкаловых.
— Знаем! Мы за ними сейчас и поедем!
— Ну тогда мы свободны! — сказал Санька и принялся привязывать лодку к столбу электропередачи.

Наш голова уже ждал на машине свою семью — жену и матушку — и увёз в неизвестном направлении, а нас его помощница отвела в дом культуры.
— Вам принесут маты, переночуете на сцене, — сказала она.
Виктория Павловна позвонила в школу Леночке и сказала, чтобы она не шла домой, а приходила сразу в дом культуры, где нам предоставили временный кров. В это время Сергей Петрович достал бумажник и дал нашим спасителям пятьсот рублей.
Наконец я почувствовал себя свободным и побежал встречать Леночку. Встреча меня немножко разочаровала.
— Пифуша! Как я рада, что ты живой! А Вася с вами?
— Нет, он остался в доме.
— Как! В затопленном доме!? Но ведь он погибнет!
— Леночка, успокойся, он сидит высоко на шкафу, если захочет, может устроиться на диване.
— Но он голодный!

Мне стало немножко обидно, что Леночка не поинтересовалась сыт ли я, но, как и вчера, быстро прогнал это нездоровое для собаки чувство. Тут я вспомнил, что действительно не ел целые сутки, могу таким нерегулярным питанием испортить себе желудок, и спросил Леночку нет ли у неё чего-нибудь съестного.
Она довольно равнодушно сказала, что нет и пошла к родителям.
Я поплёлся за ней, но, встретив по пути Фастикова Бобика, спросил не знает ли он, где мне можно пообедать. Бобик был мне приятелем и, подумав, вспомнил, что фермеры Богаенки забили вчера корову и выкинули требуху за ограду. Я побежал туда и съел большой кусок ещё свежего желудка, благодаря чему вернулся к дому культуры сытым.

Через несколько минут туда вошла пришедшая из школы Екатерина Филипповна Кочина. Я юркнул вслед за ней в открывшуюся дверь и оказался в вестибюле, где ждали обещанных матов жители затопленных домов.
— Екатерина Филипповна, ну что, как дела? — спросила Виктория Павловна.
— Да что! Вода в доме! Не по окна, как у вас, но сантиметров пять над полом. И погреб затоплен. А у меня там сто банок заготовок. Никогда такого не было…
— Если заготовки герметично закатаны, ничего им не будет, — успокоил её Игорь Николаевич Блинов.

— Заготовкам-то не будет, а дому будет. У нас ведь дом не новый, как у вас. Отец его до войны построил. Фундамент и так весь потрескался, не фундамент, а решето.
— Купи наш новый. Давай полмиллиона и въезжай, — сказал Сергей Петрович.
— А где его взять — полмиллиона? Вон у меня глотка стоит — в неё не только полмиллиона, но и целый миллион провалится! — кивнула она на Саньку.
— Виктория Павловна, а вы что, уезжаете? — спросила Блинова. — Я раньше от кого-то слышала, но не поверила.
— Да нет, Серёжа так, к слову сказал.
Фу, а я уж было испугался!
— А Брыкаловы где? — спросила Екатерина Филипповна.
— Иван Иванович встретил, — наверное, в своём кабинете разместил.
— И здесь они на особицу! — возмутилась Екатерина Филипповна. — Когда же это кончится!?

— Ну а кто тебе мешает стать главой села? Выдвигай свою кандидатуру, пусть тебя выберут! А Иван Иванович правильно делает — он не для тебя живёт, а для себя и своей семьи, — сказал Сергей Петрович.
Екатерина Филипповна махнула рукой, мол, не хочу с тобой спорить.
— Ну что, что машешь? Я не собираюсь жить как ты! Мне плевать, что ты моё дитё учишь за пятнадцать тысяч! Плевать, что ничего не берёшь за репетиторство! Вот и живи со своим Сашкой нищебродами! А я брал, беру и буду брать! И вас, плюмберов , презираю и буду презирать! Только и умеете брюзжать и завидовать!

— Сергей, Сергей…, — пыталась урезонить его Виктория Павловна.
Но хозяин мой уже разошёлся. Кончилось тем, что Екатерина Филипповна ушла оскорблённая со слезами на глазах, Агриппина Всеволодовна и Юленька Блиновы побежали следом успокаивать, а Леночка и Виктория Павловна остались ужасно расстроенные поведением Сергея Петровича.
— А ты что здесь делаешь, Пиф!? — накинулся он на меня. — Ну-ка пошёл отсюда! Кто его пустил?! Пошёл вон!
Он открыл дверь и вышел вслед за мной. Сматерившись, как мой недруг Василий, он сказал:
— Это быдлачьё хочет стоять со мной на одной ступени! Считает, что в этом и есть справедливость! Пиф, сравни меня и Саньку, кто полезней? Имею я право считать себя намного выше них?

К тому моменту я ещё не выработал твёрдого убеждения по этому вопросу и автоматически встал на сторону хозяина, как и положено собаке.
На другой день Сергей Петрович уехал в Райцентр в офис, Блиновы и Виктория Павловна ушли на работу, Леночка и Юлечка в школу. Я, смакуя свободу, ополкал  всё село и вечером вернулся к клубу.

У ступенек стояли Виктория Павловна и Екатерина Филипповна. Хозяйка моя просила у соседки прощения за то, что сказал вчера Сергей Петрович.
— Вы уж простите, Екатерина Филипповна! Ну вот он такой! Что делать!?
— И я такая. Какая есть! Пусть вы богатые, а я бедная. Но я не хочу быть другой. Мне пятьдесят семь лет, мне поздно меняться. Я советская. Мне никто не может тыкнуть в нос, что я у кого-то что-то взяла. Никому не хочу быть должной!
— Но ведь это ваш труд. Всякий труд должен оплачиваться… А вы лучший учитель химии в районе. К вам едут заниматься из других сёл. Я знаю многих учителей, которые берут по семьсот рублей за час дополнительных занятий.

— А я не хочу брать. Я ещё в студенческие годы однокурсникам помогала делать курсовые. И ни копейки не брала. И мама, царство ей небесное, говорила: «Не нужны мне твои деньги, я рада, что они не могут, а ты можешь!». Ко мне в прошлом году два выпускника целый год ездили из Райцентра. Оба поступили в медицинский институт. Химию сдали на отлично. Мне, кроме этого, ничего не надо. И от Вани Напалкова ничего не нужно, лишь бы поступил.
— Непонятно мне. Я бы на вашем месте не стеснялась брать деньги за свою работу.
— Вот поэтому вы на своём месте, а я на своём!
Кажется, Виктория Павловна хотела что-то возразить, но тут пришли Санька, Фастиков и Кастрюля.

— Товарищ бедагог, — сказал Санька жене, — дайте, пожалуйста сто рублей, а лучше двести.
— Вот тебе! — Екатерина Филипповна сунула графу в нос фигу.
— Это ваше последнее слово, мадам? — спросил Санька.
— Да, последнее, ваша светлость!
— Глупая женщина! Не светлость, а сиятельство! Простых вещей не знает!
— Ой, не могу видеть ваши пьяные рожи! Идите, идите отсюда.
— А может ты дашь, Виктория Павловна?
— Не даст она, не даст! Идите, идите! А ты, алкаш, шёл бы спать!
— Спать ещё рано… Ну, Луиза Карловна! Войдите в положение!
— Ах ты дрянь такая! Я тебе покажу Луизу Карловну! — Екатерина Филипповна набросилась на мужа, яростно махая кулаками, от которых Санька позорно бежал, пряча сильно помятое лицо.

Отбежав на безопасное расстояние, он глубоко задумался:
— Где же достать? О! Ну-ка, пойдём Мишка!
Три друга пошли от клуба с заинтересовавшей меня поспешностью. Я пустился за ними и услышал, как Санька говорил приятелям, что ещё до наводнения спрятал в курятнике бутылку самогона.
— Память сдавать стала! Совсем забыл про неё! Ждите меня здесь, я за ней сплаваю. — и он стал отвязывать лодку от столба.
— Куда это он? — беспокойно повторяла Екатерина Филипповна, когда я вернулся.
Решив, что ябедничать и доносить стыдно даже собаке, я промолчал.

Наступил вечер. Сергей Петрович позвонил и сказал, что он опять выпил и домой не приедет. Мне сообщили об этом вышедшие подышать перед сном Виктория Павловна и Леночка, и сообщили с облегчением. Тут же вышли Агриппина Всеволодовна и взволнованная Екатерина Филипповна:
— Ой, нехорошо у меня на сердце. Что-то моего алкаша долго нет.
— Пьют где-нибудь, — равнодушно сказала Блинова.
— Нет, не то. Сердце чует…
— Да что вы, Екатерина Филипповна, вы же материалистка.
— Ой! Да вот же они идут — Мишка с Петькой, а нашего нет… Да быстро идут… Бегут…
— Екатерина Филипповна! — сказал, подбегая, Суриванов. — Санька утонул!
Кочина упала на руки Беловой и Виктории Павловны.

VII

Саньку похоронили через день после гибели. Обычно сейчас в сёлах хоронят на другой день, но пока возили к судмедэксперту в соседний район (своего-то сократили для экономии), настал вечер, а вечером не хоронят. Зато приехали Санькины дети — вузовская преподавательница Настя и кандидат наук Аркадий — и хоронили его из дома, вода из которого уже ушла. Гроб несли через затопленный двор по колено в воде. Немногочисленные провожавшие по обозначенным ветками тропкам шли за ним до стоявшего на шоссе катафалка, а там уж посуху под траурную музыку пошли на кладбище. Я тоже бежал вслед за толпой.
— Какая смерть! — говорили вокруг. —Утонуть на собственном дворе!
— Да как же случилось? — спрашивали те, кто был не в курсе.
— Он спрятал в сарайке бутылку самогона, приплыл за ней, поскользнулся и упал лицом вниз в воду. Дыхание перехватило, он и не поднялся.   
— Ах, ах, ах! Хороший был мужик! Хоть врун и пьяница, но безобидный!

И все, сколько ни было народу, должны были признать, что Санька никому из них не сделал зла. Я вспомнил, что он дважды хотел меня убить, но ведь не убил. А потом спас.
А может кто-то, кто выше нас, удерживает от зла и толкает на зло? Тогда получается, что нет в этом мире правых и виноватых. Мне, собаке, не понять, хорошо это или плохо.

На следующий день после похорон Кочина мы вернулись в свой дом. Вода, как и говорили старожилы, ушла на третий день. Двор был завален ветками, корягами, поленьями, пластиковыми бутылками и другим мусором, принесённом рекой.
Освободившееся от воды крыльцо зеленело илом и тиной. Виктория Павловна, поскользнувшись, чуть не упала плашмя в эту жижу, но успела схватиться за перила, на которых спасалась три дня назад. Едва ключ заскрежетал в замке, с той стороны входной двери раздался жалобный вой Василия. Одуревший от ожидания и страха, он выскочил, ничего не соображая, и столкнулся со мной грудь с грудью.
Кот, конечно, зашипел, вздыбив шерсть, и махнув перед моим носом лапой с выпущенными когтями. Нос мой не пострадал, так как я успел отпрянуть.
— Успокойся, дурень, — сказал я спокойно, — у нас с тобой впереди много совместных дней, давай жить дружно.
— Я есть хочу! — завопил Васька. — Дайте хоть сухую корку!

Он выглядел ужасно: свалявшаяся шерсть, подведённое брюхо, безумные глаза — всё говорило о пережитых им страданиях, даже жалко его стало.
Я выбежал на двор, где видел давеча в лужице небольшого ещё трепыхавшегося карасика, и принёс его коту.
— Фу, Вася, — сказала Леночка, — брось эту гадость, пойдём, я тебя покормлю!
А я, полагая, что в доме не чище, чем на улице, позволил себе войти вслед за хозяевами.

Вид был ужасен. Пол скрылся под толстым слоем отвалившейся от стен глины, смешанной с речным илом; валялись вынесенные водой из разных углов тряпочки, бумажки, а рядом с диваном — смешанное с грязью платье Виктории Павловны, сброшенное, вероятно, Василием. Стоял густой запах водорослей и плесени из погреба.
Пока я совершал экскурсию по дому, утопая лапами по щиколотки, хозяйка плакала, а Леночка на столе кормила кота молоком из купленного в магазине пакета, очень хорошим сыром и полукопчёной колбасой. Я просительно взглянул Леночке в глаза, мне тоже ужасно захотелось колбаски, но Леночка сделала вид, что не поняла и ничего мне не дала.

Нажравшись, Василий, по-прежнему сидя на столе, стал умываться.
— Идиот! Так ничего и не понял! — сказал он мне. — Ты кто? Дворняга, быдло, нищеброд! А я породистый кот благородных кровей, элита животного мира! Поэтому я лежу на мягком кресле, кушаю сыр и колбасу, а ты бегаешь по помойкам или сидишь на цепи и жрёшь мои объедки, если хозяева не забудут тебе их выкинуть. Меня носят на руках и ласкают, а тобой все брезгуют, оттого что ты грязнуля и от тебя воняет псиной! Я против тебя, что Сергей Петрович против Кастрюли! Что телезвезда против дворника! Что олигарх против скотника! Если бы я жил в Москве, то был бы шоу-звездой и телеведущим, сидел в жюри и мурлыкал песни, а ты также отирался бы по московским подворотням.

Я удивился, как быстро этот прохвост вернулся из самого жалкого ничтожества в обычное для себя состояние злобной надменности.
— Ты неправ, Васенька, — сказала услышавшая котовью речь Виктория Павловна, — мы не считаем Пифушу быдлом. И ты, и он для нас члены семьи.
— Мне это обидно слышать от вас, — сказал негодяй и отвернулся к окну.
Пришёл Сергей Петрович:
— Ну что, мать, Пифа опять на цепь?
— Да пусть уж бегает, Сергей!
— Ну пусть бегает.
Ура, ура! Теперь я свободен не только де-факто, но и де-юре!

Я прыгал от радости, я пытался лизнуть хозяина в лицо. Неужели он и после этого не усёк, что я понимаю человеческий язык?
— Пошёл вон! — крикнул он, когда я неловко запачкал лапой его штаны.
Я выскочил во двор, в котором был теперь полным хозяином, а потом через поваленную ограду выбежал на улицу, на берег меандровой речки. Три дня назад она металась здесь, как бешенный волк, а сегодня, ворча и огрызаясь, входила в свои берега. Пройдёт ещё месяц, и она кроткой овечкой неслышно будет скользить далеко внизу под крутым берегом к неведомым мне озеркам и болотам, среди которых и затеряется.
О! Как хороша жизнь! Как я люблю её! Да здравствует жизнь! 

***

Дорогой мой читатель! Ты, наверное, заметил, как воодушевлённо и бодро начал я своё повествование. А ведь я тогда уже знал о трёх годах, в течение которых принуждён был сидеть на цепи, о гибели Саньки Кочина, убийстве Жучки и многих других горьких событиях. Но я был полон оптимизма, я верил, что жизнь прекрасна и удивительна! И пока я писал свою повесть, я хранил в сердце эту радость и думал, что счастье моё бесконечно.
Увы! Всё оборвалось очень неожиданно, можно сказать, на пике эйфории.
В конце июня, когда всё кругом цвело и благоухало, а жизнь кипела вокруг всеми мыслимыми и немыслимыми формами до самого поднебесья, пришли к нам муж и жена, известные всей Александровке самогонщики, и огорошили меня вопросом, заданным моим хозяевам:

— Сколько вы просите за дом?
— Восемьсот пятьдесят и въезжайте, — сказал Сергей Петрович.
— Да где ж взять восемьсот пятьдесят? И не стоит он того, здесь же каждый год наводнения! Соглашайтесь на полмиллиона. Впрочем, и полмиллиона никто не даст.
— Ну не даст, так не даст. Пусть стоит — есть не просит!
— Виктория Павловна, а вы что, уезжаете? — закричала услышавшая это Блинова. — Я вас спрашивала, но вы тогда не подтвердили.
— Я тогда думала подождать маленько, — ответила Виктория Павловна.
— А чего ждать-то? Чего ждать? Ещё одного наводнения? — завёлся Сергей Петрович.
— Я тогда думала, что уезжать конечно надо, но не в этом году, — робко сказала Виктория Павловна.

— А когда? Вот именно в этом! Ленка поедет в Город учиться. К этому времени и нашу квартиру в Городе отделают. Поедем все вместе!
— Так у вас уже и квартира есть? — удивилась Агриппина Всеволодовна. — Конспираторы! Жаль, мы уже к вам привыкли.
— Так продаёте за полмиллиона или нет? — прервали соседские разговоры самогонщики. — Не согласны, так мы пойдём. Больше чем за материнский капитал, ей Богу не продадите!

— За капитал так за капитал! — сказал Сергей Петрович. — Пусть стоит! Вам-то точно уже не продам, хоть даже миллион предложите.
Вот это удар! После спасения, после освобождения, в самые счастливые мои дни! Я такого не ожидал! А хозяева каковы?! Ни слова не сказали про переезд! Как же я без них, один? Или они возьмут меня с собой? «Нет, не возьмут!» — возразил я сам себе и, не сходя с места, почувствовал себя сиротой.
Когда самогонщики ушли, я подошёл к хозяйке.
— Что же вы, Виктория Павловна, ничего не сказали об отъезде? — спросил я с горечью.
— Пифуша, я не хотела тебя преждевременно расстраивать.
— А как же мы с Василием?
— Не знаю.
— Вы же не возьмёте нас с собой?
— Не знаю. Наверно нет.
— Василий привязан к дому. Его возьмут новые хозяева, а я привязан к вам, меня прогонят.
Виктория Павловна ничего мне не ответила…


***
Я совсем забросил свои записки. Писать становится всё труднее. Потребность в творчестве, увы, пропала. Но, скрепя сердце, всё же добавлю несколько строк о случившемся после горького известия.
Хозяева мои кое-как отремонтировали дом. Сергей Петрович писал одно за другим объявления в районной газете о его продаже. Покупатели не находились. Несмотря на благодатное лето и свободу, настроение у меня было сиротское. Я ждал дня отъезда хозяев, как дня своей смерти. И день этот настал.

Утром приехала большая машина. Суриванов и Фастиков понесли из дому хозяйские пожитки: диваны, кровати, холодильник, шкафы, коробки с упакованными книгами и посудой — и стали устраивать их в кузове под брезентом.
Впервые мы сидели с Василием плечом к плечу и грустно смотрели на это.
Ну вот и всё — машина выехала в ворота и поехала вдоль берега Карагана к шоссе на Город.

Сергей Петрович закрывал двери дома на замки.
Виктория Павловна и Леночка подошли к нам с Васькой.
— Прощай, Пифуша! Прощай, Васенька!
— Прощайте, — сказал я, — мы без вас недолго проживём.
— Ну, не надо так мрачно! Я попросила Екатерину Филипповну и Агриппину Всеволодовну — они будут вас подкармливать. Я как-нибудь приеду, да и Сергей Петрович оставляет здесь своё дело. Аптеки продолжат работать, и он время от времени будет вас навещать.
— Не обижайтесь на нас, — сказала Леночка, — я поступила в институт, мне надо учиться. Но я никогда вас не забуду.
— Спасибо, — ответил я.
— Ну пора, пора! Садитесь в машину! — позвал Сергей Петрович, направляясь к серебристому Ауди. — Пиф! Я тебе дверь в гараж оставил открытой! Можете прятаться там от непогоды.

Я с котом вышел за калитку. Хозяева мои расселись, машина тронулась. Женщины махали нам руками, пока Ауди не скрылся за поворотом к шоссе. Наступила пустота. Мы с Василием вернулись во двор. Бывший негодяй плакал.
Прошло лето, прошла осень, настали морозы. Блинова и Кочина не выполнили свои обещания и ни разу нас не покормили. Не появлялся и Сергей Петрович. Василий совсем расклеился. Он целыми днями лежал в гараже и дрожал, а по ночам, не замечая, что от меня пахнет псиной, старался теснее прижаться ко мне. Я бегал по селу и добывал еду и себе, и ему. Он ел без всякого аппетита, становясь всё меньше и меньше.
Однажды утором, это было в декабре, Василий, от которого осталась одна его рыжая шкурка, встал на трясущиеся от слабости ноги и попросил у меня прощения за всё что было между нами. Я охотно простил его и в свою очередь просил простить меня. Он ушёл, и больше я его не видел…

Послесловие

На этом обрываются записки Пифа. Летом четырнадцатого года я купил у Сергея Петровича Кручинина дом под дачу над меандровой речкой за триста тысяч рублей. Осматривая гараж, я нашёл в нём плотно закупоренную полиэтиленовой крышкой трёхлитровую банку. Она была набита мелко исписанными листками, возбудившими моё любопытство.

Начав читать, я с величайшим удивлением осознавал, что писала их собака. Многие её наблюдения и замечания, касающиеся природных явлений и жизни людей, их отношений друг к другу и домашним животным, показались мне любопытными и достойными опубликования.
Естественно, я стал расспрашивать соседей об авторе. И Блиновы, и овдовевшая Екатерина Филипповна Кочина согласно показали, что последний раз видели Пифа в прошлом году, и дальнейшая судьба его им неизвестна.


06.02.2021